Страница:
– Viva la Yugoslavia! Per favore...
[8]– с притворной напыщенностью провозгласил он.
Гордому презрению Мирыча не было предела. Мало сказать, что этот макаронник впаривал ей вместо великого черногорца Деяна Савичевича заурядного хорвата Аллана Бокшича, но к тому же вместо заветных черно-красных цветов «Милана» он втюхивал ей желто-синюю «Парму». Впрочем, откуда мог знать этот парень, что представшая перед ним незнакомка, застенчиво прикрывавшая рукой обнаженную грудь, была не просто мадонной, а среди богоизбранных дев еще и непревзойденной почитательницей футбола, чье глубокое понимание данной игры восходило к тем достопамятным временам нашего с ней знакомства, когда, желая потрафить моему эстетическому вкусу, она рассказала только начинавший тогда пользоваться популярностью анекдот следующего содержания:
– Забредает как-то подвыпивший мужик в кинотеатр и уже с первыми титрами картины начинает громко храпеть. Его заботливо будят. Неимоверным усилием воли открывая глаза и весь приосаниваясь, он с беспокойством спрашивает у соседа: «Где это я?» – «В кинотеатре». – «А что за фильм?» – «Спартак». – «А Хусаинов играет?»
Мы вышли на улицу и, словно окаменелая глыба, застыли посреди тротуара. Непрерывный поток итальянцев, одетых от Версаче, Армани, Гуччи, Труссарди, Лапедузо, обтекал нас со всех сторон, не давая свыкнуться с мыслью, что можно находиться в общественном месте без нательной фуфайки от Савичевича.
– Может, зайдем в другой магазин? – полная решимости бросить вызов судьбе, предложила Мирыч.
– Тогда мы уж точно не поспеем на Piazza di Spagna, – взглянув на часы, предупредительно заметил я.
– Но как же мы пойдем туда, без майки? – простодушно вопросила Мирыч, охваченная искренним недоумением.
– В конце концов, на нас ведь всё же что-то надето, – ответил я, стараясь ее успокоить.
Мирыч с сомнением оглядела меня с головы до ног, и, действительно удостоверившись в том, что футбольной формы, которую если я и надевал, то всё равно оставался голым, – на мне нет, что она по причине отсутствия защитных сеток на кормовой палубе теплохода осталась дома, была вынуждена со мной согласиться.
– Ну что ж, – сказала она, – пойдем в чем есть.
Мы шли старинными кварталами сквозь темные арки домов, украшенных богатыми фасадами с мраморными карнизами и возвышающимися над ними изысканными фронтонами, любуясь стенами древних особняков, вдоль которых вытянулись стрелою портики с облицованными травертином колоннами; ступали по причудливым каменным виадукам, переброшенным над шумящими внизу водами Тибра; проходили мимо внезапно возникающих и сменяющих друг друга фонтанов, стел, обелисков...
Среди неизвестного множества скульптурных изображений впереди показалась чья-то до боли знакомая женская фигура. Установленная на невысоком постаменте из тесаного камня, за которым простиралось открытое пространство площади, она сливалась на уровне головы и плеч с нижним балконом расположенного на противоположном берегу реки городского палаццо. Приблизившись к кариатиде, я убедился, что она создана из плоти и крови, и сразу понял, откуда ее фигура показалась мне такой знакомой.
– Куда путь держим? – словно ожившая статуя, весело крикнула Николь.
– На Piazza di Spagna, – дружно отвечали мы, – в остерию, что пропитана величием русского духа. Пошли с нами.
– Нет уж, спасибо, мне этим лучше не злоупотреблять, с меня достаточно утренних оладушек, – так же бодро откликнулась Николь. – А впрочем, пошли, вы меня там сфотографируете на фоне лестницы, – внезапно передумала она, тут же соскакивая с ловкостью попрыгуньи-стрекозы с каменного возвышения.
Дальше наш путь уже проходил под аккомпанемент безнатужного, но и непрерывного повествования Николь о страшных препонах, чинимых ей вторым мужем в ту нелегкую годину испытания их брака, когда она пробовала себя в качестве художника-модельера.
– Я просто выбивалась из сил ежедневно ему повторять, – бурно делилась Николь своим семейным опытом, – что необходимой линией женского платья является нагрудная вытачка, которая на основной выкройке расположена по линии плеча, а уж при моделировании по выбранному фасону она может быть перенесена куда угодно: на линию талии, в бок, пройму, горловину, под вставку, в рельеф, и делать это надо так, чтобы перенос вытачки пришелся точно в разрез, хотя, особо подчеркивала я, вытачки по линии талии не возбраняется убирать и в линии фасона, например в рельефные швы или подрезы. Но сколько бы я ни говорила, он упрямо твердил, что такая заумь ему по барабану. Как вам это нравится! Но что больше всего меня в нем удручало, так это то, что он не видел ни малейшей разницы между моделированием юбок с шестью прямыми вытачками и двухшовных без вытачек...
– Да, здесь он, конечно, дал маху! – соболезнующе рассудил я. – А не могли бы вы всё же уточнить, – с серьезным видом, как закройщик к закройщице, обратился я к Николь, – в чем состояла его главная, принципиальная ошибка в браке?
– Ну как же! – взъерепенилась Николь, ошеломленная чудовищными пробелами в моем портняжном образовании. – Он совсем не замечал во мне женщины, о чем я постоянно ему напоминала рекомендуемыми для фигур с большой разницей в объемах талии и бедер восемью вытачками на прямых юбках.
Я хотел было незаметно поотстать, чтобы самолично засвидетельствовать эту разницу, но тут неожиданно услышал чей-то радостный девичий крик:
– А, попались!
Сзади на пятки нам наступали Инга с Васей.
– Куда намылились, скитальцы? – живо спросила Инга.
– На Piazza di Spagna, – хором протрубили мы в ответ.
– А что вы там забыли? – бойко поинтересовалась она.
– Есть там одна остерия, «там русский дух... там Русью пахнет!» – пояснил я наш необычный выбор.
– А, по Пушкину соскучились!
– По Гоголю.
– Если честно сказать, я бы тоже сейчас не отказалась от галушек со сметаной, – мечтательно пропела Инга.
– Ну так пошли!
