Страница:
– Долой чиновников-бюрократов всех стран!
Этот лозунг нашел воодушевленное понимание в среде бунтовщиков, воспринявших его как призыв – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В туже секунду от барьерной стойки, размахивая руками в сторону дамы в каракуле, отделилась фигура руководительницы круиза. Она двинулась было по направлению к подстрекательнице мятежа, но потерялась где-то на полпути, натолкнувшись на воздвигнутую во взглядах сочувствующих стену презрительного осуждения. Несколько человек в едином революционном порыве плотным кольцом обступило каракулевую женщину, выражая тем самым товарищескую поддержку и недвусмысленную гражданскую позицию. Для тех, кто мало-мальски знаком с историей смутных времен в России, стало очевидным – стихийный, неуправляемый протест масс превращался в сплоченное, организованное движение, – на наших глазах сформировался комитет восстания. Оставалось лишь выработать методы борьбы и сформулировать сообразно времени года октябрьские тезисы. Ну а дальше – колея была уже накатана: вокзалы, банки, телеграф...
На разработку концепции боевых действий ушло еще 45 минут. Заминка была обусловлена тем, что мнения зачинщиков разделились. Одни настаивали на ведении политических переговоров с противником до его полной, добровольной и безоговорочной капитуляции, другие придерживались экстремистских взглядов, полагая, что только вооруженное восстание – оружие захватываем внезапным штурмом пограничного форпоста – является единственно приемлемой формой выражения протеста масс. Кроме того, ястребы считали, что путем вооруженного восстания можно захватить заложников и привлечь внимание мировой общественности к требованиям восставших. В конечном счете, возобладала точка зрения умеренных. Постановление комитета состояло из двух пунктов: 1) вся власть на территории мятежной России переходит в руки Центрального Комитета; 2) восстание продолжать пока что мирными средствами, но выдвинуть противнику ультиматум без каких-либо предварительных условий. На рукописное составление ультиматума ушла еще одна минута. Зачитать требования мятежников было поручено одному из членов ЦК – жилистому, плотно сбитому мужчине с грубыми чертами лица, сплошь иссеченного морщинами от долгого и тяжелого труда, похожему со своими кулаками-гирями на шахтера-молотобойца.
В этот момент откуда-то издалека раздался истошный старческий вопль, принадлежавший одному из наших сограждан, кто не успел явочным порядком примкнуть к организованному выступлению масс, но сохранил порыв внести свою посильную лепту в общее дело:
– Сатрапы! Долой диктатора Франко и всю его холуйскую клику!
А вот это уже было круто! Даже шахтер-молотобоец замер в восхищении, не отказав себе в удовольствии заметить с нескрываемым почтением:
– Во дает профессор! Ну начитанный, собака!
Общее дело запахло уже нешуточным международным скандалом. Испанского диктатора Франсиско Франко роднило с португальским диктатором Антониу ди Оливейра Салазаром разве что их единое увлечение диктатурой. Сама по себе диктатура нас не пугала, слава богу, есть примеры в собственном отечестве. Но фашистская диктатура... – это, знаете ли, уже чересчур! Тем более что со смерти обоих диктаторов прошло уже немало лет, и Португалия за это время успела стать парламентской республикой. Впрочем, в эту минуту такие мелкие детали не могли беспокоить буйные головы бунтовщиков. В этот торжественный момент их светлые умы были поглощены решением ЦК предъявить противнику ультиматум. Учитывая вновь открывшиеся обстоятельства – теперь уже непосредственно диктатору Франко.
Шахтер-молотобоец, ощутив с последним воззванием дополнительный импульс энергии, твердым шагом направился к барьеру. Что это значит, надеюсь, понимают все. Лучшие люди России, защищая честь и достоинство, сложили свои головы у дуэльных барьеров. Восставший народ смотрел на героя, словно навсегда хотел запечатлеть в своем сердце его жесткое, потертое временем лицо. На этом бесконечно долгом, может быть, последнем в его жизни пути перед ним расступались бунтовщики, они с уважением заглядывали ему в глаза, будто хотели сказать: «Мы с тобой, товарищ! Завтра настанет и наш черед». А обреченный на смерть молотобоец всё шел и шел к своему пьедесталу, обрастая, подобно снежному кому, преданными секундантами-единомышленниками.
