Страница:
только абстракции, как у Шиллера, но и переживанию на объекте.
Вследствие такого исключения сенсуозности из понятия и объема личности
Шиллер мог дойти до утверждения, что "личность есть абсолютное и неделимое
единство", которое "не может стоять в противоречии с собою". Это единство
есть дезидерат интеллекта, желающего сохранить идеальнейшую целостность
своего субъекта и потому, в качестве полноценной ведущей функции,
исключающего подчиненную функцию сенсуозности. Результатом этого является то
изувечение человеческого существа, которое и составляет мотив и исходную
точку исследований Шиллера.
Так как у Шиллера чувство несет в себе свойство "чувства-ощущения" и
поэтому является лишь казуистическим, то наивысшая оценка, истинно вечная
ценность, естественно, выпадает на долю оформляющей мысли, так называемого
"формирующего влечения" [Формирующее влечение совпадает у Шиллера с
"мыслительной силой" ("Formtrieb" и "Denkkraft")], как выражается Шиллер.
"Но если мысль однажды скажет: Это так, то этим она решает на веки веков, и
за истинность ее утверждения ручается сама личность, которая остается вечно
неизменной". Но тут перед нами возникает вопрос: верно ли, что лишь
перманентное составляет смысл и ценность личности? Не заключаются ли в
изменении, становлении, развитии еще более высокие ценности, нежели в
простом "упорстве" против всякой смены? [В дальнейшем течении своей работы
Шиллер и сам критикует этот пункт.] Шиллер продолжает: "Итак, где
господствует формирующее влечение и в нас действует чистый объект, там дано
наибольшее расширение бытия, там исчезают все пределы, там человек
становится из объемного единства, каковым его делало бедное ощущение,
идейным единством, охватывающим собою все царство явлений". "Мы уже больше
не индивиды, а род; нашими устами высказывается суждение всего духовного
мира, и наше действие осуществляет выбор всех сердец".
Нет сомнения, что мышление интроверта стремится к этим высям; жаль
только, что "идейное единство" является идеалом столь немногочисленной
группы людей. Мышление есть лишь функция, которая, достигнув полного
развития и повинуясь одному только своему закону, естественно заявляет
претензию на всеобщую значимость. Поэтому только одна часть мира может быть
объята мышлением, другая - только чувством, третья - только ощущением и т.
д. Вероятно, поэтому и существуют различные психические функции; ибо
психическая система с биологической точки зрения может быть понята только
как система приспособления; и надо полагать, что глаза существуют потому,
что существует свет. Из этого вытекает, что мышление, во всяком случае,
имеет лишь третью или четвертую часть общего значения, хотя в своей
собственной сфере оно и пользуется исключительной и общей значимостью; точно
так же и зрение есть функция, имеющая исключительное значение для восприятия
световых волн, слух - для восприятия звуковых волн. Итак, если человек
ставит выше всего "идейное единство" и считает чувство-ощущение чем-то
противоположным своей личности, то его можно сравнить с человеком хотя и
обладающим отличным зрением, но вполне глухим и лишенным чувства осязания.
"Мы уже более не индивиды, а род". Конечно, если мы отождествляемся с
мышлением или вообще исключительно с какой-либо одной функцией, то мы
становимся коллективными, общезначимыми существами, но вместе с тем
совершенно отчужденными от самих себя. Такова роль этой одной четверти
психики; остальные три четверти повергаются во мрак, вытесняются и
оказываются неполноценными. Тут мы могли бы спросить вместе с Руссо:
"Неужели это природа уносит нас так далеко от нас самих?" Вряд ли главным
образом природа; вернее сказать, что наша собственная психология варварски
переоценивает одну из функций и дает увлечь и поглотить себя ею. Правда,
этот порыв (impetus) тоже есть часть природы; это именно и есть та энергия
необузданного влечения, которой так пугается дифференцированный тип, когда
она проявляется "случайно" не в той идеальной функции, в которой ее
прославляют и почитают за божественный энтузиазм, а в функции подчиненной;
Шиллер ясно высказывает это в следующих строках: "Но процесс изменений
увлечет за собой твою индивидуальность и твою потребность, и то, к чему ты
пламенно теперь стремишься, станет со временем предметом твоего отвращения".
Но проявляется ли необузданный, безмерный и несоответственный элемент в
чувствительности - in abjectissimo loco - или же в самой развитой функции
как переоценка и обожествление ее, это, в сущности говоря, остается всегда
одним и тем же, а именно варварством. Однако мы этого не в состоянии
признать, пока находимся под гипнозом предмета действий, теряя при этом из
виду вопрос о том, как совершается поступок.
Быть тождественным с одной лишь дифференцированной функцией - значит
быть коллективным, но уже, конечно, не коллективно-тождественным, как
первобытный человек, а коллективно-приспособленным; постольку "нашими устами
высказывается суждение всего духовного мира", потому что мы думаем и говорим
тогда вполне согласно с общим ожиданием всех тех, чье мышление
дифференцировано и приспособлено в той же мере. Точно так же и "наше
действие осуществляет выбор всех сердец", если мы мыслим и поступаем так,
как все желали бы, чтобы мыслили и поступали. Ведь все верят, что нет ничего
лучшего и более желательного, чем достижение по возможности полного
тождества с одной дифференцированной функцией, потому что такое тождество
приносит самые очевидные общественные преимущества; недочетам же
человеческой природы, из которых подчас состоит большая часть
индивидуальности, оно приносит величайший вред. "Когда утверждаешь, -
говорит Шиллер, - первичный, а следовательно, и необходимый антагонизм двух
влечений, тогда, конечно, не остается другого средства поддержать единство в
человеке, как установить безусловное подчинение чувственного разумному. Но
из этого может получиться лишь однообразие, а не гармония, и человек навек
останется разделенным". "Так как трудно остаться верным своим правилам при
всей подвижности чувств, то берутся за более удобное средство, а именно
укрепляют характер, притупляя чувства; ибо, конечно, гораздо легче жить в
мире с обезоруженным противником, чем господствовать над храбрым и бодрым
врагом. К этой операции, главным образом, и сводится так называемое
формирование человека, притом в лучшем значении этого слова, когда имеется в
виду выработка внутреннего, а не только внешнего человека. Сформированный
таким образом человек, конечно, не будет и не покажется грубым по природе,
но он в то же время, забронированный своими принципами от всех естественных
ощущений, будет одинаково равнодушен как к внутреннему, так и к внешнему
человеку".
