Страница:
потому что они, как правило, либо вообще не рассматриваются, либо на них
обращают внимание лишь в самую последнюю очередь. Подобно тому как
психомоторный аппарат привычно подготавливается к прыжку, так, в свою
очередь, и психический аппарат привычно (а потому бессознательно)
подготавливается к принятию решения о том, что вообще нужно делать.
Мнения насчет состава этого аппарата весьма существенно расходятся.
Несомненно только одно - что каждый индивид обладает своим, характерным для
него способом принимать решения и обходиться с затруднениями. Если спросить
одного, то он скажет, что перепрыгнул ручей, потому что ему нравится
прыгать; другой скажет, что у него не было никакой иной возможности; третий
- что при встрече с любым препятствием у него возникает желание его
преодолевать. Четвертый не прыгнул, потому что не терпит бесполезных усилий,
пятый - потому что не было острой необходимости перебраться на другой берег.
Я намеренно выбрал этот банальный пример, чтобы продемонстрировать,
насколько несущественными кажутся подобные мотивации. Они кажутся столь
поверхностными, что мы склонны отодвинуть их в сторону все и объяснить все
по-своему. И все же они являются именно теми вариациями, которые позволяют
реально взглянуть на индивидуальные психические системы приспособления. Если
мы рассмотрим первый случай - где ручей пересекается ради удовольствия от
прыжка - в других жизненных ситуациях, то мы, вероятно, обнаружим, что
подавляющее большинство поступков этого человека совершается ради получения
удовольствия. Второй, который прыгает потому, что не видит иной возможности
для переправы, внимателен и брюзглив и, как мы увидим, путешествуя по его
жизни, всегда руководствуется принципом faute-demieux (за неимением лучшего
- фр.) и т. д. У каждого уже заранее выработана особая психическая система,
которая и принимает решение. Легко себе представить, что число таких
установок - легион. Их индивидуальное многообразие невозможно исчерпать, так
же как неисчерпаемы индивидуальные вариации кристаллов, которые, вне всяких
сомнений, принадлежат, однако, к той или иной системе. Но так же как
кристаллы указывают на относительно простые основные законы, так и установки
указывают на некоторые основные свойства, присущие определенным группам.
Попытки человеческого духа создать типологию и тем самым внести порядок
в хаос индивидуального - можно сказать с уверенностью - уходят корнями в
древность. Бесспорно, что самую первую попытку такого рода предприняла
возникшая на древнем Востоке астрология в так называемых тригонах четырех
элементов - воздуха, воды, земли и огня. Тригон воздуха в гороскопе состоит
из трех воздушных замков Зодиака - Водолея, Близнецов и Весов; тригон огня -
из Овна, Льва и Стрельца, и т. д. Согласно древним представлениям, тот, кто
родился в этих тригонах, отчасти обладает их воздушной или огненной
природой, а это, в свою очередь, определяет соответствующий темперамент и
судьбу. Поэтому физиологическая типология древности, то есть деление на
четыре гуморальных темперамента, находится в тесной связи с древними
космологическими воззрениями. То, что раньше объяснялось зодиакальными
созвездиями, теперь стало выражаться на физиологическом языке древних
врачей, конкретно в словах флегматический, сангвинический, холерический и
меланхолический, которые представляют собой не что иное, как наименование
телесных соков. Как известно, эта последняя типология сохранялась по меньшей
мере до 1800 года. Что же касается астрологической типологии, то она всем на
удивление по-прежнему держится и даже переживает сегодня новый расцвет.
Этот исторический экскурс в прошлое убеждает нас в том, что наши
современные попытки создания типологии отнюдь не есть что-то новое и
небывалое, если уж совесть ученого не позволяет нам вернуться на эти старые,
интуитивные пути. Мы должны найти свое собственное решение этой проблемы,
решение, которое удовлетворяло бы запросам науки. Тут-то и возникает
основная трудность проблемы типологии - вопрос о масштабах или критериях.
Астрологический критерий был прост: это было объективно заданное
расположение звезд при рождении. Вопрос, каким образом зодиакальные
созвездия и планеты приобрели качества темперамента, простирается в серый
туман прошлого и остается без ответа. Критерием четырех старых
физиологических темпераментов был внешний вид и поведение индивида -
критерий абсолютно тот же, что и у сегодняшней физиологической типизации. Но
что, однако, должно быть критерием психологической типологии?
Вспомним о приведенном ранее примере, в котором различные индивиды
должны были перебраться через ручей. Как и под каким углом зрения мы должны
классифицировать их привычные мотивировки? Один делает, чтобы получить
удовольствие, другой делает потому, что бездействие еще более тягостно,
третий вовсе не делает, поскольку придерживается на этот счет
противоположного мнения, и т. д. Ряд возможностей кажется бесконечным и
безысходным.
Другие, вероятно, подошли бы иначе к разрешению этой задачи, как - мне
неизвестно. Я же в связи с этим могу сказать только одно: раз я взялся за
это дело, то должен терпеть, когда меня упрекают в том, что мой способ
решать проблему является всего лишь моим личным предубеждением. И это
возражение до такой степени верно, что я даже не знаю, каким образом можно
было бы от него защититься. Я могу только сослаться на старину Колумба,
который, основываясь на субъективном предположении, на ложной гипотезе и
пойдя оставленным современным ему судоходством путем, открыл Америку... Что
бы мы ни рассматривали и как бы ни рассматривали, все равно глядим мы только
собственными глазами. Именно поэтому наука делается не одним человеком, но
многими. Каждый отдельный человек вносит только свой вклад, и только в этом
смысле я осмеливаюсь говорить о своем способе смотреть на вещи.
