Страница:
движении и вынуждено обратиться вовнутрь: больной перестает принимать
участие в общей жизни, замыкается в свои мечты, не покидает постели, не
выходит из больничной палаты и т. д. При шизофрении происходит обратное:
больной, который в инкубационном периоде (то есть во время развития болезни)
отворачивался от внешнего мира, чтобы сосредоточиться на самом себе,
чувствует себя вынужденным бывать на людях, привлекает на себя внимание как
близких, так и посторонних своим нестерпимо экстравагантным и даже
агрессивным поведением.
Я предлагаю обозначить эти два противоположных устремления терминами:
экстраверсия и интроверсия. В случаях болезни, когда игра воображения при
таких фантастических измышлениях или истолкованиях, подсказанных
эмоциональностью, доводит субъекта до ложной оценки внешних предметов и
самого себя, необходимо к этим двум терминам добавить квалификацию:
регрессивная. Итак, экстраверсия налицо всюду, где человек сосредоточивает
свой основной интерес на мире внешнем, на объекте, которому и придается
существенная важность и значимость. Напротив, интроверсия имеется там, где
внешний мир подвергается своего рода обесцениванию и презрению, где важным и
значимым становится самый субъект, который как таковой жадно завладевает
всеми интересами человека и становится в собственных своих глазах, так
сказать, единственною строкою, которая вносится в счет. Я называю
регрессивной экстраверсией то явление трансференции, или переноса
(обозначаемое Фрейдом словом Ubertragung), которое заключается в том, что
склонный к истерии субъект проецирует иллюзии или субъективные оценки из
мира своих чувствований в мир внешний. Регрессивную же интроверсию я
усматриваю в противоположном болезненном явлении, а именно в таком, которое
мы встречаем в случаях шизофрении, когда таким фантастическим видоизменениям
подвергается сам субъект.
Необходимо с самого начала понять, что эти два противоположных течения
либидо, в качестве простых психических механизмов, могут быть налицо
попеременно у одного и того же субъекта, потому что в конечном счете оба
течения стремятся различными путями прийти к одной и той же цели, а именно к
благополучию субъекта. Фрейд нам показал, что в процессе истерической
трансференции, или переноса, личность стремится отделаться от своих
неприятных воспоминаний и впечатлений, освободиться от тяжелых и сложных
психических комплексов при помощи "вытеснения" их или "подавления". Личность
цепляется за объекты для того, чтобы забыть свои мучительные заботы,
оставить их позади себя. В интроверсии же личность старается
сконцентрировать свое внимание на этих своих психических комплексах и уйти в
них от реального внешнего мира с помощью процесса, который, собственно
говоря, не есть "вытеснение"; к нему правильнее было бы применить термин
"обесценивание" (Entwertung) объективного мира.
Интроверсия и экстраверсия суть два вида психической реакции, которые
как таковые часто наблюдаются в одном и том же индивиде. С другой стороны,
существование двух психических болезней столь противоположных, как истерия и
шизофрения, отличительной чертой которых и является именно почти
исключительное преобладание интроверсии или экстраверсии, позволяет нам
думать, что и в нормальном состоянии могут быть психологические типы,
отличающиеся относительным преобладанием то одного, то другого из этих двух
психических механизмов. Психиатрам, например, хорошо известно, что задолго
до ярко выраженного проявления названных болезней будущие пациенты уже
представляют собой характерный тип, следы которого можно проследить в раннем
их детстве.
Бинэ как-то очень верно заметил, что невроз только усиливает, придает
больший рельеф характерным чертам данной личности. Уже давно известно, что
так называемый "истерический" характер не есть только продукт болезни, но
что он в известной степени ей предшествует. Гох в своих исследованиях
историй болезни показал то же самое относительно больных шизофренией: и у
них недочеты их личности и душевный надлом предшествует яркому проявлению
самой болезни. Если это так, то легко можно встретить такой же контраст
психологических темпераментов и вне рамок патологии. Нетрудно, впрочем, и в
литературе найти целый ряд параллелей, свидетельствующих о действительном
существовании этих двух противоположных психических типов. Не притязая на
то, чтобы исчерпать этот вопрос, я приведу здесь ряд многозначительных
примеров.
1. Философу Уильяму Джемсу мы обязаны, насколько мне известно,
наилучшими наблюдениями в этой области. Джемс говорит, что, каков бы ни был
темперамент профессионального философа, он именно этот свой темперамент
силится выразить и оправдать своей философией. Исходя из этой идеи, вполне
отвечающей духу психоанализа, он делит философов на две группы: на идеологов
и позитивистов. Идеологи (tender-minded) полагают весь свой интерес на
внутренней жизни, на вещах духовного порядка; позитивисты же (tough-minded)
больше доверяют вещам материальным и реальностям внешне объективным. [Эти
английские термины лишь приблизительно могут быть переданы русскими
выражениями: мягкосердечный и жестокосердечный; слово mind непереводимо, ибо
в нем нераздельно слиты оба элемента: голова и сердце. Tough = zan = цепкий;
здесь в том смысле, что "позитивист" крепко держится фактических данных
(объективизм), тогда как "идеолог" нежно привязан к своему "я"
(субъективизм).] Ясно, что здесь речь идет о двух противоположных тенденциях
либидо: идеологи являются представителями интроверсии, позитивисты -
представителями экстраверсии.
По Джемсу, характерной чертой идеологов является рационализм: идеологи
- люди принципов и систем; они утверждают, что властвуют над опытом и
превосходят его своими абстрактными рассуждениями, логическими дедукциями,
своими чисто рациональными концепциями. Факты мало заботят их, и
эмпирическая множественность явлений нисколько их не беспокоит: они
насильственно вводят данные в свои идеологические построения и все сводят к
своим предпосылкам. Достаточно по этому поводу вспомнить Гегеля, который a
priori установил число планет! В области психопатологии мы находим такого
рода философствование у параноиков: не обращая внимания на опровержения,
которые дает им опыт, они навязывают миру свои бредовые представления и, по
выражению Адлера, находят способ все "устраивать" по своей болезненной,
предвзятой системе.