Шиллеру также известно, что обе функции - мышление и аффективность
(чувство-ощущение) - могут замещать друг друга, что, как мы видели, и
происходит именно тогда, когда отдают предпочтение одной из функций.
"Человек может переместить интенсивность, необходимую для деятельной силы,
на пассивную функцию (чувство-ощущение), отдать преимущество содержательному
влечению перед оформляющим и превратить воспринимающую способность в
определяющую. Или же он может переместить экстенсивность, свойственную
пассивной силе, на деятельную силу (на позитивное мышление), отдать
преимущество материальному влечению перед содержательным и заместить
воспринимающей способностью определяющую. В первом случае он никогда не
станет самим собою, во втором он никогда не станет ничем иным".
Эти замечательные слова заключают в себе многое из того, о чем мы уже
говорили выше. Когда сила позитивного мышления притекает к чувство-ощущению
- а это было бы равносильно обращению интровертного типа, - то качества
недифференцированных, архаических чувств-ощущений становятся
господствующими, иными словами, индивид тем самым повергается в состояние
крайней отнесенности, то есть тождественности с ощущаемым объектом. Такое
состояние соответствует так называемой неполноценной экстраверсии, то есть
экстраверсии, так сказать, вполне отрешающей человека от эго и растворяющей
его в архаических коллективных связанностях и коллективных тождествах.
Человек тогда перестает быть самим собою; он становится простою
отнесенностью - тождественным со своим объектом и поэтому лишенным
собственной точки зрения. Человек интровертного типа инстинктивно ощущает
величайшее противление против такого состояния, что, однако, не мешает ему
нередко бессознательно в него впадать. Это состояние отнюдь и ни при каких
обстоятельствах не следует смешивать с экстраверсией экстравертного типа,
хотя интроверт постоянно склонен допустить это смешение, выказывая по
отношению к этой экстраверсии то презрение, которое он, в сущности, всегда
питает к своему собственному экстравертному отношению. [Во избежание
недоразумений я бы хотел здесь заметить, что это презрение, по крайней мере
в большинстве случаев, относится не к самому объекту, а лишь к отношению к
нему.]
Второй же случай, наоборот, является чистым изображением интровертного
мыслительного типа, который, отрезая неполноценные чувства-ощущения,
обрекает себя на бесплодность, то есть приводит себя в состояние одинакового
равнодушия "как к внутренней, так и к внешней человечности".
Тут опять-таки ясно, что Шиллер всегда пишет исключительно с точки
зрения интроверта. Дело в том, что экстраверт, эго которого пребывает не в
мышлении, а в чувственном отношении к объекту, находит самого себя через
объект, в то время как интроверт теряет самого себя через него. Когда же
экстраверт интровертирует, то доходит до своей подчиненной связанности с
коллективными идеями, до тождества с архаическим, конкретистичным
коллективным мышлением, которое можно было бы назвать ощущение-мышление. В
этой подчиненной функции экстраверт теряет самого себя, точно так же как и
интроверт в своей экстраверсии. Поэтому экстраверт питает точно такое же
отвращение, или страх, или молчаливое презрение к интроверсии, как интроверт
к экстраверсии.
Шиллер ощущает противоположность между обоими механизмами - которыми, в
его случае, являются ощущение и мышление, или, как он выражается, "материя и
форма" или "пассивное" и "деятельное" начало (аффектированность и активное
мышление) [То есть между аффективностъю и активным мышлением в
противоположность приведенному выше реактивному мышлению.] - как нечто
непримиримое. "Расстояние между ощущением и мышлением - бесконечно и
безусловно ничем не может быть заполнено". "Эти два состояния друг другу
противоположны и не могут никогда объединиться". Однако оба влечения
обладают волей к бытию, и в качестве "энергий", как Шиллер представляет их
себе в современном нам духе, они стремятся к "разрядке" и нуждаются в ней.
"Как содержательное, так и оформляющее влечения настаивают на своих
требованиях, так как первое имеет отношение к познанию действительности,
второе же к познанию необходимости предметов". "Но разрядка сенсуозного
(чувственного) влечения не должна быть следствием физической немощи и
тупости в ощущении, которая всегда заслуживает лишь презрения; она должна
быть действием свободы, деятельностью личности, умеряющей интенсивность
чувственности - моральной интенсивностью". "Чувственное должно делать
уступки только в пользу разума". Из этого следует вывести, что разум должен
делать уступки только в пользу чувства. Хотя Шиллер этого прямо и не
утверждает, однако, очевидно, ничего иного не разумеет, когда говорит:
"Разряжение формального влечения также не должно быть следствием духовной
немощи и дряблости мысли и воли, которые могут только унизить человечество.
Его главным победоносным источником должна быть полнота ощущений. Сама
чувственность (сенсуозность) должна отстаивать победною силою свою сферу и
противодействовать насилию духа, к которому он склонен в своей
предвосхищающей деятельности".
Этими словами Шиллер признает равноправность "чувственности" и "духа".
Стало быть, он признает и за ощущением право на самостоятельное
существование. Но эти строки заключают в себе и более глубокую мысль, а
именно идею "взаимодействия" обоих влечений, идею общности интересов, или,
выражаясь несколько более современным языком, идею симбиоза, причем продукт,
выделяемый одною деятельностью, являлся бы питательным веществом для другой.
