Страница:
своей энергии. Болтлив ли он? Он верит в свой ораторский дар. Он редко
создает новые идеи или открывает новые пути, но он всегда бывает тут как
тут, когда надо последовать за чем-нибудь или же что-нибудь схватить на
лету, применить и выполнить. Он склонен придерживаться раз установленных
общепризнанных религиозных и политических убеждений. При известных
обстоятельствах он бывает склонен восторженно изумляться смелости своих
еретических идей. Однако нередко его идеал так высок и несокрушим, что ничто
не в состоянии помешать образованию широкого и справедливого жизнепонимания.
В большинстве случаев его жизнь отмечена моральностью, правдивостью и
построена на идеальных принципах; однако страсть к непосредственным эффектам
ставит его подчас в затруднительное положение. Если он в публичном заседании
случайно не занят, то есть ему нечего предложить, или поддержать, или
заявить и некому оппонировать, то он по крайней мере встанет и потребует,
чтобы закрыли окно из-за сквозняка или же, напротив, открыли его, чтобы
впустить свежий воздух. Воздух ему так же необходим, как внимание. Он всегда
склонен думать то, о чем его никто не просит. Он убежден, что люди видят его
таким, каким он хотел бы быть в их глазах, то есть что они видят в нем
человека, который ночей не спит, заботясь о благах своих ближних. Он
обязывает других и поэтому никак не может обойтись без награды. Он умеет
волновать других своей речью, не будучи сам взволнован. Он быстро схватывает
желания и мнения других. Он предупреждает о грозящей беде, ловко организует
и ведет переговоры с противниками. У него всегда есть в запасе проекты, и он
обнаруживает кипучую деятельность. Если есть какая-нибудь возможность, то
общество должно получить от него приятное впечатление; если же это
невозможно, то оно должно быть по крайней мере повергнуто в изумление, а
если и это не удается, то оно должно быть хотя бы напугано и потрясено. Он
спаситель по призванию; в роли призванного спасителя он очень сам себе
нравится. По его мнению, мы, сами по себе, не способны ни к чему путному, но
мы можем верить в него, мечтать о нем, благодарить Бога, что он послал нам
его, и жаждать, чтобы он заговорил с нами. В спокойном состоянии он
несчастен, и потому он не умеет по-настоящему отдыхать. После трудового дня
ему нужен возбуждающий вечер - в театре, на концерте, в церкви, на базаре,
на обеде, в клубе или же во всех этих местах. Если он пропустил собрание, то
он по крайней мере прерывает его демонстративной извинительной телеграммой".
По этому описанию тоже нетрудно узнать тип. Но и тут, как и в описании
экстравертной женщины, если не более, выступает элемент карикатурного
осуждения, несмотря на констатирование отдельных положительных черт. Это
происходит отчасти оттого, что такой метод описания не может быть
справедливым по отношению к экстравертному человеку; потому что невозможно,
так сказать, интеллектуальными средствами показать специфическую ценность
экстраверта в ее настоящем свете; тогда как по отношению к интроверту это
гораздо легче, потому что его сознательная разумность и сознательная
мотивация могут быть выражены интеллектуальными средствами, точно так же как
и факт его страсти и вытекающие из нее поступки. У экстраверта же, напротив,
главная ценность лежит в его отношении к объекту. Мне кажется, что
единственно только сама жизнь дает экстравертному человеку ту справедливую
оценку, которую ему не может дать интеллектуальная критика. Только жизнь
обнаруживает его ценность и признает ее. Можно, правда, констатировать, что
экстравертами социально полезен, что он имеет большие заслуги в деле
прогресса человеческого общества и т. д. Однако анализ его средств и его
мотиваций всегда будет давать отрицательный результат, и притом потому, что
главная ценность экстравертного человека лежит не в нем самом, а во
взаимоотношении между ним и объектом. Отношение к объекту принадлежит к тем
невесомым величинам, которых никогда не ухватит интеллектуальное
формулирование.
Интеллектуальная критика не может не выступать с анализом и не может не
довести наблюденный материал до полной ясности через указание на мотивации и
цели. Но из этого возникает образ, имеющий для психологии экстравертного
человека значение карикатуры; и если кто-нибудь вообразит, что он найдет на
основании такого описания верный подход к экстраверту-человеку, то он, к
удивлению своему, увидит, что подлинная личность его не имеет ничего общего
с этим описанием. Такое одностороннее понимание безусловно мешает
приспособиться к экстраверту. Для того чтобы верно понять его, надо
совершенно исключить мышление о нем; подобно тому как экстраверт только в
том случае правильно приспособится к интроверту, если он сумеет принять его
духовные содержания как таковые, не считаясь с их возможной практической
применимостью. Интеллектуальный анализ не может не приписать экстраверту
всевозможных задних и побочных мыслей, умыслов, целей и тому подобного,
собственно говоря, не существующего в действительности, но самое большее
лишь примешивающегося в виде призрачного воздействия бессознательных глубин.
Это, конечно, верно, что экстраверт, если ему нечего больше сказать, по
крайней мере потребует, чтобы отворили или затворили окно. Но кто же это
заметил? Кому это, по существу, бросилось в глаза? Ведь только тому, кто
старается отдать себе отчет в возможных причинах и намерениях такого
поступка, то есть тому, кто рефлектирует, расчленяет и воссоздает, тогда как
для всех остальных этот маленький шум растворяется в общем шуме жизни, и они
не видят никакого повода усматривать в этом то или другое. Но именно так и
проявляется психология экстраверта: она принадлежит к явлениям повседневной
человеческой жизни и не имеет никакого, ни большого ни меньшего, значения.