Моя профессия уже давно заставила меня принимать в расчет своеобразие
индивидов, а то особое обстоятельство, что в течение многих лет - я не знаю
скольких - я должен был лечить супругов и делать мужчину и женщину
взаимоприемлемыми, еще больше подчеркивает необходимость установить
определенные средние истины. Сколько раз мне приходилось говорить: "Видите
ли, ваша жена - очень активная натура и от нее действительно нельзя ожидать,
чтобы все ее существование заключалось лишь в домашнем хозяйстве". Это уже
является типизацией, и этим выражена своего рода статистическая истина.
Существуют активные и пассивные натуры. Однако эта прописная истина меня не
удовлетворяла. Следующая моя попытка состояла в предположении, что
существует нечто вроде задумывающихся и незадумывающихся натур, ибо я видел,
что многие натуры, кажущиеся на первый взгляд пассивными, на самом деле не
столько пассивны, сколько предусмотрительны. Они сначала обдумывают ситуацию
- потом действуют, а так как для них это обычный образ действия, то они
упускают случаи, где необходимо непосредственное действие без раздумий, и,
таким образом, складывается мнение об их пассивности. Незадумывающимися
всегда казались мне те, кто без раздумий прыгает обеими ногами в ситуацию,
чтобы потом уж только сообразить, что они, похоже, угодили в болото. Таким
образом, их, пожалуй, можно было бы охарактеризовать как незадумывающихся,
что надлежащим образом проявлялось в активности; предусмотрительность же
других в ряде случаев является в конечном счете весьма важной активностью и
весьма ответственным действием в сравнении с необдуманной мимолетной
вспышкой одной лишь деловитости. Однако очень скоро я обнаружил, что
нерешительность отнюдь не всегда вызывается предусмотрительностью, а,
скорее, действие не всегда необдуманно. Нерешительность первого столь же
часто основывается на свойственной ему боязливости или, по крайней мере, на
чем-то вроде обычного отступления перед слишком сложной задачей, а
непосредственная активность второго часто обусловливается большим доверием к
объекту, чем к себе. Это наблюдение побуждает меня сформулировать типизацию
следующим образом: существует целый класс людей, которые в момент реакции на
данную ситуацию как бы отстраняются, тихо говоря "нет", и только вслед за
этим реагируют, и существуют люди, принадлежащие к другому классу, которые в
такой же ситуации реагируют непосредственно, пребывая, по-видимому, в полной
уверенности, что их поступок, несомненно, правильный. То есть первый класс
характеризуется некоторым негативным отношением к объекту, последний -
скорее позитивным.
Как известно, первый класс соответствует интровертной, а последний -
экстравертной установке. Введением обоих этих терминов достигнуто столь же
мало, как и открытием мольеровского "bourgeois gentilhomme", что он обычно
говорит прозой. Эти типы будут иметь смысл и значимость только тогда, когда
мы узнаем, что же еще присуще каждому из них.
Ведь нельзя быть интровертом, не будучи им во всех отношениях. Понятие
интровертный означает: все душевное проявляется у интроверта так, как это и
определено для него соответствующими законами. Если бы это было не так, то
характеристика определенного индивида как экстраверта была бы такой же
несущественной, как и констатация того, что длина его тела составляет 175
сантиметров или же что он шатен либо брахицефал. Как известно, такие
констатации содержат ненамного больше обозначаемого ими факта. Однако
выражение экстравертный претендует на гораздо большее, ибо стремится
выразить, что сознание экстраверта, равно как и его бессознательное, должно
обладать определенными качествами, что все поведение экстраверта, его
отношение к людям, даже течение его жизни указывают на определенные
типические свойства.
Интроверсия и экстраверсия как типы установок обозначают диспозицию,
обусловливающую в значительной степени психический процесс в целом,
поскольку она характеризует предрасположенное реагирование и тем самым
определяет не только образ действия и вид субъективного опыта, но и характер
бессознательной компенсации.
Следовательно, определение привычного реагирования (Reactionshabitus)
должно попасть в самую точку, поскольку предрасположение (Habitus) является
в известной степени центральным коммутаторным пунктом, откуда, с одной
стороны, регулируется внешнее поведение, а с другой - оказывается влияние на
формирование специфического опыта. Определенное поведение дает
соответствующие результаты, а благодаря субъективному осмыслению этих
результатов появляется опыт, который со своей стороны вновь оказывает
влияние на поведение и тем самым по пословице "Каждый есть кузнец своего
счастья" отражается на индивидуальной судьбе.
Что касается привычного реагирования, то можно, пожалуй, не сомневаться
относительно того, что тут мы ухватываем центральное звено проблемы. Однако
здесь возникает другой щекотливый вопрос: удастся ли нам (адекватно)
охарактеризовать способы привычного реагирования? На этот счет могут
существовать самые разнообразные мнения, даже если кто-либо и обладает
интимными знаниями в этой особой области. Те факты, которые мне удалось
разыскать в пользу моей точки зрения, объединены мною в книге о типах,
причем я полностью отдаю себе отчет, что моя типизация не является
единственно верной или единственно возможной.
Противопоставление интроверсии и экстраверсии провести просто, однако
простые формулировки, к сожалению, чаще всего подозрительны. Слишком легко
они укрывают действительные трудности. Я говорю так, исходя из собственного
опыта, ведь едва я опубликовал первую формулировку своих критериев - этому
событию скоро будет двадцать лет, - как, к своему неудовольствию, обнаружил,
что каким-то образом попал впросак. Что-то не сходилось. Видимо, я пытался
объяснить слишком многое простыми средствами, как это чаще всего и бывает
при первой радости открытия.
Я обнаружил факт, который невозможно было отрицать, а именно прямо-таки
огромные различия внутри самих групп интровертов и экстравертов, различия,
которые были столь велики, что у меня появились сомнения, видел ли я вообще
что-либо правильно. Для того чтобы развеять эти сомнения, потребовалось
около десяти лет работы по наблюдению и сравнению.
Вопрос, откуда берутся огромные различия внутри типа, столкнул меня с
непредвиденными трудностями, к которым я долго не мог подступиться.