Шиллер говорит о "взаимодействии двух влечений, при котором действие одного
обосновывает и ограничивает действие другого", и о том, что "каждое влечение
само по себе обнаруживается наиболее полно именно благодаря тому, что другое
действует".
Соответственно с этим противоположность между двумя влечениями отнюдь
не надо понимать как нечто подлежащее устранению; наоборот, такая
противоположность полезна, она способствует жизни, и ее следует только
поддерживать и сохранять. Это требование непосредственно обращено против
преобладающего господства одной дифференцированной и социально ценной
функции, ибо именно она-то прежде всего подавляет и высасывает функции
подчиненные. Это было бы рабским восстанием против героического идеала,
заставляющего нас ради одного жертвовать всем остальным. Когда наконец будет
нарушен этот принцип, который, как известно, был выдвинут в особенности
христианством и сначала в высокой степени способствовал одухотворению
человека, впоследствии же точно так же содействовал впадению его в
материализм, тогда естественно освободятся и подчиненные функции и, по праву
или без права, потребуют такого же признания, как и дифференцированные
функции. Тогда мы явно увидим полную противоположность между чувственностью
и духовностью или между чувствующим ощущением и мышлением у интровертного
мыслительного типа. Полная противоположность приводит, как говорит и Шиллер,
ко взаимному ограничению, что психологически равно устранению принципа
власти, то есть отказу от общезначимого руководства со стороны
дифференцированной и общеприспособленной, коллективной функции.
Из этого непосредственно возникает индивидуализм, то есть необходимость
признания индивидуальности, признания человека таким, каков он есть. Но
послушаем, как Шиллер старается разрешить эту проблему! "Впрочем, это
взаимоотношение двух влечений представляет собою только задачу разума,
которую в состоянии решить целиком только человек, достигший совершенства.
Это в истинном смысле слова - идея его человечности, то есть нечто
бесконечное, к чему он в смене времен может постоянно приближаться, никогда
не достигая".
Жаль, что Шиллер как тип определен; не будь этого, ему никогда не
пришло бы в голову понимать совместное действие обоих влечений как "задачу
разума", ибо противоположности нельзя рационально согласовать - tertium non
datur, - на то они и противоположности. Разве что Шиллер под разумом понимал
не ratio, а некую высшую, почти мистическую способность. Противоположности
можно согласовать лишь практически, на пути компромисса, или иррационально,
когда между ними создается нечто новое, отличное от обеих, а между тем
способное одинаково воспринимать энергию как той, так и другой стороны и
являющееся выражением обеих и ни одной из них. Однако этого придумать
нельзя, оно может создаться лишь самой жизнью. Эту последнюю возможность и
разумел в действительности Шиллер, как мы увидим из следующих строк: "Но
если возможны случаи, в которых он (человек) испытывает и то и другое
вместе, то есть когда он сознает свою свободу и вместе с тем ощущает свое
бытие, когда он одновременно чувствует себя материей и познает себя как дух,
тогда он в этих случаях, и только в них, имел бы совершенное созерцание
своей человечности, и предмет, доставивший ему это созерцание, служил бы ему
символом его осуществленного назначения". Итак, будь человек в состоянии
одновременно изживать обе силы или оба влечения, то есть ощущать мысли и
мыслить ощущая, то в нем, из того, что он переживает (из того, что Шиллер
называет предметом), создался бы символ, выражающий его достигнутое
назначение, то есть тот его путь, на котором соединяются "да" и "нет".
Прежде чем глубже проникнуть в психологию этой мысли, удостоверимся в
том, как Шиллер понимал сущность и возникновение символа. "Предмет
чувственного влечения называется жизнью в самом обширном смысле этого слова;
это понятие, которое обозначает все материальное бытие и все непосредственно
наличное в чувственности. Предметом формального влечения является образ или
форма; это понятие, охватывающее все формальные свойства предметов и все
отношения их к мыслящим силам".
Предмет посредствующей функции Шиллер называет "живым образом" (живой
формой); таким живым образом и был бы символ, в котором объединяются
противоположности, "понятие, служащее для обозначения всех эстетических
свойств явлений - одним словом, всего того, что в обширнейшем смысле слова
называется красотой". Но символ предполагает существование функции,
создающей символы и вместе с тем воспринимающей их, по мере того как она их
создает. Эту функцию Шиллер называет третьим влечением - влечением к игре,
не похожим ни на одну из двух противоположных функций, но стоящим между ними
обеими и отдающим должное сущности как той, так и другой, при условии,
однако (чего Шиллер не отмечает), что ощущение и мышление будут в данном
случае функциями серьезными. Однако существует немало люден, у которых ни
ощущение, ни мышление не бывают вполне серьезны, - у таких людей между
обеими функциями должен был бы находиться не элемент игры, а элемент
серьезности. Хотя в другом месте Шиллер и отрицает существование третьего
основного посредствующего влечения, однако мы допускаем, что, несмотря на
некоторую неудовлетворительность его вывода, интуиция его тем вернее. Ибо
между противоположностями действительно существует нечто, ставшее, однако,
невидимым у чисто дифференцированного типа. У интроверта это посредствующее
есть именно то, что я называю чувство-ощущением. Вследствие относительного
вытеснения подчиненная функция лишь отчасти касается сознания; другою же
своею половиной она прилепляется к бессознательному. Дифференцированная
функция приспособлена, насколько возможно, к внешней реальности; она по
существу и есть функция действительности, и потому фантастический элемент из
нее по возможности изъят. Поэтому фантастический элемент соединяется с
подчиненными функциями, подавленными, как и он. Поэтому к ощущению
интроверта, обыкновенно сентиментальному, сильно примешана бессознательная
фантазия. Третий элемент, в котором сливаются противоположности, есть
деятельность фантазии, с одной стороны, творческой, с другой стороны,
воспринимающей. Эта функция есть не что иное, как "влечение к игре", как ее
называет Шиллер, разумея под этим более, нежели он высказывает словами. "И
чтобы это наконец сразу высказать, - восклицает он, - человек играет только
тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне
человеком лишь тогда, когда играет". Предметом его влечения к игре является
красота. "Человек должен только играть красотою, и только красотой одною он
должен играть".