Только размышляющий видит нечто большее, и притом нечто, по отношению к
жизни неверное; оно верно лишь применительно к бессознательному, заднему
плану мыслей экстравертного человека. Он видит не настоящего человека, а
лишь его тень. И тень подтверждает это суждение к ущербу сознательного
настоящего человека. Мне кажется, что в целях понимания было бы правильно
отделять человека от его тени, то есть его бессознательного, иначе дискуссия
грозит впасть в небывалое смешение понятий. В другом человеке мы
воспринимаем такое, что не входит в его сознательную психологию, но что
просвечивает из области его бессознательного; это нередко вводит нас в
заблуждение, заставляя приписывать наблюдаемое качество и его сознательному
эго. Жизнь и судьба поступают так же; но психолог, который дорожит познанием
психической структуры и возможностью улучшить взаимопонимание людей, должен
был бы поступать иначе; он должен тщательно отделять сознательную область в
человеке от бессознательной; ибо ясности и понимания можно добиться только
при сопоставлении сознательных точек зрения, но не при сведении их к
бессознательным скрытым основаниям, к косым лучам и едва уловимым оттенкам.
г) Интровертный мужчина
О характере интровертного мужчины (the more impassioned and reflective
man) Джордан говорит (с. 35): "Он не меняет своих удовольствий час от часу;
его любовь к какому-нибудь удовольствию имеет характер самопроизвольности, и
он ищет его не из простой неугомонности. Если он занимает какую-нибудь
общественную должность, то это потому, что имеет на то определенную
способность или же определенный проект, который он хотел бы провести в
жизнь. Окончив свое дело, он охотно устраняется. Он способен признавать
достоинства других и предпочел бы, чтобы дело его процветало под
руководством другого, нежели гибло бы в его руках. Он легко переоценивает
заслуги своих сотрудников. Он никогда не будет и не может быть привычным
хулителем. Он развивается медленно, он медлителен и неуверен, он не будет
религиозным вождем, у него никогда нет достаточной уверенности в себе для
того, чтобы признать что-нибудь окончательной ошибкой и сжечь за нее на
костре своего ближнего. Хотя он и не лишен мужества, однако он недостаточно
убежден в непогрешимости своей истины, чтобы во имя ее и самому идти на
костер. При наличности больших способностей другие люди выдвигают его на
первый план, тогда как представитель иного типа сам выдвигается вперед".
Мне кажется весьма показательным, что об интроверте-мужчине автор
фактически говорит не более того, что мною здесь приведено. Больше всего
поражает, что нет описания той самой страсти, из-за которой он и называется
"impassioned". Конечно, в диагностических догадках надо быть осторожным,
однако этот случай дает повод предположить, что глава об интроверте вышла
столь скудной по некоторым субъективным причинам. После столь же подробного,
сколь и несправедливого изображения экстравертного типа можно было бы
ожидать столь же основательного описания и для интровертного типа. Почему
автор не дал нам его?
Если мы предположим, что Джордан сам принадлежит к интровертному типу,
то мы поймем, почему ему не захотелось давать этому типу такое же беспощадно
резкое описание, как то, которое он дал своему противоположному образу. Я не
хотел бы сказать, что это произошло от недостатка объективности, но от
недостаточного познания своей собственной тени. Интроверт никак не может ни
знать, ни угадать, в каком виде он представляется человеку противоположного
типа, - разве только если он попросит экстраверта рассказать ему свои
впечатления, рискуя, однако, что после этого ему придется вызвать
рассказчика на дуэль. Дело в том, что экстраверт столь же мало примет
вышеприведенное описание за доброжелательное и точное изображение своего
характера, насколько интроверт будет склонен выслушать свою характеристику
от экстравертного наблюдателя и критика. В обоих случаях характеристика
будет одинаково обесценивающей. Ибо насколько интроверт стремится постигнуть
экстраверта и при этом совершенно не попадает в точку, настолько же и
экстраверт, стараясь понять внутреннюю духовную жизнь другого со своей
внешней точки зрения, решительно промахнется. Интроверт всегда делает
ошибку, пытаясь выводить поступки из субъективной психологии экстраверта,
экстраверт же может понимать внутренне состредоточенную духовную жизнь как
следствие внешних обстоятельств. Абстрактный ход мыслей должен казаться
экстраверту фантастичным, своего рода бредом, если ему не видны при этом
объективные отношения. И в самом деле, интровертные сплетения мыслей суть
часто не что иное, как пустые выдумки. Во всяком случае об интровертном
мужчине можно было бы еще многое сказать, его можно было бы изобразить в
таком же ярком и невыгодном свете, в каком Джордан в предыдущей главе
выставил экстравертного.
Важным мне кажется замечание Джордана о том, что удовольствие
интроверта отличается самопроизвольностью (genuin). Кажется, что это вообще
есть отличительная черта интровертного чувства: оно именно самопроизвольно,
оно существует потому, что возникает из себя самого, оно коренится в
глубинах человеческой природы, оно, как своя собственная цель, рождается как
бы из себя самого; оно не хочет служить какой-нибудь иной цели и не отдается
ей; оно довольствуется тем, что осуществляет себя само. Это находится в
связи с самопочинностью архаических и естественных явлений, еще не
подчинившихся целесообразным заданиям цивилизации. По праву или без права,
во всяком случае не считаясь ни с каким правом и ни с какой
целесообразностью, аффективное состояние проявляет себя, навязываясь
субъекту даже помимо его воли и против его ожиданий. В нем нет ничего, что
давало бы право допустить предумышленную мотивацию.
Я не хотел бы входить здесь в обсуждение последующих глав книги
Джордана. Он ссылается в виде примера на ряд исторических личностей, причем
не раз обнаруживаются неверные точки зрения, основанные на упомянутой уже
ошибке, а именно на том, что автор вносит критерий активности и пассивности
и смешивает его с другими критериями. Эта часть ведет к тому заключению, что
активная личность причисляется и к бесстрастному типу и, наоборот, что
страстная натура всегда обречена на пассивность. Я пытаюсь избежать такой
ошибки тем, что вообще исключаю момент активности как особое мерило.
Но Джордану принадлежит та заслуга, что он был первым (насколько мне
известно), кто дал сравнительно верную характеристику эмоциональных типов.
