Раздвинувшиеся перед нами горизонты открыли величественную панораму вулкана, который, правда, уже не казался таким громадным и неприступным, как раньше, на пирсе, поскольку две трети его могучего тела сейчас были скрыты облаками подобно упрятанному под воду айсбергу. Отсюда вулкан был похож на сферу большого холма, с единственным отличием в том, что эту сферу окаймляла сверху белая шапка кратера.
   Но радость преодоления первого испытания была недолгой, сменившись настороженным ожиданием новых напастей. Скорое их появление подтверждалось сменой сосново-кипарисовой зелени за окном автобуса на голые пространства почти выжженной земли, усеянной почерневшими каменными глыбами и одиночными мелкорослыми кустами – последними живыми обитателями здешней природы. Потом и они исчезли. Говорят, именно здесь Джордж Лукас снимал свои «Звездные войны». Только реальность собственного присутствия в этой лазоревой голубизне безжизненного царства отгоняла мысль о скором приближении конца света. На пути то и дело возникали неземные каменные изваяния в виде причудливых фигур, заброшенных сюда с других планет. Наше продвижение по этому мертвому лунному ландшафту вулканических скал рисовалось в моем воображении тем долгим путем, каким плутали сыны Израилевы, прежде чем они достигли в третий месяц по выходе своем из Египта суровых утесов из гранита и порфира представшей пред ними горы Синай, с вершины которой был им дан Закон от Бога.
   Вскоре автобус остановился. Мы ступили на пустынную раскаленную землю, лишь кое-где покрытую островками пепловидной травы. Я смотрел на белоснежный нимб вулкана и настороженно вслушивался в окружающую тишину, будто ожидая, что вот сейчас в природе произойдет разительная перемена: грянет гром, засверкает молния, раздастся сильный трубный звук, гора задымится, и сойдет на нее в огне Сам Господь, и вслух изречет десять заповедей Своих, почти мною забытых. Но вместо торжественного голоса Всевышнего я услышал елейный, сладенький голосок, так хорошо знакомый мне с детства.
   – Вот я тебя и прижучил, дружок. Даже не пришлось дожидаться, пока ты почалишь через Кесьму в магазин.
   Что-то гаденькое, провоцирующее было в этом голоске. И я не ошибся.
   – Слышал я много раз, как ты произносишь всуе: самоочищение, духовное Восхождение – конечно же, с прописной буквы, – нравственное совершенствование... А вот представь себе. Стоишь ты сейчас, как витязь на распутье, – перед выбором. Остаться здесь, у горы, и услышать впервые из уст Самого Господа Бога десять заветных заповедей, зная о том, что предстоит тебе 40-летнее странствие по пустыне к земле Обетованной, на пути к которой поджидают тебя лишения, жажда, голод и, может быть, даже смерть, или – пренебречь откровением Владыки, пройти мимо, а там уж как сложится. Что ты выбираешь?
   Да, я и в самом деле оказался как витязь на распутье. Мое длинное копье упиралось наконечником в землю, голова уронена на грудь, плечи опущены, взгляд тяжел и мрачен и обращен долу. Даже конь подо мной и тот почувствовал весь ужас положения, низко склонив свою могучую шею к земле.
   – Вот, сука! – произнес я вполголоса. – Загнал в угол ринга и колошматит почем зря ниже пояса. Ведь если скажу, что ухожу, – вы же с этой же строчки отшвырнете с омерзением мою книжку и тут же направитесь отмывать руки. А если скажу, что остаюсь, сам не желая в это верить, – вы же мне тоже не поверите.
   – Поверим мы тебе или нет – не так важно, главное – самому себе сказать правду, – продолжал он дуть в свою дуду, безошибочно прочитав мои мысли.
   Я был раздавлен безысходностью выбора. Хотелось стряхнуть с себя это наваждение, казавшееся сном. Но это был не сон, потому что тем же нежным голоском, не придав значения оскорблению в свой адрес, он повторил вопрос:
   – Так что ты выбираешь?
   Прижатый к канатам ринга под градом обрушивающихся на меня ударов, я обреченно прижимал руки к селезенке и печени, еле успевая хватать воздух окровавленным ртом.
   – А как же Мирыч? – Хотя нет, мелькнуло у меня в голове, при подобных обстоятельствах ее следовало бы называть Мариам, как сестру Моисея. – А как же Мариам? Сколько же мне будет лет, когда я смогу вернуться к ней?