– Слушайте, вы, ненасытные обжоры! Какие галушки! Какая сметана! Я же на диете! – короткими очередями осаживала нас Николь, взывая проявить хоть каплю сострадания к своему незавидному положению. – Вы что, хотите, чтобы я слюной изошла, глядя на вашу невоздержанность?
Тогда Мирыч примирительно сказала:
– Хорошо. Не будем заказывать галушки со сметаной. Закажем только по чашечке кофе и по кусочку хлеба с горчицей.
Только мы было собрались в путь, как дальше начали происходить совершенно невероятные вещи. Дальше вообще всё пошло наперекосяк. Потом началось нечто такое, что вряд ли поддается вразумительному объяснению. То ли по причине долгой разлуки с Родиной и возникшего из-за этого единого стремления к общности духовных интересов, то ли потому, что все внезапно вспомнили о неоднократных предупреждениях руководительницы круиза передвигаться по Риму в строгом соответствии с предписанием итальянской полиции – только общей группой, и эти наставления в условиях благодатной Европы вдруг отозвались в наших сердцах всплеском неведомого им прежде законопослушания, то ли по какой другой причине, – короче говоря, ни с того ни с сего к нам с разных сторон целыми пачками стали прибиваться разрозненные группки самостоятельно бродивших по столице Италии дорогих сограждан. Вскоре возле нас уже образовалась огромная толпа туристов. Каждый из них, – кто осведомившись ради приличия целью нашего похода, а кто и вовсе недослушав ответ, – считал своим долгом внести посильную лепту в план дальнейшей экскурсии.
Наташа с Мариной предложили прошвырнуться по близлежащим точкам массового отоваривания – недорогим магазинам «Upim» и «Standa».
Неразлучная троица нефтяников из Тюмени двумя голосами против одного, то есть единогласно, поскольку этот последний голос принадлежал искусствоведу и потому не учитывался при общем подсчете голосов, напротив, предложила послать магазины в баню и в срочном порядке намылиться всем туда же – в общественные термы на Via dйlie Terme di Caracalla.
Тщедушного вида старичок, прославившийся еще при пересечении сухопутной португальской границы своим истошным призывом к сатрапам испано-португальской тирании навсегда убраться с его глаз долой, настаивал на посещении римского Пантеона, где, по его мнению, покоится забальзамированное тело Пальмиро Тольятти.
К пожеланию победительницы конкурса «Мисс Круиз» как бы отправиться к пирамидам Хеопса, подкрепленному красноречивым взглядом Буля, в котором легко угадывался вопрос типа: «Ну, кто жаждет посмеяться над этим предложением? Покажись!» – толпа отнеслась с должным пониманием.
Средних лет импозантный мужчина с повадками гордого абрека, появившийся как всегда в сопровождении своей юной пассии, чье вызывающее сочетание нежного возраста и безупречных форм уже однажды поставило меня в тупик, вызвав законные сомнения в ее дочерней привязанности к своему спутнику, усталым голосом высказался в том смысле, что, мол, пора и честь знать, что, дескать, достаточно того, что мы и так уже видели, что самое время где-нибудь передохнуть, просто посидеть в тени кипарисов. Означенное предложение получило неожиданную поддержку со стороны молодого человека, чья одухотворенная внешность не вполне соответствовала приземленному облику опекавшей его зрелой дамы с сумочкой-кошельком на плече.
Негромко, но вместе с тем романтично и так же весомо, как при штурме лиссабонского аэровокзала, прозвучал голос женщины в каракулевом полушубке: «Эх, облачиться бы сейчас в полупрозрачную тунику и познать прелесть разврата римских сатурналий!»
Другие туристы отстаивали свои планы продолжения прогулки. Одни ратовали за то, чтобы направиться к храму Ara Pacis Augustae, сооруженному в ознаменование восстановленного императором Августом мира на оккупированных римлянами территориях, иные, аргументируя свой выбор поговоркой «хочешь мира – готовься к войне», желали осмотреть Foro Traiano, где на барельефах колонн изображены эпизоды победоносной войны императора Траяна против даков, третьи, должно быть, запамятовав, что мы там уже были, предлагали посетить собор Св. Петра и центр общественной жизни Древнего Рима – Foro Romano.
Неизвестно, как долго бы еще продолжался наш бесполезный спор, если бы в это время на соседней площади не появилась вереница автобусов, а спустя несколько минут перед нашими глазами не предстала сладкая парочка в составе руководительницы круиза и плотно сбитого мужчины, похожего со своими кулаками-гирями на шахтера-молотобойца, в котором каждый из нас безошибочно узнал героя давно отшумевшего сражения, увенчавшегося взятием пограничного форпоста в Лиссабоне.
Руководительница круиза, нервно поправив прическу, обратилась к толпе:
– Дамы и господа! Свободное время, отведенное вам для самостоятельного ознакомления с достопримечательностями Рима, подошло к концу. Прошу вас организованно пройти на площадь и занять места в автобусах. Старших групп попрошу внимательно пересчитать своих людей.
Дамы и господа встретили это сообщение зычным гулом неодобрения. Отовсюду посыпались упреки и негодующие замечания. Кто-то даже позволил себе язвительную реплику: «Куда спешим! Еще успеем насладиться едким дымом Отечества!»
Тогда за дело взялся наш герой. Как и подобает пламенному трибуну, он взобрался на удачно подвернувшуюся возле тротуара скамейку, воздел одну руку к небу, живо напоминая собой то ли жреца, повелевающего толпой, то ли инструктора, отдающего собаке команду «сидеть!», и, после того как шум немного поутих, бросил к нашим ногам словесную россыпь, сплошь состоящую из золотоносной породы:
– Россияне! За время нашего почти двухнедельного круиза на Родине произошли разительные перемены. Увы, к худшему. Еще больше обострился социально-экономический кризис, оголтелые средства массовой информации, пользуясь бесконтрольностью со стороны государства, еще сильнее развернули кампанию по расшатыванию нравственных устоев общества, снизилась рождаемость, увеличилась смертность, что неминуемо грозит вымиранию генофонда нации, усилились происки внешней реакции и внутренней оппозиции, противодействующей общегосударственным интересам России. Так неужели в этот переломный момент, когда решается будущее нашей страны, с которым каждый из вас, надеюсь, связывает ее духовное возрождение, подъем ее былой государственной и военной мощи, ее международного влияния как мировой державы, так неужели, спрашиваю я вас, в этот исторический для судьбы нашей Родины час найдутся среди вас такие отщепенцы, которые, вместо того чтобы на всех парах спешить ей на подмогу, будут дурнем околачиваться в Риме, без толку глазея на чуждую им историю? – В этом месте оратор сделал паузу, обвел нас строгим, придирчивым взглядом и, убедившись в том, что отщепенцев среди нас нет, что за короткие мгновения столь зажигательной речи мы превратились из разрозненного сброда праздношатающихся туристов в сплоченную общими задачами и устремленную всеми своими помыслами в Россию мобильную боевую единицу, добил нас уже окончательно. – А по случаю завтрашнего свидания с Родиной, мы приготовили для вас приятный сюрприз: на судне вас поджидает прощальный капитанский ужин с бесплатными крепкими напитками. Вопросы есть у кого-нибудь?
