Страница:
Владимир Васильевич Карпов
Большая жизнь
Автор благодарит за помощь в издании книги АО «АСДОР», а также коллектив Фонда социальной безопасности «Правопорядок – Щит» и лично Владимирова Константина Юрьевича, Урванова Василия Васильевича и Пашкина Дмитрия Сергеевича
Зачин
Посвящаю моей доброй жене и верному другу Евгении Васильевне Карповой
Предисловие и название обычно пишутся после завершения работы над рукописью. Я поступил также: перечитал рукопись, добавил и убавил кое-что там, где посчитал нужным, написал предисловие.
У меня большая, долгая, трудная и в то же время счастливая жизнь. Пусть соотечественники узнают о ней, она стоит того, не у каждого в судьбе было столько крутых перепадов, сколько довелось пережить мне. Почти три года я писал эти воспоминания. Долгие годы я вел дневниковые записи, они помогли вспомнить многие интереснейшие подробности. Получилась довольно широкая панорама не только моей жизни, но и ушедшего XX века, участником почти всех событий которого довелось быть мне.
Поэтому я решил дать книге название: «Большая жизнь», имея в виду не ее общественную и социальную значимость, а продолжительность. Она у меня именно большая, мне уже 87-й годок!
Минувший XX век был для меня полон головокружительных контрастов, напомню лишь некоторые из них. В марте 1941 года меня, курсанта военного училища «сделали» «врагом народа». Именно «сделали», потому что никаким «врагом» я не был. Военный трибунал Среднеазиатского военного округа приговорил меня по статье 58, пункт 10 (антисоветская агитация) к длительному лагерному заключению и отправил в Тавдинлаг, в тайгу на лесоповал, на Север, где, как пели заключенные, «рельсы кончились и шпалов нет…» Конец цивилизации, дальше тайга.
И вот контраст: в этом же здании штаба САВО, только не на первом этаже, где меня осудили, а на третьем, в зале заседаний Военного совета, в 1965 году (через 25 лет!) меня уговаривают (я этого не хотел) стать генералом!
В 1942 году, когда гремела Сталинградская битва, я еще сидел в Тавдинлаге – и вот снова контраст: всего через три года, в течение которых я побывал рядовым солдатом штрафной роты, рядовым разведчиком 629-го стрелкового полка, командиром взвода разведки этого полка, много раз награжден за отвагу, не раз представлялся к высшей награде – званию Героя Советского Союза (последний раз в июне 1944 года) – и был удостоен этой награды. Войну закончил капитаном, стал слушателем военной академии.
В юности писал стихи, это оказалось не простым увлечением, а моей судьбой. И вот снова контраст: в 1954 году окончил Литературный институт им. А.М. Горького, где учился пять лет и посещал творческий семинар Константина Паустовского, совмещая службу в Генеральном штабе (в ГРУ).
В 1965 году в Кушке, дальше которой, как известно, не посылают, будучи полковником и начальником штаба механизированной дивизии, получил из Москвы ценный пакет, в котором был членский билет Союза писателей СССР, подписанный Г.М. Марковым.
Как я любовался этим билетом! Я смотрел не него, на подпись Георгия Мокеевича, и не верил своим глазам.
И вот еще контраст так контраст!
Через 20 лет я, некогда начинающий писатель из Богом забытой Кушки, сменил Маркова на этом высоком посту: на VIII съезде писателей меня избрали первым секретарем Союза писателей СССР.
Следующий контраст просто фантастический: в 1942 году я – ЗЭК, «враг народа», а в 1986 году член Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза и депутат Верховного Совета СССР!
И вот даже такой бытовой контраст. В 1972 году я сделал попытку переехать в Москву, жил месяцами в Доме творчества в Переделкино. Заколдованный круг: нет прописки, не берут на работу, не прописывают в Москве – нет жилья и работы.
Хотел взять в аренду бокс для автомобиля, утеплить его, поставить кровати, газовую плиту: жить можно, на фронте обитали в сырых блиндажах – утепленный бокс по сравнению с землянкой будет роскошь!
И вот контраст: через 15 лет у меня в Москве такая же, как и у глав государства Брежнева и Андропова, пятикомнатная квартира на Кутузовском проспекте, она на 7-м этаже, подо мной, на 5-м и 6-м этажах – квартиры Генсеков.
Вот такие головокружительные контрасты, а сколько между ними было труда, переживаний и напряженностей!
На своем многолетнем опыте я пришел к выводу, что мне пора жить по-своему, я не вхожу ни в какую партию, в том числе и коммунистическую, хотя была у меня возможность возобновить членство в ней после развала СССР.
Однажды Геннадий Андреевич Зюганов пригласил меня на заседание секретариата нынешней компартии, на котором мне сказали:
– Владимир Васильевич, – вы опытный идеологический боец, мы предлагаем восстановить вас как члена ЦК и активизироваться в повседневной работе на идеологическом фронте. Партия сейчас нуждается в таких кадрах.
Я поблагодарил за внимание и высокую оценку моих возможностей, но вернуться в партию отказался. Объяснил откровенно:
– Во-первых, я пожилой человек, мне пора жить своим умом. Во-вторых, я не разделяю ваших сегодняшних взглядов, вы уже не коммунистическая, а социал-демократическая партия, вся ваша работа и заботы сводятся к тому, чтобы набрать побольше голосов и на новых выборах попасть в Думу. Активной борьбой вы не занимаетесь.
Вы мыслите по старинке, новая обстановка требует новой тактики. Противники победили нас в идеологической войне. Значит, и вам нужно воевать идеологическими средствами, чего вы не делаете, повторяю – ваша забота только набрать побольше голосов и победить на выборах.