   – Лучше даже не считать, – произнес он небрежно, – и не тешить себя напрасными надеждами.
   Я мысленно вглядывался в чужое далекое прошлое и свое ближайшее будущее. Готов ли я ради познания священных истин, начертанных на двух каменных скрижалях, ринуться очертя голову из одного средиземноморского путешествия в другое кочевое странствие по Аравийской пустыне, которое будет сопровождаться – а я это знал – многочисленными искушениями и идолопоклонством, ропотом и малодушием, гибелью людей от страшной язвы и побиения камнями. Да что и говорить, хорошего мало! Разве что любовные утехи с дочерьми Моава еще как-то могут скрасить такую безрадостную картину. Хотя, скорее всего, даже до этих мелких шалостей дело не дойдет, ведь еще раньше Господь покарает всех, кому уже стукнуло 20 лет, за трусость и неверие.
   Тогда, стараясь предупредить очередной удар и хоть немного восстановить дыхание, я спросил:
   – Какой прок в том, что Всевышний посвятит меня в тайны истины, если всё равно мне суждено погибнуть от кары Его?
   – Во-первых, торг здесь неуместен, ты не у себя на рынке в Кузьминках базланишь, а во-вторых, – кто же тебя заставляет, подобно неразумному юнцу, бегать на свиданку к моавитянским девушкам.
   – Моавитянские девушки тут совершенно ни при чем. Они всего лишь повод к тому, чтобы слепо уверовать в неотвратимость Божьего наказания за любое прегрешение, будь то любодеяние, ропот иудеев из-за скудости пропитания, состоявшего из одной манны небесной, или неверие и малодушие, воспрепятствовавшие с первого раза овладеть Ханаанской землей.
   – Не богохульствуй! Господь строг, но справедлив. Прелюбодеяние, ропот, неверие, малодушие – всё это страшные мирские пороки, поэтому-то так важно для тебя остаться и узнать Божьи заповеди.
   – То, что ты называешь пороком, может оказаться не слабостью человека, а его силой. Прелюбодеяние?... А что ты скажешь о прекраснейшей из смертных женщин Елене – дочери Зевса и Леды, которая ради любви к храброму Парису бросила к едреной фене и мужа своего Менелая, и дочь свою Гермиону, и – язык даже не поворачивается произнести – родную Спарту. С ропота санкюлотов – этих злостных ревнителей моды, отстоявших у стен Бастилии свое право на ношение длинных панталонов, – началась великая Французская революция. Неверие и малодушие?... Ну что ж, именно с этих человеческих слабостей и зарождаются все самые большие свершения. И если бы их не было, их следовало специально придумать только для того, чтобы придать духовной организации человека подобающий ей первостепенный статус, достижение которого осуществляется не по мановению волшебной палочки, а путем бесконечного и мучительного преодоления человеком своих слабостей, сомнений, неуверенности. Да и потом, не будь неверия и малодушия, – до нас бы не дошло ни одно учение астрономов Средних веков.
   – Вот-вот, пренебрежение правилами, законом, их вольная трактовка – это и есть азиатское сознание, с которым ты воюешь, как с ветряными мельницами.
   – От такого же азиата и слышу. Кстати, кто из нас больший азиат – это еще вопрос! Похоже, что ты, если фактически ты не оставляешь мне никакого выбора. Для тебя, азиата, либеральная французская литература, труды просветителей, завоевания революции – полная фигня. Все твои представления о демократической свободе выбора почерпнуты из Малой Советской энциклопедии 1953 года издания.
   – Ну, будет-будет. Стоит ли горячиться по таким пустякам, – сказал он миролюбиво, а потом многозначительно добавил: – Выбор всегда есть!
   В голове у меня проносилась вереница неосуществленных планов: отремонтировать покосившуюся изгородь у задней калитки дома в глухой деревне Тверской области, вернуть свои и отдать чужие долги, получить наконец страховой медицинский полис, заставить себя так-таки бегать по утрам... Сейчас, перед вечностью предстоящих скитаний, всё это казалось хламом прошлого. Да, вот еще что, чуть не забыл: надо обязательно напомнить Мариам... – что же ей напомнить?... не помню!.. но ведь наверняка что-то надо!..