Некоторые из этих трудностей основывались на наблюдении и восприятии
различий, но главной их причиной была, как и раньше, проблема критериев, то
есть подходящего обозначения для различий характеров. И здесь я впервые
отчетливо понял, насколько же молода психология. Вряд ли она представляет
собой что-либо иное, кроме хаоса произвольных учений, добрая часть которых,
безусловно, обязана своим происхождением обособленному вследствие generatio
aequivoca и тем самым уподобившемуся Зевсу мозгу ученого. Я не хочу быть
непочтительным, но все же не могу удержаться от того, чтобы устроить очную
ставку профессора психологии с психологией женщины, китайца и южного негра.
Наша психология должна доходить до жизни, иначе мы просто застрянем в
Средневековье.
Я понял, что из хаоса современной психологии невозможно извлечь четкие
критерии, что их, скорее, еще только требуется создать, причем не из
голубого воздуха, а на основе предшествовавших бесценных работ тех, чьи
имена история психологии не обойдет молчанием.
В рамках одного доклада у меня нет возможности упомянуть о тех
отдельных наблюдениях, которые побудили меня выделить в качестве критериев
рассматриваемых различий определенные психические функции. В целом можно
констатировать только одно, что различия, насколько они теперь стали для
меня понятными, заключаются в том, что интроверт, например, не просто
отступает перед объектом и колеблется, а делает это совершенно особым
образом. И поступки свои он совершает не так, как любой другой интроверт, а
тоже совершенно особым образом. Так же как лев поражает своего врага или
добычу не хвостом, как крокодил, а лапами, в которых заключена его
специфическая сила, так и присущий нам способ реагирования обычно
характеризуется нашими сильными сторонами, то есть использованием нашей
наиболее надежной и развитой функции, что, впрочем, не мешает нам иногда
реагировать и своими специфическими слабостями. В соответствии с этим мы
будем подготавливать или искать одни ситуации и избегать других и тем самым
будем соответственно приобретать специфический, отличающийся от других опыт.
Интеллектуал будет приспосабливаться к миру с помощью своего интеллекта, а
вовсе не как боксер шестой весовой категории, хотя и он может в приступе
ярости употребить свои кулаки. В борьбе за существование и приспособление
каждый человек инстинктивно использует свою наиболее развитую функцию,
которая в результате становится критерием привычного способа реагирования.
Вопрос теперь можно поставить так: каким образом следует так охватить
все эти функции общими понятиями, чтобы они смогли выделиться из
расплывчатости простого индивидуального существования? Грубую типизацию
подобного рода давно уже создала социальная жизнь в фигурах крестьянина,
рабочего, художника, ученого, воина и т. д. или в перечне всех профессий. Но
психологии с такой типизацией делать практически нечего, потому что среди
людей науки, как однажды ехидно сказал один известный ученый, есть и такие,
которые являются всего лишь "интеллектуальными носильщиками".
То, что здесь имеется в виду, - вещь весьма тонкая. Недостаточно
говорить, например, об интеллекте, ибо это понятие слишком обще и
неопределенно; разумным можно назвать все, что функционирует гладко, быстро,
эффективно и целесообразно. И ум, и глупость являются не функциями, а
модальностями, и они никогда не говорят о том что, а всегда о том как. То же
самое касается моральных и эстетических критериев. Мы должны суметь
обозначить то, что в привычных реакциях действует в первую очередь. Поэтому
мы вынуждены использовать здесь нечто такое, что на первый взгляд выглядит
столь же ужасающе, как психология способностей XVIII столетия. В
действительности же мы прибегаем к уже имеющимся в обыденном языке понятиям,
которые доступны и ясны каждому. Если, например, я говорю о "мышлении", то
только философ не знает, что под этим подразумевается, но ни один дилетант
не найдет это непонятным; ведь мы употребляем это слово ежедневно и всегда
подразумеваем под ним примерно одно и то же, однако если попросить дилетанта
дать четкое определение мышлению, то он окажется в весьма затруднительном
положении. То же самое касается "памяти" или "чувства". Насколько трудно
бывает научно определить такие непосредственные психологические понятия,
настолько же легки они для понимания в обиходном языке. Язык par excellence
(предпочтительно, в основном) является собранием наглядностей; оттого-то с
таким трудом закрепляются и очень легко отмирают ненаглядные, слишком
абстрактные понятия, что они слишком мало соприкасаются с действительностью.
Однако мышление и чувство являются такими неотъемлемыми для нас реалиями,
что любой непримитивный язык имеет для них совершенно определенные
выражения. Следовательно, мы можем быть уверены, что эти выражения совпадают
соответственно с совершенно определенными психическими фактами, как бы эти
комплексные факты научно ни назывались. Каждый представляет себе, что такое,
например, сознание, и, хотя наука далеко еще этого не знает, никто не может
сомневаться в том, что понятие "сознание" покрывает вполне определенные
психические факты.
Именно поэтому я и взял в качестве критериев различения внутри одного
типа установки просто выраженные в языке дилетантские понятия и обозначил
ими соответствующие психические функции. Например, я взял мышление, как оно
в общем понимается, поскольку мне бросилось в глаза, что одни люди
размышляют несоизмеримо больше других и, соответственно, в своих решениях
придают больший вес разуму. Они используют мышление для того, чтобы понять
мир и к нему приспособиться, и, с чем бы они ни сталкивались, все
подвергается обдумыванию и осмыслению либо же, в крайнем случае, приведению
в соответствие с заранее разработанными общими принципами. Другие же люди
удивительным образом пренебрегают мышлением в пользу эмоционального фактора,
то есть чувства. Они стойко проводят "политику чувств", и требуется уже
действительно чрезвычайная ситуация, чтобы заставить их задуматься. Эти люди
представляют собой полную противоположность первому типу, что особенно
бросается в глаза, когда первые являются деловыми партнерами вторых или же
когда они вступают друг с другом в брак. При этом один из них может отдавать
предпочтение своему мышлению независимо от того, экстраверт он или
интроверт. Разве что тогда он пользуется им лишь соответствующим для своего
типа образом.