В сущности, Шиллер сознавал, что значит поставить "влечение к игре" до
известной степени на первое место. Мы уже видели выше, что устранение
вытеснения ведет за собою столкновение противоположностей и примирение их; а
это в конце концов неизбежно ведет к низведению до. того наивысших
ценностей. Это есть катастрофа культуры, такая, какой мы понимаем ее и ныне,
когда варварская сторона европейца предъявляет свои права; ибо кто поручится
за то, что, когда такого рода человек начнет играть, он непременно поставит
себе целью эстетическое настроение и наслаждение истинной красотой? Это было
бы предположением, совершенно ничем не оправдываемым. От неизбежного
унижения культурно-просветительного труда можно, напротив, ожидать
совершенно иного. Поэтому Шиллер имеет полное право сказать: "Эстетическое
влечение к игре в этих первых попытках будет едва заметно, так как
чувственное влечение постоянно будет вмешиваться своими упрямыми капризами и
дикою страстью. Вот почему грубый вкус прежде всего хватается за новое и
поразительное, пестрое, полное приключений и странностей, грубое и дикое и
больше всего избегает простоты и покоя".
Из этого следует заключить, что Шиллер сознавал опасность такого
превращения. Этим объясняется и то, что найденное разрешение проблемы его не
удовлетворяло и он чувствовал настоятельную потребность дать человеку для
его человечности фундамент более устойчивый, нежели шаткая основа
эстетически играющей установки. Так оно и должно быть, ибо противоположность
между двумя функциями или группами функций так велика и значительна, что
вряд ли игра может служить противовесом для всей тяжести и значительности
этого конфликта. Similia similibus curantur - требуется нечто третье, по
крайней мере столь же серьезное и значительное, как оба других. При
установке на игру серьезность должна совершенно отпасть, после чего
откроется возможность абсолютной определяемости. Влечение будет увлекаться
то ощущением, то мышлением, ему захочется играть то объектами, то мыслями.
Во всяком случае, оно не будет играть исключительно красотой, ибо для этого
человек должен быть уже не варваром, а эстетически воспитанным существом; а
между тем речь именно и идет о том, как ему выйти из варварского состояния.
Вследствие этого необходимо прежде всего окончательно определить, какое же,
в сущности, положение человек занимает в самой глубине своего существа.
Человек априори есть столь же ощущение, сколь и мышление, он находится сам с
собою в состоянии противоположности; поэтому он должен стоять где-нибудь
посередине. Но, будучи в недрах своего существа причастным к обоим влечениям
и вместе с тем отличным от них, он будет, таким образом, подчиняться им, но
может и пользоваться ими, при этом, однако, отличая себя самого от них, как
от сил природы, которым он хотя и подвластен, но с коими не признает себя в
тождестве. Шиллер высказывает эту мысль следующими словами: "Но это
сосуществование двух основных влечений вовсе не противоречит безусловному
единству духа, если только мы будем отличать самый дух от этих двух
влечений. Оба влечения действительно существуют и действуют в нем, но сам он
не есть ни материя, ни форма, ни чувственность, ни разум".
Мне кажется, что Шиллер намекает тут на нечто чрезвычайно важное, а
именно на выделяемость индивидуального ядра, которое хотя и может быть то
субъектом, то объектом противоположных функций, однако всегда остается
отличаемым от них. Самое отличение является как интеллектуальным, так и
моральным суждением. У одного оно осуществляется путем мышления, у другого
путем чувства. Если этого различения не делать или если оно не удается, то
неминуемым следствием является разложение индивида на пары
противоположностей вследствие отождествления его с ними. Дальнейшим
следствием является раздвоение с самим собою или же произвольный выбор одной
из сторон при насильственном вытеснении противоположной. Такой ход мыслей
очень древен; его, насколько мне известно, в психологическом отношении
интереснее всего формулировал Синезий, христианский епископ Птолемеи, ученик
Гипатии. В своей книге De somniis /36/ он практически придает spiritus
phantasticus'y такое же значение в психологии, какое Шиллер придает игре, а
я - творческой фантазии, с той только разницей, что Синезий выражается не
психологически, а метафизически, что, однако, для наших целей безразлично,
ибо является лишь устаревшим оборотом речи. Синезий говорит: "Дух фантазии
есть среднее между вечным и временным; мы живем главным образом благодаря
ему". Spiritus phantasticus, соединяя в себе противоположности, тем самым
нисходит в область естественных влечений, до животного начала, где он
становится инстинктом и возбудителем демонических вожделений: "Дух
заимствует и присваивает себе нечто от обеих крайностей, и воссоединенным
является тогда то, что так долго было разрознено. Пределы фантазирующей силы
природа распространила на судьбы многих вещей, и во всяком случае она
приобщила ей таких животных, которым не присущ высший интеллект. Собственно
говоря, эта фантазирующая сила и есть разум творений и многое познается ими
через нее. Всякого рода демоны в существе своем ведут именно такую жизнь,
ибо они по самой природе своей имагинативны и возникают на путях воображения
из происходящего внутри".