Единственный вопрос возник у тщедушного вида старичка, чуть раньше предлагавшего в память о видном деятеле итальянского и международного коммунистического движения Пальмиро Тольятти посетить его гробницу в римском Пантеоне. Немного запинаясь от внезапно охватившего его волнения, он робко обратился к трибуну:
– А не затруднит ли вас уточнить, каким именно ассортиментом бесплатных крепких напитков располагает сегодня капитан?
– Шампанское, водка «Московская», вино сухое, коктейль «Nigroni» в составе 40 г джина, 40 г кампари, остальное – тоник, – четко, как по писаному, ответил наш герой.
Ободренные таким уточнением, мы дружно направились к автобусам и, мило улыбаясь друг другу, уже рассаживались по местам, исполненные уверенности в значимости той роли, какая будет отведена каждому из нас по возвращении на Родину.
Как только старшие групп пересчитали своих людей по головам и доложили об этом руководительнице круиза, мы плавно тронулись в обратный путь. В черте города автобусы двигались медленно, напоминая собой неповоротливых Гулливеров в стране лилипутов, чьи малолитражки резко срывались с мест на светофорах, лихо лавировали в нашей колонне, проскакивали у нас под самым носом на перекрестках. Мы шли в плотном потоке автомашин; они вклинивались в колонну, разрывали ее на части, отчего каждый автобус вскоре стал следовать самостоятельно, отдельно от других. Однако на выходе из города, уже на трассе, мы вновь состыковались в единую группу и, будто сцепленными вагонами пассажирского поезда Москва – Рыбинск, потянулись вперед, всё дальше и дальше удаляясь от Рима. Я осоловелым взглядом смотрел на светящуюся линию дорожной разметки, на мелькающие в размытом вечернем сумраке силуэты встречных машин, несущихся к огням оставляемого нами города, и думал: «А не является ли расточаемый мною восторг по поводу удачно завершившегося купания в бодрящей речной купели несколько преждевременным, не перестарался ли я в своем самонадеянном желании донести до вас 11 главу настолько, что лишил вас счастливой возможности насладиться разгадыванием наиболее занимательных кроссвордов уходящего 2000 года?» И приятный моему слуху отрицательный ответ уже не казался столь очевидным.
Часть 2. В самолете
Гордому презрению Мирыча не было предела. Мало сказать, что этот макаронник впаривал ей вместо великого черногорца Деяна Савичевича заурядного хорвата Аллана Бокшича, но к тому же вместо заветных черно-красных цветов «Милана» он втюхивал ей желто-синюю «Парму». Впрочем, откуда мог знать этот парень, что представшая перед ним незнакомка, застенчиво прикрывавшая рукой обнаженную грудь, была не просто мадонной, а среди богоизбранных дев еще и непревзойденной почитательницей футбола, чье глубокое понимание данной игры восходило к тем достопамятным временам нашего с ней знакомства, когда, желая потрафить моему эстетическому вкусу, она рассказала только начинавший тогда пользоваться популярностью анекдот следующего содержания:
– Забредает как-то подвыпивший мужик в кинотеатр и уже с первыми титрами картины начинает громко храпеть. Его заботливо будят. Неимоверным усилием воли открывая глаза и весь приосаниваясь, он с беспокойством спрашивает у соседа: «Где это я?» – «В кинотеатре». – «А что за фильм?» – «Спартак». – «А Хусаинов играет?»
Мы вышли на улицу и, словно окаменелая глыба, застыли посреди тротуара. Непрерывный поток итальянцев, одетых от Версаче, Армани, Гуччи, Труссарди, Лапедузо, обтекал нас со всех сторон, не давая свыкнуться с мыслью, что можно находиться в общественном месте без нательной фуфайки от Савичевича.
– Может, зайдем в другой магазин? – полная решимости бросить вызов судьбе, предложила Мирыч.
– Тогда мы уж точно не поспеем на Piazza di Spagna, – взглянув на часы, предупредительно заметил я.
– Но как же мы пойдем туда, без майки? – простодушно вопросила Мирыч, охваченная искренним недоумением.
– В конце концов, на нас ведь всё же что-то надето, – ответил я, стараясь ее успокоить.
Мирыч с сомнением оглядела меня с головы до ног, и, действительно удостоверившись в том, что футбольной формы, которую если я и надевал, то всё равно оставался голым, – на мне нет, что она по причине отсутствия защитных сеток на кормовой палубе теплохода осталась дома, была вынуждена со мной согласиться.
– Ну что ж, – сказала она, – пойдем в чем есть.
Мы шли старинными кварталами сквозь темные арки домов, украшенных богатыми фасадами с мраморными карнизами и возвышающимися над ними изысканными фронтонами, любуясь стенами древних особняков, вдоль которых вытянулись стрелою портики с облицованными травертином колоннами; ступали по причудливым каменным виадукам, переброшенным над шумящими внизу водами Тибра; проходили мимо внезапно возникающих и сменяющих друг друга фонтанов, стел, обелисков...
Среди неизвестного множества скульптурных изображений впереди показалась чья-то до боли знакомая женская фигура. Установленная на невысоком постаменте из тесаного камня, за которым простиралось открытое пространство площади, она сливалась на уровне головы и плеч с нижним балконом расположенного на противоположном берегу реки городского палаццо. Приблизившись к кариатиде, я убедился, что она создана из плоти и крови, и сразу понял, откуда ее фигура показалась мне такой знакомой.
– Куда путь держим? – словно ожившая статуя, весело крикнула Николь.