Другие особенности, усматриваемые Джемсом в этом типе, совершенно
естественно вытекают из вышеописанной, основной характерной черты. Идеолог,
говорит Джемс, "интеллектуал, идеалист, оптимист, человек религиозный,
признающий свободу воли, монист, догматик". Все эти качества с очевидностью
указывают на то, что его либидо, интерес, сконцентрирован почти
исключительно в мире мышления; эта концентрация на мышлении, то есть на
внутреннем мире, и есть не что иное, как интроверсия. И если для этих
философов опыт играет некоторую роль, то разве только как приманка или
щелчок, данный абстракции, данный насущной необходимости насильственно
втискивать хаос мира в прекрасно прилаженные рамки, которые в конечном итоге
не что иное, как создание духа, творение чисто субъективного мышления.
Тип позитивиста (tough-minded), напротив, эмпиричен. Он видит только
фактические данные. Для позитивиста опыт является властителем, его единым
руководителем и вдохновителем. Позитивист считается только с эмпирическими
явлениями, констатируемыми вне его самого. Его мысль является лишь реакцией
на внешний опыт. Принципы в его глазах не стоят фактов: принципы могут лишь
отображать или описывать цепь явлений, но никогда не образуют какой-либо
системы. Таким образом, теории позитивиста всегда заранее подвержены
противоречиям в силу чрезвычайного накопления эмпирических материалов.
Психическая реальность с точки зрения позитивиста ограничивается наблюдением
и испытыванием удовольствия или страдания; дальше этого позитивист не идет и
не признает за философским мышлением права на существование. Оставаясь на
вечно изменчивой поверхности мира явлений, он и сам причастен к этой
неустойчивости: увлекаемый хаотическим беспорядком вселенной, он подмечает
все ее разновидности, все теоретические и практические возможности, но он
никогда не приходит к единству, к установлению точной системы, которая одна
только и может удовлетворить идеолога. Позитивист преуменьшает все ценности,
сводя их к элементам, ниже их стоящим; он объясняет высшее низшим и
развенчивает его, показывая, что все это не что иное, как та или иная вещь,
сама по себе не имеющая никакого значения.
Из этих общих черт логически вытекают другие, которые Джемс тоже
отмечает в этом типе. Позитивист есть сенсуалист, придающий большее значение
непосредственным данным ощущений, чем размышлению, им предшествующему; он -
материалист и пессимист, ибо слишком хорошо знает безнадежную
неопределенность в ходе явлений; он не религиозен, так как не способен
оградить реальности внутреннего мира от натиска фактов. Он - детерминист и
фаталист, способный лишь покоряться; он - плюралист, не знающий синтеза; и,
наконец, он - скептик, что неизбежно вытекает из всего остального.
Сами выражения, которыми пользуется Джемс, ясно показывают, что
различие типов является следствием локализации либидо, этой магической силы,
которая есть основа нашего существа, но которая, в зависимости от индивида,
в одном случае устремляется в сторону внутренних переживаний, в другом
случае - в сторону объективного мира. Джемс приравнивает, например, к
религиозному субъективизму идеалистов характер современного эмпиризма,
который тоже в некотором смысле религиозен: "Наше уважение к фактам само по
себе почти религиозно: в нашем научном темпераменте много благочестия".
2. Другую параллель мы находим у Вильгельма Оствальда, который делит
гениальных ученых на классиков и романтиков. /130- S.371/ Романтики
отличаются быстротой реагирования и чрезвычайной быстротой и продуктивностью
в творчестве идей и проектов (к их общим взглядам, однако, часто
примешиваются факты, плохо усвоенные и имеющие притом спорное значение). Они
- прекрасные, блестящие учителя, любящие свое дело преподавания, отдающиеся
ему с заражающей горячностью и энтузиазмом, что привлекает к ним
многочисленных учеников и делает их основателями школ, в которых они
пользуются огромным личным влиянием. Нам нетрудно узнать в них экстравертный
тип. Классики Оствальда, напротив, реагируют медленно, творят с трудом,
имеют мало склонности к преподаванию и личным прямым выступлениям; они не
отличаются энтузиазмом, парализируют себя строгой самокритикой, живут в
стороне от всех, замкнутые в себе, не находят - да и не ищут - учеников; но
произведения их законченно-совершенны и часто создают им посмертную славу.
Все эти черты отвечают нашему пониманию интроверсии.
3. Другой, очень ценный пример мы находим в эстетической теории
Воррингера. /75/ Воррингер заимствует у Ригеля выражение "абсолютная воля к
искусству" для определения внутренней мощи, вдохновляющей художника; он
различает две формы этой мощи: эмпатию (Einfuhlung) и абстракцию; и сами
термины, которыми он пользуется (Einfuhlungsdrang, Abstraktionsdrang),
достаточно ясно показывают, что речь идет о натиске либидо, о властном
жизненном порыве. Воррингер говорит: "Как симпатический импульс, импульс
чувства, находит удовлетворение в органической красоте, так абстрактный
импульс находит красоту в неограниченном, то есть в отрицании всякой жизни,
в кристаллизованных формах, - одним словом, всюду, где царят строгие
абстрактные законы". Эмпатия (Einfuhlung) есть страстный порыв, направленный
в сторону объекта с тем, чтобы его приобщить себе, пронизав его
эмоциональными ценностями; абстракция же, напротив, лишает объект всего, что
напоминает о жизни, и постигает его чисто интеллектуально, кристаллизованной
мыслью, застывшей в суровых формулах закона - всеобщего, типического и т. п.
Известно, что Бергсон также пользуется понятием кристаллизации, отвердения и
т. д. для того, чтобы иллюстрировать сущность интеллектуальной абстракции.