Однако преобладанием той или иной функции объясняются не все имеющиеся
различия. Ведь то, что я называю мыслительным или эмоциональным типом, - это
люди, которые опять-таки содержат в себе нечто общее, что я не могу
охарактеризовать иначе как словом рациональность. То, что мышление в своей
сути рационально, не будет, пожалуй, оспаривать никто. Но когда мы перейдем
к чувству, появятся веские контрдоводы, которые я не стал бы отметать сразу.
Напротив, я могу заверить, что проблема чувства задала мне немалую
головоломку. Однако я не хочу перегружать свой доклад изложением различных
научных мнений относительно этого понятия, а лишь вкратце выскажу
собственную точку зрения на данный вопрос. Основная трудность здесь состоит
в том, что слова "чувство" или "чувствование" используются в самых разных
значениях. Особенно это характерно для немецкого языка (немецкое слово "das
Gefuhl" переводится как "чувство, ощущение, чутье"), в меньшей степени - для
английского и французского. Пожалуй, прежде всего мы должны строго отделить
это слово от понятия "ощущение", которое характеризует функцию органов
чувств. Затем, наверное, нужно так или иначе договориться, что чувство
сожаления, например, в понятийном смысле должно отличаться от чувства, что
изменится погода или что акции алюминиевого концерна повысятся. Поэтому я
предложил под чувством в первом значении понимать чувствование как таковое
и, наоборот, слово "чувство", использованное в последнем случае, убрать из
психологического лексикона и заменить понятием "ощущение", если речь идет о
перцептивном опыте, или понятием "интуиция", если речь идет о такого рода
восприятии, которое нельзя непосредственно свести к осознанному
перцептивному опыту. Поэтому я определил ощущение как осознанное восприятие
с помощью органов чувств, а интуицию как восприятие через бессознательное.
Разумеется, можно до скончания века дискутировать о правомерности этих
определений, однако такая дискуссия в конечном счете сводится к вопросу, как
называть некоторое известное животное: Rhinozerus, носорогом или еще
как-нибудь иначе, ведь, в сущности, надо только знать, что и как мы
называем. Психология - это целина, где языку еще только нужно закрепиться.
Температуру, как известно, можно измерять по Реомюру, Цельсию или
Фаренгейту, и единственное, что нужно здесь сделать, это сказать, какой
способ использовали для измерения в каждом данном случае.
Как следует из сказанного, я рассматриваю чувство в качестве функции
души, отделяя ее от ощущения и предчувствия или интуиции. Тот, кто смешивает
эти функции с чувством в узком смысле sensu stricto, разумеется, не способен
признать рациональность чувства. Но кто их разделяет, тот не может
уклониться от признания того факта, что эмоциональные оценки, эмоциональные
суждения и вообще сами эмоции могут быть не просто разумными, но и
логичными, последовательными и рассудительными и в этом смысле точно такими
же, как мышление. Мыслительному типу данный факт кажется странным, но он
легко объясним той характерной особенностью, что при дифференцированной
мыслительной функции чувство всегда менее развито, то есть является более
примитивным, а значит, и контаминированным с другими функциями, причем
именно с иррациональными, нелогичными и внерассудочными, то есть функциями
ощущения и интуиции, в задачу которых оценка ситуации не входит. Обе
последние функции противостоят рациональным функциям, причем по причине,
отвечающей самой глубокой их сущности. Когда мы думаем, то делаем это с
намерением прийти к какому-нибудь выводу или заключению, а когда чувствуем,
то для того, чтобы достичь верной оценки; ощущение же и интуиция как функции
восприятия имеют целью восприятие данного, а не его истолкование или оценку.
Следовательно, они просто должны быть открыты для данного, а не действовать
избирательно по определенным принципам. Данное же по своей сути
иррационально, ибо не существует методов, с помощью которых можно было бы
доказать, что должно быть столько-то планет или столько-то видов
теплокровных животных. Иррациональность - это то, чего не хватает мышлению и
чувству, рациональность - то, чего не хватает ощущению и интуиции.
Существует немало людей, реакции которых основываются, главным образом,
на иррациональности, то есть либо на ощущении, либо на интуиции, но никогда
на том и другом сразу, ибо ощущение по отношению к интуиции столь же
антагонистично, как мышление по отношению к чувству. Ведь когда я своими
ушами и глазами намереваюсь установить, что же происходит в
действительности, я могу делать все, что угодно, только не мечтать и не
фантазировать одновременно с этим, но как раз именно это последнее и должен
делать интуитивист, чтобы дать простор своему бессознательному или объекту.
Вот почему ощущающий тип является антиподом интуитивного. К сожалению, время
не позволяет мне вдаваться в те интересные вариации, которые возникают
вследствие экстравертной или интровертной установки у иррациональных типов.
Я бы предпочел сказать еще несколько слов о закономерных последствиях,
к которым приводит доминирование какой-либо одной функции над другими, а
именно как это сказывается на других функциях. Человек, как известно,
никогда не может быть всем сразу и никогда не может быть полностью
совершенен. Он развивает всегда только определенные качества и оставляет
недоразвитыми остальные. Что же происходит с теми функциями, которые он не
использует ежедневно, а значит, и не развивает их упражнением? Они остаются
в той или иной степени в примитивном, инфантильном, часто лишь в
полусознательном, а порой даже в совершенно бессознательном состоянии; тем
самым они образуют характерную для каждого типа неполноценность, которая в
качестве составной части входит в общую структуру характера. Одностороннее
предпочтение мышления всегда сопровождается неполноценностью чувств, а
дифференцированное восприятие таким же образом сказывается на интуитивной
способности, и наоборот.