А возможности для активной борьбы были. Например, продавался шестой канал телевидения. Мощнейшее средство в идеологической войне! Почему не купили? Нет денег? Деньги у вас есть – пожалели. В крайнем случае, пошли бы с шапкой по кругу, народ собрал бы вам нужную сумму. После Отечественной войны 1812 года с шапкой по кругу собрали нужные деньги для постройки храма Христа Спасителя! Но вы побоялись настоящей войны с «демократами», вам подходит парламентская борьба, более спокойная.
После этого объяснения мы разошлись по-хорошему…
То, что вы прочитаете в моих подробных мемуарах, даст вам возможность пройти еще раз по XX веку и вспомнить немало своих переживаний.
А воспоминания всегда приятны и полезны.
Писал я обо всем откровенно, даже о том, что меня не украшает, – что было, то было…
Всего вам доброго, спасибо за внимание, книга «толстая», потребует и от вас немало времени и терпения, чтобы ее прочитать. Надеюсь, не пожалеете.
С уважением, автор..
Далекое прошлое
Кто я?
В моем далеком прошлом вырисовывается картина не только фантастичная, но и романтичная. Такие сцены с удовольствием писали Константин Паустовский и его любимый коллега Александр Грин.
Представьте себе город Констанцу на берегу Черного моря, городские дома из белого камня, выгоревшие на солнце и от этого совсем белые, освещенные ярким солнцем, – почти сахарные. Синее море распахнуто до горизонта, а на берегу сады и цветы. На улицах в сотнях магазинчиках и тележках уличных торговцев горки ароматных плодов – персики, виноград, яблоки, груши, апельсины, лимоны.
Люди загорелые, в легких одеждах скрываются в тени от палящего небесного светила. Они, как все южане, темпераментны – громкие голоса, энергично жестикулируют при разговоре. Но в жару обмякли, притихли, наслаждаются в прохладе тени.
Самое оживленное место, даже в жару – порт. Здесь жизнь бурлит, снуют грузчики и босяки, моряки с разных сторон света и разного цвета кожи – желтые, косоглазые, черные, зубастые, кудрявые, розовые, – и смуглые индусы.
И вот среди них, как величественный фрегат среди шлюпок, продвигается высокий, стройный, в шляпе с пером капитан и хозяин большого парусного корабля – чистокровный корсиканец. У него красивое лицо фисташкового цвета, брови вразлет, в глазах таинственный, сдерживаемый огонь. Капитан спокоен и благодушен. Он идет развлечься – осмотреть город, может быть, повеселиться в обществе пылких южанок.
На Корсике, небольшом острове все корсиканцы – родственники. Там, как известно, родился и вырос Наполеон Бонапарт. Может быть, этот капитан был какой-то веточкой в родословной великого полководца и императора Франции?
В литературе XIX века, в анекдотах тех лет, когда упоминались сумасшедшие – многие из них называли себя Наполеонами. Это – эхо большого нашествия на Россию в 1812 году.
В наши дни тоже нередко в дурдомах упоминают Наполеона. Пишу об этом для того, чтобы вы не посчитали меня одним из таких, со сдвинутыми мозгами. Но хотите верьте, хотите нет, этот корсиканский капитан – мой дальний родственник!
А получается так вот почему. Шел этот молодой красавец развлечься и вдруг увидел на улице, возле одного из продавцов фруктами девушку. Она была так обворожительно красива, что корсиканец на миг остолбенел.
Казалось бы, ничего особенного – стройненькая, пышненькая, румяная, белотелая красавица, каких немало в этом южном городе. Но было в этой девушке что-то особенное, та самая изюминка, которая сражает мужчин наповал. Магия, магнит ее не в ярком румянце на фоне белоатласного тела. Она излучала какую-то необъяснимую ауру. Карие глаза ее, яркие, веселые, таили в себе бездну тепла и ласки. Капитан, как лунатик, пошел за этой красавицей до ее дома. Мысли о развлечениях улетучились, здесь намечалось что-то очень большое, серьезное, переворотное в его жизни.
Капитан был смелый, решительный, настоящий пылкий корсиканец, он не стал терзаться и мучиться охватившим его любовным опьянением. Он купил большой букет цветов, вошел с ними в дом девушки и отправился с цветами не к ней, а к ее родителям.
Он опустился на одно колено перед ее матерью, отдал ей цветы и сказал что-нибудь вроде таких слов:
– Я полюбил вашу дочь с первого взгляда. Я не смогу жить без нее и прошу вас отдать ее мне в жены.
Разумеется, я не знаю, что он говорил, а только догадываюсь…
Далее опускаю – удивление, сомнения родителей, состояние самой красавицы. Но капитан ей тоже понравился. Он тоже был неотразим.
В общем, состоялась свадьба, и капитан увез красавицу на Корсику, где она прожила недолго. Замкнутая жизнь на острове, немногословные, строгие родственники не по душе были веселой, жизнерадостной красавице.
Однажды произошло объяснение супругов, хотя и жили они душа в душу. Капитан любил свою жену безгранично.
Она ему сказала (опять-таки я не знаю ее слов), выражаясь современными сленгами, что-то вроде:
– Видела я твою Корсику в белых тапочках! Вези меня домой.
И капитан повез, потому что видел – красавица стала чахнуть, румянец на ее щеках поблек, глаза потускнели.
Капитан привез жену в Костанцу, и сам на Корсику не возвратился – остался рядом с любимой. Любовь его была так сильна, что без этой женщины он не мог жить, даже у себя на родине.