Если бы наряду с упреками, которые навлекают на поэта чрезмерные
сложности аффективной жизни, не привлекала бы к себе внимания и проблема
типов, то это было бы почти доказательством того, что такой проблемы вовсе
не существует. Однако мы уже видели, как страстно в Шиллере отзывался на эту
проблему и поэт, и мыслитель. В настоящей главе мы займемся поэтическим
произведением, построенным почти исключительно на проблеме типов. Я имею в
виду "Прометея и Эпиметея" Карла Шпиттелера, произведение, вышедшее в свет в
1881 году.
Я совсем не хочу объявлять с самого начала, будто Прометей,
обдумывающий заранее, является интровертом, а Эпиметей, действующий и потом
обдумывающий, - экстравертом. Конфликт этих двух образов представляет собою,
прежде всего, борьбу между интровертным и экстравертным способами развития в
одном и том же индивиде; но поэтическое произведение воплощает эти два пути
в двух самостоятельных фигурах и их типических судьбах.
Не подлежит сомнению, что Прометей являет черты, свойственные
интровертному характеру. Он представляет собой образ интровертного человека,
верного своему внутреннему миру, своей душе. Он метко выражает свою сущность
следующими словами, возражая ангелу /43- S.9/: "Не мне, однако, надлежит
судить об облике моей души; смотри, она есть госпожа моя, она - мой бог и в
радости, и в горе; и чем бы ни был я - я всем ей обязан дару. И вот хочу я
мою славу с ней делить, а если нужно, то я согласен и совсем лишиться
славы".
Тем самым Прометей беззаветно предается своей душе, то есть функции,
творящей отношение к внутреннему миру. Вот почему душа его имеет
таинственный метафизический характер именно благодаря отношению к
бессознательному. Прометей придает ей абсолютное значение как госпоже и
водительнице, подчиняясь ей так же безусловно, как Эпиметей отдает себя
миру. Он приносит свое индивидуальное эго в жертву душе, отношению к
бессознательному, тому материнскому лону, в котором таятся вечные образы и
символы; через это он лишается самости, ибо теряет то, что составляет
противовес личности (persona) /44- T.XVI; 19- "персона"/, то есть отношение
к внешнему объекту. Всецело предавшись своей душе, Прометей становится вне
всякой связи с окружающим его миром и тем утрачивает необходимую корректуру,
идущую от внешней реальности. Однако такая утрата плохо согласуется с
сущностью этого мира. Поэтому Прометею является ангел, - очевидно,
представитель мировой власти, или, в психологических терминах,
проецированный образ тенденции, направленной на приспособление к
действительности. Согласно этому, ангел говорит Прометею: "Так и случится,
если ты не будешь в силах освободиться от нечестивости твоей души: утратишь
ты великую награду за много лет и счастье сердца твоего и все плоды
многообразия духа твоего" - и дальше: "В день славы будешь ты отвержен из-за
твоей души, не признающей Бога, не уважающей закона, - для ее гордыни нет
ничего святого, ни на небе, ни на земле".
Так как Прометей односторонне стоит на стороне души, то все тенденции
приспособления к внешнему миру подпадают вытеснению и повергаются в
бессознательное. Поэтому когда эти тенденции воспринимаются, то они являются
как бы не принадлежащими к собственной личности, а потому проецированными. В
некотором противоречии с этим оказывается то, что и душа является
проецированной, хотя Прометей и встал на ее сторону, и, так сказать, всецело
воспринял ее в сознание. Ввиду того что душа, как и "личность" (Persona),
есть функция отношения, она состоит как бы из двух частей - одной,
принадлежащей к индивиду, и другой, причастной объекту отношения, в данном
случае бессознательному. Правда, - за исключением, конечно, последовательной
философии Гартмана, - люди в общем склонны признавать, что бессознательному
свойственно лишь относительное существование психологического фактора. И
вот, по теоретико-познавательным основаниям, мы совершенно не можем
высказать что-нибудь достоверное об объективной реальности того
психологического комплекса явлений, который мы обозначаем термином
бессознательного, точно так же как мы не можем установить что-нибудь
достоверное о сущности реальных вещей, лежащих по ту сторону наших
психологических способностей. Однако на основании опыта я должен отметить,
что содержания бессознательного своей настойчивостью и упорством притязают
по отношению к действительности нашего сознания на такую же
действительность, как и реальные вещи внешнего мира, хотя уму, направленному
преимущественно на внешнее, такое притязание покажется весьма
несостоятельным. Не следует забывать, что всегда было очень много людей, для
которых содержания бессознательного были более действительными, чем вещи
внешнего мира. История человеческого духа свидетельствует в пользу обеих
действительностей. В самом деле, более глубокое исследование человеческой
психики сразу обнаруживает, что в общем обе стороны влияют одинаково на
деятельность нашего сознания, так что психологически мы, по чисто
эмпирическим основаниям, имеем право считать содержания бессознательного
столь же действительными, как и вещи внешнего мира, хотя обе эти реальности
и противоречат друг другу и, по своему существу, кажутся совершенно
различными. Но ставить одну реальность выше другой было бы с нашей стороны
ничем не оправданной нескромностью. Теософия и спиритуализм являются столь
же насильственными преувеличениями, как и материализм. Конечно, нам
приходится довольствоваться сферой наших психологических способностей.