обращают внимание лишь в самую последнюю очередь. Подобно тому как
психомоторный аппарат привычно подготавливается к прыжку, так, в свою
очередь, и психический аппарат привычно (а потому бессознательно)
подготавливается к принятию решения о том, что вообще нужно делать.
Мнения насчет состава этого аппарата весьма существенно расходятся.
Несомненно только одно - что каждый индивид обладает своим, характерным для
него способом принимать решения и обходиться с затруднениями. Если спросить
одного, то он скажет, что перепрыгнул ручей, потому что ему нравится
прыгать; другой скажет, что у него не было никакой иной возможности; третий
- что при встрече с любым препятствием у него возникает желание его
преодолевать. Четвертый не прыгнул, потому что не терпит бесполезных усилий,
пятый - потому что не было острой необходимости перебраться на другой берег.
Я намеренно выбрал этот банальный пример, чтобы продемонстрировать,
насколько несущественными кажутся подобные мотивации. Они кажутся столь
поверхностными, что мы склонны отодвинуть их в сторону все и объяснить все
по-своему. И все же они являются именно теми вариациями, которые позволяют
реально взглянуть на индивидуальные психические системы приспособления. Если
мы рассмотрим первый случай - где ручей пересекается ради удовольствия от
прыжка - в других жизненных ситуациях, то мы, вероятно, обнаружим, что
подавляющее большинство поступков этого человека совершается ради получения
удовольствия. Второй, который прыгает потому, что не видит иной возможности
для переправы, внимателен и брюзглив и, как мы увидим, путешествуя по его
жизни, всегда руководствуется принципом faute-demieux (за неимением лучшего
- фр.) и т. д. У каждого уже заранее выработана особая психическая система,
которая и принимает решение. Легко себе представить, что число таких
установок - легион. Их индивидуальное многообразие невозможно исчерпать, так
же как неисчерпаемы индивидуальные вариации кристаллов, которые, вне всяких
сомнений, принадлежат, однако, к той или иной системе. Но так же как
кристаллы указывают на относительно простые основные законы, так и установки
указывают на некоторые основные свойства, присущие определенным группам.
Попытки человеческого духа создать типологию и тем самым внести порядок
в хаос индивидуального - можно сказать с уверенностью - уходят корнями в
древность. Бесспорно, что самую первую попытку такого рода предприняла
возникшая на древнем Востоке астрология в так называемых тригонах четырех
элементов - воздуха, воды, земли и огня. Тригон воздуха в гороскопе состоит
из трех воздушных замков Зодиака - Водолея, Близнецов и Весов; тригон огня -
из Овна, Льва и Стрельца, и т. д. Согласно древним представлениям, тот, кто
родился в этих тригонах, отчасти обладает их воздушной или огненной
природой, а это, в свою очередь, определяет соответствующий темперамент и
судьбу. Поэтому физиологическая типология древности, то есть деление на
четыре гуморальных темперамента, находится в тесной связи с древними
космологическими воззрениями. То, что раньше объяснялось зодиакальными
созвездиями, теперь стало выражаться на физиологическом языке древних
врачей, конкретно в словах флегматический, сангвинический, холерический и
меланхолический, которые представляют собой не что иное, как наименование
телесных соков. Как известно, эта последняя типология сохранялась по меньшей
мере до 1800 года. Что же касается астрологической типологии, то она всем на
удивление по-прежнему держится и даже переживает сегодня новый расцвет.
Этот исторический экскурс в прошлое убеждает нас в том, что наши
современные попытки создания типологии отнюдь не есть что-то новое и
небывалое, если уж совесть ученого не позволяет нам вернуться на эти старые,
интуитивные пути. Мы должны найти свое собственное решение этой проблемы,
решение, которое удовлетворяло бы запросам науки. Тут-то и возникает
основная трудность проблемы типологии - вопрос о масштабах или критериях.
Астрологический критерий был прост: это было объективно заданное
расположение звезд при рождении. Вопрос, каким образом зодиакальные
созвездия и планеты приобрели качества темперамента, простирается в серый
туман прошлого и остается без ответа. Критерием четырех старых
физиологических темпераментов был внешний вид и поведение индивида -
критерий абсолютно тот же, что и у сегодняшней физиологической типизации. Но
что, однако, должно быть критерием психологической типологии?
Вспомним о приведенном ранее примере, в котором различные индивиды
должны были перебраться через ручей. Как и под каким углом зрения мы должны
классифицировать их привычные мотивировки? Один делает, чтобы получить
удовольствие, другой делает потому, что бездействие еще более тягостно,
третий вовсе не делает, поскольку придерживается на этот счет
противоположного мнения, и т. д. Ряд возможностей кажется бесконечным и
безысходным.
Другие, вероятно, подошли бы иначе к разрешению этой задачи, как - мне
неизвестно. Я же в связи с этим могу сказать только одно: раз я взялся за
это дело, то должен терпеть, когда меня упрекают в том, что мой способ
решать проблему является всего лишь моим личным предубеждением. И это
возражение до такой степени верно, что я даже не знаю, каким образом можно
было бы от него защититься. Я могу только сослаться на старину Колумба,
который, основываясь на субъективном предположении, на ложной гипотезе и
пойдя оставленным современным ему судоходством путем, открыл Америку... Что
бы мы ни рассматривали и как бы ни рассматривали, все равно глядим мы только
собственными глазами. Именно поэтому наука делается не одним человеком, но
многими. Каждый отдельный человек вносит только свой вклад, и только в этом
смысле я осмеливаюсь говорить о своем способе смотреть на вещи.