В общем, они стал жить, поживать и детей наживать.
А рассказал я это в таком длинном отступлении потому, что влюбленная пара – мои прадедушка и прабабушка.
Одна из их дочерей Евдокия стала матерью Лицы Буческу, которая родила меня, и, следовательно, по матери я румын.
Вот такие пироги!
Биография моей мамы не менее головокружительна. Расскажу ее коротко, пунктирно. Во время Первой мировой войны Лица вышла замуж за русского офицера – штабс-капитана Александра Николаевича. Они обвенчались в церкви, и Саша отвез свою жену в Петербург, к своим родителям, а сам вернулся на фронт, где вскоре и погиб.
Родственники штабс-капитана относились к снохе-иностранке прохладно – она не знала русского языка, была в семье чужой. Лица общалась больше со своей соседкой генеральшей Матильдой Николаевной, которая говорила по-французски. Лица окончила гимназию и владела французским и немецким языками. У генеральши тоже муж погиб, это сближало женщин, несмотря на разницу в возрасте. Матильда Николаевна стала для Лицы второй матерью.
В годы революции и Гражданской войны в Питере было голодно, генеральша решила уехать в Оренбург, к своим родственникам. Она пригласила с собой и Лицу Буческу. Лица согласилась. Деваться некуда, генеральша – единственный близкий человек в этой огромной непонятной для нее стране.
В Оренбурге жили вместе недолго, быть нахлебницей Лица не хотела. Она нашла работу, где хорошее знание русского языка было необязательно – стала кассиршей в бане, считать деньги она умела, – сняла комнату в доме богатенького домовладельца Карпова Михаила Гавриловича. Это был мой будущий дед. У него – два сына: Степан и Василий и две дочери – Ольга и Анна.
Степан был одарен талантом художника. Против воли отца, который хотел видеть его продолжателем своих коммерческих дел, Степан поступил сначала в училище, а затем в императорскую академию живописи, после окончания которой продолжил образование в Италии. Он стал известным художником. Его картины представлены в зарубежных музеях и в Третьяковской галерее.
Отец всю жизнь был на него обижен и презрительно называл маляром.
В 1929 году Степан, живший в Москве, умер от инфаркта. Он похоронен на Новодевичьем кладбище. У меня сохранился некролог, опубликованный в газете «Правда».
Биография моего деда не менее головокружительна, чем у родственников по линии мамы.
Впрочем, с одной стороны, прошлое деда можно изложить одной фразой: он был подкидышем. И все. На этом сведения о нем и о его детстве начинаются и кончаются. Кто его родители – неизвестно.
Сообщение в «Правде» о кончине дяди
Некролог в «Правде» о кончине дяди
На крыльцо положили подкидыша с запиской: «Крещен, наречен именем Михаил».
– Это перст Божий. Никому дитя не отдам! – сказала Анна мужу.
Так он рос в семье Анны. Но пришло время получать паспорт, идти на службу в армию. Муж Анны, Гавриил Цуркин, не хотел усыновлять и записывать на свою фамилию подкидыша: придется с ним делить наследство наравне с родными детьми. Хоть и невеликое оно: дом, дача, небольшие сбережения, но все же свои дети ближе подкидыша… Поэтому в полиции рассказали его историю и оформили на фамилию, предложенную в полицейском участке. А какие самые распространенные русские фамилии? Иванов, Петров, Сидоров, Карпов.
Вот и появился новый оренбургский гражданин Михаил Гаврилович Карпов. Он пошел служить в оренбургское казачье войско. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Заслужил боевые награды. Уволился после войны из армии в звании подъесаула. Женился он на красавице Анисье, которая родила ему сыновей Степана и Василия и двух дочерей Ольгу и Анну, о чем я писал раньше. О Степане я уже рассказал. Мой будущий отец Василий был верный продолжатель дела отца: с коммерческой жилкой, с математической одаренностью – он в уме складывал и вычитал четырехзначные цифры, двух– и трехзначные числа умножал и делил мгновенно. Родился он в 1896 году, в шестнадцать лет по поручению отца ездил в Казань и в Уфу, покупал там гурты полудиких лошадей в сотни голов и с помощью погонщиков и их дрессированных собак перегонял эти гурты в Оренбург. Это было весьма непростое, даже опасное занятие. Путь своим ходом длинный, многие сотни километров, на дорогах погуливают разбойники и местные чиновники-взяточники… От бандитов отбивался вместе с ребятами – погонщиками не менее лихими, чем разбойники. От поборов местных взяточников откупался и даже заключал с ними контракты на дневки табунов, доставку им корма и воды.
В 1914 году Василия призвали на службу. Он числился, как и отец, казаком. Участвовал в боях в составе оренбургских казачьих войск
В 1915 году Михаила Гавриловича Карпова пригласил нотариус и объявил об огромном наследстве, нежданно-негаданно поступившем на его имя от лица, пожелавшего остаться неизвестным. Наверное, мать скончалась, и перед смертью завещала подкидышу эти деньги…
Михаил знал, ему рассказывали соседи, что какая-то знатная дама иногда приезжает в Оренбург, снимает квартиру напротив его дома и подолгу наблюдает, отодвигая тюлевую шторку, за подворьем Карпова: как он с работниками запрягает лошадей в легкую свою «линейку», как уезжает по делам, как возвращается домой.
Наверное, это была мать. Сердце ее тянулось к родному чаду, но ни разу она не подошла к Михаилу, и он не рискнул приблизиться к ней…
И вот, наверное, именно она умерла и оставила ему часть наследства.