Ведь психологически демоны не что иное, как интерференции
бессознательного, то есть спонтанные врывания бессознательных комплексов в
беспрерывность сознательного течения. Комплексы можно сравнить с демонами;
они капризно нарушают наше мышление и наши поступки; поэтому в древние
времена и принимали тяжкие невропатологические явления за бесовскую
одержимость. Итак, если индивид последовательно становится на одну сторону,
Вследствие такого исключения сенсуозности из понятия и объема личности
Шиллер мог дойти до утверждения, что "личность есть абсолютное и неделимое
единство", которое "не может стоять в противоречии с собою". Это единство
есть дезидерат интеллекта, желающего сохранить идеальнейшую целостность
своего субъекта и потому, в качестве полноценной ведущей функции,
исключающего подчиненную функцию сенсуозности. Результатом этого является то
изувечение человеческого существа, которое и составляет мотив и исходную
точку исследований Шиллера.
Так как у Шиллера чувство несет в себе свойство "чувства-ощущения" и
поэтому является лишь казуистическим, то наивысшая оценка, истинно вечная
ценность, естественно, выпадает на долю оформляющей мысли, так называемого
"формирующего влечения" [Формирующее влечение совпадает у Шиллера с
"мыслительной силой" ("Formtrieb" и "Denkkraft")], как выражается Шиллер.
"Но если мысль однажды скажет: Это так, то этим она решает на веки веков, и
за истинность ее утверждения ручается сама личность, которая остается вечно
неизменной". Но тут перед нами возникает вопрос: верно ли, что лишь
перманентное составляет смысл и ценность личности? Не заключаются ли в
изменении, становлении, развитии еще более высокие ценности, нежели в
простом "упорстве" против всякой смены? [В дальнейшем течении своей работы
Шиллер и сам критикует этот пункт.] Шиллер продолжает: "Итак, где
господствует формирующее влечение и в нас действует чистый объект, там дано
наибольшее расширение бытия, там исчезают все пределы, там человек
становится из объемного единства, каковым его делало бедное ощущение,
идейным единством, охватывающим собою все царство явлений". "Мы уже больше
не индивиды, а род; нашими устами высказывается суждение всего духовного
мира, и наше действие осуществляет выбор всех сердец".
Нет сомнения, что мышление интроверта стремится к этим высям; жаль
только, что "идейное единство" является идеалом столь немногочисленной
группы людей. Мышление есть лишь функция, которая, достигнув полного
развития и повинуясь одному только своему закону, естественно заявляет
претензию на всеобщую значимость. Поэтому только одна часть мира может быть
объята мышлением, другая - только чувством, третья - только ощущением и т.
д. Вероятно, поэтому и существуют различные психические функции; ибо
психическая система с биологической точки зрения может быть понята только
как система приспособления; и надо полагать, что глаза существуют потому,
что существует свет. Из этого вытекает, что мышление, во всяком случае,
имеет лишь третью или четвертую часть общего значения, хотя в своей
собственной сфере оно и пользуется исключительной и общей значимостью; точно
так же и зрение есть функция, имеющая исключительное значение для восприятия
световых волн, слух - для восприятия звуковых волн. Итак, если человек
ставит выше всего "идейное единство" и считает чувство-ощущение чем-то
противоположным своей личности, то его можно сравнить с человеком хотя и
обладающим отличным зрением, но вполне глухим и лишенным чувства осязания.
"Мы уже более не индивиды, а род". Конечно, если мы отождествляемся с
мышлением или вообще исключительно с какой-либо одной функцией, то мы
становимся коллективными, общезначимыми существами, но вместе с тем
совершенно отчужденными от самих себя. Такова роль этой одной четверти
психики; остальные три четверти повергаются во мрак, вытесняются и
оказываются неполноценными. Тут мы могли бы спросить вместе с Руссо:
"Неужели это природа уносит нас так далеко от нас самих?" Вряд ли главным
образом природа; вернее сказать, что наша собственная психология варварски
переоценивает одну из функций и дает увлечь и поглотить себя ею. Правда,
этот порыв (impetus) тоже есть часть природы; это именно и есть та энергия
необузданного влечения, которой так пугается дифференцированный тип, когда
она проявляется "случайно" не в той идеальной функции, в которой ее
прославляют и почитают за божественный энтузиазм, а в функции подчиненной;
Шиллер ясно высказывает это в следующих строках: "Но процесс изменений
увлечет за собой твою индивидуальность и твою потребность, и то, к чему ты
пламенно теперь стремишься, станет со временем предметом твоего отвращения".
Но проявляется ли необузданный, безмерный и несоответственный элемент в
чувствительности - in abjectissimo loco - или же в самой развитой функции
как переоценка и обожествление ее, это, в сущности говоря, остается всегда
одним и тем же, а именно варварством. Однако мы этого не в состоянии
признать, пока находимся под гипнозом предмета действий, теряя при этом из
виду вопрос о том, как совершается поступок.
Быть тождественным с одной лишь дифференцированной функцией - значит
быть коллективным, но уже, конечно, не коллективно-тождественным, как
первобытный человек, а коллективно-приспособленным; постольку "нашими устами
высказывается суждение всего духовного мира", потому что мы думаем и говорим
тогда вполне согласно с общим ожиданием всех тех, чье мышление
дифференцировано и приспособлено в той же мере. Точно так же и "наше
действие осуществляет выбор всех сердец", если мы мыслим и поступаем так,
как все желали бы, чтобы мыслили и поступали. Ведь все верят, что нет ничего
лучшего и более желательного, чем достижение по возможности полного
тождества с одной дифференцированной функцией, потому что такое тождество
приносит самые очевидные общественные преимущества; недочетам же
человеческой природы, из которых подчас состоит большая часть
индивидуальности, оно приносит величайший вред. "Когда утверждаешь, -
говорит Шиллер, - первичный, а следовательно, и необходимый антагонизм двух
влечений, тогда, конечно, не остается другого средства поддержать единство в
человеке, как установить безусловное подчинение чувственного разумному. Но
из этого может получиться лишь однообразие, а не гармония, и человек навек
останется разделенным". "Так как трудно остаться верным своим правилам при
всей подвижности чувств, то берутся за более удобное средство, а именно
укрепляют характер, притупляя чувства; ибо, конечно, гораздо легче жить в
мире с обезоруженным противником, чем господствовать над храбрым и бодрым
врагом. К этой операции, главным образом, и сводится так называемое
формирование человека, притом в лучшем значении этого слова, когда имеется в
виду выработка внутреннего, а не только внешнего человека. Сформированный
таким образом человек, конечно, не будет и не покажется грубым по природе,
но он в то же время, забронированный своими принципами от всех естественных
ощущений, будет одинаково равнодушен как к внутреннему, так и к внешнему
человеку".