"Абстракция" Воррингера выражает в общем тот психический процесс, на
который я уже указывал как на последствие интроверсии, а именно возведение
интеллекта на престол на место внешней обесцененной реальности. Эмпатия
(Einfuhlung) же отвечает вполне понятию экстраверсии, как то показал нам
Теодор Липпс. Он говорит: "То, что я симпатически, через чувство, провижу в
объекте, это в общих чертах не что иное, как сама жизнь. А жизнь есть сила,
внутренняя работа, усилие, исполнение. Одним словом: жить - значит
действовать; а действовать - значит производить внутренний опыт над силой,
которую мы расходуем, опыт над активностью; активность же эта существенно
волевая". "Эстетическое наслаждение, - говорит Воррингер, - это
объективированное самонаслаждение, проецированное в объект", - формула,
совершенно согласующаяся с нашим понятием экстраверсии. В такой эстетической
концепции нет ничего "позитивистского" в том смысле, как его понимает Джемс;
она целиком по вкусу идеолога, для которого психологическая реальность
единственно интересна и достойна внимания. В таком смысле Воррингер
продолжает; он говорит, что существенным является не оттенок чувства, а,
скорее, само чувство как таковое, то есть внутреннее движение, интимная
психическая жизнь, выявление активности, свойственной данному субъекту. В
другом месте он говорит: "Ценность линии, формы заключается в наших глазах в
ценности биологической, которую эта линия или форма имеет для нас; красота
их не что иное, как наше собственное чувство жизни, которое мы неясно
проецируем в них". Эта точка зрения вполне отвечает моему собственному
пониманию теории либидо; я стараюсь при этом держаться середины между двумя
психологическими противоположностями: интроверсией и экстраверсией.
Полюсом, противоположным эмпатии (Einfuhlung), является абстракция.
Абстрактный импульс понимается Воррингером "как результат глубокого смятения
человеческого духа перед лицом внешнего мира и с точки зрения религиозной
соответствует трансцендентальному представлению человека о
действительности". Легко узнать в этом определении основную тенденцию
интроверсии. Типу интровертному мир не представляется ни красивым, ни
желанным; напротив, мир его беспокоит и даже страшит; субъект ставит себя по
отношению к внешнему миру в положение самообороны, замыкается внутри себя и
там укрепляется, изобретая способные, стройные геометрические фигуры, ясные
до мельчайших деталей и обеспечивающие ему господство над окружающим миром
благодаря их примитивному магическому значению.
"Потребность абстракции лежит в основе всякого искусства", - говорит
дальше Воррингер. Этими словами выражается важный принцип, находящий свое не
менее важное подтверждение в том, что больные шизофренией не только в своих
мыслях, но и в своих рисунках воспроизводят формы и фигуры, чрезвычайно
аналогичные тем, которые мы находим в произведениях примитивного человека.
4. Справедливость требует упомянуть здесь о попытке Шиллера
формулировать тот же контраст, что он называет наивным типом и типом
сентиментальным. Сентиментальный ищет природу, тогда как наивный и есть сама
природа. Шиллер прекрасно понимает, что эти два типа являются следствием
преобладания какого-либо из психологических состояний, встречающихся у
одного и того же индивида. "Не только у одного и того же поэта", - говорит
Шиллер, но даже в одном и том же его произведении эти два рода психики часто
сосуществуют. "Наивный поэт, - говорит далее Шиллер, - следует лишь природе
и своим ощущениям во всей их простоте, и все его усилие ограничивается
подражанием и воспроизведением действительности". Совершенным примером
наивного поэта для Шиллера является Гомер. "Сентиментальный поэт, напротив,
размышляет над впечатлением, которое он получает от объектов... Объект здесь
связан с идеей, и на этом их соотношении основана вся мощь поэтического
произведения". Эти цитаты показывают нам, каковы типы, которые имеет в виду
Шиллер, и каково их совпадение с типами, интересующими нас.
5. Мы находим еще и другой, подходящий пример в противоположении,
установленном Ницше между аполлоническим началом и началом дионисийским.
Сравнение, которым пользуется Ницше для иллюстрации этих контрастов, весьма
поучительно: он сравнивает их с мечтой и опьянением. Во время мечтаний
индивид остается в самых глубинах своей души; в опьянении, наоборот, он
вполне забывается и, освобожденный от себя самого, окунается во
множественность объективного мира. Для характеристики Аполлона Ницше
цитирует Шопенгауэра /86/: "Подобно тому как на бурном море, то
выбрасывающем, то поглощающем горы пенистых волн, моряк спокойно остается на
своем посту, доверяясь своей хрупкой ладье, так и человеческая особь посреди
мира страданий остается невозмутимой и ясной, с доверием опираясь на принцип
индивидуации". "Да, - продолжает Ницше, - можно сказать, что непоколебимая
вера в этот принцип и спокойная уверенность того, кто им проникнут, нашли в
Аполлоне наивысшее свое выражение; и можно даже признать в Аполлоне наиболее
прекрасное, божественное олицетворение принципа индивидуации".
Следовательно, аполлонизм, как его понимает Ницше, является
устремлением внутрь себя, интроверсией. Дионисизм же, психическое опьянение,
является в глазах Ницше освобождением потока либидо, широкой волной
разливающегося в объектах. "Это не только, - говорит Ницше, - союз человека
с человеком, который заключается под обаянием дионисийских чар: это - сама
обезумевшая природа, враждебная или покоренная, празднует примирение со
своим блудным сыном - человеком. Земля добровольно предлагает свои дары, и
дикие звери скал и пустынь смиренно подходят. Колесница Диониса утопает в
цветах и венках; пантеры и тигры идут под ее ярмом. Представим себе образно
"Оду к радости" Бетховена и, давая волю нашей фантазии, окинем взором
миллионы существ, трепетно распростертых во прахе: это момент приближения
дионисийского опьянения. И тогда раб сбрасывает свои оковы, и падают все
суровые, враждебные преграды, которыми нищета, произвол и "назойливая мода"
отделили людей друг от друга. И, услыша благую весть об универсальной
гармонии, каждый почувствует себя не только связанным, примиренным и слитым
со своим ближним, но и тождественным с самим собою. Как если бы покрывало
Майи разорвалось на много частей, которые, развеваясь, открывают великую
тайну "единого-изначального" /131- Т.1/. К этому трудно что-либо добавить.