Михаил Гаврилович на радостях скупил все, что продавалось в том году в Оренбурге: дома, базары, магазины, баню.
У моего отца сохранились некоторые документы. Один из них – завещание на двухэтажный кирпичный дом. После отца я единственный наследник этого дома.
В 1928 году в этом двухэтажном кирпичном доме деда была школа. Когда мама повела меня «первый раз в первый класс», она показала мне поржавевшую металлическую табличку, на которой под номером дома было написано: «Дом Карповых». Она сохранилась с дореволюционных времен.
После революции все свое имущество дед передал городской управе.
А в 2002 году, когда я приехал на родину отмечать свой 80-летний юбилей, уже будучи почетным гражданином Оренбурга, мэр города Донковцев, которому я показал купчую деда на дом-школу, сказал:
– Есть закон, по которому мы можем вернуть вам этот дом как вашу собственность. Пожалуйста, переезжайте из Москвы в Оренбург или сделайте в этом доме музей.
Мы вместе с мэром осмотрели этот дом, в нем была школа-интернат для детей с недостаточным развитием… В доме – хорошо оборудованные классы, столярная и слесарная мастерские.
Мэр сказал:
– Мы подберем для школы другое помещение.
Но я ни на минуту не обольстился желанием владеть этим домом, который конечно является для меня дорогим наследством деда и отца.
– Ни в коем случае, дорогой мэр! Я не могу обидеть детей. Вы представляете, какое обо мне сложится мнение у земляков? Даже не упоминайте нигде об этом документе. Пусть ребята живут и учатся спокойно. Я им даже деньжонок пришлю…
Василий в годы революции и Гражданской войны служил в Первом Оренбургском рабочем полку. Казачье войско наполовину распустили, другая половина ушла к белому генералу Дутову, который, как известно, своими войсками создал так называемую «дутовскую пробку», отрезав Центральную Россию от Средней Азии.
Вот против «дутовцев» и воевал мой отец. Он сохранил казачью внешность – лихой чуб из-под сдвинутой на затылок фуражки, шашку, шпоры и плетку.
В перерывах между боями Василий навещал родителей. В один из таких приездов увидел в своем доме красивую иностранку – квартиросъемщицу.
Очень она ему понравилась. Стал чаще навещать родителей. Жиличка была веселая, общительная, хотя по-русски говорила плохо. Но любовь не требует многословия. Василий и Лица стали мужем и женой. И появился я, как плод этой любви.
При регистрации брака в ЗАГСе Лица стала Карповой, а трудно запоминающиеся имя и отчество Лица Логиновна сменила на Лидию Михайловну. Отчество взяла от имени отца Василия – Михаила.
Это, наверное, спасло ее, да и меня от многих неприятностей, постигших в 1937 году людей с иностранным происхождением.
Забылось ее румынское прошлое. И я, слава Богу, зарегистрирован в метриках русским, а не румыном, по матери.
В двадцатых годах в Оренбурге стало голодно.
Представьте себе город Констанцу на берегу Черного моря, городские дома из белого камня, выгоревшие на солнце и от этого совсем белые, освещенные ярким солнцем, – почти сахарные. Синее море распахнуто до горизонта, а на берегу сады и цветы. На улицах в сотнях магазинчиках и тележках уличных торговцев горки ароматных плодов – персики, виноград, яблоки, груши, апельсины, лимоны.
Люди загорелые, в легких одеждах скрываются в тени от палящего небесного светила. Они, как все южане, темпераментны – громкие голоса, энергично жестикулируют при разговоре. Но в жару обмякли, притихли, наслаждаются в прохладе тени.
Самое оживленное место, даже в жару – порт. Здесь жизнь бурлит, снуют грузчики и босяки, моряки с разных сторон света и разного цвета кожи – желтые, косоглазые, черные, зубастые, кудрявые, розовые, – и смуглые индусы.
И вот среди них, как величественный фрегат среди шлюпок, продвигается высокий, стройный, в шляпе с пером капитан и хозяин большого парусного корабля – чистокровный корсиканец. У него красивое лицо фисташкового цвета, брови вразлет, в глазах таинственный, сдерживаемый огонь. Капитан спокоен и благодушен. Он идет развлечься – осмотреть город, может быть, повеселиться в обществе пылких южанок.
На Корсике, небольшом острове все корсиканцы – родственники. Там, как известно, родился и вырос Наполеон Бонапарт. Может быть, этот капитан был какой-то веточкой в родословной великого полководца и императора Франции?
В литературе XIX века, в анекдотах тех лет, когда упоминались сумасшедшие – многие из них называли себя Наполеонами. Это – эхо большого нашествия на Россию в 1812 году.
В наши дни тоже нередко в дурдомах упоминают Наполеона. Пишу об этом для того, чтобы вы не посчитали меня одним из таких, со сдвинутыми мозгами. Но хотите верьте, хотите нет, этот корсиканский капитан – мой дальний родственник!
А получается так вот почему. Шел этот молодой красавец развлечься и вдруг увидел на улице, возле одного из продавцов фруктами девушку. Она была так обворожительно красива, что корсиканец на миг остолбенел.
Казалось бы, ничего особенного – стройненькая, пышненькая, румяная, белотелая красавица, каких немало в этом южном городе. Но было в этой девушке что-то особенное, та самая изюминка, которая сражает мужчин наповал. Магия, магнит ее не в ярком румянце на фоне белоатласного тела. Она излучала какую-то необъяснимую ауру. Карие глаза ее, яркие, веселые, таили в себе бездну тепла и ласки. Капитан, как лунатик, пошел за этой красавицей до ее дома. Мысли о развлечениях улетучились, здесь намечалось что-то очень большое, серьезное, переворотное в его жизни.