Шиллеру также известно, что обе функции - мышление и аффективность
(чувство-ощущение) - могут замещать друг друга, что, как мы видели, и
происходит именно тогда, когда отдают предпочтение одной из функций.
"Человек может переместить интенсивность, необходимую для деятельной силы,
на пассивную функцию (чувство-ощущение), отдать преимущество содержательному
влечению перед оформляющим и превратить воспринимающую способность в
определяющую. Или же он может переместить экстенсивность, свойственную
пассивной силе, на деятельную силу (на позитивное мышление), отдать
преимущество материальному влечению перед содержательным и заместить
воспринимающей способностью определяющую. В первом случае он никогда не
станет самим собою, во втором он никогда не станет ничем иным".
Эти замечательные слова заключают в себе многое из того, о чем мы уже
говорили выше. Когда сила позитивного мышления притекает к чувство-ощущению
- а это было бы равносильно обращению интровертного типа, - то качества
недифференцированных, архаических чувств-ощущений становятся
господствующими, иными словами, индивид тем самым повергается в состояние
крайней отнесенности, то есть тождественности с ощущаемым объектом. Такое
состояние соответствует так называемой неполноценной экстраверсии, то есть
экстраверсии, так сказать, вполне отрешающей человека от эго и растворяющей
его в архаических коллективных связанностях и коллективных тождествах.
Человек тогда перестает быть самим собою; он становится простою
отнесенностью - тождественным со своим объектом и поэтому лишенным
собственной точки зрения. Человек интровертного типа инстинктивно ощущает
величайшее противление против такого состояния, что, однако, не мешает ему
нередко бессознательно в него впадать. Это состояние отнюдь и ни при каких
обстоятельствах не следует смешивать с экстраверсией экстравертного типа,
хотя интроверт постоянно склонен допустить это смешение, выказывая по
отношению к этой экстраверсии то презрение, которое он, в сущности, всегда
питает к своему собственному экстравертному отношению. [Во избежание
недоразумений я бы хотел здесь заметить, что это презрение, по крайней мере
в большинстве случаев, относится не к самому объекту, а лишь к отношению к
нему.]
Второй же случай, наоборот, является чистым изображением интровертного
мыслительного типа, который, отрезая неполноценные чувства-ощущения,
обрекает себя на бесплодность, то есть приводит себя в состояние одинакового
равнодушия "как к внутренней, так и к внешней человечности".
Тут опять-таки ясно, что Шиллер всегда пишет исключительно с точки
зрения интроверта. Дело в том, что экстраверт, эго которого пребывает не в
мышлении, а в чувственном отношении к объекту, находит самого себя через
объект, в то время как интроверт теряет самого себя через него. Когда же
экстраверт интровертирует, то доходит до своей подчиненной связанности с
коллективными идеями, до тождества с архаическим, конкретистичным
коллективным мышлением, которое можно было бы назвать ощущение-мышление. В
этой подчиненной функции экстраверт теряет самого себя, точно так же как и
интроверт в своей экстраверсии. Поэтому экстраверт питает точно такое же
отвращение, или страх, или молчаливое презрение к интроверсии, как интроверт
к экстраверсии.
Шиллер ощущает противоположность между обоими механизмами - которыми, в
его случае, являются ощущение и мышление, или, как он выражается, "материя и
форма" или "пассивное" и "деятельное" начало (аффектированность и активное
мышление) [То есть между аффективностъю и активным мышлением в
противоположность приведенному выше реактивному мышлению.] - как нечто
непримиримое. "Расстояние между ощущением и мышлением - бесконечно и
безусловно ничем не может быть заполнено". "Эти два состояния друг другу
противоположны и не могут никогда объединиться". Однако оба влечения
обладают волей к бытию, и в качестве "энергий", как Шиллер представляет их
себе в современном нам духе, они стремятся к "разрядке" и нуждаются в ней.
"Как содержательное, так и оформляющее влечения настаивают на своих
требованиях, так как первое имеет отношение к познанию действительности,
второе же к познанию необходимости предметов". "Но разрядка сенсуозного
(чувственного) влечения не должна быть следствием физической немощи и
тупости в ощущении, которая всегда заслуживает лишь презрения; она должна
быть действием свободы, деятельностью личности, умеряющей интенсивность
чувственности - моральной интенсивностью". "Чувственное должно делать
уступки только в пользу разума". Из этого следует вывести, что разум должен
делать уступки только в пользу чувства. Хотя Шиллер этого прямо и не
утверждает, однако, очевидно, ничего иного не разумеет, когда говорит:
"Разряжение формального влечения также не должно быть следствием духовной
немощи и дряблости мысли и воли, которые могут только унизить человечество.
Его главным победоносным источником должна быть полнота ощущений. Сама
чувственность (сенсуозность) должна отстаивать победною силою свою сферу и
противодействовать насилию духа, к которому он склонен в своей
предвосхищающей деятельности".
Этими словами Шиллер признает равноправность "чувственности" и "духа".
Стало быть, он признает и за ощущением право на самостоятельное
существование. Но эти строки заключают в себе и более глубокую мысль, а
именно идею "взаимодействия" обоих влечений, идею общности интересов, или,
выражаясь несколько более современным языком, идею симбиоза, причем продукт,
выделяемый одною деятельностью, являлся бы питательным веществом для другой.