Наконец свита во главе с шахтером достигла барьера. Перед ними находилось два человека: тщедушного вида мужичок с бегающими глазками и потусторонней улыбочкой и симпатичная смуглая девушка. Не лишенный благородства, лишь мельком удостоив девушку небрежным взглядом, который с поразительным откровением убеждал в непреложности жизненного кредо шахтера: «Баба – она и есть баба, и место ей – на кухне!» – наш дуэлянт встал вполоборота к противнику. Словно выполняя команду секундантов – «сходитесь», он медленно, как дуэльный пистолет, поднял к глазам листок с текстом ультиматума и чеканно, с ударением, делая паузы до и после соответствующих знаков препинания, без какого-либо акцента, на чистом русском языке выстрелил первым:
– Мы до глубины души возмущены столь хамским обращением с гражданами Российской Федерации. Хватит глумиться над русским народом! Требуем тотчас же прекратить этот произвол, немедленно поднять пограничный шлагбаум и пропустить всех списком. В противном случае мы незамедлительно подаем ноту протеста в Европейский суд по правам человека и в ОБСЕ.
Наступила гнетущая тишина. Народ безмолвствовал, подавленный ужасом собственной смелости в свете предстоящей ноты протеста в Европейский суд и особенно в ОБСЕ. Речь оратора произвела на всех неизгладимое впечатление и своим глубоким пафосом, и филигранной отточенностью формы, и, что самое главное, понятной каждому россиянину завершенностью нечеловеческой мысли.
Португалец как стоял с дурацкой улыбочкой на физиономии, так и продолжал стоять с той же идиотской ухмылкой. Заметив чудовищную малограмотность противника, начальник шахты, – да, дорогой мой читатель этих трагических листов, за этот короткий миг борьбы не на жизнь, а на смерть молотобоец вырос в глазах своего окружения до начальника шахты, – выкрикнул в толпу:
– Профессора ко мне!
Через несколько секунд два здоровых смутьяна нежно опустили на пол полубессознательное тело обличителя Франко-португальского диктаторского режима. Это был еще не успевший полностью протрезветь после самолетного застолья щупленький старичок с орденскими планками на груди, выдававшими в нем скорее бывшего фронтовика, ветерана партии и «холодной войны», чем профессора филологии.
– Где переводчик? – быстро осознав свою промашку, вновь прокричал начальник шахты. – Немедленно найти переводчика!
Спустя минуту толпа вытолкнула перед собой женщину с затравленным взглядом и трясущимися руками. Вожак строго спросил:
– Вы слышали, что я им сказал? Переведите!
Преодолевая крайнюю неловкость, запинаясь, дрожащим голосом женщина перевела. Бунтовщики смотрели на нее как на коллаборационистку – с нескрываемой брезгливостью. Они не услышали заветной аббревиатуры ОБСЕ. Однако даже в такой усеченной редакции ультиматум возымел действие.
Похоже, португалец наконец сообразил о причинах нашего застенчивого беспокойства, как будто и не было до этого трех часов всенародного возмущения, как будто его самого не называли фашистским прихвостнем, прислужником деспота, разве что не плевали ему в рожу, как будто не стреляли в него только что на дуэли. Об изменении отношения к происходящему свидетельствовала произошедшая в его лице перемена: оно приобрело несвойственное ему осмысленное выражение. Переговорив о чем-то с коллегами, он кивнул девушке, которая встала и направилась к расположенной сбоку от барьера застекленной двери. Через некоторое время она вернулась в сопровождении тучного мужчины с одутловатым лицом и подмышечными подтеками на форменной рубашке. Судя по тому, как ожидавшие его чиновники приняли подобострастную стойку глубочайшего почтения и бесконечной готовности служить, это был главный местный начальник.
Он снял фуражку, достал из кармана уже влажный платок, вытер им лоб и шею, после чего безошибочно отыскал в первом ряду за барьером начальника шахты. Устремив свой взор на вожака, толстяк сделал глубокий вздох и с вялой, бесцветной интонацией в голосе, – чувствовалось отсутствие шахтерской забастовочно-ораторской школы, – на плохом, хоть и узнаваемом, английском поведал до боли знакомую житейскую историю. Основной смысл ее сводился к тому, что представитель Российского морского пароходства, который должен был встретить нас в аэропорту, по непонятным причинам так и не появился, однако они связались с нашим посольством, и им пообещали прислать другого человека, но то ли дорожные пробки – похоже, толстяк неудачно попытался нас приободрить, ибо какие могут быть пробки посреди ночи! – то ли что иное... Короче говоря, обычное дело, нормальный российский бардак, который всегда там, где мы. Наш бардак, он и в Португалии бардак!