Капитан был смелый, решительный, настоящий пылкий корсиканец, он не стал терзаться и мучиться охватившим его любовным опьянением. Он купил большой букет цветов, вошел с ними в дом девушки и отправился с цветами не к ней, а к ее родителям.
Он опустился на одно колено перед ее матерью, отдал ей цветы и сказал что-нибудь вроде таких слов:
– Я полюбил вашу дочь с первого взгляда. Я не смогу жить без нее и прошу вас отдать ее мне в жены.
Разумеется, я не знаю, что он говорил, а только догадываюсь…
Далее опускаю – удивление, сомнения родителей, состояние самой красавицы. Но капитан ей тоже понравился. Он тоже был неотразим.
В общем, состоялась свадьба, и капитан увез красавицу на Корсику, где она прожила недолго. Замкнутая жизнь на острове, немногословные, строгие родственники не по душе были веселой, жизнерадостной красавице.
Однажды произошло объяснение супругов, хотя и жили они душа в душу. Капитан любил свою жену безгранично.
Она ему сказала (опять-таки я не знаю ее слов), выражаясь современными сленгами, что-то вроде:
– Видела я твою Корсику в белых тапочках! Вези меня домой.
И капитан повез, потому что видел – красавица стала чахнуть, румянец на ее щеках поблек, глаза потускнели.
Капитан привез жену в Костанцу, и сам на Корсику не возвратился – остался рядом с любимой. Любовь его была так сильна, что без этой женщины он не мог жить, даже у себя на родине.
В общем, они стал жить, поживать и детей наживать.
А рассказал я это в таком длинном отступлении потому, что влюбленная пара – мои прадедушка и прабабушка.
Одна из их дочерей Евдокия стала матерью Лицы Буческу, которая родила меня, и, следовательно, по матери я румын.
Вот такие пироги!
Биография моей мамы не менее головокружительна. Расскажу ее коротко, пунктирно. Во время Первой мировой войны Лица вышла замуж за русского офицера – штабс-капитана Александра Николаевича. Они обвенчались в церкви, и Саша отвез свою жену в Петербург, к своим родителям, а сам вернулся на фронт, где вскоре и погиб.
Родственники штабс-капитана относились к снохе-иностранке прохладно – она не знала русского языка, была в семье чужой. Лица общалась больше со своей соседкой генеральшей Матильдой Николаевной, которая говорила по-французски. Лица окончила гимназию и владела французским и немецким языками. У генеральши тоже муж погиб, это сближало женщин, несмотря на разницу в возрасте. Матильда Николаевна стала для Лицы второй матерью.
В годы революции и Гражданской войны в Питере было голодно, генеральша решила уехать в Оренбург, к своим родственникам. Она пригласила с собой и Лицу Буческу. Лица согласилась. Деваться некуда, генеральша – единственный близкий человек в этой огромной непонятной для нее стране.
В Оренбурге жили вместе недолго, быть нахлебницей Лица не хотела. Она нашла работу, где хорошее знание русского языка было необязательно – стала кассиршей в бане, считать деньги она умела, – сняла комнату в доме богатенького домовладельца Карпова Михаила Гавриловича. Это был мой будущий дед. У него – два сына: Степан и Василий и две дочери – Ольга и Анна.
Степан был одарен талантом художника. Против воли отца, который хотел видеть его продолжателем своих коммерческих дел, Степан поступил сначала в училище, а затем в императорскую академию живописи, после окончания которой продолжил образование в Италии. Он стал известным художником. Его картины представлены в зарубежных музеях и в Третьяковской галерее.
Отец всю жизнь был на него обижен и презрительно называл маляром.
В 1929 году Степан, живший в Москве, умер от инфаркта. Он похоронен на Новодевичьем кладбище. У меня сохранился некролог, опубликованный в газете «Правда».
Биография моего деда не менее головокружительна, чем у родственников по линии мамы.
Впрочем, с одной стороны, прошлое деда можно изложить одной фразой: он был подкидышем. И все. На этом сведения о нем и о его детстве начинаются и кончаются. Кто его родители – неизвестно.
На крыльцо положили подкидыша с запиской: «Крещен, наречен именем Михаил».
– Это перст Божий. Никому дитя не отдам! – сказала Анна мужу.
Так он рос в семье Анны. Но пришло время получать паспорт, идти на службу в армию. Муж Анны, Гавриил Цуркин, не хотел усыновлять и записывать на свою фамилию подкидыша: придется с ним делить наследство наравне с родными детьми. Хоть и невеликое оно: дом, дача, небольшие сбережения, но все же свои дети ближе подкидыша… Поэтому в полиции рассказали его историю и оформили на фамилию, предложенную в полицейском участке. А какие самые распространенные русские фамилии? Иванов, Петров, Сидоров, Карпов.
Вот и появился новый оренбургский гражданин Михаил Гаврилович Карпов. Он пошел служить в оренбургское казачье войско. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Заслужил боевые награды. Уволился после войны из армии в звании подъесаула. Женился он на красавице Анисье, которая родила ему сыновей Степана и Василия и двух дочерей Ольгу и Анну, о чем я писал раньше. О Степане я уже рассказал. Мой будущий отец Василий был верный продолжатель дела отца: с коммерческой жилкой, с математической одаренностью – он в уме складывал и вычитал четырехзначные цифры, двух– и трехзначные числа умножал и делил мгновенно. Родился он в 1896 году, в шестнадцать лет по поручению отца ездил в Казань и в Уфу, покупал там гурты полудиких лошадей в сотни голов и с помощью погонщиков и их дрессированных собак перегонял эти гурты в Оренбург. Это было весьма непростое, даже опасное занятие. Путь своим ходом длинный, многие сотни километров, на дорогах погуливают разбойники и местные чиновники-взяточники… От бандитов отбивался вместе с ребятами – погонщиками не менее лихими, чем разбойники. От поборов местных взяточников откупался и даже заключал с ними контракты на дневки табунов, доставку им корма и воды.