– На Piazza di Spagna, – дружно отвечали мы, – в остерию, что пропитана величием русского духа. Пошли с нами.
– Нет уж, спасибо, мне этим лучше не злоупотреблять, с меня достаточно утренних оладушек, – так же бодро откликнулась Николь. – А впрочем, пошли, вы меня там сфотографируете на фоне лестницы, – внезапно передумала она, тут же соскакивая с ловкостью попрыгуньи-стрекозы с каменного возвышения.
Дальше наш путь уже проходил под аккомпанемент безнатужного, но и непрерывного повествования Николь о страшных препонах, чинимых ей вторым мужем в ту нелегкую годину испытания их брака, когда она пробовала себя в качестве художника-модельера.
– Я просто выбивалась из сил ежедневно ему повторять, – бурно делилась Николь своим семейным опытом, – что необходимой линией женского платья является нагрудная вытачка, которая на основной выкройке расположена по линии плеча, а уж при моделировании по выбранному фасону она может быть перенесена куда угодно: на линию талии, в бок, пройму, горловину, под вставку, в рельеф, и делать это надо так, чтобы перенос вытачки пришелся точно в разрез, хотя, особо подчеркивала я, вытачки по линии талии не возбраняется убирать и в линии фасона, например в рельефные швы или подрезы. Но сколько бы я ни говорила, он упрямо твердил, что такая заумь ему по барабану. Как вам это нравится! Но что больше всего меня в нем удручало, так это то, что он не видел ни малейшей разницы между моделированием юбок с шестью прямыми вытачками и двухшовных без вытачек...
– Да, здесь он, конечно, дал маху! – соболезнующе рассудил я. – А не могли бы вы всё же уточнить, – с серьезным видом, как закройщик к закройщице, обратился я к Николь, – в чем состояла его главная, принципиальная ошибка в браке?
– Ну как же! – взъерепенилась Николь, ошеломленная чудовищными пробелами в моем портняжном образовании. – Он совсем не замечал во мне женщины, о чем я постоянно ему напоминала рекомендуемыми для фигур с большой разницей в объемах талии и бедер восемью вытачками на прямых юбках.
Я хотел было незаметно поотстать, чтобы самолично засвидетельствовать эту разницу, но тут неожиданно услышал чей-то радостный девичий крик:
– А, попались!
Сзади на пятки нам наступали Инга с Васей.
– Куда намылились, скитальцы? – живо спросила Инга.
– На Piazza di Spagna, – хором протрубили мы в ответ.
– А что вы там забыли? – бойко поинтересовалась она.
– Есть там одна остерия, «там русский дух... там Русью пахнет!» – пояснил я наш необычный выбор.
– А, по Пушкину соскучились!
– По Гоголю.
– Если честно сказать, я бы тоже сейчас не отказалась от галушек со сметаной, – мечтательно пропела Инга.
– Ну так пошли!
– Слушайте, вы, ненасытные обжоры! Какие галушки! Какая сметана! Я же на диете! – короткими очередями осаживала нас Николь, взывая проявить хоть каплю сострадания к своему незавидному положению. – Вы что, хотите, чтобы я слюной изошла, глядя на вашу невоздержанность?
Тогда Мирыч примирительно сказала:
– Хорошо. Не будем заказывать галушки со сметаной. Закажем только по чашечке кофе и по кусочку хлеба с горчицей.
Только мы было собрались в путь, как дальше начали происходить совершенно невероятные вещи. Дальше вообще всё пошло наперекосяк. Потом началось нечто такое, что вряд ли поддается вразумительному объяснению. То ли по причине долгой разлуки с Родиной и возникшего из-за этого единого стремления к общности духовных интересов, то ли потому, что все внезапно вспомнили о неоднократных предупреждениях руководительницы круиза передвигаться по Риму в строгом соответствии с предписанием итальянской полиции – только общей группой, и эти наставления в условиях благодатной Европы вдруг отозвались в наших сердцах всплеском неведомого им прежде законопослушания, то ли по какой другой причине, – короче говоря, ни с того ни с сего к нам с разных сторон целыми пачками стали прибиваться разрозненные группки самостоятельно бродивших по столице Италии дорогих сограждан. Вскоре возле нас уже образовалась огромная толпа туристов. Каждый из них, – кто осведомившись ради приличия целью нашего похода, а кто и вовсе недослушав ответ, – считал своим долгом внести посильную лепту в план дальнейшей экскурсии.
Наташа с Мариной предложили прошвырнуться по близлежащим точкам массового отоваривания – недорогим магазинам «Upim» и «Standa».
Неразлучная троица нефтяников из Тюмени двумя голосами против одного, то есть единогласно, поскольку этот последний голос принадлежал искусствоведу и потому не учитывался при общем подсчете голосов, напротив, предложила послать магазины в баню и в срочном порядке намылиться всем туда же – в общественные термы на Via dйlie Terme di Caracalla.
Тщедушного вида старичок, прославившийся еще при пересечении сухопутной португальской границы своим истошным призывом к сатрапам испано-португальской тирании навсегда убраться с его глаз долой, настаивал на посещении римского Пантеона, где, по его мнению, покоится забальзамированное тело Пальмиро Тольятти.
К пожеланию победительницы конкурса «Мисс Круиз» как бы отправиться к пирамидам Хеопса, подкрепленному красноречивым взглядом Буля, в котором легко угадывался вопрос типа: «Ну, кто жаждет посмеяться над этим предложением? Покажись!» – толпа отнеслась с должным пониманием.
Средних лет импозантный мужчина с повадками гордого абрека, появившийся как всегда в сопровождении своей юной пассии, чье вызывающее сочетание нежного возраста и безупречных форм уже однажды поставило меня в тупик, вызвав законные сомнения в ее дочерней привязанности к своему спутнику, усталым голосом высказался в том смысле, что, мол, пора и честь знать, что, дескать, достаточно того, что мы и так уже видели, что самое время где-нибудь передохнуть, просто посидеть в тени кипарисов. Означенное предложение получило неожиданную поддержку со стороны молодого человека, чья одухотворенная внешность не вполне соответствовала приземленному облику опекавшей его зрелой дамы с сумочкой-кошельком на плече.
Негромко, но вместе с тем романтично и так же весомо, как при штурме лиссабонского аэровокзала, прозвучал голос женщины в каракулевом полушубке: «Эх, облачиться бы сейчас в полупрозрачную тунику и познать прелесть разврата римских сатурналий!»