Моя профессия уже давно заставила меня принимать в расчет своеобразие
индивидов, а то особое обстоятельство, что в течение многих лет - я не знаю
скольких - я должен был лечить супругов и делать мужчину и женщину
взаимоприемлемыми, еще больше подчеркивает необходимость установить
определенные средние истины. Сколько раз мне приходилось говорить: "Видите
ли, ваша жена - очень активная натура и от нее действительно нельзя ожидать,
чтобы все ее существование заключалось лишь в домашнем хозяйстве". Это уже
является типизацией, и этим выражена своего рода статистическая истина.
Существуют активные и пассивные натуры. Однако эта прописная истина меня не
удовлетворяла. Следующая моя попытка состояла в предположении, что
существует нечто вроде задумывающихся и незадумывающихся натур, ибо я видел,
что многие натуры, кажущиеся на первый взгляд пассивными, на самом деле не
столько пассивны, сколько предусмотрительны. Они сначала обдумывают ситуацию
- потом действуют, а так как для них это обычный образ действия, то они
упускают случаи, где необходимо непосредственное действие без раздумий, и,
таким образом, складывается мнение об их пассивности. Незадумывающимися
всегда казались мне те, кто без раздумий прыгает обеими ногами в ситуацию,
чтобы потом уж только сообразить, что они, похоже, угодили в болото. Таким
образом, их, пожалуй, можно было бы охарактеризовать как незадумывающихся,
что надлежащим образом проявлялось в активности; предусмотрительность же
других в ряде случаев является в конечном счете весьма важной активностью и
весьма ответственным действием в сравнении с необдуманной мимолетной
вспышкой одной лишь деловитости. Однако очень скоро я обнаружил, что
нерешительность отнюдь не всегда вызывается предусмотрительностью, а,
скорее, действие не всегда необдуманно. Нерешительность первого столь же
часто основывается на свойственной ему боязливости или, по крайней мере, на
чем-то вроде обычного отступления перед слишком сложной задачей, а
непосредственная активность второго часто обусловливается большим доверием к
объекту, чем к себе. Это наблюдение побуждает меня сформулировать типизацию
следующим образом: существует целый класс людей, которые в момент реакции на
данную ситуацию как бы отстраняются, тихо говоря "нет", и только вслед за
этим реагируют, и существуют люди, принадлежащие к другому классу, которые в
такой же ситуации реагируют непосредственно, пребывая, по-видимому, в полной
уверенности, что их поступок, несомненно, правильный. То есть первый класс
характеризуется некоторым негативным отношением к объекту, последний -
скорее позитивным.
Как известно, первый класс соответствует интровертной, а последний -
экстравертной установке. Введением обоих этих терминов достигнуто столь же
мало, как и открытием мольеровского "bourgeois gentilhomme", что он обычно
говорит прозой. Эти типы будут иметь смысл и значимость только тогда, когда
мы узнаем, что же еще присуще каждому из них.
Ведь нельзя быть интровертом, не будучи им во всех отношениях. Понятие
интровертный означает: все душевное проявляется у интроверта так, как это и
определено для него соответствующими законами. Если бы это было не так, то
характеристика определенного индивида как экстраверта была бы такой же
несущественной, как и констатация того, что длина его тела составляет 175
сантиметров или же что он шатен либо брахицефал. Как известно, такие
констатации содержат ненамного больше обозначаемого ими факта. Однако
выражение экстравертный претендует на гораздо большее, ибо стремится
выразить, что сознание экстраверта, равно как и его бессознательное, должно
обладать определенными качествами, что все поведение экстраверта, его
отношение к людям, даже течение его жизни указывают на определенные
типические свойства.
Интроверсия и экстраверсия как типы установок обозначают диспозицию,
обусловливающую в значительной степени психический процесс в целом,
поскольку она характеризует предрасположенное реагирование и тем самым
определяет не только образ действия и вид субъективного опыта, но и характер
бессознательной компенсации.
Следовательно, определение привычного реагирования (Reactionshabitus)
должно попасть в самую точку, поскольку предрасположение (Habitus) является
в известной степени центральным коммутаторным пунктом, откуда, с одной
стороны, регулируется внешнее поведение, а с другой - оказывается влияние на
формирование специфического опыта. Определенное поведение дает
соответствующие результаты, а благодаря субъективному осмыслению этих
результатов появляется опыт, который со своей стороны вновь оказывает
влияние на поведение и тем самым по пословице "Каждый есть кузнец своего
счастья" отражается на индивидуальной судьбе.
Что касается привычного реагирования, то можно, пожалуй, не сомневаться
относительно того, что тут мы ухватываем центральное звено проблемы. Однако
здесь возникает другой щекотливый вопрос: удастся ли нам (адекватно)
охарактеризовать способы привычного реагирования? На этот счет могут
существовать самые разнообразные мнения, даже если кто-либо и обладает
интимными знаниями в этой особой области. Те факты, которые мне удалось
разыскать в пользу моей точки зрения, объединены мною в книге о типах,
причем я полностью отдаю себе отчет, что моя типизация не является
единственно верной или единственно возможной.
Противопоставление интроверсии и экстраверсии провести просто, однако
простые формулировки, к сожалению, чаще всего подозрительны. Слишком легко
они укрывают действительные трудности. Я говорю так, исходя из собственного
опыта, ведь едва я опубликовал первую формулировку своих критериев - этому
событию скоро будет двадцать лет, - как, к своему неудовольствию, обнаружил,
что каким-то образом попал впросак. Что-то не сходилось. Видимо, я пытался
объяснить слишком многое простыми средствами, как это чаще всего и бывает
при первой радости открытия.
Я обнаружил факт, который невозможно было отрицать, а именно прямо-таки
огромные различия внутри самих групп интровертов и экстравертов, различия,
которые были столь велики, что у меня появились сомнения, видел ли я вообще
что-либо правильно. Для того чтобы развеять эти сомнения, потребовалось
около десяти лет работы по наблюдению и сравнению.
Вопрос, откуда берутся огромные различия внутри типа, столкнул меня с
непредвиденными трудностями, к которым я долго не мог подступиться.