В 1914 году Василия призвали на службу. Он числился, как и отец, казаком. Участвовал в боях в составе оренбургских казачьих войск
В 1915 году Михаила Гавриловича Карпова пригласил нотариус и объявил об огромном наследстве, нежданно-негаданно поступившем на его имя от лица, пожелавшего остаться неизвестным. Наверное, мать скончалась, и перед смертью завещала подкидышу эти деньги…
Михаил знал, ему рассказывали соседи, что какая-то знатная дама иногда приезжает в Оренбург, снимает квартиру напротив его дома и подолгу наблюдает, отодвигая тюлевую шторку, за подворьем Карпова: как он с работниками запрягает лошадей в легкую свою «линейку», как уезжает по делам, как возвращается домой.
Наверное, это была мать. Сердце ее тянулось к родному чаду, но ни разу она не подошла к Михаилу, и он не рискнул приблизиться к ней…
И вот, наверное, именно она умерла и оставила ему часть наследства.
Михаил Гаврилович на радостях скупил все, что продавалось в том году в Оренбурге: дома, базары, магазины, баню.
У моего отца сохранились некоторые документы. Один из них – завещание на двухэтажный кирпичный дом. После отца я единственный наследник этого дома.
В 1928 году в этом двухэтажном кирпичном доме деда была школа. Когда мама повела меня «первый раз в первый класс», она показала мне поржавевшую металлическую табличку, на которой под номером дома было написано: «Дом Карповых». Она сохранилась с дореволюционных времен.
После революции все свое имущество дед передал городской управе.
А в 2002 году, когда я приехал на родину отмечать свой 80-летний юбилей, уже будучи почетным гражданином Оренбурга, мэр города Донковцев, которому я показал купчую деда на дом-школу, сказал:
– Есть закон, по которому мы можем вернуть вам этот дом как вашу собственность. Пожалуйста, переезжайте из Москвы в Оренбург или сделайте в этом доме музей.
Мы вместе с мэром осмотрели этот дом, в нем была школа-интернат для детей с недостаточным развитием… В доме – хорошо оборудованные классы, столярная и слесарная мастерские.
Мэр сказал:
– Мы подберем для школы другое помещение.
Но я ни на минуту не обольстился желанием владеть этим домом, который конечно является для меня дорогим наследством деда и отца.
– Ни в коем случае, дорогой мэр! Я не могу обидеть детей. Вы представляете, какое обо мне сложится мнение у земляков? Даже не упоминайте нигде об этом документе. Пусть ребята живут и учатся спокойно. Я им даже деньжонок пришлю…
Василий в годы революции и Гражданской войны служил в Первом Оренбургском рабочем полку. Казачье войско наполовину распустили, другая половина ушла к белому генералу Дутову, который, как известно, своими войсками создал так называемую «дутовскую пробку», отрезав Центральную Россию от Средней Азии.
Вот против «дутовцев» и воевал мой отец. Он сохранил казачью внешность – лихой чуб из-под сдвинутой на затылок фуражки, шашку, шпоры и плетку.
В перерывах между боями Василий навещал родителей. В один из таких приездов увидел в своем доме красивую иностранку – квартиросъемщицу.
Очень она ему понравилась. Стал чаще навещать родителей. Жиличка была веселая, общительная, хотя по-русски говорила плохо. Но любовь не требует многословия. Василий и Лица стали мужем и женой. И появился я, как плод этой любви.
При регистрации брака в ЗАГСе Лица стала Карповой, а трудно запоминающиеся имя и отчество Лица Логиновна сменила на Лидию Михайловну. Отчество взяла от имени отца Василия – Михаила.
Это, наверное, спасло ее, да и меня от многих неприятностей, постигших в 1937 году людей с иностранным происхождением.
Забылось ее румынское прошлое. И я, слава Богу, зарегистрирован в метриках русским, а не румыном, по матери.
В двадцатых годах в Оренбурге стало голодно.
Детство
В 1929 году в казахской степи, недалеко от поселка Илийск обнаружили довольно большое озеро с пресной водой. Его образовали и подпитывали родники.
Ученые-аграрии решили создать здесь рисо-опытную станцию, попробовать выращивать рис – земля плодородная, солнца много, и вот вода нашлась.
Мой отец поступил на работу в эту станцию завхозом. Мне тогда было 7 лет. Маме тоже нашлось место – счетовода. Бухгалтера не полагалось, мама сама вела все расчеты и выдавала ежемесячную зарплату.
Приехали мы в Голодную Степь первыми для создания базы. Отец купил у местного бая Икеша четыре юрты, которые тут же собрали люди Икеша. Приобрели три лошадки и несколько баранов – на мясо.
Икеш был добрый, он, приезжая, дарил мне шарик-курт – из сушеного кислого молока – и живых зайцев, которых я сажал в ящик, но они убегали.
Мне очень понравился этот бай, он был толстый, не мог подниматься в седло. И вот что придумал: купил в городе блестящий черный лакированный фаэтон и на нем разъезжал по голой ровной степи.