   – Так каков же будет твой ответ? – прервал он разрозненную череду моих видений.
   – Что ты гонишь как на пожар! Видишь – человек, быть может, готовится к встрече с Всевышним.
   – Тебе бы любой предлог найти, лишь бы не принимать решения.
   – Ну конечно, тебе легко говорить. Оказался бы на моем месте, тогда бы я посмотрел на тебя.
   И тут совершенно неожиданно этот азиат изловчился и нанес мне последний, сокрушительный удар, пришедшийся прямо под дых, в самое солнечное сплетение, на вдохе:
   – Ну что ж. Я готов!
   Уже в последние мгновения перед тем как окончательно вырубиться, я словно увидел себя со стороны: со сбитым дыханием, переломившись пополам, с застывшей на лице гримасой боли, я медленно оседал на пятую точку, но всё же пытался оторвать от себя плотно прижатые к груди руки, старался как-то ухватиться за него, чтобы не распластаться позорно ничком на ринге под свист и улюлюканье толпы, однако из этого ничего не выходило, поэтому я проседал, уткнувшись головой в его колени, пока не замер перед ним в этой согбенной позе.
* * *
   Будьте великодушны и снисходительны, дорогой читатель! После всего пережитого у меня уже нет ни малейших сил на то, чтобы описать наш беспрепятственный спуск с обратной стороны вулкана в городок Пуэрто-де-ля-Крус, долгое купание в искусственных лагунах, где я смывал с себя позор малодушия и пятна запекшейся крови, возвращение на корабль и весь последующий вечер, который я безвылазно провел в баре «Лидо», прикуривая одну сигарету от другой и погружаясь в дурман мартини-водочного коктейля на всю катушку, по самое горлышко, под завязку, до полного забытья.

Глава 5
Снова в море

   Наш путь лежит в Северную Африку, в Касабланку. В наказание за проявленное вчера трусливое малодушие я даю обет воздержания, решительным образом отказываясь от завтрака, дабы целиком сосредоточиться на зализывании душевных ран.
   Восход солнца застал меня за привычной церемонией – погруженный в себя, я с задумчивым видом смолил первую утреннюю сигарету, облагораживая ее чашкой обжигающего кофе. Ничто так не благоприятствует правильному началу дня, как душистая утренняя сигарета к чашке горячего кофе. Тот же кофе и та же сигарета, употребленные после завтрака, не способствуют полноценному раскрытию заложенных в этих дарах природы опьяняющих ароматов, а также эффективному прояснению сознания и трезвой самооценке. «Каково, однако, сочетание: опьяняющий аромат и трезвая самооценка!» – отметил я про себя, отхлебывая глоточек кофе. Именно для того, чтобы пауза между пробуждением и первыми приступами мук совести, вызванными воспоминаниями обо всем содеянном мною накануне, не превышала длительности кипячения стакана воды, я беру с собой в путешествия электрокипятильник. Он стал для меня таким же непременным атрибутом ручной клади, как паспорт, электробритва или таблетки валидола. Некоторые кофеманы с уравновешенной нервной системой считают допустимым закинуть в туристическую сумку вместо кипятильника, например, лишнюю бутылку водки. Ну что ж, и такой церемониал встречи нового дня имеет право на существование. Я их за это не осуждаю. Однако подобный способ утренней релаксации лишает человека возможности оглянуться на прожитый день и вдумчиво оценить перспективы текущего. Такой способ не позволяет сделать хотя бы ничтожную передышку, так необходимую для внесения корректив на стадии перехода от вчерашнего вечера к сегодняшнему дню, что превращает смену календарной последовательности в сплошную и неразличимую цепь событий, когда затруднительно утверждать с полной ответственностью, – происходило ли данное событие вчера или оно случится только сегодня. В этом смысле кофе в сочетании с тонким ароматом утренней сигареты, пусть это будет даже «Прима» без фильтра, служит своеобразной вехой, позволяющей отделить минувшие события от грядущих. Утренняя сигарета к чашке кофе – это своего рода перекидной календарь, который, в отличие от отрывного, хранит в себе память о прожитом дне. И чтобы эту оценку сделать своевременно, без проволочек, еще до завтрака, чтобы с первых минут своего пробуждения человек мог ужаснуться от воспоминаний обо всем содеянном им вчера, – и нужен кипятильник.