Благодаря своеобразной действительности бессознательных содержаний мы
можем считать их объектами с тем же основанием, с каким мы принимаем за
объекты вещи внешнего мира. И вот, подобно тому как личность (Persona) в
качестве отношения всегда обусловлена также и внешним объектом и потому
настолько же держится внешним объектом, насколько и субъектом, - подобно
этому и душа в качестве отношения к внутреннему объекту имеет во внутреннем
объекте своего представителя и потому всегда оказывается в известном смысле
еще и отличною от субъекта, вследствие чего и может восприниматься как нечто
отличное от него. Вот почему душа представляется Прометею как нечто
совершенно отличное от его индивидуального эго. Даже тогда, когда человек
всецело отдает себя внешнему миру, этот мир все-таки еще является объектом,
отличным от него; подобно этому и бессознательный мир выступает в качестве
объекта, отличного от субъекта, даже и тогда, когда человек всецело отдается
ему. Подобно тому как бессознательный мир мифологических образов косвенно,
через переживания, вызываемые внешней вещью, говорит тому, кто всецело
отдается внешнему миру, так и реальный внешний мир и его требования косвенно
говорят тому, кто всецело отдался душе: ибо никому не дано избежать этих
двух действительностей. Если кто-нибудь всецело уходит вовне, то ему
приходится изживать свой миф; если же он уходит вовнутрь, то ему приходится
превращать в сновидение свою внешнюю, так называемую реальную жизнь. Так,
душа говорит Прометею: "Я - преступления бог, тебя ведущий стороною, по
непроложенным тропам. Но ты не слушал, и теперь с тобою свершилось по слову
моему: и вот, они украли у тебя и славу имени, и счастье твоей жизни, - и
все ради меня". /43- S. 24/
Прометей отклоняет царство, которое предлагает ему ангел, то есть он
отвергает приспособление к данности, потому что за это требуют его душу. В
то время как Субъект, именно Прометей, имеет вполне человеческую природу,
душа его совершенно другого свойства. Она - демонична, потому что сквозь нее
просвечивает внутренний объект, с которым она, в качестве отношения,
связана, а именно сверхличное, коллективное бессознательное.
Бессознательное, как историческая подпочва психики, содержит в себе в
концентрированной форме весь последовательный ряд отпечатков,
обусловливавший с неизмеримо давних времен современную психическую
структуру. Эти отпечатки суть не что иное, как следы функций, показывающие,
каким образом психика человека чаще всего и интенсивнее всего в среднем
функционировала. Эти отпечатки функций представляются в виде мифологических
мотивов и образов, которые встречаются у всех народов, являясь отчасти
тождественными, отчасти очень похожими друг на друга; их можно проследить
без труда и в бессознательных материалах современного человека. Поэтому
понятно, что среди бессознательных содержаний встречаются ярко выраженные
животные черты или элементы наряду с такими возвышенными образами, которые
издревле сопровождали человека на его жизненном пути. Мы имеем дело с целым
миром образов, беспредельность которого нисколько не уступает
беспредельности мира "реальных" вещей. Подобно тому как человеку, который
всецело отдается внешнему миру, мир этот идет навстречу в образе самого
близкого, любимого существа, на котором он и испытает двусмысленность мира и
своего собственного существа, - если уж судьба его в том, чтобы предаться до
конца личностному объекту; подобно этому, перед другим человеком возникает
демоническое олицетворение бессознательного, воплощающее в себе всю
совокупность, всю крайнюю противоположность и двусмысленность мира образов.
Это определение явления, выходящее из рамок нормальной средней меры; поэтому
нормальная середина и не знает этих ужасных загадок. Они для нее не
существуют.
Лишь немногие достигают того предела мира, где начинается его
зеркальное отображение. Для того, кто стоит всегда в середине, душа имеет
человеческий, а не сомнительный, демонический характер; и ближние также
никогда не казались ему загадочными. Только совершенная самоотдача тому или
другому началу придает им эту двусмысленность. Интуиция Шпиттелера постигла
тот душевный образ, который у более простодушной натуры стал бы разве
сновидением.
Так, на с. 25 мы читаем: "Пока он так метался в неистовстве и рвении
своем, вкруг уст и по лицу ее вдруг зазмеились чудно тени, и беспрестанно
трепетали веки и бились вверх и вниз, в то время как за мягкими пушистыми
ресницами как будто что-то стерегло, грозило, кралось, подобное огню,
коварно и таинственно ползущему по дому, или подобно тигру, что извивается в
кустах и светится сквозь темную листву своим желто-пятнистым, пестрым
телом".
Итак, избранный Прометеем путь жизни есть, несомненно, интровертирующий
путь. Он жертвует настоящим и своим отношением к нему для того, чтобы
творить далекое будущее предвосхищающею мыслью. У Эпиметея дело обстоит
совершенно иначе: он понимает, что стремление его направлено к внешнему миру
и к тому, что связано с этим миром. Поэтому он говорит ангелу: "Отныне же
мое желание направлено на истину; и вот, смотри, душа моя находится в твоих
руках, и если угодно тебе, то дай мне совесть, которая могла бы научить меня
весьма высшим качествам и праведности духа". Эпиметей не может устоять
против искушения - осуществить свое собственное назначение и подчиниться
"бездушной" точке зрения. Это присоединение его к миру немедленно несет ему
вознаграждение: "Случилось так, что, вот, Эпиметей, поднявшись, ощутил, как
рост его стал выше и крепче дух его, все существо его объединилось и чувства
все его здоровы стали в спокойствии могучем и отрадном. Он возвращался
бодрыми шагами по долине, прямым путем, как тот, кому никто не страшен, с
открытым взором, как человек, одушевленный мыслью о собственном богатстве".
Он, как говорит Прометей, продал за "высшие качества свою свободную
душу". Он утратил свою душу (в пользу своего брата). Он пошел за своей
экстраверсией, а так как она ориентируется по внешнему объекту, то он
растворился в желаниях и чаяниях мира, сначала наружно, к величайшей своей
пользе. Он стал экстравертным, после того как долгие годы, по примеру брата,
прожил в одиночестве, как экстраверт, искажавший себя в подражании
интроверту. Такая "непроизвольная симуляция в характере" (Paulhan,
"simulation dans le caractere") встречается нередко. Поэтому превращение его
в настоящего экстраверта является шагом вперед по направлению к "истине" и
заслуживает выпавшей на его долю награды.