Съехались работники станции: начальник Лепешкин Аркадий Викторович, худой, неразговорчивый, с холодным взглядом через стекляшки пенсне. Для него была выделена одна, лучшая юрта. Я его боялся. Двое рабочих Петр и Егор – мастера на все руки, повариха тетка Аникеевна, тоже мастерица на все блюда. Вот и весь персонал.
Привезли большой насос и посевной материал – рис. Петр и Егор установили насос, он сразу уверенно заработал, начал подавать воду на поля. Они смастерили конюшню для лошадей – перекрытие и стены из камыша, которого было много вдоль берега озера.
Конечно, я при всех этих работах присутствовал и мешал своими расспросами. Но Егор и Петр относились ко мне по-доброму, не прогоняли. Они разметили с Лепешкиным землю на чеки – квадраты для посева риса. Борта в каждом квадрате, чтобы удерживать воду, сделали из земли казахи, которых наняли из местных жителей. Их жилье было где-то далеко, они приезжали на работу на мохнатых низкорослых степных лошадях. Работали весь день. Аникеевна кормила их обедом. Вечером они уезжали куда-то в свои кибитки.
Накачали воду в чеки, посеяли рис. Всходы были дружные, все радовались – удача!
К тому же в озере оказалось много рыбы, особенно больших зеркально сверкающих сазанов.
Мама их жарила на примусе, сама, без помощи Аникеевны – вкуснятина неописуемая!
Я был на станции самый счастливый человек – единственный ребенок, все меня привечали, вокруг простор, на озере купание и рыбалка, и, главное, не надо ходить в школу!
Мама пыталась со мной заниматься арифметикой и русским чистописанием. Но учеба не пошла – весь день у мамы служебные заботы, а вечером темнеет рано, электрического света нет, при керосиновой лампе какие уж занятия.
С мамой
Осенью рис созрел прекрасно. Все срывали плотные колосья, разминали в ладонях, любовались крупными белыми зернами. Лепешкин впервые стал улыбаться. Даже меня как-то мимоходом погладил по голове.
Но на этом радость кончилась – озеро иссякло! Родники оказались неспособными пополнять озеро. Они его создали за много лет и поддерживали, а большой расход воды, которую насос выкачал на полив в течение лета, восстановить не могли.
Пришлось сворачивать опытную станцию. Наступили холода, выпал снег.
Лепешкин уехал первым, с ним и тетка Аникеевна. Отец ликвидировал хозяйство: продал юрты Икешу, ему же – ненужные лопаты, кастрюли, самодельные столы и прочее.
Закончив «ликвидацию», папа сказал маме:
– Я поеду в Алма-Ата, сниму и подготовлю квартиру. Ты приедешь, все будет готово. Собери манатки, порежьте баранов на мясо. Егор и Петр тебе помогут, они тоже в Алма-Ата уедут.
Рабочие стояли рядом и кивали головами в знак согласия.
С мамой и папой
Отец уехал верхом на лошади. Егор и Петр порезали и освежевали баранов, нагрузили тушками двое саней, накрыли овчинами и кошмой, которая была полом в юртах. Бараньи туши на морозе задубели, стали как деревянные, но все же запах мяса почуяли волки и собрались неподалеку.
На третьи сани положили наши вещи и самодельные чемоданы из фанеры Петра и Егора, ящики с провизией. Посадили и меня, одетого в тулупчик, да еще ковром обернули для защиты от ветра.
Мама сказала: «Господи, благослови!», перекрестилась, и мы отправились в дальний путь, до Илийска было километров пятьдесят.
Мама и рабочие шли рядом с санями, чтобы согреваться. Рабочие держали наготове одноствольные берданки, патронташи были на поясе.
Волки пошли за нами на отдалении.
Мела плотная поземка, она с легким шелестом стелилась над снежной равниной, проносилась мимо нас и где-то впереди, словно ударившись о какое-то препятствие, завихрялась кудряшками, похожими на морской прибой, а на смену уже неслись новые стремительные струи снега.
Бури не было, только эта поземка шелестела. Все вокруг бело, сплошная бескрайняя белизна, переходящая в такое же безграничное небо. Небо и земля были неразличимы – все бело внизу и наверху.
Волки иногда приближались к нашим саням, запах мяса манил их и побуждал к нападению.
Егор и Петр стреляли одиночными выстрелами, когда волки подступали особенно близко, и они залегали в снегу или отбегали недалеко в сторону.
Мама сказала рабочим:
– Вы особенно не палите, патроны кончатся, волки нас загрызут.
Так мы ехали весь день. Когда стемнело, волки сменили тактику, они забежали спереди, и наши лошади, почуяв их, останавливались, храпели, а когда их гнали кнутами вперед, вставали на дыбы.
– Так оглобли выломают, вообще встанем, – сказал Петр и, взяв переднюю лошадь под уздцы, повел ее вперед. Лошадь с ним послушно пошла. Двух других также повели Егор и мама.
Волки подступали совсем близко, я видел их глаза, мелькающие, как огоньки маленьких карманных фонариков. Егор и Петр стреляли иногда почти в упор. Волки отбегали, но опять же недалеко.
Ученые-аграрии решили создать здесь рисо-опытную станцию, попробовать выращивать рис – земля плодородная, солнца много, и вот вода нашлась.
Мой отец поступил на работу в эту станцию завхозом. Мне тогда было 7 лет. Маме тоже нашлось место – счетовода. Бухгалтера не полагалось, мама сама вела все расчеты и выдавала ежемесячную зарплату.