   Чу! Я слышу голоса некурящих и не употребляющих кофе людей, а также тех, кто и курит, и пьет кофе, но при этом не бравирует, как некоторые, своим электрокипятильником, – мол, тоже мне, невидаль какая! – а, не дожидаясь завтрака, спокойно встает с постели, принимает утренний душ, одевается и без всякой спешки направляется в бар, чтобы там совершить ритуал осознания своих вчерашних озорничаний.
   Первые мне кричат:
   – Ну так что же с того, что мы не курим и не пьем кофе? По какому праву ты нам отказываешь в осознании всего ужаса от содеянного нами вчера? Нет у тебя такого права! И вообще, никакой это не ритуал священнодействия, а просто наркотическая зависимость, к тому же двойная.
   Что тут можно возразить? Тем более что на стороне этих граждан известное изречение древних: «В здоровом теле – здоровый дух».
   – Нет, дорогие мои сограждане! У меня и в мыслях не было отказывать вам в священном праве заглянуть в себя и что-то там осознать. И отношусь я к вам с глубочайшим почтением. Другое дело, что по дороге к этому осознанию вы не испытываете того мучительного борения, какое вынужден вести с собой пьющий кофе и курящий папиросы, сигареты или трубку человек, и потому здоровый дух вам достается гораздо проще – почти что даром по сравнению с теми, кто идет к нему через искушение табачной нирваной и кофейный соблазн искусственного стимулирования сознания. Поэтому-то наш путь к здоровому духу более извилист и тернист и вымощен нашими нездоровыми телами.
   Крикуны же, успевшие еще до употребления кофе с сигаретой взбодриться утренним душем, одеться и неспешно направиться в бар, меня и вовсе не занимают. Если человек, приведя себя полностью в порядок, настолько владеет собой, что в состоянии оттянуть момент наступления первых душевных конвульсий вплоть до открытия бара и лишь затем, заказав себе предварительно кофе и закурив сигарету, содрогнуться от всего набедокуренного им вчера, тогда я вообще не понимаю – зачем такому субъекту еще и кофе с сигаретой?! Разве только для того, чтобы еще больше взбодриться после душа. В этом сквозит типично западный подход к оздоровлению тела и травмированию души. Ведь вы же понимаете, что мы говорим с вами об утреннем ритуале как о некоем священном обряде установления согласия между мятущейся душой и охолаживающим ее рассудком, в котором нам надлежит исполнить роль третейского судьи, призванного образумить душу и воодушевить разум.
   Некоторые почитатели подобного обряда с особо волевым характером позволяют себе путешествовать без электрокипятильника, выкуривая утреннюю сигарету всухомятку. С моей точки зрения, в этом есть что-то эпатирующее, даже изуверски-фанатичное, идущее от схоластического начетничества: такой аскетический курильщик хуже Рахметова и не лучше монаха-догматика, который охаживает по утрам себя плетью, налагает на себя епитимью и, так и не удовлетворившись указанными мерами, в конечном счете идет и принимает схиму. В моем понимании, такой подход больше отвечает акту самоистязания плоти, чем подлинному стремлению человека разобраться в себе и внести соответствующие коррективы в свое поведение.
   Существует и обратная, весьма распространенная категория лиц, которая отдает предпочтение кофе в ущерб курению. В таком действии тоже присутствует элемент самобичевания, правда, уже эстетического порядка, поскольку истинный аромат кофе только тогда может быть по достоинству оценен учудившим вчера шалопаем, когда этому аромату сопутствует густая завеса табачного дыма, точно так же, как пиво особенно ярко раскрывается на фоне в меру соленой воблы, водка настоятельно просит после себя подцепленного на вилочке маринованного грибочка, а завтрак невозможно себе представить без запаха свежевыпеченного хлеба и вкуса «Рамы».