В то время, как тираническая требовательность души мешает Прометею
вступить в какое бы то ни было отношение к внешнему объекту и ему приходится
в служении своей душе приносить самые суровые жертвы, - Эпиметей получает
действенную для начала защиту против грозящей экстраверту опасности
создает новые идеи или открывает новые пути, но он всегда бывает тут как
тут, когда надо последовать за чем-нибудь или же что-нибудь схватить на
лету, применить и выполнить. Он склонен придерживаться раз установленных
общепризнанных религиозных и политических убеждений. При известных
обстоятельствах он бывает склонен восторженно изумляться смелости своих
еретических идей. Однако нередко его идеал так высок и несокрушим, что ничто
не в состоянии помешать образованию широкого и справедливого жизнепонимания.
В большинстве случаев его жизнь отмечена моральностью, правдивостью и
построена на идеальных принципах; однако страсть к непосредственным эффектам
ставит его подчас в затруднительное положение. Если он в публичном заседании
случайно не занят, то есть ему нечего предложить, или поддержать, или
заявить и некому оппонировать, то он по крайней мере встанет и потребует,
чтобы закрыли окно из-за сквозняка или же, напротив, открыли его, чтобы
впустить свежий воздух. Воздух ему так же необходим, как внимание. Он всегда
склонен думать то, о чем его никто не просит. Он убежден, что люди видят его
таким, каким он хотел бы быть в их глазах, то есть что они видят в нем
человека, который ночей не спит, заботясь о благах своих ближних. Он
обязывает других и поэтому никак не может обойтись без награды. Он умеет
волновать других своей речью, не будучи сам взволнован. Он быстро схватывает
желания и мнения других. Он предупреждает о грозящей беде, ловко организует
и ведет переговоры с противниками. У него всегда есть в запасе проекты, и он
обнаруживает кипучую деятельность. Если есть какая-нибудь возможность, то
общество должно получить от него приятное впечатление; если же это
невозможно, то оно должно быть по крайней мере повергнуто в изумление, а
если и это не удается, то оно должно быть хотя бы напугано и потрясено. Он
спаситель по призванию; в роли призванного спасителя он очень сам себе
нравится. По его мнению, мы, сами по себе, не способны ни к чему путному, но
мы можем верить в него, мечтать о нем, благодарить Бога, что он послал нам
его, и жаждать, чтобы он заговорил с нами. В спокойном состоянии он
несчастен, и потому он не умеет по-настоящему отдыхать. После трудового дня
ему нужен возбуждающий вечер - в театре, на концерте, в церкви, на базаре,
на обеде, в клубе или же во всех этих местах. Если он пропустил собрание, то
он по крайней мере прерывает его демонстративной извинительной телеграммой".
По этому описанию тоже нетрудно узнать тип. Но и тут, как и в описании
экстравертной женщины, если не более, выступает элемент карикатурного
осуждения, несмотря на констатирование отдельных положительных черт. Это
происходит отчасти оттого, что такой метод описания не может быть
справедливым по отношению к экстравертному человеку; потому что невозможно,
так сказать, интеллектуальными средствами показать специфическую ценность
экстраверта в ее настоящем свете; тогда как по отношению к интроверту это
гораздо легче, потому что его сознательная разумность и сознательная
мотивация могут быть выражены интеллектуальными средствами, точно так же как
и факт его страсти и вытекающие из нее поступки. У экстраверта же, напротив,
главная ценность лежит в его отношении к объекту. Мне кажется, что
единственно только сама жизнь дает экстравертному человеку ту справедливую
оценку, которую ему не может дать интеллектуальная критика. Только жизнь
обнаруживает его ценность и признает ее. Можно, правда, констатировать, что
экстравертами социально полезен, что он имеет большие заслуги в деле
прогресса человеческого общества и т. д. Однако анализ его средств и его
мотиваций всегда будет давать отрицательный результат, и притом потому, что
главная ценность экстравертного человека лежит не в нем самом, а во
взаимоотношении между ним и объектом. Отношение к объекту принадлежит к тем
невесомым величинам, которых никогда не ухватит интеллектуальное
формулирование.
Интеллектуальная критика не может не выступать с анализом и не может не
довести наблюденный материал до полной ясности через указание на мотивации и
цели. Но из этого возникает образ, имеющий для психологии экстравертного
человека значение карикатуры; и если кто-нибудь вообразит, что он найдет на
основании такого описания верный подход к экстраверту-человеку, то он, к
удивлению своему, увидит, что подлинная личность его не имеет ничего общего
с этим описанием. Такое одностороннее понимание безусловно мешает
приспособиться к экстраверту. Для того чтобы верно понять его, надо
совершенно исключить мышление о нем; подобно тому как экстраверт только в
том случае правильно приспособится к интроверту, если он сумеет принять его
духовные содержания как таковые, не считаясь с их возможной практической
применимостью. Интеллектуальный анализ не может не приписать экстраверту
всевозможных задних и побочных мыслей, умыслов, целей и тому подобного,
собственно говоря, не существующего в действительности, но самое большее
лишь примешивающегося в виде призрачного воздействия бессознательных глубин.
Это, конечно, верно, что экстраверт, если ему нечего больше сказать, по
крайней мере потребует, чтобы отворили или затворили окно. Но кто же это
заметил? Кому это, по существу, бросилось в глаза? Ведь только тому, кто
старается отдать себе отчет в возможных причинах и намерениях такого
поступка, то есть тому, кто рефлектирует, расчленяет и воссоздает, тогда как
для всех остальных этот маленький шум растворяется в общем шуме жизни, и они
не видят никакого повода усматривать в этом то или другое. Но именно так и
проявляется психология экстраверта: она принадлежит к явлениям повседневной
человеческой жизни и не имеет никакого, ни большого ни меньшего, значения.