Приехали мы в Голодную Степь первыми для создания базы. Отец купил у местного бая Икеша четыре юрты, которые тут же собрали люди Икеша. Приобрели три лошадки и несколько баранов – на мясо.
Икеш был добрый, он, приезжая, дарил мне шарик-курт – из сушеного кислого молока – и живых зайцев, которых я сажал в ящик, но они убегали.
Мне очень понравился этот бай, он был толстый, не мог подниматься в седло. И вот что придумал: купил в городе блестящий черный лакированный фаэтон и на нем разъезжал по голой ровной степи.
Съехались работники станции: начальник Лепешкин Аркадий Викторович, худой, неразговорчивый, с холодным взглядом через стекляшки пенсне. Для него была выделена одна, лучшая юрта. Я его боялся. Двое рабочих Петр и Егор – мастера на все руки, повариха тетка Аникеевна, тоже мастерица на все блюда. Вот и весь персонал.
Привезли большой насос и посевной материал – рис. Петр и Егор установили насос, он сразу уверенно заработал, начал подавать воду на поля. Они смастерили конюшню для лошадей – перекрытие и стены из камыша, которого было много вдоль берега озера.
Конечно, я при всех этих работах присутствовал и мешал своими расспросами. Но Егор и Петр относились ко мне по-доброму, не прогоняли. Они разметили с Лепешкиным землю на чеки – квадраты для посева риса. Борта в каждом квадрате, чтобы удерживать воду, сделали из земли казахи, которых наняли из местных жителей. Их жилье было где-то далеко, они приезжали на работу на мохнатых низкорослых степных лошадях. Работали весь день. Аникеевна кормила их обедом. Вечером они уезжали куда-то в свои кибитки.
Накачали воду в чеки, посеяли рис. Всходы были дружные, все радовались – удача!
К тому же в озере оказалось много рыбы, особенно больших зеркально сверкающих сазанов.
Мама их жарила на примусе, сама, без помощи Аникеевны – вкуснятина неописуемая!
Я был на станции самый счастливый человек – единственный ребенок, все меня привечали, вокруг простор, на озере купание и рыбалка, и, главное, не надо ходить в школу!
Мама пыталась со мной заниматься арифметикой и русским чистописанием. Но учеба не пошла – весь день у мамы служебные заботы, а вечером темнеет рано, электрического света нет, при керосиновой лампе какие уж занятия.
Осенью рис созрел прекрасно. Все срывали плотные колосья, разминали в ладонях, любовались крупными белыми зернами. Лепешкин впервые стал улыбаться. Даже меня как-то мимоходом погладил по голове.
Но на этом радость кончилась – озеро иссякло! Родники оказались неспособными пополнять озеро. Они его создали за много лет и поддерживали, а большой расход воды, которую насос выкачал на полив в течение лета, восстановить не могли.
Пришлось сворачивать опытную станцию. Наступили холода, выпал снег.
Лепешкин уехал первым, с ним и тетка Аникеевна. Отец ликвидировал хозяйство: продал юрты Икешу, ему же – ненужные лопаты, кастрюли, самодельные столы и прочее.
Закончив «ликвидацию», папа сказал маме:
– Я поеду в Алма-Ата, сниму и подготовлю квартиру. Ты приедешь, все будет готово. Собери манатки, порежьте баранов на мясо. Егор и Петр тебе помогут, они тоже в Алма-Ата уедут.
Рабочие стояли рядом и кивали головами в знак согласия.
Отец уехал верхом на лошади. Егор и Петр порезали и освежевали баранов, нагрузили тушками двое саней, накрыли овчинами и кошмой, которая была полом в юртах. Бараньи туши на морозе задубели, стали как деревянные, но все же запах мяса почуяли волки и собрались неподалеку.
На третьи сани положили наши вещи и самодельные чемоданы из фанеры Петра и Егора, ящики с провизией. Посадили и меня, одетого в тулупчик, да еще ковром обернули для защиты от ветра.
Мама сказала: «Господи, благослови!», перекрестилась, и мы отправились в дальний путь, до Илийска было километров пятьдесят.
Мама и рабочие шли рядом с санями, чтобы согреваться. Рабочие держали наготове одноствольные берданки, патронташи были на поясе.
Волки пошли за нами на отдалении.
Мела плотная поземка, она с легким шелестом стелилась над снежной равниной, проносилась мимо нас и где-то впереди, словно ударившись о какое-то препятствие, завихрялась кудряшками, похожими на морской прибой, а на смену уже неслись новые стремительные струи снега.
Бури не было, только эта поземка шелестела. Все вокруг бело, сплошная бескрайняя белизна, переходящая в такое же безграничное небо. Небо и земля были неразличимы – все бело внизу и наверху.
Волки иногда приближались к нашим саням, запах мяса манил их и побуждал к нападению.
Егор и Петр стреляли одиночными выстрелами, когда волки подступали особенно близко, и они залегали в снегу или отбегали недалеко в сторону.
Мама сказала рабочим:
– Вы особенно не палите, патроны кончатся, волки нас загрызут.
Так мы ехали весь день. Когда стемнело, волки сменили тактику, они забежали спереди, и наши лошади, почуяв их, останавливались, храпели, а когда их гнали кнутами вперед, вставали на дыбы.
– Так оглобли выломают, вообще встанем, – сказал Петр и, взяв переднюю лошадь под уздцы, повел ее вперед. Лошадь с ним послушно пошла. Двух других также повели Егор и мама.
Волки подступали совсем близко, я видел их глаза, мелькающие, как огоньки маленьких карманных фонариков. Егор и Петр стреляли иногда почти в упор. Волки отбегали, но опять же недалеко.