   Кстати, о завтраках. Кто-то из древних греков или римлян сказал: «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу». Так бахвалиться своим аппетитом в утренние часы мог только дрянной, безнравственный человек с безупречным пищеварительным трактом. Ведь что получается – как правило, именно вечером совершаются нами самые неблаговидные поступки. Причин тому много: и меньше свидетелей к вечеру, и развязанные после дневной кутерьмы руки, и благоприятная комбинация сумерек нашей души с вечерней теменью... Но мы же не какие-нибудь там отморозки! Мы же наделены разумом и некоторыми представлениями о благородных порывах. Поэтому, совершив недостойное деяние вечером, к утру мы уже сильно в нем раскаиваемся и жутко переживаем. И вот, когда наши переживания достигают наивысшего накала, когда свет не мил и хочется утопить остатки недремлющей совести в винном угаре или, наоборот, собравшись духом, немедленно принести извинения, как-то поправить положение, восстановить свое пошатнувшееся реноме, пусть даже с некоторыми издержками, – нам ни к селу ни к городу предлагают плотно позавтракать! Или вообразите себе такую картину: вы мечете карту, вам страшно не везет – уже проиграны все деньги, семейные сбережения, фамильная усадьба; тем не менее вы идете ва-банк, ставя на кон доверенные чужими людьми ценные бумаги, и, конечно, проигрываете и их, и всё, что вам остается, так это молить Бога, чтобы утро никогда не наступило. Но над законами природы вы не властны. И вот уже рассвет нежно прикасается к окну, догорает на столе огарок свечи. Утро застает вас за сочинением предсмертной записки. Но прежде чем вы отважитесь переступить последнюю черту, заботливый древлянин, гадина такая, не упустит случая напомнить вам с садистской предупредительностью, что, дескать, приспело время, самый раз, перед дальней дорожкой поплотнее перекусить. «Ну, – скажете вы, – это особая ситуация, редко встречающаяся в наши дни. Теперь-то и проигрывать нечего!» Хорошо. Вот вам другой пример. Получаете вы, предположим, весточку, что приезжает к вам завтра – в двухкомнатную малогабаритную квартиру с сидячей ванной, женой, ребенком и собакой – теща. И счастье от встречи с тещей – этот пришедший и на вашу улицу праздник – вас настолько переполняет, что, не имея более мочи сдерживать его в себе, вы спешите поделиться им с первым же прохожим, который, разумеется, как воспитанный человек, не откажется разделить его с вами хотя бы потому, что сам давно уже не испытывал подобного блаженства, и, коль удача от него до сих пор отворачивалась, будет рад ощутить наслаждение, глядя на вас со стороны. Понятное дело, что на таком взлете распирающих чувств к горячо любимой теще вы к концу вечера напиваетесь до положения риз и утром молите судьбу, чтобы она сжалилась над вами и обернулась хоть пивом, хоть рассолом, – на ее выбор. Она же в облике диетолога указует вам перстом своим, чтобы вы перестали канючить и срочно садились к столу, ни в коем случае не вздумав при этом еще и с кем-нибудь делиться утренней трапезой. Иными словами, советы и рекомендации, пришедшие к нам с Запада, столь же мало применимы к нашей беспорядочной общественной жизни в сидячей ванне, как девиз – «Клиент всегда прав!»
   Но что это?! Опять я слышу голоса недоверчивых граждан, бросающих в лицо мне комья сомнений и недопонимания.
   – При чем здесь теща? – дружно встают они на защиту бедной женщины. – Что тебе сделала мама жены, если ты низводишь такую серьезную нравственную проблему, как утренние угрызения совести, к пошлому и банальному третированию пожилой родственницы, попрекая ее незваным визитом?
   – Когда каждый метр вашей малогабаритной квартиры напоминает вам о том, что вы уже 20 лет являетесь очередником района на получение большей жилплощади, – тогда эта проблема становится уже не пошлой и банальной, а нравственной.
   – Ну, хорошо. Пусть эта проблема нравственная. А что ты сделал в таком случае, чтобы она вновь стала пошлой и банальной? Что ты предпринял для того, чтобы обеспечить свою семью материальным достатком?
   – Вам и в самом деле интересно это знать?
   – Ну конечно. А иначе – стали бы мы тебя отрывать от столь мудреного утреннего ритуала, который позволяет вкусить пьянящий аромат и произвести трезвую самооценку!
   – Ну ладно. Я расскажу вам, как я достигал материального благополучия в новом для меня мире рыночных отношений.