Некоторые из этих трудностей основывались на наблюдении и восприятии
различий, но главной их причиной была, как и раньше, проблема критериев, то
есть подходящего обозначения для различий характеров. И здесь я впервые
отчетливо понял, насколько же молода психология. Вряд ли она представляет
собой что-либо иное, кроме хаоса произвольных учений, добрая часть которых,
безусловно, обязана своим происхождением обособленному вследствие generatio
aequivoca и тем самым уподобившемуся Зевсу мозгу ученого. Я не хочу быть
непочтительным, но все же не могу удержаться от того, чтобы устроить очную
ставку профессора психологии с психологией женщины, китайца и южного негра.
Наша психология должна доходить до жизни, иначе мы просто застрянем в
Средневековье.
Я понял, что из хаоса современной психологии невозможно извлечь четкие
критерии, что их, скорее, еще только требуется создать, причем не из
голубого воздуха, а на основе предшествовавших бесценных работ тех, чьи
имена история психологии не обойдет молчанием.
В рамках одного доклада у меня нет возможности упомянуть о тех
отдельных наблюдениях, которые побудили меня выделить в качестве критериев
рассматриваемых различий определенные психические функции. В целом можно
констатировать только одно, что различия, насколько они теперь стали для
меня понятными, заключаются в том, что интроверт, например, не просто
отступает перед объектом и колеблется, а делает это совершенно особым
образом. И поступки свои он совершает не так, как любой другой интроверт, а
тоже совершенно особым образом. Так же как лев поражает своего врага или
добычу не хвостом, как крокодил, а лапами, в которых заключена его
специфическая сила, так и присущий нам способ реагирования обычно
характеризуется нашими сильными сторонами, то есть использованием нашей
наиболее надежной и развитой функции, что, впрочем, не мешает нам иногда
реагировать и своими специфическими слабостями. В соответствии с этим мы
будем подготавливать или искать одни ситуации и избегать других и тем самым
будем соответственно приобретать специфический, отличающийся от других опыт.
Интеллектуал будет приспосабливаться к миру с помощью своего интеллекта, а
вовсе не как боксер шестой весовой категории, хотя и он может в приступе
ярости употребить свои кулаки. В борьбе за существование и приспособление
каждый человек инстинктивно использует свою наиболее развитую функцию,
которая в результате становится критерием привычного способа реагирования.
Вопрос теперь можно поставить так: каким образом следует так охватить
все эти функции общими понятиями, чтобы они смогли выделиться из
расплывчатости простого индивидуального существования? Грубую типизацию
подобного рода давно уже создала социальная жизнь в фигурах крестьянина,
рабочего, художника, ученого, воина и т. д. или в перечне всех профессий. Но
психологии с такой типизацией делать практически нечего, потому что среди
людей науки, как однажды ехидно сказал один известный ученый, есть и такие,
которые являются всего лишь "интеллектуальными носильщиками".
То, что здесь имеется в виду, - вещь весьма тонкая. Недостаточно
говорить, например, об интеллекте, ибо это понятие слишком обще и
неопределенно; разумным можно назвать все, что функционирует гладко, быстро,
эффективно и целесообразно. И ум, и глупость являются не функциями, а
модальностями, и они никогда не говорят о том что, а всегда о том как. То же
самое касается моральных и эстетических критериев. Мы должны суметь
обозначить то, что в привычных реакциях действует в первую очередь. Поэтому
мы вынуждены использовать здесь нечто такое, что на первый взгляд выглядит
столь же ужасающе, как психология способностей XVIII столетия. В
действительности же мы прибегаем к уже имеющимся в обыденном языке понятиям,
которые доступны и ясны каждому. Если, например, я говорю о "мышлении", то
только философ не знает, что под этим подразумевается, но ни один дилетант
не найдет это непонятным; ведь мы употребляем это слово ежедневно и всегда
подразумеваем под ним примерно одно и то же, однако если попросить дилетанта
дать четкое определение мышлению, то он окажется в весьма затруднительном
положении. То же самое касается "памяти" или "чувства". Насколько трудно
бывает научно определить такие непосредственные психологические понятия,
настолько же легки они для понимания в обиходном языке. Язык par excellence
(предпочтительно, в основном) является собранием наглядностей; оттого-то с
таким трудом закрепляются и очень легко отмирают ненаглядные, слишком
абстрактные понятия, что они слишком мало соприкасаются с действительностью.
Однако мышление и чувство являются такими неотъемлемыми для нас реалиями,
что любой непримитивный язык имеет для них совершенно определенные
выражения. Следовательно, мы можем быть уверены, что эти выражения совпадают
соответственно с совершенно определенными психическими фактами, как бы эти
комплексные факты научно ни назывались. Каждый представляет себе, что такое,
например, сознание, и, хотя наука далеко еще этого не знает, никто не может
сомневаться в том, что понятие "сознание" покрывает вполне определенные
психические факты.
Именно поэтому я и взял в качестве критериев различения внутри одного
типа установки просто выраженные в языке дилетантские понятия и обозначил
ими соответствующие психические функции. Например, я взял мышление, как оно
в общем понимается, поскольку мне бросилось в глаза, что одни люди
размышляют несоизмеримо больше других и, соответственно, в своих решениях
придают больший вес разуму. Они используют мышление для того, чтобы понять
мир и к нему приспособиться, и, с чем бы они ни сталкивались, все
подвергается обдумыванию и осмыслению либо же, в крайнем случае, приведению
в соответствие с заранее разработанными общими принципами. Другие же люди
удивительным образом пренебрегают мышлением в пользу эмоционального фактора,
то есть чувства. Они стойко проводят "политику чувств", и требуется уже
действительно чрезвычайная ситуация, чтобы заставить их задуматься. Эти люди
представляют собой полную противоположность первому типу, что особенно
бросается в глаза, когда первые являются деловыми партнерами вторых или же
когда они вступают друг с другом в брак. При этом один из них может отдавать
предпочтение своему мышлению независимо от того, экстраверт он или
интроверт. Разве что тогда он пользуется им лишь соответствующим для своего
типа образом.