Другие туристы отстаивали свои планы продолжения прогулки. Одни ратовали за то, чтобы направиться к храму Ara Pacis Augustae, сооруженному в ознаменование восстановленного императором Августом мира на оккупированных римлянами территориях, иные, аргументируя свой выбор поговоркой «хочешь мира – готовься к войне», желали осмотреть Foro Traiano, где на барельефах колонн изображены эпизоды победоносной войны императора Траяна против даков, третьи, должно быть, запамятовав, что мы там уже были, предлагали посетить собор Св. Петра и центр общественной жизни Древнего Рима – Foro Romano.
Неизвестно, как долго бы еще продолжался наш бесполезный спор, если бы в это время на соседней площади не появилась вереница автобусов, а спустя несколько минут перед нашими глазами не предстала сладкая парочка в составе руководительницы круиза и плотно сбитого мужчины, похожего со своими кулаками-гирями на шахтера-молотобойца, в котором каждый из нас безошибочно узнал героя давно отшумевшего сражения, увенчавшегося взятием пограничного форпоста в Лиссабоне.
Руководительница круиза, нервно поправив прическу, обратилась к толпе:
– Дамы и господа! Свободное время, отведенное вам для самостоятельного ознакомления с достопримечательностями Рима, подошло к концу. Прошу вас организованно пройти на площадь и занять места в автобусах. Старших групп попрошу внимательно пересчитать своих людей.
Дамы и господа встретили это сообщение зычным гулом неодобрения. Отовсюду посыпались упреки и негодующие замечания. Кто-то даже позволил себе язвительную реплику: «Куда спешим! Еще успеем насладиться едким дымом Отечества!»
Тогда за дело взялся наш герой. Как и подобает пламенному трибуну, он взобрался на удачно подвернувшуюся возле тротуара скамейку, воздел одну руку к небу, живо напоминая собой то ли жреца, повелевающего толпой, то ли инструктора, отдающего собаке команду «сидеть!», и, после того как шум немного поутих, бросил к нашим ногам словесную россыпь, сплошь состоящую из золотоносной породы:
– Россияне! За время нашего почти двухнедельного круиза на Родине произошли разительные перемены. Увы, к худшему. Еще больше обострился социально-экономический кризис, оголтелые средства массовой информации, пользуясь бесконтрольностью со стороны государства, еще сильнее развернули кампанию по расшатыванию нравственных устоев общества, снизилась рождаемость, увеличилась смертность, что неминуемо грозит вымиранию генофонда нации, усилились происки внешней реакции и внутренней оппозиции, противодействующей общегосударственным интересам России. Так неужели в этот переломный момент, когда решается будущее нашей страны, с которым каждый из вас, надеюсь, связывает ее духовное возрождение, подъем ее былой государственной и военной мощи, ее международного влияния как мировой державы, так неужели, спрашиваю я вас, в этот исторический для судьбы нашей Родины час найдутся среди вас такие отщепенцы, которые, вместо того чтобы на всех парах спешить ей на подмогу, будут дурнем околачиваться в Риме, без толку глазея на чуждую им историю? – В этом месте оратор сделал паузу, обвел нас строгим, придирчивым взглядом и, убедившись в том, что отщепенцев среди нас нет, что за короткие мгновения столь зажигательной речи мы превратились из разрозненного сброда праздношатающихся туристов в сплоченную общими задачами и устремленную всеми своими помыслами в Россию мобильную боевую единицу, добил нас уже окончательно. – А по случаю завтрашнего свидания с Родиной, мы приготовили для вас приятный сюрприз: на судне вас поджидает прощальный капитанский ужин с бесплатными крепкими напитками. Вопросы есть у кого-нибудь?
Единственный вопрос возник у тщедушного вида старичка, чуть раньше предлагавшего в память о видном деятеле итальянского и международного коммунистического движения Пальмиро Тольятти посетить его гробницу в римском Пантеоне. Немного запинаясь от внезапно охватившего его волнения, он робко обратился к трибуну:
– А не затруднит ли вас уточнить, каким именно ассортиментом бесплатных крепких напитков располагает сегодня капитан?
– Шампанское, водка «Московская», вино сухое, коктейль «Nigroni» в составе 40 г джина, 40 г кампари, остальное – тоник, – четко, как по писаному, ответил наш герой.
Ободренные таким уточнением, мы дружно направились к автобусам и, мило улыбаясь друг другу, уже рассаживались по местам, исполненные уверенности в значимости той роли, какая будет отведена каждому из нас по возвращении на Родину.
Как только старшие групп пересчитали своих людей по головам и доложили об этом руководительнице круиза, мы плавно тронулись в обратный путь. В черте города автобусы двигались медленно, напоминая собой неповоротливых Гулливеров в стране лилипутов, чьи малолитражки резко срывались с мест на светофорах, лихо лавировали в нашей колонне, проскакивали у нас под самым носом на перекрестках. Мы шли в плотном потоке автомашин; они вклинивались в колонну, разрывали ее на части, отчего каждый автобус вскоре стал следовать самостоятельно, отдельно от других. Однако на выходе из города, уже на трассе, мы вновь состыковались в единую группу и, будто сцепленными вагонами пассажирского поезда Москва – Рыбинск, потянулись вперед, всё дальше и дальше удаляясь от Рима. Я осоловелым взглядом смотрел на светящуюся линию дорожной разметки, на мелькающие в размытом вечернем сумраке силуэты встречных машин, несущихся к огням оставляемого нами города, и думал: «А не является ли расточаемый мною восторг по поводу удачно завершившегося купания в бодрящей речной купели несколько преждевременным, не перестарался ли я в своем самонадеянном желании донести до вас 11 главу настолько, что лишил вас счастливой возможности насладиться разгадыванием наиболее занимательных кроссвордов уходящего 2000 года?» И приятный моему слуху отрицательный ответ уже не казался столь очевидным.
Часть 2. В самолете
Еще задолго до подлета к Москве я ощутил отчетливую перемену настроения.