6. Чтобы закончить серию примеров, взятых из областей, стоящих вне моей
специальности, я укажу еще на лингвистическую гипотезу Франца Финка /132/, в
которой так же ярко выражается интересующая нас двойственность типов.
Структура языков, согласно Финку, указывает на два основных типа. В первом
из них субъект обыкновенно является активным (Я его вижу, Я его бью); во
втором - субъект воспринимает, чувствует, а объект действует (он показывает
мне, он побит мною). Первый тип, очевидно, понимает либидо как бы исходящим
от субъекта, следовательно, в его движении центробежном; второй понимает его
исходящим от объекта, следовательно, в движении центростремительном.
Подобная структура интровертного типа обнаружена, в частности, среди
примитивных наречий эскимосов.
7. Равным образом эти два типа были описаны и Отто Гроссом /133/ в
области психиатрии. Гросс различает две формы слабоумия: в одной - сознание
расплывчато и поверхностно, в другой - сужено и углублено. Характерным
признаком первой является ослабление "функции последовательности" (Function
consecutive), характерным признаком второй - усиление ее. Гросс признал, что
функция последовательности находится в тесной связи с эффективностью; из
этого можно заключить, что и здесь снова речь идет о наших двух
психологических типах. Близость, которую он устанавливает между
маниакально-депрессивным состоянием и поверхностным сознанием, ясно
показывает, что мы имеем дело с экстраверсией; равным образом, связь
психологии параноика с суженным сознанием указывает на тождество ее с
интровертным типом.
После всех вышеприведенных соображений никого не удивит, что и в
области психоаналитических доктрин мы должны считаться с существованием этих
двух психологических типов. С одной стороны, мы встречаем здесь теорию,
существенным образом редуктивную, плюралистическую, каузальную и
сенсуалистическую. Это теория Фрейда. Она строго придерживается эмпирических
данных и выводит комплексы из предыдущего, разлагает их на элементарные
факторы; по теории Фрейда - психологическая жизнь не что иное, как
следствие, как простая реакция на влияние среды; она приписывает ощущениям
главное значение и предоставляет им наибольшее место. С другой стороны, мы
имеем диаметрально противоположную теорию Адлера /107/, теорию, главным
образом, интеллектуалистическую и финалистскую. По этой теории явления не
сводятся к предыдущим простейшим факторам, а понимаются как своего рода
"устроение" (arrangement), как результаты чрезвычайно сложных намерений и
целей. Тут уже исследование ведется не с точки зрения каузальной, а с точки
зрения финалистской. Поэтому история самого больного и конкретные влияния
среды имеют гораздо меньше значения, чем главные принципы, "руководящие
фикции" индивида. Главная цель для индивида не достижение объекта и не
нахождение в нем полноты субъективного наслаждения, а охранение своей
собственной индивидуальности, ограждение ее от враждебных влияний
окружающего.
В то время как для психологии Фрейда основным признаком является
центробежное движение, ищущее удовлетворения и счастья в мире объектов, в
психологии Адлера, напротив, главная роль принадлежит движению
центростремительному, властно утверждающему первенствующее значение
субъекта, ведущему к его победе и освобождению его от подавляющего гнета
жизни. Средством, к которому прибегает тип, описанный Фрейдом, является
"инфантильный перенос" (infantile Ubertragung), благодаря которому индивид
проецирует на объект субъективные плоды своей фантазии, находя в таком
преобразовании вещей компенсацию своей тяжелой жизни. Для типа, описанного
Адлером, характерным средством, напротив, является "маскулинный (мужской)
протест", личное сопротивление, действенная защита, с помощью которой
индивид ограждает самого себя, упорно утверждаясь и укрепляясь в своей
"руководящей фикции".
Будущему предстоит трудная задача: выработать психологию, которая
одинаково считалась бы с обоими психологическими типами.
[Лекция, прочитанная на Международном конгрессе по образованию
(Территет, Швейцария, 1923) и опубликованная под названием "Psychologische
Typen", 1923, в "Zeitschrift fur Menschenkunde" (1925 май), S.45-65.
Настоящий перевод сделан с английского издания Собрания сочинений К. Г. Юнга
/15- Vol.6. P.510-523/. Перевод В. Зеленского.]
Известно, что с древних времен делались неоднократные попытки свести
многочисленные различия между человеческими индивидуальностями к
определенным категориям; с другой стороны, производились усилия сломать
очевидное единообразие человечества заострением характеристик определенных
типических различий. Не стремясь углубиться слишком глубоко в историю этих
попыток, я хотел бы привлечь внимание к тому факту, что наиболее древние
категоризации, известные нам, имеют свое происхождение в медицине. Наиболее
важной из них была классификация, предложенная Клавдием Галеном, греческим
доктором, жившим во II веке н. э. Он выделял четыре основных темперамента:
сангвиник, флегматик, холерик и меланхолик. Идея, лежащая в основе такого
деления, восходит к V веку до н. э., к учению Гиппократа о том, что
человеческое тело состоит из четырех элементов: воздуха, воды, огня и земли.
В соответствии с этими элементами в живом организме были обнаружены четыре
субстанции: кровь, флегма, желтая желчь и черная желчь. Идея Галена
заключалась в том, что сообразно с изменениями в пропорциях этих четырех
субстанций все люди могут быть разделены на четыре класса. Те, у кого
наличествует преобладание крови, принадлежат к типу сангвиников;
преобладание флегмы относит к флегматическому типу; желтая желчь делает
человека холериком, а черная желчь приводит к появлению меланхолического
типа. Как показывает наш язык, эти различия в темпераменте выдержали
испытание временем, хотя потребовалось много веков, прежде чем они были
заменены физиологической теорией.