Только размышляющий видит нечто большее, и притом нечто, по отношению к
жизни неверное; оно верно лишь применительно к бессознательному, заднему
плану мыслей экстравертного человека. Он видит не настоящего человека, а
лишь его тень. И тень подтверждает это суждение к ущербу сознательного
настоящего человека. Мне кажется, что в целях понимания было бы правильно
отделять человека от его тени, то есть его бессознательного, иначе дискуссия
грозит впасть в небывалое смешение понятий. В другом человеке мы
воспринимаем такое, что не входит в его сознательную психологию, но что
просвечивает из области его бессознательного; это нередко вводит нас в
заблуждение, заставляя приписывать наблюдаемое качество и его сознательному
эго. Жизнь и судьба поступают так же; но психолог, который дорожит познанием
психической структуры и возможностью улучшить взаимопонимание людей, должен
был бы поступать иначе; он должен тщательно отделять сознательную область в
человеке от бессознательной; ибо ясности и понимания можно добиться только
при сопоставлении сознательных точек зрения, но не при сведении их к
бессознательным скрытым основаниям, к косым лучам и едва уловимым оттенкам.
г) Интровертный мужчина
О характере интровертного мужчины (the more impassioned and reflective
man) Джордан говорит (с. 35): "Он не меняет своих удовольствий час от часу;
его любовь к какому-нибудь удовольствию имеет характер самопроизвольности, и
он ищет его не из простой неугомонности. Если он занимает какую-нибудь
общественную должность, то это потому, что имеет на то определенную
способность или же определенный проект, который он хотел бы провести в
жизнь. Окончив свое дело, он охотно устраняется. Он способен признавать
достоинства других и предпочел бы, чтобы дело его процветало под
руководством другого, нежели гибло бы в его руках. Он легко переоценивает
заслуги своих сотрудников. Он никогда не будет и не может быть привычным
хулителем. Он развивается медленно, он медлителен и неуверен, он не будет
религиозным вождем, у него никогда нет достаточной уверенности в себе для
того, чтобы признать что-нибудь окончательной ошибкой и сжечь за нее на
костре своего ближнего. Хотя он и не лишен мужества, однако он недостаточно
убежден в непогрешимости своей истины, чтобы во имя ее и самому идти на
костер. При наличности больших способностей другие люди выдвигают его на
первый план, тогда как представитель иного типа сам выдвигается вперед".
Мне кажется весьма показательным, что об интроверте-мужчине автор
фактически говорит не более того, что мною здесь приведено. Больше всего
поражает, что нет описания той самой страсти, из-за которой он и называется
"impassioned". Конечно, в диагностических догадках надо быть осторожным,
однако этот случай дает повод предположить, что глава об интроверте вышла
столь скудной по некоторым субъективным причинам. После столь же подробного,
сколь и несправедливого изображения экстравертного типа можно было бы
ожидать столь же основательного описания и для интровертного типа. Почему
автор не дал нам его?
Если мы предположим, что Джордан сам принадлежит к интровертному типу,
то мы поймем, почему ему не захотелось давать этому типу такое же беспощадно
резкое описание, как то, которое он дал своему противоположному образу. Я не
хотел бы сказать, что это произошло от недостатка объективности, но от
недостаточного познания своей собственной тени. Интроверт никак не может ни
знать, ни угадать, в каком виде он представляется человеку противоположного
типа, - разве только если он попросит экстраверта рассказать ему свои
впечатления, рискуя, однако, что после этого ему придется вызвать
рассказчика на дуэль. Дело в том, что экстраверт столь же мало примет
вышеприведенное описание за доброжелательное и точное изображение своего
характера, насколько интроверт будет склонен выслушать свою характеристику
от экстравертного наблюдателя и критика. В обоих случаях характеристика
будет одинаково обесценивающей. Ибо насколько интроверт стремится постигнуть
экстраверта и при этом совершенно не попадает в точку, настолько же и
экстраверт, стараясь понять внутреннюю духовную жизнь другого со своей
внешней точки зрения, решительно промахнется. Интроверт всегда делает
ошибку, пытаясь выводить поступки из субъективной психологии экстраверта,
экстраверт же может понимать внутренне состредоточенную духовную жизнь как
следствие внешних обстоятельств. Абстрактный ход мыслей должен казаться
экстраверту фантастичным, своего рода бредом, если ему не видны при этом
объективные отношения. И в самом деле, интровертные сплетения мыслей суть
часто не что иное, как пустые выдумки. Во всяком случае об интровертном
мужчине можно было бы еще многое сказать, его можно было бы изобразить в
таком же ярком и невыгодном свете, в каком Джордан в предыдущей главе
выставил экстравертного.
Важным мне кажется замечание Джордана о том, что удовольствие
интроверта отличается самопроизвольностью (genuin). Кажется, что это вообще
есть отличительная черта интровертного чувства: оно именно самопроизвольно,
оно существует потому, что возникает из себя самого, оно коренится в
глубинах человеческой природы, оно, как своя собственная цель, рождается как
бы из себя самого; оно не хочет служить какой-нибудь иной цели и не отдается
ей; оно довольствуется тем, что осуществляет себя само. Это находится в
связи с самопочинностью архаических и естественных явлений, еще не
подчинившихся целесообразным заданиям цивилизации. По праву или без права,
во всяком случае не считаясь ни с каким правом и ни с какой
целесообразностью, аффективное состояние проявляет себя, навязываясь
субъекту даже помимо его воли и против его ожиданий. В нем нет ничего, что
давало бы право допустить предумышленную мотивацию.
Я не хотел бы входить здесь в обсуждение последующих глав книги
Джордана. Он ссылается в виде примера на ряд исторических личностей, причем
не раз обнаруживаются неверные точки зрения, основанные на упомянутой уже
ошибке, а именно на том, что автор вносит критерий активности и пассивности
и смешивает его с другими критериями. Эта часть ведет к тому заключению, что
активная личность причисляется и к бесстрастному типу и, наоборот, что
страстная натура всегда обречена на пассивность. Я пытаюсь избежать такой
ошибки тем, что вообще исключаю момент активности как особое мерило.
Но Джордану принадлежит та заслуга, что он был первым (насколько мне
известно), кто дал сравнительно верную характеристику эмоциональных типов.