Шиллер говорит о "взаимодействии двух влечений, при котором действие одного
обосновывает и ограничивает действие другого", и о том, что "каждое влечение
само по себе обнаруживается наиболее полно именно благодаря тому, что другое
действует".
Соответственно с этим противоположность между двумя влечениями отнюдь
не надо понимать как нечто подлежащее устранению; наоборот, такая
противоположность полезна, она способствует жизни, и ее следует только
поддерживать и сохранять. Это требование непосредственно обращено против
преобладающего господства одной дифференцированной и социально ценной
функции, ибо именно она-то прежде всего подавляет и высасывает функции
подчиненные. Это было бы рабским восстанием против героического идеала,
заставляющего нас ради одного жертвовать всем остальным. Когда наконец будет
нарушен этот принцип, который, как известно, был выдвинут в особенности
христианством и сначала в высокой степени способствовал одухотворению
человека, впоследствии же точно так же содействовал впадению его в
материализм, тогда естественно освободятся и подчиненные функции и, по праву
или без права, потребуют такого же признания, как и дифференцированные
функции. Тогда мы явно увидим полную противоположность между чувственностью
и духовностью или между чувствующим ощущением и мышлением у интровертного
мыслительного типа. Полная противоположность приводит, как говорит и Шиллер,
ко взаимному ограничению, что психологически равно устранению принципа
власти, то есть отказу от общезначимого руководства со стороны
дифференцированной и общеприспособленной, коллективной функции.
Из этого непосредственно возникает индивидуализм, то есть необходимость
признания индивидуальности, признания человека таким, каков он есть. Но
послушаем, как Шиллер старается разрешить эту проблему! "Впрочем, это
взаимоотношение двух влечений представляет собою только задачу разума,
которую в состоянии решить целиком только человек, достигший совершенства.
Это в истинном смысле слова - идея его человечности, то есть нечто
бесконечное, к чему он в смене времен может постоянно приближаться, никогда
не достигая".
Жаль, что Шиллер как тип определен; не будь этого, ему никогда не
пришло бы в голову понимать совместное действие обоих влечений как "задачу
разума", ибо противоположности нельзя рационально согласовать - tertium non
datur, - на то они и противоположности. Разве что Шиллер под разумом понимал
не ratio, а некую высшую, почти мистическую способность. Противоположности
можно согласовать лишь практически, на пути компромисса, или иррационально,
когда между ними создается нечто новое, отличное от обеих, а между тем
способное одинаково воспринимать энергию как той, так и другой стороны и
являющееся выражением обеих и ни одной из них. Однако этого придумать
нельзя, оно может создаться лишь самой жизнью. Эту последнюю возможность и
разумел в действительности Шиллер, как мы увидим из следующих строк: "Но
если возможны случаи, в которых он (человек) испытывает и то и другое
вместе, то есть когда он сознает свою свободу и вместе с тем ощущает свое
бытие, когда он одновременно чувствует себя материей и познает себя как дух,
тогда он в этих случаях, и только в них, имел бы совершенное созерцание
своей человечности, и предмет, доставивший ему это созерцание, служил бы ему
символом его осуществленного назначения". Итак, будь человек в состоянии
одновременно изживать обе силы или оба влечения, то есть ощущать мысли и
мыслить ощущая, то в нем, из того, что он переживает (из того, что Шиллер
называет предметом), создался бы символ, выражающий его достигнутое
назначение, то есть тот его путь, на котором соединяются "да" и "нет".
Прежде чем глубже проникнуть в психологию этой мысли, удостоверимся в
том, как Шиллер понимал сущность и возникновение символа. "Предмет
чувственного влечения называется жизнью в самом обширном смысле этого слова;
это понятие, которое обозначает все материальное бытие и все непосредственно
наличное в чувственности. Предметом формального влечения является образ или
форма; это понятие, охватывающее все формальные свойства предметов и все
отношения их к мыслящим силам".
Предмет посредствующей функции Шиллер называет "живым образом" (живой
формой); таким живым образом и был бы символ, в котором объединяются
противоположности, "понятие, служащее для обозначения всех эстетических
свойств явлений - одним словом, всего того, что в обширнейшем смысле слова
называется красотой". Но символ предполагает существование функции,
создающей символы и вместе с тем воспринимающей их, по мере того как она их
создает. Эту функцию Шиллер называет третьим влечением - влечением к игре,
не похожим ни на одну из двух противоположных функций, но стоящим между ними
обеими и отдающим должное сущности как той, так и другой, при условии,
однако (чего Шиллер не отмечает), что ощущение и мышление будут в данном
случае функциями серьезными. Однако существует немало люден, у которых ни
ощущение, ни мышление не бывают вполне серьезны, - у таких людей между
обеими функциями должен был бы находиться не элемент игры, а элемент
серьезности. Хотя в другом месте Шиллер и отрицает существование третьего
основного посредствующего влечения, однако мы допускаем, что, несмотря на
некоторую неудовлетворительность его вывода, интуиция его тем вернее. Ибо
между противоположностями действительно существует нечто, ставшее, однако,
невидимым у чисто дифференцированного типа. У интроверта это посредствующее
есть именно то, что я называю чувство-ощущением. Вследствие относительного
вытеснения подчиненная функция лишь отчасти касается сознания; другою же
своею половиной она прилепляется к бессознательному. Дифференцированная
функция приспособлена, насколько возможно, к внешней реальности; она по
существу и есть функция действительности, и потому фантастический элемент из
нее по возможности изъят. Поэтому фантастический элемент соединяется с
подчиненными функциями, подавленными, как и он. Поэтому к ощущению
интроверта, обыкновенно сентиментальному, сильно примешана бессознательная
фантазия. Третий элемент, в котором сливаются противоположности, есть
деятельность фантазии, с одной стороны, творческой, с другой стороны,
воспринимающей. Эта функция есть не что иное, как "влечение к игре", как ее
называет Шиллер, разумея под этим более, нежели он высказывает словами. "И
чтобы это наконец сразу высказать, - восклицает он, - человек играет только
тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне
человеком лишь тогда, когда играет". Предметом его влечения к игре является
красота. "Человек должен только играть красотою, и только красотой одною он
должен играть".