Несомненно, именно Галену принадлежит заслуга в создании
психологической классификации людей, просуществовавшей уже два тысячелетия,
классификации, основанной на воспринимаемых различиях эмоциональности или
аффективности. Интересно отметить, что первая попытка типологизации была
участие в общей жизни, замыкается в свои мечты, не покидает постели, не
выходит из больничной палаты и т. д. При шизофрении происходит обратное:
больной, который в инкубационном периоде (то есть во время развития болезни)
отворачивался от внешнего мира, чтобы сосредоточиться на самом себе,
чувствует себя вынужденным бывать на людях, привлекает на себя внимание как
близких, так и посторонних своим нестерпимо экстравагантным и даже
агрессивным поведением.
Я предлагаю обозначить эти два противоположных устремления терминами:
экстраверсия и интроверсия. В случаях болезни, когда игра воображения при
таких фантастических измышлениях или истолкованиях, подсказанных
эмоциональностью, доводит субъекта до ложной оценки внешних предметов и
самого себя, необходимо к этим двум терминам добавить квалификацию:
регрессивная. Итак, экстраверсия налицо всюду, где человек сосредоточивает
свой основной интерес на мире внешнем, на объекте, которому и придается
существенная важность и значимость. Напротив, интроверсия имеется там, где
внешний мир подвергается своего рода обесцениванию и презрению, где важным и
значимым становится самый субъект, который как таковой жадно завладевает
всеми интересами человека и становится в собственных своих глазах, так
сказать, единственною строкою, которая вносится в счет. Я называю
регрессивной экстраверсией то явление трансференции, или переноса
(обозначаемое Фрейдом словом Ubertragung), которое заключается в том, что
склонный к истерии субъект проецирует иллюзии или субъективные оценки из
мира своих чувствований в мир внешний. Регрессивную же интроверсию я
усматриваю в противоположном болезненном явлении, а именно в таком, которое
мы встречаем в случаях шизофрении, когда таким фантастическим видоизменениям
подвергается сам субъект.
Необходимо с самого начала понять, что эти два противоположных течения
либидо, в качестве простых психических механизмов, могут быть налицо
попеременно у одного и того же субъекта, потому что в конечном счете оба
течения стремятся различными путями прийти к одной и той же цели, а именно к
благополучию субъекта. Фрейд нам показал, что в процессе истерической
трансференции, или переноса, личность стремится отделаться от своих
неприятных воспоминаний и впечатлений, освободиться от тяжелых и сложных
психических комплексов при помощи "вытеснения" их или "подавления". Личность
цепляется за объекты для того, чтобы забыть свои мучительные заботы,
оставить их позади себя. В интроверсии же личность старается
сконцентрировать свое внимание на этих своих психических комплексах и уйти в
них от реального внешнего мира с помощью процесса, который, собственно
говоря, не есть "вытеснение"; к нему правильнее было бы применить термин
"обесценивание" (Entwertung) объективного мира.
Интроверсия и экстраверсия суть два вида психической реакции, которые
как таковые часто наблюдаются в одном и том же индивиде. С другой стороны,
существование двух психических болезней столь противоположных, как истерия и
шизофрения, отличительной чертой которых и является именно почти
исключительное преобладание интроверсии или экстраверсии, позволяет нам
думать, что и в нормальном состоянии могут быть психологические типы,
отличающиеся относительным преобладанием то одного, то другого из этих двух
психических механизмов. Психиатрам, например, хорошо известно, что задолго
до ярко выраженного проявления названных болезней будущие пациенты уже
представляют собой характерный тип, следы которого можно проследить в раннем
их детстве.
Бинэ как-то очень верно заметил, что невроз только усиливает, придает
больший рельеф характерным чертам данной личности. Уже давно известно, что
так называемый "истерический" характер не есть только продукт болезни, но
что он в известной степени ей предшествует. Гох в своих исследованиях
историй болезни показал то же самое относительно больных шизофренией: и у
них недочеты их личности и душевный надлом предшествует яркому проявлению
самой болезни. Если это так, то легко можно встретить такой же контраст
психологических темпераментов и вне рамок патологии. Нетрудно, впрочем, и в
литературе найти целый ряд параллелей, свидетельствующих о действительном
существовании этих двух противоположных психических типов. Не притязая на
то, чтобы исчерпать этот вопрос, я приведу здесь ряд многозначительных
примеров.
1. Философу Уильяму Джемсу мы обязаны, насколько мне известно,
наилучшими наблюдениями в этой области. Джемс говорит, что, каков бы ни был
темперамент профессионального философа, он именно этот свой темперамент
силится выразить и оправдать своей философией. Исходя из этой идеи, вполне
отвечающей духу психоанализа, он делит философов на две группы: на идеологов
и позитивистов. Идеологи (tender-minded) полагают весь свой интерес на
внутренней жизни, на вещах духовного порядка; позитивисты же (tough-minded)
больше доверяют вещам материальным и реальностям внешне объективным. [Эти
английские термины лишь приблизительно могут быть переданы русскими
выражениями: мягкосердечный и жестокосердечный; слово mind непереводимо, ибо
в нем нераздельно слиты оба элемента: голова и сердце. Tough = zan = цепкий;
здесь в том смысле, что "позитивист" крепко держится фактических данных
(объективизм), тогда как "идеолог" нежно привязан к своему "я"
(субъективизм).] Ясно, что здесь речь идет о двух противоположных тенденциях
либидо: идеологи являются представителями интроверсии, позитивисты -
представителями экстраверсии.
По Джемсу, характерной чертой идеологов является рационализм: идеологи
- люди принципов и систем; они утверждают, что властвуют над опытом и
превосходят его своими абстрактными рассуждениями, логическими дедукциями,
своими чисто рациональными концепциями. Факты мало заботят их, и
эмпирическая множественность явлений нисколько их не беспокоит: они
насильственно вводят данные в свои идеологические построения и все сводят к
своим предпосылкам. Достаточно по этому поводу вспомнить Гегеля, который a
priori установил число планет! В области психопатологии мы находим такого
рода философствование у параноиков: не обращая внимания на опровержения,
которые дает им опыт, они навязывают миру свои бредовые представления и, по
выражению Адлера, находят способ все "устраивать" по своей болезненной,
предвзятой системе.