В отличие от первой партии наших туристов, непонятно каким образом угодившей на рейс компании «Lufthansa», мы по счастливому стечению обстоятельств возвращались домой родным «Аэрофлотом». Пользуясь этой оказией, я почти сразу почувствовал то действенное влияние, какое оказывала на меня активная психологическая акклиматизация, так необходимая российскому туристу при быстротечной смене часовых поясов с разными общественно-экономическими формациями. Ведь это только на первый взгляд кажется, будто пассажирский транспорт в России – всего лишь средство перевозки. На самом деле его роль гораздо шире, ибо помимо своего прямого назначения он служит целям воспитания в россиянах завидного мужества и неприхотливого отношения к жизни вообще и бытовым неудобствам в частности, являясь прекрасной школой психологической адаптации. Таким образом, самолет служил для меня своеобразным карантинным пунктом, в котором за три часа полета мне надлежало удостовериться в том, что никакая буржуазная зараза ко мне не пристала, и что к моменту прохождения пограничного контроля я, не моргнув глазом, сумею внятно исторгнуть из себя: «Готов к труду и обороне!» По мере приближения к Москве я всё явственнее ощущал, как угнетавшее меня на протяжении последних нескольких дней состояние мрачной опустошенности заметно ослабевает и на смену ему приходит такая способность мыслить и чувствовать, какая уже не нуждается в моем непосредственном участии. И, конечно, в том не было моей заслуги. Это происходило автоматически, помимо моей воли, просто в какой-то момент открылись внутренние резервы, сам по себе включился автопилот, тот самый, что доводит до заветного половичка у родного порога вдрызг пьяного гражданина, который на свой страх и риск вознамерился еще на стадии легкого подпития во что бы то ни стало ночевать сегодня дома. Я чувствовал, как мое сознание, вбирая в себя близких и родных мне людей, мой крошечный мирок, медленно, но верно отключается и, словно вызревающий на огородной грядке кочан капусты, покрывается плотной оболочкой листвы, заслоняясь от окружающего его огромного внешнего мира. Эта лиственная чешуя, многократно обволакивая мой разум, создавала надежный чехол, сквозь который если и пробивались посторонние звуки, то совсем приглушенные, отчего внутри делалось тихо и покойно, как на той же огородной грядке в глухой деревне Тверской области, где вечную тишину способны нарушить разве что доносящийся с реки шум лодочного мотора, протяжное мычание возвращающихся с пастбища коров и адресованные моему корешу Толяну отборные матерные ругательства Нади, которыми она с механическим упорством заведенного будильника понукает Толяна подняться и идти доить скотину.
И покуда Толян еще не поднялся, даже не разомкнул утомленные веки, а лишь едва слышно, дабы не осквернить своим страстным эмоциональным надрывом божественную тишину, вдруг воцарившуюся с момента окончания Надиного завода, прошелестел пересохшими губами: «Гори она огнем, эта дойка!» – я постараюсь завершить описание своего путешествия по Средиземноморью. Но для этого мне придется разбудить всё же Толяна, ибо самому себе я страшусь задавать те каверзные вопросы, на которые только он способен осмелиться. А чтобы Толян не затаил на меня обиду как на виновника своего пробуждения, я это сделаю понарошку, в своем писательском воображении, и, понятно, лишь тогда, когда уйдет Надя. Не хватало мне только, чтобы они еще и в книжке схлестнулись!
– Толян! – кричу я ему в ухо. – Вставай, задрыга, вот он я, весь перед тобой, режь меня по-живому, бей меня наповал, задавай свои каверзные вопросы!
Толян испуганно продирает глаза, с опаской оглядывается по сторонам и, обнаружив, что Нади нет, облегченно вздыхает, затем плутовато прищуривается одним глазом, будто целится в меня, и спрашивает с подковыркой:
– Ну что, Мишка, много ли чего повидал? Есть ли жизнь подале Весьегонского района?
– Видишь ли, Толян, – отвечаю я, – оказывается, за пределами России лежит огромное земноводное пространство, участки суши которого населены разноговорящими людьми, чей уровень материального достатка несколько отличается от нашего, а заботы о демократических преобразованиях отнюдь не являются первостепенными. Это наблюдение я в первую очередь адресую тем, кому не довелось побывать за границей, кому вообще дальше Тверской области выбираться не приходилось и кто наивно полагает, будто ниспосланные нам «сверху» гражданские права, многопартийность и свобода прессы являются только начальным, подготовительным этапом на пути к подлинной, буржуазной демократии, а также тем, кто по простоте душевной считает, что наличие Конституции гарантирует нам указанные права, а сам гарант – лично в ответе перед каждым из нас за их неукоснительное соблюдение. Понятное дело, что я не могу согласиться с таким упрощенным подходом к оценке развития российской демократии. Имеющиеся на сей день в России права и свободы отражают не начальный и подготовительный этап эволюционирования демократии, а ее конечную, высшую и последнюю ступень. Столь лестный отзыв о степени развития российской демократии – как-никак высшая ступень! – возможно, Толян, покажется тебе чересчур хвалебным, несколько преувеличенным, а то и просто нескромным, но выразиться иначе, менее определенно, мне не позволяет богатый исторический опыт российского сознания, для которого нет ничего более святого, чем радение об укреплении государственности и сильной власти, поклонение перед родовым, наследственным богатством и презрение к богатству нуворишей и свежеиспеченных олигархов как и вообще ко всему, что исходит от материального мира, – мира, где нет места созерцательному покою. Что же касается конституционных гарантий... ну что ж, это дело нехитрое – гарантировать то, чего нет!
Толян смотрит на меня с лукавой улыбкой и, желая половчее поддеть, так, чтобы теперь уж свалить наверняка, лупит зарядом кучной дроби сразу из двух стволов с безжалостностью заправского охотника:
– Ну а тем, кто побывал за границей? что ты им скажешь?
– Тем, кто побывал за границей? – повышенным тоном переспрашиваю я, чувствуя, как нервный тик подергивает лицо.
– Да, – голосисто вторит мне Толян, – тем, кто побывал...
– Тем, кто прозрел настолько, что открыл для себя неведомый ранее путь? – еще громче вопрошаю я, отмечая краем помутненного сознания, как тик сменяется припадком истерии.
– Да! – почти кричит Толян. – Кто прозрел и открыл...
– Новый, русский, точнее, евразийский путь вхождения России в мировое цивилизованное сообщество? – стервенея, голошу я. Кровь ударяет мне в голову, и вот-вот ее разорвет.
– Д-а! – диким ревом отзывается Толян.