Если бы наряду с упреками, которые навлекают на поэта чрезмерные
сложности аффективной жизни, не привлекала бы к себе внимания и проблема
типов, то это было бы почти доказательством того, что такой проблемы вовсе
не существует. Однако мы уже видели, как страстно в Шиллере отзывался на эту
проблему и поэт, и мыслитель. В настоящей главе мы займемся поэтическим
произведением, построенным почти исключительно на проблеме типов. Я имею в
виду "Прометея и Эпиметея" Карла Шпиттелера, произведение, вышедшее в свет в
1881 году.
Я совсем не хочу объявлять с самого начала, будто Прометей,
обдумывающий заранее, является интровертом, а Эпиметей, действующий и потом
обдумывающий, - экстравертом. Конфликт этих двух образов представляет собою,
прежде всего, борьбу между интровертным и экстравертным способами развития в
одном и том же индивиде; но поэтическое произведение воплощает эти два пути
в двух самостоятельных фигурах и их типических судьбах.
Не подлежит сомнению, что Прометей являет черты, свойственные
интровертному характеру. Он представляет собой образ интровертного человека,
верного своему внутреннему миру, своей душе. Он метко выражает свою сущность
следующими словами, возражая ангелу /43- S.9/: "Не мне, однако, надлежит
судить об облике моей души; смотри, она есть госпожа моя, она - мой бог и в
радости, и в горе; и чем бы ни был я - я всем ей обязан дару. И вот хочу я
мою славу с ней делить, а если нужно, то я согласен и совсем лишиться
славы".
Тем самым Прометей беззаветно предается своей душе, то есть функции,
творящей отношение к внутреннему миру. Вот почему душа его имеет
таинственный метафизический характер именно благодаря отношению к
бессознательному. Прометей придает ей абсолютное значение как госпоже и
водительнице, подчиняясь ей так же безусловно, как Эпиметей отдает себя
миру. Он приносит свое индивидуальное эго в жертву душе, отношению к
бессознательному, тому материнскому лону, в котором таятся вечные образы и
символы; через это он лишается самости, ибо теряет то, что составляет
противовес личности (persona) /44- T.XVI; 19- "персона"/, то есть отношение
к внешнему объекту. Всецело предавшись своей душе, Прометей становится вне
всякой связи с окружающим его миром и тем утрачивает необходимую корректуру,
идущую от внешней реальности. Однако такая утрата плохо согласуется с
сущностью этого мира. Поэтому Прометею является ангел, - очевидно,
представитель мировой власти, или, в психологических терминах,
проецированный образ тенденции, направленной на приспособление к
действительности. Согласно этому, ангел говорит Прометею: "Так и случится,
если ты не будешь в силах освободиться от нечестивости твоей души: утратишь
ты великую награду за много лет и счастье сердца твоего и все плоды
многообразия духа твоего" - и дальше: "В день славы будешь ты отвержен из-за
твоей души, не признающей Бога, не уважающей закона, - для ее гордыни нет
ничего святого, ни на небе, ни на земле".
Так как Прометей односторонне стоит на стороне души, то все тенденции
приспособления к внешнему миру подпадают вытеснению и повергаются в
бессознательное. Поэтому когда эти тенденции воспринимаются, то они являются
как бы не принадлежащими к собственной личности, а потому проецированными. В
некотором противоречии с этим оказывается то, что и душа является
проецированной, хотя Прометей и встал на ее сторону, и, так сказать, всецело
воспринял ее в сознание. Ввиду того что душа, как и "личность" (Persona),
есть функция отношения, она состоит как бы из двух частей - одной,
принадлежащей к индивиду, и другой, причастной объекту отношения, в данном
случае бессознательному. Правда, - за исключением, конечно, последовательной
философии Гартмана, - люди в общем склонны признавать, что бессознательному
свойственно лишь относительное существование психологического фактора. И
вот, по теоретико-познавательным основаниям, мы совершенно не можем
высказать что-нибудь достоверное об объективной реальности того
психологического комплекса явлений, который мы обозначаем термином
бессознательного, точно так же как мы не можем установить что-нибудь
достоверное о сущности реальных вещей, лежащих по ту сторону наших
психологических способностей. Однако на основании опыта я должен отметить,
что содержания бессознательного своей настойчивостью и упорством притязают
по отношению к действительности нашего сознания на такую же
действительность, как и реальные вещи внешнего мира, хотя уму, направленному
преимущественно на внешнее, такое притязание покажется весьма
несостоятельным. Не следует забывать, что всегда было очень много людей, для
которых содержания бессознательного были более действительными, чем вещи
внешнего мира. История человеческого духа свидетельствует в пользу обеих
действительностей. В самом деле, более глубокое исследование человеческой
психики сразу обнаруживает, что в общем обе стороны влияют одинаково на
деятельность нашего сознания, так что психологически мы, по чисто
эмпирическим основаниям, имеем право считать содержания бессознательного
столь же действительными, как и вещи внешнего мира, хотя обе эти реальности
и противоречат друг другу и, по своему существу, кажутся совершенно
различными. Но ставить одну реальность выше другой было бы с нашей стороны
ничем не оправданной нескромностью. Теософия и спиритуализм являются столь
же насильственными преувеличениями, как и материализм. Конечно, нам
приходится довольствоваться сферой наших психологических способностей.