Другие особенности, усматриваемые Джемсом в этом типе, совершенно
естественно вытекают из вышеописанной, основной характерной черты. Идеолог,
говорит Джемс, "интеллектуал, идеалист, оптимист, человек религиозный,
признающий свободу воли, монист, догматик". Все эти качества с очевидностью
указывают на то, что его либидо, интерес, сконцентрирован почти
исключительно в мире мышления; эта концентрация на мышлении, то есть на
внутреннем мире, и есть не что иное, как интроверсия. И если для этих
философов опыт играет некоторую роль, то разве только как приманка или
щелчок, данный абстракции, данный насущной необходимости насильственно
втискивать хаос мира в прекрасно прилаженные рамки, которые в конечном итоге
не что иное, как создание духа, творение чисто субъективного мышления.
Тип позитивиста (tough-minded), напротив, эмпиричен. Он видит только
фактические данные. Для позитивиста опыт является властителем, его единым
руководителем и вдохновителем. Позитивист считается только с эмпирическими
явлениями, констатируемыми вне его самого. Его мысль является лишь реакцией
на внешний опыт. Принципы в его глазах не стоят фактов: принципы могут лишь
отображать или описывать цепь явлений, но никогда не образуют какой-либо
системы. Таким образом, теории позитивиста всегда заранее подвержены
противоречиям в силу чрезвычайного накопления эмпирических материалов.
Психическая реальность с точки зрения позитивиста ограничивается наблюдением
и испытыванием удовольствия или страдания; дальше этого позитивист не идет и
не признает за философским мышлением права на существование. Оставаясь на
вечно изменчивой поверхности мира явлений, он и сам причастен к этой
неустойчивости: увлекаемый хаотическим беспорядком вселенной, он подмечает
все ее разновидности, все теоретические и практические возможности, но он
никогда не приходит к единству, к установлению точной системы, которая одна
только и может удовлетворить идеолога. Позитивист преуменьшает все ценности,
сводя их к элементам, ниже их стоящим; он объясняет высшее низшим и
развенчивает его, показывая, что все это не что иное, как та или иная вещь,
сама по себе не имеющая никакого значения.
Из этих общих черт логически вытекают другие, которые Джемс тоже
отмечает в этом типе. Позитивист есть сенсуалист, придающий большее значение
непосредственным данным ощущений, чем размышлению, им предшествующему; он -
материалист и пессимист, ибо слишком хорошо знает безнадежную
неопределенность в ходе явлений; он не религиозен, так как не способен
оградить реальности внутреннего мира от натиска фактов. Он - детерминист и
фаталист, способный лишь покоряться; он - плюралист, не знающий синтеза; и,
наконец, он - скептик, что неизбежно вытекает из всего остального.
Сами выражения, которыми пользуется Джемс, ясно показывают, что
различие типов является следствием локализации либидо, этой магической силы,
которая есть основа нашего существа, но которая, в зависимости от индивида,
в одном случае устремляется в сторону внутренних переживаний, в другом
случае - в сторону объективного мира. Джемс приравнивает, например, к
религиозному субъективизму идеалистов характер современного эмпиризма,
который тоже в некотором смысле религиозен: "Наше уважение к фактам само по
себе почти религиозно: в нашем научном темпераменте много благочестия".
2. Другую параллель мы находим у Вильгельма Оствальда, который делит
гениальных ученых на классиков и романтиков. /130- S.371/ Романтики
отличаются быстротой реагирования и чрезвычайной быстротой и продуктивностью
в творчестве идей и проектов (к их общим взглядам, однако, часто
примешиваются факты, плохо усвоенные и имеющие притом спорное значение). Они
- прекрасные, блестящие учителя, любящие свое дело преподавания, отдающиеся
ему с заражающей горячностью и энтузиазмом, что привлекает к ним
многочисленных учеников и делает их основателями школ, в которых они
пользуются огромным личным влиянием. Нам нетрудно узнать в них экстравертный
тип. Классики Оствальда, напротив, реагируют медленно, творят с трудом,
имеют мало склонности к преподаванию и личным прямым выступлениям; они не
отличаются энтузиазмом, парализируют себя строгой самокритикой, живут в
стороне от всех, замкнутые в себе, не находят - да и не ищут - учеников; но
произведения их законченно-совершенны и часто создают им посмертную славу.
Все эти черты отвечают нашему пониманию интроверсии.
3. Другой, очень ценный пример мы находим в эстетической теории
Воррингера. /75/ Воррингер заимствует у Ригеля выражение "абсолютная воля к
искусству" для определения внутренней мощи, вдохновляющей художника; он
различает две формы этой мощи: эмпатию (Einfuhlung) и абстракцию; и сами
термины, которыми он пользуется (Einfuhlungsdrang, Abstraktionsdrang),
достаточно ясно показывают, что речь идет о натиске либидо, о властном
жизненном порыве. Воррингер говорит: "Как симпатический импульс, импульс
чувства, находит удовлетворение в органической красоте, так абстрактный
импульс находит красоту в неограниченном, то есть в отрицании всякой жизни,
в кристаллизованных формах, - одним словом, всюду, где царят строгие
абстрактные законы". Эмпатия (Einfuhlung) есть страстный порыв, направленный
в сторону объекта с тем, чтобы его приобщить себе, пронизав его
эмоциональными ценностями; абстракция же, напротив, лишает объект всего, что
напоминает о жизни, и постигает его чисто интеллектуально, кристаллизованной
мыслью, застывшей в суровых формулах закона - всеобщего, типического и т. п.
Известно, что Бергсон также пользуется понятием кристаллизации, отвердения и
т. д. для того, чтобы иллюстрировать сущность интеллектуальной абстракции.