– Тем, кто ратует за признание либеральных ценностей и сохранение православной веры в божественный промысел? – захожусь я в надрывном крике.
– Им, Мишка, им! – стараясь перекричать меня, надсадно рвет глотку Толян. – Что ты им скажешь?
– Тем, кто надеется приобрести западные экономические блага и одновременно сберечь славянскую ментальность? – уже истошно ору я, окончательно теряя контроль над собой.
– Им, тудыть их в качель! – срываясь на фальцет, в самозабвенном исступлении дерет горло Толян.
– Тем, кто призывает трудиться по-западному, а любить по-русски? – как безумный горланю я, рискуя порвать голосовые связки или оглохнуть от собственного крика.
– Д-а-а-а! – выпучив глаза, осатанело вопит на всю округу Толян. – Им, Мишка, им самым! Ети их в дышло! Оглоблю им в рот!
И тут я чувствую, как запал моей звериной злобы внезапно иссякает, ее сменяет саднящая тоска, внутри становится пусто и муторно, гнев проходит, остается одна неутолимая печаль, приправленная горечью. Обессиленный, я вяло говорю:
– Ну что мне им сказать, дуалистам моим перекошенным? Я сам такой!
Столь беспощадный диалог автора с действующим лицом им же созданного произведения мог бы озадачить любого литератора. Иной сочинитель десять раз вначале подумал бы, прежде чем отважился на такую авантюру, как будить, пусть даже не взаправду, неудобный для себя персонаж. Но мне уже было абсолютно нипочем, потому что я всё больше и больше погружался в сонно-гипнотическое состояние с научной точки зрения – пограничное между социальной апатией и общим наркозом, а с общежитейской – не отличимое по сути от состояния Толяна. Однако еще до того как окунуться в пучину бессознательного, я часто и глубоко задышал, рассчитывая таким образом провентилировать легкие и насытить кровь кислородом, который понадобится мне при глубоководном погружении. Хотя воздух в салоне самолета был уже частично загазован, тем не менее, он всё еще сохранял в себе притягательное обаяние дальних странствий, и я вдыхал его с такой жадностью, словно всего себя хотел им наполнить, целиком пропитаться им изнутри, чтобы надолго запомнить густой аромат знойного сирокко, пленительную свежесть соленой морской волны, красно-бело-зеленую гамму ползущих к небу, по холму, игрушечных домиков с черепичными крышами, легкое, волнующее дыхание весны и стойкий, ничем не перешибаемый дух какого-то вызывающего, нарочито-наглого, массового, повсеместного безделья, а также ежедневную праздничность атмосферы чужой, кажущейся ненастоящей жизни, проживаемой легко и непринужденно, без геройства и самопожертвования, всё равно с кем – с лейбористами, консерваторами, республиканцами, демократами, размеренно и в ладу с самим собой, а еще звенящий колокольчиком голосок Мирыча и ее распахнутый, устремленный на этот карнавал красок, ароматов, звуков пораженный взгляд, в котором восторгом искрилось по-детски наивное изумление: «Ну просто полный отпад!»
В отличие от первой партии наших туристов, непонятно каким образом угодившей на рейс компании «Lufthansa», мы по счастливому стечению обстоятельств возвращались домой родным «Аэрофлотом». Пользуясь этой оказией, я почти сразу почувствовал то действенное влияние, какое оказывала на меня активная психологическая акклиматизация, так необходимая российскому туристу при быстротечной смене часовых поясов с разными общественно-экономическими формациями. Ведь это только на первый взгляд кажется, будто пассажирский транспорт в России – всего лишь средство перевозки. На самом деле его роль гораздо шире, ибо помимо своего прямого назначения он служит целям воспитания в россиянах завидного мужества и неприхотливого отношения к жизни вообще и бытовым неудобствам в частности, являясь прекрасной школой психологической адаптации. Таким образом, самолет служил для меня своеобразным карантинным пунктом, в котором за три часа полета мне надлежало удостовериться в том, что никакая буржуазная зараза ко мне не пристала, и что к моменту прохождения пограничного контроля я, не моргнув глазом, сумею внятно исторгнуть из себя: «Готов к труду и обороне!» По мере приближения к Москве я всё явственнее ощущал, как угнетавшее меня на протяжении последних нескольких дней состояние мрачной опустошенности заметно ослабевает и на смену ему приходит такая способность мыслить и чувствовать, какая уже не нуждается в моем непосредственном участии. И, конечно, в том не было моей заслуги. Это происходило автоматически, помимо моей воли, просто в какой-то момент открылись внутренние резервы, сам по себе включился автопилот, тот самый, что доводит до заветного половичка у родного порога вдрызг пьяного гражданина, который на свой страх и риск вознамерился еще на стадии легкого подпития во что бы то ни стало ночевать сегодня дома. Я чувствовал, как мое сознание, вбирая в себя близких и родных мне людей, мой крошечный мирок, медленно, но верно отключается и, словно вызревающий на огородной грядке кочан капусты, покрывается плотной оболочкой листвы, заслоняясь от окружающего его огромного внешнего мира. Эта лиственная чешуя, многократно обволакивая мой разум, создавала надежный чехол, сквозь который если и пробивались посторонние звуки, то совсем приглушенные, отчего внутри делалось тихо и покойно, как на той же огородной грядке в глухой деревне Тверской области, где вечную тишину способны нарушить разве что доносящийся с реки шум лодочного мотора, протяжное мычание возвращающихся с пастбища коров и адресованные моему корешу Толяну отборные матерные ругательства Нади, которыми она с механическим упорством заведенного будильника понукает Толяна подняться и идти доить скотину.
И покуда Толян еще не поднялся, даже не разомкнул утомленные веки, а лишь едва слышно, дабы не осквернить своим страстным эмоциональным надрывом божественную тишину, вдруг воцарившуюся с момента окончания Надиного завода, прошелестел пересохшими губами: «Гори она огнем, эта дойка!» – я постараюсь завершить описание своего путешествия по Средиземноморью. Но для этого мне придется разбудить всё же Толяна, ибо самому себе я страшусь задавать те каверзные вопросы, на которые только он способен осмелиться. А чтобы Толян не затаил на меня обиду как на виновника своего пробуждения, я это сделаю понарошку, в своем писательском воображении, и, понятно, лишь тогда, когда уйдет Надя. Не хватало мне только, чтобы они еще и в книжке схлестнулись!