Благодаря своеобразной действительности бессознательных содержаний мы
можем считать их объектами с тем же основанием, с каким мы принимаем за
объекты вещи внешнего мира. И вот, подобно тому как личность (Persona) в
качестве отношения всегда обусловлена также и внешним объектом и потому
настолько же держится внешним объектом, насколько и субъектом, - подобно
этому и душа в качестве отношения к внутреннему объекту имеет во внутреннем
объекте своего представителя и потому всегда оказывается в известном смысле
еще и отличною от субъекта, вследствие чего и может восприниматься как нечто
отличное от него. Вот почему душа представляется Прометею как нечто
совершенно отличное от его индивидуального эго. Даже тогда, когда человек
всецело отдает себя внешнему миру, этот мир все-таки еще является объектом,
отличным от него; подобно этому и бессознательный мир выступает в качестве
объекта, отличного от субъекта, даже и тогда, когда человек всецело отдается
ему. Подобно тому как бессознательный мир мифологических образов косвенно,
через переживания, вызываемые внешней вещью, говорит тому, кто всецело
отдается внешнему миру, так и реальный внешний мир и его требования косвенно
говорят тому, кто всецело отдался душе: ибо никому не дано избежать этих
двух действительностей. Если кто-нибудь всецело уходит вовне, то ему
приходится изживать свой миф; если же он уходит вовнутрь, то ему приходится
превращать в сновидение свою внешнюю, так называемую реальную жизнь. Так,
душа говорит Прометею: "Я - преступления бог, тебя ведущий стороною, по
непроложенным тропам. Но ты не слушал, и теперь с тобою свершилось по слову
моему: и вот, они украли у тебя и славу имени, и счастье твоей жизни, - и
все ради меня". /43- S. 24/
Прометей отклоняет царство, которое предлагает ему ангел, то есть он
отвергает приспособление к данности, потому что за это требуют его душу. В
то время как Субъект, именно Прометей, имеет вполне человеческую природу,
душа его совершенно другого свойства. Она - демонична, потому что сквозь нее
просвечивает внутренний объект, с которым она, в качестве отношения,
связана, а именно сверхличное, коллективное бессознательное.
Бессознательное, как историческая подпочва психики, содержит в себе в
концентрированной форме весь последовательный ряд отпечатков,
обусловливавший с неизмеримо давних времен современную психическую
структуру. Эти отпечатки суть не что иное, как следы функций, показывающие,
каким образом психика человека чаще всего и интенсивнее всего в среднем
функционировала. Эти отпечатки функций представляются в виде мифологических
мотивов и образов, которые встречаются у всех народов, являясь отчасти
тождественными, отчасти очень похожими друг на друга; их можно проследить
без труда и в бессознательных материалах современного человека. Поэтому
понятно, что среди бессознательных содержаний встречаются ярко выраженные
животные черты или элементы наряду с такими возвышенными образами, которые
издревле сопровождали человека на его жизненном пути. Мы имеем дело с целым
миром образов, беспредельность которого нисколько не уступает
беспредельности мира "реальных" вещей. Подобно тому как человеку, который
всецело отдается внешнему миру, мир этот идет навстречу в образе самого
близкого, любимого существа, на котором он и испытает двусмысленность мира и
своего собственного существа, - если уж судьба его в том, чтобы предаться до
конца личностному объекту; подобно этому, перед другим человеком возникает
демоническое олицетворение бессознательного, воплощающее в себе всю
совокупность, всю крайнюю противоположность и двусмысленность мира образов.
Это определение явления, выходящее из рамок нормальной средней меры; поэтому
нормальная середина и не знает этих ужасных загадок. Они для нее не
существуют.
Лишь немногие достигают того предела мира, где начинается его
зеркальное отображение. Для того, кто стоит всегда в середине, душа имеет
человеческий, а не сомнительный, демонический характер; и ближние также
никогда не казались ему загадочными. Только совершенная самоотдача тому или
другому началу придает им эту двусмысленность. Интуиция Шпиттелера постигла
тот душевный образ, который у более простодушной натуры стал бы разве
сновидением.
Так, на с. 25 мы читаем: "Пока он так метался в неистовстве и рвении
своем, вкруг уст и по лицу ее вдруг зазмеились чудно тени, и беспрестанно
трепетали веки и бились вверх и вниз, в то время как за мягкими пушистыми
ресницами как будто что-то стерегло, грозило, кралось, подобное огню,
коварно и таинственно ползущему по дому, или подобно тигру, что извивается в
кустах и светится сквозь темную листву своим желто-пятнистым, пестрым
телом".
Итак, избранный Прометеем путь жизни есть, несомненно, интровертирующий
путь. Он жертвует настоящим и своим отношением к нему для того, чтобы
творить далекое будущее предвосхищающею мыслью. У Эпиметея дело обстоит
совершенно иначе: он понимает, что стремление его направлено к внешнему миру
и к тому, что связано с этим миром. Поэтому он говорит ангелу: "Отныне же
мое желание направлено на истину; и вот, смотри, душа моя находится в твоих
руках, и если угодно тебе, то дай мне совесть, которая могла бы научить меня
весьма высшим качествам и праведности духа". Эпиметей не может устоять
против искушения - осуществить свое собственное назначение и подчиниться
"бездушной" точке зрения. Это присоединение его к миру немедленно несет ему
вознаграждение: "Случилось так, что, вот, Эпиметей, поднявшись, ощутил, как
рост его стал выше и крепче дух его, все существо его объединилось и чувства
все его здоровы стали в спокойствии могучем и отрадном. Он возвращался
бодрыми шагами по долине, прямым путем, как тот, кому никто не страшен, с
открытым взором, как человек, одушевленный мыслью о собственном богатстве".
Он, как говорит Прометей, продал за "высшие качества свою свободную
душу". Он утратил свою душу (в пользу своего брата). Он пошел за своей
экстраверсией, а так как она ориентируется по внешнему объекту, то он
растворился в желаниях и чаяниях мира, сначала наружно, к величайшей своей
пользе. Он стал экстравертным, после того как долгие годы, по примеру брата,
прожил в одиночестве, как экстраверт, искажавший себя в подражании
интроверту. Такая "непроизвольная симуляция в характере" (Paulhan,
"simulation dans le caractere") встречается нередко. Поэтому превращение его
в настоящего экстраверта является шагом вперед по направлению к "истине" и
заслуживает выпавшей на его долю награды.
В то время, как тираническая требовательность души мешает Прометею
вступить в какое бы то ни было отношение к внешнему объекту и ему приходится
в служении своей душе приносить самые суровые жертвы, - Эпиметей получает
действенную для начала защиту против грозящей экстраверту опасности