"Абстракция" Воррингера выражает в общем тот психический процесс, на
который я уже указывал как на последствие интроверсии, а именно возведение
интеллекта на престол на место внешней обесцененной реальности. Эмпатия
(Einfuhlung) же отвечает вполне понятию экстраверсии, как то показал нам
Теодор Липпс. Он говорит: "То, что я симпатически, через чувство, провижу в
объекте, это в общих чертах не что иное, как сама жизнь. А жизнь есть сила,
внутренняя работа, усилие, исполнение. Одним словом: жить - значит
действовать; а действовать - значит производить внутренний опыт над силой,
которую мы расходуем, опыт над активностью; активность же эта существенно
волевая". "Эстетическое наслаждение, - говорит Воррингер, - это
объективированное самонаслаждение, проецированное в объект", - формула,
совершенно согласующаяся с нашим понятием экстраверсии. В такой эстетической
концепции нет ничего "позитивистского" в том смысле, как его понимает Джемс;
она целиком по вкусу идеолога, для которого психологическая реальность
единственно интересна и достойна внимания. В таком смысле Воррингер
продолжает; он говорит, что существенным является не оттенок чувства, а,
скорее, само чувство как таковое, то есть внутреннее движение, интимная
психическая жизнь, выявление активности, свойственной данному субъекту. В
другом месте он говорит: "Ценность линии, формы заключается в наших глазах в
ценности биологической, которую эта линия или форма имеет для нас; красота
их не что иное, как наше собственное чувство жизни, которое мы неясно
проецируем в них". Эта точка зрения вполне отвечает моему собственному
пониманию теории либидо; я стараюсь при этом держаться середины между двумя
психологическими противоположностями: интроверсией и экстраверсией.
Полюсом, противоположным эмпатии (Einfuhlung), является абстракция.
Абстрактный импульс понимается Воррингером "как результат глубокого смятения
человеческого духа перед лицом внешнего мира и с точки зрения религиозной
соответствует трансцендентальному представлению человека о
действительности". Легко узнать в этом определении основную тенденцию
интроверсии. Типу интровертному мир не представляется ни красивым, ни
желанным; напротив, мир его беспокоит и даже страшит; субъект ставит себя по
отношению к внешнему миру в положение самообороны, замыкается внутри себя и
там укрепляется, изобретая способные, стройные геометрические фигуры, ясные
до мельчайших деталей и обеспечивающие ему господство над окружающим миром
благодаря их примитивному магическому значению.
"Потребность абстракции лежит в основе всякого искусства", - говорит
дальше Воррингер. Этими словами выражается важный принцип, находящий свое не
менее важное подтверждение в том, что больные шизофренией не только в своих
мыслях, но и в своих рисунках воспроизводят формы и фигуры, чрезвычайно
аналогичные тем, которые мы находим в произведениях примитивного человека.
4. Справедливость требует упомянуть здесь о попытке Шиллера
формулировать тот же контраст, что он называет наивным типом и типом
сентиментальным. Сентиментальный ищет природу, тогда как наивный и есть сама
природа. Шиллер прекрасно понимает, что эти два типа являются следствием
преобладания какого-либо из психологических состояний, встречающихся у
одного и того же индивида. "Не только у одного и того же поэта", - говорит
Шиллер, но даже в одном и том же его произведении эти два рода психики часто
сосуществуют. "Наивный поэт, - говорит далее Шиллер, - следует лишь природе
и своим ощущениям во всей их простоте, и все его усилие ограничивается
подражанием и воспроизведением действительности". Совершенным примером
наивного поэта для Шиллера является Гомер. "Сентиментальный поэт, напротив,
размышляет над впечатлением, которое он получает от объектов... Объект здесь
связан с идеей, и на этом их соотношении основана вся мощь поэтического
произведения". Эти цитаты показывают нам, каковы типы, которые имеет в виду
Шиллер, и каково их совпадение с типами, интересующими нас.
5. Мы находим еще и другой, подходящий пример в противоположении,
установленном Ницше между аполлоническим началом и началом дионисийским.
Сравнение, которым пользуется Ницше для иллюстрации этих контрастов, весьма
поучительно: он сравнивает их с мечтой и опьянением. Во время мечтаний
индивид остается в самых глубинах своей души; в опьянении, наоборот, он
вполне забывается и, освобожденный от себя самого, окунается во
множественность объективного мира. Для характеристики Аполлона Ницше
цитирует Шопенгауэра /86/: "Подобно тому как на бурном море, то
выбрасывающем, то поглощающем горы пенистых волн, моряк спокойно остается на
своем посту, доверяясь своей хрупкой ладье, так и человеческая особь посреди
мира страданий остается невозмутимой и ясной, с доверием опираясь на принцип
индивидуации". "Да, - продолжает Ницше, - можно сказать, что непоколебимая
вера в этот принцип и спокойная уверенность того, кто им проникнут, нашли в
Аполлоне наивысшее свое выражение; и можно даже признать в Аполлоне наиболее
прекрасное, божественное олицетворение принципа индивидуации".
Следовательно, аполлонизм, как его понимает Ницше, является
устремлением внутрь себя, интроверсией. Дионисизм же, психическое опьянение,
является в глазах Ницше освобождением потока либидо, широкой волной
разливающегося в объектах. "Это не только, - говорит Ницше, - союз человека
с человеком, который заключается под обаянием дионисийских чар: это - сама
обезумевшая природа, враждебная или покоренная, празднует примирение со
своим блудным сыном - человеком. Земля добровольно предлагает свои дары, и
дикие звери скал и пустынь смиренно подходят. Колесница Диониса утопает в
цветах и венках; пантеры и тигры идут под ее ярмом. Представим себе образно
"Оду к радости" Бетховена и, давая волю нашей фантазии, окинем взором
миллионы существ, трепетно распростертых во прахе: это момент приближения
дионисийского опьянения. И тогда раб сбрасывает свои оковы, и падают все
суровые, враждебные преграды, которыми нищета, произвол и "назойливая мода"
отделили людей друг от друга. И, услыша благую весть об универсальной
гармонии, каждый почувствует себя не только связанным, примиренным и слитым
со своим ближним, но и тождественным с самим собою. Как если бы покрывало
Майи разорвалось на много частей, которые, развеваясь, открывают великую
тайну "единого-изначального" /131- Т.1/. К этому трудно что-либо добавить.