В сущности, Шиллер сознавал, что значит поставить "влечение к игре" до
известной степени на первое место. Мы уже видели выше, что устранение
вытеснения ведет за собою столкновение противоположностей и примирение их; а
это в конце концов неизбежно ведет к низведению до. того наивысших
ценностей. Это есть катастрофа культуры, такая, какой мы понимаем ее и ныне,
когда варварская сторона европейца предъявляет свои права; ибо кто поручится
за то, что, когда такого рода человек начнет играть, он непременно поставит
себе целью эстетическое настроение и наслаждение истинной красотой? Это было
бы предположением, совершенно ничем не оправдываемым. От неизбежного
унижения культурно-просветительного труда можно, напротив, ожидать
совершенно иного. Поэтому Шиллер имеет полное право сказать: "Эстетическое
влечение к игре в этих первых попытках будет едва заметно, так как
чувственное влечение постоянно будет вмешиваться своими упрямыми капризами и
дикою страстью. Вот почему грубый вкус прежде всего хватается за новое и
поразительное, пестрое, полное приключений и странностей, грубое и дикое и
больше всего избегает простоты и покоя".
Из этого следует заключить, что Шиллер сознавал опасность такого
превращения. Этим объясняется и то, что найденное разрешение проблемы его не
удовлетворяло и он чувствовал настоятельную потребность дать человеку для
его человечности фундамент более устойчивый, нежели шаткая основа
эстетически играющей установки. Так оно и должно быть, ибо противоположность
между двумя функциями или группами функций так велика и значительна, что
вряд ли игра может служить противовесом для всей тяжести и значительности
этого конфликта. Similia similibus curantur - требуется нечто третье, по
крайней мере столь же серьезное и значительное, как оба других. При
установке на игру серьезность должна совершенно отпасть, после чего
откроется возможность абсолютной определяемости. Влечение будет увлекаться
то ощущением, то мышлением, ему захочется играть то объектами, то мыслями.
Во всяком случае, оно не будет играть исключительно красотой, ибо для этого
человек должен быть уже не варваром, а эстетически воспитанным существом; а
между тем речь именно и идет о том, как ему выйти из варварского состояния.
Вследствие этого необходимо прежде всего окончательно определить, какое же,
в сущности, положение человек занимает в самой глубине своего существа.
Человек априори есть столь же ощущение, сколь и мышление, он находится сам с
собою в состоянии противоположности; поэтому он должен стоять где-нибудь
посередине. Но, будучи в недрах своего существа причастным к обоим влечениям
и вместе с тем отличным от них, он будет, таким образом, подчиняться им, но
может и пользоваться ими, при этом, однако, отличая себя самого от них, как
от сил природы, которым он хотя и подвластен, но с коими не признает себя в
тождестве. Шиллер высказывает эту мысль следующими словами: "Но это
сосуществование двух основных влечений вовсе не противоречит безусловному
единству духа, если только мы будем отличать самый дух от этих двух
влечений. Оба влечения действительно существуют и действуют в нем, но сам он
не есть ни материя, ни форма, ни чувственность, ни разум".
Мне кажется, что Шиллер намекает тут на нечто чрезвычайно важное, а
именно на выделяемость индивидуального ядра, которое хотя и может быть то
субъектом, то объектом противоположных функций, однако всегда остается
отличаемым от них. Самое отличение является как интеллектуальным, так и
моральным суждением. У одного оно осуществляется путем мышления, у другого
путем чувства. Если этого различения не делать или если оно не удается, то
неминуемым следствием является разложение индивида на пары
противоположностей вследствие отождествления его с ними. Дальнейшим
следствием является раздвоение с самим собою или же произвольный выбор одной
из сторон при насильственном вытеснении противоположной. Такой ход мыслей
очень древен; его, насколько мне известно, в психологическом отношении
интереснее всего формулировал Синезий, христианский епископ Птолемеи, ученик
Гипатии. В своей книге De somniis /36/ он практически придает spiritus
phantasticus'y такое же значение в психологии, какое Шиллер придает игре, а
я - творческой фантазии, с той только разницей, что Синезий выражается не
психологически, а метафизически, что, однако, для наших целей безразлично,
ибо является лишь устаревшим оборотом речи. Синезий говорит: "Дух фантазии
есть среднее между вечным и временным; мы живем главным образом благодаря
ему". Spiritus phantasticus, соединяя в себе противоположности, тем самым
нисходит в область естественных влечений, до животного начала, где он
становится инстинктом и возбудителем демонических вожделений: "Дух
заимствует и присваивает себе нечто от обеих крайностей, и воссоединенным
является тогда то, что так долго было разрознено. Пределы фантазирующей силы
природа распространила на судьбы многих вещей, и во всяком случае она
приобщила ей таких животных, которым не присущ высший интеллект. Собственно
говоря, эта фантазирующая сила и есть разум творений и многое познается ими
через нее. Всякого рода демоны в существе своем ведут именно такую жизнь,
ибо они по самой природе своей имагинативны и возникают на путях воображения
из происходящего внутри".
Ведь психологически демоны не что иное, как интерференции
бессознательного, то есть спонтанные врывания бессознательных комплексов в
беспрерывность сознательного течения. Комплексы можно сравнить с демонами;
они капризно нарушают наше мышление и наши поступки; поэтому в древние
времена и принимали тяжкие невропатологические явления за бесовскую
одержимость. Итак, если индивид последовательно становится на одну сторону,