   Полтора года я работал таксистом на собственной машине. Потом целый год возил одну крутую риэлторшу. По мере ее успехов я помаленьку осваивал эту непростую профессию. Пройдя трехмесячную подготовку в солидной риэлторской фирме, я был торжественно посвящен в ранг агента по недвижимости и пущен, как невесомая спичка по весенней талой воде, в свободное плавание. Первая же беседа с моим потенциальным клиентом обернулась страшным разочарованием в людских добродетелях на этом новом для меня поприще. Но вначале я расклеил объявления на Щербаковской улице. «Такое-то агентство поможет Вам купить, продать, обменять одно-, двух-, трехкомнатную квартиру...» На большее число комнат у меня просто не хватило фантазии. На следующий день мне позвонили.
   – Это агентство недвижимости? – скрипучим голосом спросил, похоже, пожилой мужчина.
   – Да.
   – Видите ли, молодой человек, у меня четырехкомнатная квартира. Это входит в круг ваших возможностей? – неторопливо продолжил голос на другом конце провода.
   – Вне всякого сомнения, – отвечал я бодро и без запинки. – Какая у вас квартира, и что бы вы хотели получить взамен?
   – Видите ли, молодой человек, квартира моя на Щербаковской улице, в 12-этажном кирпичном доме, на 6 этаже.
   Пауза.
   – Так, – выражая неподдельную заинтересованность, заполнял я паузу.
   – Видите ли, молодой человек, общая площадь квартиры – 98 квадратных метров. Комнаты изолированные – 20, 18, 16 и 14 метров. Кухня – 12 метров.
   Пауза.
   – Так-так, очень интересно, – почти искренне говорил я.
   – Паркет, санузел раздельный, потолок 3 метра, балкон. Пауза. Пока всё складывалось подозрительно образцово.
   – А на какую сторону выходит балкон? – спросил я, надеясь хоть как-то поколебать этот выстроенный прямо на моих глазах сказочный терем из сплошных удобств и выставочных санитарных норм.
   – Видите ли, молодой человек, балкон выходит во двор. Туда же выходят окна трех комнат, – беззастенчиво живописал щербаковскую идиллию мой собеседник.
   Пауза. Видимо, желая произвести на меня самое выгодное впечатление, он тихо добавил:
   – Домофон, 7 минут пешком до метро.
   Пауза. Скупость, с какой он дозировал сообщаемую информацию, скорее всего была чертой его натуры, нежели избранной тактикой ведения деловой беседы. Дав мне сполна насладиться чуть ли не в реальном масштабе времени прелестями 7-минутной прогулки до метро, мужчина негромко произнес:
   – Двойная дверь.
   – Двойная дверь! Вот так да! – воскликнул я, всё более распаляя себя в театральном экстазе.
   Сделав очередную паузу, он, подобно карточному шулеру, что незаметно вытаскивает из рукава карту нужной масти, веско швырнул на стол еще один козырь:
   – Железный тамбур.
   – Неужели и железный тамбур!! – закричал я в восхищении не в силах сдержать бьющую ключом радость за обладателя таких несметных богатств.
   Клиент, должно быть, посчитав, что выражение моего восторга таит в себе еще скрытый резерв, прошептал едва слышно:
   – Две большие антресоли и темная кладовка.
   – О!!! – только и сумел вымолвить я, почти лишаясь чувств.
   Едва ощутив способность к продолжению разговора, я обессиленно изрек:
   – По-человечески я вам просто завидую. С такими квартирами расстаются не от хорошей жизни.
   – Совершенно верно. Вы правильно сформулировали положение вещей. Видите ли, молодой человек, мне бы хотелось разменять нашу квартиру на двухкомнатную, от 60 метров, с равноценными удобствами, в этом же районе, рядом с метро. Для нас с женой.
   Тут я почувствовал себя состоявшимся риэлтором и представил, как завтра, раздувая щеки, войду со значительным видом в агентство, вальяжно усядусь в кресло напротив своей юной, но хваткой наставницы, обменяюсь с ней впечатлениями по поводу итогов вчерашних торгов на Межбанковской валютной бирже и как бы вскользь поведаю о заманчивом варианте на Щербаковке, и соберется вокруг нас неудачливый штат агентов, и буду я купаться в лучах славы и слушать в свой адрес хвалебные речи... Однако оживший вдруг собеседник бесцеремонно нарушил поток моих благостных мечтаний.
   – Видите ли, молодой человек, еще бы я хотел однокомнатную квартиру для невестки с внучкой. Здесь ограничений я вам не устанавливаю. Можно хоть в Капотне.