6. Чтобы закончить серию примеров, взятых из областей, стоящих вне моей
специальности, я укажу еще на лингвистическую гипотезу Франца Финка /132/, в
которой так же ярко выражается интересующая нас двойственность типов.
Структура языков, согласно Финку, указывает на два основных типа. В первом
из них субъект обыкновенно является активным (Я его вижу, Я его бью); во
втором - субъект воспринимает, чувствует, а объект действует (он показывает
мне, он побит мною). Первый тип, очевидно, понимает либидо как бы исходящим
от субъекта, следовательно, в его движении центробежном; второй понимает его
исходящим от объекта, следовательно, в движении центростремительном.
Подобная структура интровертного типа обнаружена, в частности, среди
примитивных наречий эскимосов.
7. Равным образом эти два типа были описаны и Отто Гроссом /133/ в
области психиатрии. Гросс различает две формы слабоумия: в одной - сознание
расплывчато и поверхностно, в другой - сужено и углублено. Характерным
признаком первой является ослабление "функции последовательности" (Function
consecutive), характерным признаком второй - усиление ее. Гросс признал, что
функция последовательности находится в тесной связи с эффективностью; из
этого можно заключить, что и здесь снова речь идет о наших двух
психологических типах. Близость, которую он устанавливает между
маниакально-депрессивным состоянием и поверхностным сознанием, ясно
показывает, что мы имеем дело с экстраверсией; равным образом, связь
психологии параноика с суженным сознанием указывает на тождество ее с
интровертным типом.
После всех вышеприведенных соображений никого не удивит, что и в
области психоаналитических доктрин мы должны считаться с существованием этих
двух психологических типов. С одной стороны, мы встречаем здесь теорию,
существенным образом редуктивную, плюралистическую, каузальную и
сенсуалистическую. Это теория Фрейда. Она строго придерживается эмпирических
данных и выводит комплексы из предыдущего, разлагает их на элементарные
факторы; по теории Фрейда - психологическая жизнь не что иное, как
следствие, как простая реакция на влияние среды; она приписывает ощущениям
главное значение и предоставляет им наибольшее место. С другой стороны, мы
имеем диаметрально противоположную теорию Адлера /107/, теорию, главным
образом, интеллектуалистическую и финалистскую. По этой теории явления не
сводятся к предыдущим простейшим факторам, а понимаются как своего рода
"устроение" (arrangement), как результаты чрезвычайно сложных намерений и
целей. Тут уже исследование ведется не с точки зрения каузальной, а с точки
зрения финалистской. Поэтому история самого больного и конкретные влияния
среды имеют гораздо меньше значения, чем главные принципы, "руководящие
фикции" индивида. Главная цель для индивида не достижение объекта и не
нахождение в нем полноты субъективного наслаждения, а охранение своей
собственной индивидуальности, ограждение ее от враждебных влияний
окружающего.
В то время как для психологии Фрейда основным признаком является
центробежное движение, ищущее удовлетворения и счастья в мире объектов, в
психологии Адлера, напротив, главная роль принадлежит движению
центростремительному, властно утверждающему первенствующее значение
субъекта, ведущему к его победе и освобождению его от подавляющего гнета
жизни. Средством, к которому прибегает тип, описанный Фрейдом, является
"инфантильный перенос" (infantile Ubertragung), благодаря которому индивид
проецирует на объект субъективные плоды своей фантазии, находя в таком
преобразовании вещей компенсацию своей тяжелой жизни. Для типа, описанного
Адлером, характерным средством, напротив, является "маскулинный (мужской)
протест", личное сопротивление, действенная защита, с помощью которой
индивид ограждает самого себя, упорно утверждаясь и укрепляясь в своей
"руководящей фикции".
Будущему предстоит трудная задача: выработать психологию, которая
одинаково считалась бы с обоими психологическими типами.
[Лекция, прочитанная на Международном конгрессе по образованию
(Территет, Швейцария, 1923) и опубликованная под названием "Psychologische
Typen", 1923, в "Zeitschrift fur Menschenkunde" (1925 май), S.45-65.
Настоящий перевод сделан с английского издания Собрания сочинений К. Г. Юнга
/15- Vol.6. P.510-523/. Перевод В. Зеленского.]
Известно, что с древних времен делались неоднократные попытки свести
многочисленные различия между человеческими индивидуальностями к
определенным категориям; с другой стороны, производились усилия сломать
очевидное единообразие человечества заострением характеристик определенных
типических различий. Не стремясь углубиться слишком глубоко в историю этих
попыток, я хотел бы привлечь внимание к тому факту, что наиболее древние
категоризации, известные нам, имеют свое происхождение в медицине. Наиболее
важной из них была классификация, предложенная Клавдием Галеном, греческим
доктором, жившим во II веке н. э. Он выделял четыре основных темперамента:
сангвиник, флегматик, холерик и меланхолик. Идея, лежащая в основе такого
деления, восходит к V веку до н. э., к учению Гиппократа о том, что
человеческое тело состоит из четырех элементов: воздуха, воды, огня и земли.
В соответствии с этими элементами в живом организме были обнаружены четыре
субстанции: кровь, флегма, желтая желчь и черная желчь. Идея Галена
заключалась в том, что сообразно с изменениями в пропорциях этих четырех
субстанций все люди могут быть разделены на четыре класса. Те, у кого
наличествует преобладание крови, принадлежат к типу сангвиников;
преобладание флегмы относит к флегматическому типу; желтая желчь делает
человека холериком, а черная желчь приводит к появлению меланхолического
типа. Как показывает наш язык, эти различия в темпераменте выдержали
испытание временем, хотя потребовалось много веков, прежде чем они были
заменены физиологической теорией.
Несомненно, именно Галену принадлежит заслуга в создании
психологической классификации людей, просуществовавшей уже два тысячелетия,
классификации, основанной на воспринимаемых различиях эмоциональности или
аффективности. Интересно отметить, что первая попытка типологизации была