– Толян! – кричу я ему в ухо. – Вставай, задрыга, вот он я, весь перед тобой, режь меня по-живому, бей меня наповал, задавай свои каверзные вопросы!
Толян испуганно продирает глаза, с опаской оглядывается по сторонам и, обнаружив, что Нади нет, облегченно вздыхает, затем плутовато прищуривается одним глазом, будто целится в меня, и спрашивает с подковыркой:
– Ну что, Мишка, много ли чего повидал? Есть ли жизнь подале Весьегонского района?
– Видишь ли, Толян, – отвечаю я, – оказывается, за пределами России лежит огромное земноводное пространство, участки суши которого населены разноговорящими людьми, чей уровень материального достатка несколько отличается от нашего, а заботы о демократических преобразованиях отнюдь не являются первостепенными. Это наблюдение я в первую очередь адресую тем, кому не довелось побывать за границей, кому вообще дальше Тверской области выбираться не приходилось и кто наивно полагает, будто ниспосланные нам «сверху» гражданские права, многопартийность и свобода прессы являются только начальным, подготовительным этапом на пути к подлинной, буржуазной демократии, а также тем, кто по простоте душевной считает, что наличие Конституции гарантирует нам указанные права, а сам гарант – лично в ответе перед каждым из нас за их неукоснительное соблюдение. Понятное дело, что я не могу согласиться с таким упрощенным подходом к оценке развития российской демократии. Имеющиеся на сей день в России права и свободы отражают не начальный и подготовительный этап эволюционирования демократии, а ее конечную, высшую и последнюю ступень. Столь лестный отзыв о степени развития российской демократии – как-никак высшая ступень! – возможно, Толян, покажется тебе чересчур хвалебным, несколько преувеличенным, а то и просто нескромным, но выразиться иначе, менее определенно, мне не позволяет богатый исторический опыт российского сознания, для которого нет ничего более святого, чем радение об укреплении государственности и сильной власти, поклонение перед родовым, наследственным богатством и презрение к богатству нуворишей и свежеиспеченных олигархов как и вообще ко всему, что исходит от материального мира, – мира, где нет места созерцательному покою. Что же касается конституционных гарантий... ну что ж, это дело нехитрое – гарантировать то, чего нет!
Толян смотрит на меня с лукавой улыбкой и, желая половчее поддеть, так, чтобы теперь уж свалить наверняка, лупит зарядом кучной дроби сразу из двух стволов с безжалостностью заправского охотника:
– Ну а тем, кто побывал за границей? что ты им скажешь?
– Тем, кто побывал за границей? – повышенным тоном переспрашиваю я, чувствуя, как нервный тик подергивает лицо.
– Да, – голосисто вторит мне Толян, – тем, кто побывал...
– Тем, кто прозрел настолько, что открыл для себя неведомый ранее путь? – еще громче вопрошаю я, отмечая краем помутненного сознания, как тик сменяется припадком истерии.
– Да! – почти кричит Толян. – Кто прозрел и открыл...
– Новый, русский, точнее, евразийский путь вхождения России в мировое цивилизованное сообщество? – стервенея, голошу я. Кровь ударяет мне в голову, и вот-вот ее разорвет.
– Д-а! – диким ревом отзывается Толян.
– Тем, кто ратует за признание либеральных ценностей и сохранение православной веры в божественный промысел? – захожусь я в надрывном крике.
– Им, Мишка, им! – стараясь перекричать меня, надсадно рвет глотку Толян. – Что ты им скажешь?
– Тем, кто надеется приобрести западные экономические блага и одновременно сберечь славянскую ментальность? – уже истошно ору я, окончательно теряя контроль над собой.
– Им, тудыть их в качель! – срываясь на фальцет, в самозабвенном исступлении дерет горло Толян.
– Тем, кто призывает трудиться по-западному, а любить по-русски? – как безумный горланю я, рискуя порвать голосовые связки или оглохнуть от собственного крика.
– Д-а-а-а! – выпучив глаза, осатанело вопит на всю округу Толян. – Им, Мишка, им самым! Ети их в дышло! Оглоблю им в рот!
И тут я чувствую, как запал моей звериной злобы внезапно иссякает, ее сменяет саднящая тоска, внутри становится пусто и муторно, гнев проходит, остается одна неутолимая печаль, приправленная горечью. Обессиленный, я вяло говорю:
– Ну что мне им сказать, дуалистам моим перекошенным? Я сам такой!
Столь беспощадный диалог автора с действующим лицом им же созданного произведения мог бы озадачить любого литератора. Иной сочинитель десять раз вначале подумал бы, прежде чем отважился на такую авантюру, как будить, пусть даже не взаправду, неудобный для себя персонаж. Но мне уже было абсолютно нипочем, потому что я всё больше и больше погружался в сонно-гипнотическое состояние с научной точки зрения – пограничное между социальной апатией и общим наркозом, а с общежитейской – не отличимое по сути от состояния Толяна. Однако еще до того как окунуться в пучину бессознательного, я часто и глубоко задышал, рассчитывая таким образом провентилировать легкие и насытить кровь кислородом, который понадобится мне при глубоководном погружении. Хотя воздух в салоне самолета был уже частично загазован, тем не менее, он всё еще сохранял в себе притягательное обаяние дальних странствий, и я вдыхал его с такой жадностью, словно всего себя хотел им наполнить, целиком пропитаться им изнутри, чтобы надолго запомнить густой аромат знойного сирокко, пленительную свежесть соленой морской волны, красно-бело-зеленую гамму ползущих к небу, по холму, игрушечных домиков с черепичными крышами, легкое, волнующее дыхание весны и стойкий, ничем не перешибаемый дух какого-то вызывающего, нарочито-наглого, массового, повсеместного безделья, а также ежедневную праздничность атмосферы чужой, кажущейся ненастоящей жизни, проживаемой легко и непринужденно, без геройства и самопожертвования, всё равно с кем – с лейбористами, консерваторами, республиканцами, демократами, размеренно и в ладу с самим собой, а еще звенящий колокольчиком голосок Мирыча и ее распахнутый, устремленный на этот карнавал красок, ароматов, звуков пораженный взгляд, в котором восторгом искрилось по-детски наивное изумление: «Ну просто полный отпад!»