Однако преобладанием той или иной функции объясняются не все имеющиеся
различия. Ведь то, что я называю мыслительным или эмоциональным типом, - это
люди, которые опять-таки содержат в себе нечто общее, что я не могу
охарактеризовать иначе как словом рациональность. То, что мышление в своей
сути рационально, не будет, пожалуй, оспаривать никто. Но когда мы перейдем
к чувству, появятся веские контрдоводы, которые я не стал бы отметать сразу.
Напротив, я могу заверить, что проблема чувства задала мне немалую
головоломку. Однако я не хочу перегружать свой доклад изложением различных
научных мнений относительно этого понятия, а лишь вкратце выскажу
собственную точку зрения на данный вопрос. Основная трудность здесь состоит
в том, что слова "чувство" или "чувствование" используются в самых разных
значениях. Особенно это характерно для немецкого языка (немецкое слово "das
Gefuhl" переводится как "чувство, ощущение, чутье"), в меньшей степени - для
английского и французского. Пожалуй, прежде всего мы должны строго отделить
это слово от понятия "ощущение", которое характеризует функцию органов
чувств. Затем, наверное, нужно так или иначе договориться, что чувство
сожаления, например, в понятийном смысле должно отличаться от чувства, что
изменится погода или что акции алюминиевого концерна повысятся. Поэтому я
предложил под чувством в первом значении понимать чувствование как таковое
и, наоборот, слово "чувство", использованное в последнем случае, убрать из
психологического лексикона и заменить понятием "ощущение", если речь идет о
перцептивном опыте, или понятием "интуиция", если речь идет о такого рода
восприятии, которое нельзя непосредственно свести к осознанному
перцептивному опыту. Поэтому я определил ощущение как осознанное восприятие
с помощью органов чувств, а интуицию как восприятие через бессознательное.
Разумеется, можно до скончания века дискутировать о правомерности этих
определений, однако такая дискуссия в конечном счете сводится к вопросу, как
называть некоторое известное животное: Rhinozerus, носорогом или еще
как-нибудь иначе, ведь, в сущности, надо только знать, что и как мы
называем. Психология - это целина, где языку еще только нужно закрепиться.
Температуру, как известно, можно измерять по Реомюру, Цельсию или
Фаренгейту, и единственное, что нужно здесь сделать, это сказать, какой
способ использовали для измерения в каждом данном случае.
Как следует из сказанного, я рассматриваю чувство в качестве функции
души, отделяя ее от ощущения и предчувствия или интуиции. Тот, кто смешивает
эти функции с чувством в узком смысле sensu stricto, разумеется, не способен
признать рациональность чувства. Но кто их разделяет, тот не может
уклониться от признания того факта, что эмоциональные оценки, эмоциональные
суждения и вообще сами эмоции могут быть не просто разумными, но и
логичными, последовательными и рассудительными и в этом смысле точно такими
же, как мышление. Мыслительному типу данный факт кажется странным, но он
легко объясним той характерной особенностью, что при дифференцированной
мыслительной функции чувство всегда менее развито, то есть является более
примитивным, а значит, и контаминированным с другими функциями, причем
именно с иррациональными, нелогичными и внерассудочными, то есть функциями
ощущения и интуиции, в задачу которых оценка ситуации не входит. Обе
последние функции противостоят рациональным функциям, причем по причине,
отвечающей самой глубокой их сущности. Когда мы думаем, то делаем это с
намерением прийти к какому-нибудь выводу или заключению, а когда чувствуем,
то для того, чтобы достичь верной оценки; ощущение же и интуиция как функции
восприятия имеют целью восприятие данного, а не его истолкование или оценку.
Следовательно, они просто должны быть открыты для данного, а не действовать
избирательно по определенным принципам. Данное же по своей сути
иррационально, ибо не существует методов, с помощью которых можно было бы
доказать, что должно быть столько-то планет или столько-то видов
теплокровных животных. Иррациональность - это то, чего не хватает мышлению и
чувству, рациональность - то, чего не хватает ощущению и интуиции.
Существует немало людей, реакции которых основываются, главным образом,
на иррациональности, то есть либо на ощущении, либо на интуиции, но никогда
на том и другом сразу, ибо ощущение по отношению к интуиции столь же
антагонистично, как мышление по отношению к чувству. Ведь когда я своими
ушами и глазами намереваюсь установить, что же происходит в
действительности, я могу делать все, что угодно, только не мечтать и не
фантазировать одновременно с этим, но как раз именно это последнее и должен
делать интуитивист, чтобы дать простор своему бессознательному или объекту.
Вот почему ощущающий тип является антиподом интуитивного. К сожалению, время
не позволяет мне вдаваться в те интересные вариации, которые возникают
вследствие экстравертной или интровертной установки у иррациональных типов.
Я бы предпочел сказать еще несколько слов о закономерных последствиях,
к которым приводит доминирование какой-либо одной функции над другими, а
именно как это сказывается на других функциях. Человек, как известно,
никогда не может быть всем сразу и никогда не может быть полностью
совершенен. Он развивает всегда только определенные качества и оставляет
недоразвитыми остальные. Что же происходит с теми функциями, которые он не
использует ежедневно, а значит, и не развивает их упражнением? Они остаются
в той или иной степени в примитивном, инфантильном, часто лишь в
полусознательном, а порой даже в совершенно бессознательном состоянии; тем
самым они образуют характерную для каждого типа неполноценность, которая в
качестве составной части входит в общую структуру характера. Одностороннее
предпочтение мышления всегда сопровождается неполноценностью чувств, а
дифференцированное восприятие таким же образом сказывается на интуитивной
способности, и наоборот.