Запуганная переводчица начала было пересказывать слова толстяка, но начальник шахты прервал ее резкой командой:
– Прекратить!
По невыразительному тону толстяка, лишенному всяких оттенков, начальник шахты и без помощи переводчицы догадался, о чем шла речь. «Ну уж нет. Дудки! Никаких предварительных условий. Только полная и безоговорочная капитуляция. На колени, толстая твоя португальская морда!» Поэтому с раздражением он добавил:
– К чему слова? И так всё ясно.
Но каков наш народ! Какова его могучая смекалка! Любо-дорого смотреть. Ему тоже было всё ясно. Его и в Португалии на мякине не проведешь. В его насупленном взоре, в его бескомпромиссности, в его постоянной готовности к отражению любых провокаций читалось: «Хватит! Своих чинодралов-администраторов наслушались – „политические гарантии западным инвесторам, банкротство нерентабельных производств, конкурсное акционирование, свободный рынок, ослабление государственного регулирования...“ Сколько можно болтать языком! Довольно нам лапшу на уши вешать. Даешь португальскую границу!»
– Соратники, товарищи, друзья! – обратился начальник шахты к восставшему народу. – В этот роковой для каждого из нас час, когда на карту поставлена судьба круиза, а вместе с ней и незапятнанная репутация нашей Родины, ее национальная гордость и честь, когда нашу страну пытаются в очередной раз злостно унизить, – мы как один обязаны сказать решительное «нет» проискам агентов международного оппортунизма, экспансионизма или, говоря еще короче, просто сионизма. Наши политические противники навязали нам этот бой. Хорошо. Они его получат! Нам отступать не пристало, да и некуда. За нами Россия! Вперед, вперед, сыны Отчизны! Наше дело правое! Победа будет за нами!
Пламенная речь трибуна нашла полное понимание в рядах восставших. Втянув в себя переводчицу-коллаборационистку и подавшись на полшага вперед, передовые шеренги сомкнули строй и еще теснее обступили начальника шахты. Тяжелый, леденящий взор толпы, полный праведного гнева и отчаянной решимости, возопил...
Близился решающий момент восстания.
Толстяк, обливаясь холодным потом, не успевал вытирать лоб. В его глазах разливался ужас перед напиравшей толпой, готовой по первой команде своего вожака ринуться в штурмовую атаку на пограничный барьер. Еще немного, и суверенитет независимой Португалии подвергнется злостному надругательству. Чтобы спасти положение, необходимо было проявить политическую дальновидность, прагматическую сметку, иначе целомудренной Португалии не миновать грубого насилия.
Толстяк повернулся к своим помощникам и о чем-то негромко распорядился, а затем, наклонившись к вожаку, произнес с деланной умиротворенной улыбкой:
– Welcome to Portugal.
Через 15 минут всё было кончено.
Уже за барьером, в Португалии, победители всё еще продолжали держать детей на затекших руках, прижимая их к груди, будто древки пронесенных только что через границу транспарантов с начертанными на них и понятными каждому россиянину демократическими лозунгами – «Libert?, ?galit?, fraternit?»...
Часть 3. К морю
Этот лозунг нашел воодушевленное понимание в среде бунтовщиков, воспринявших его как призыв – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В туже секунду от барьерной стойки, размахивая руками в сторону дамы в каракуле, отделилась фигура руководительницы круиза. Она двинулась было по направлению к подстрекательнице мятежа, но потерялась где-то на полпути, натолкнувшись на воздвигнутую во взглядах сочувствующих стену презрительного осуждения. Несколько человек в едином революционном порыве плотным кольцом обступило каракулевую женщину, выражая тем самым товарищескую поддержку и недвусмысленную гражданскую позицию. Для тех, кто мало-мальски знаком с историей смутных времен в России, стало очевидным – стихийный, неуправляемый протест масс превращался в сплоченное, организованное движение, – на наших глазах сформировался комитет восстания. Оставалось лишь выработать методы борьбы и сформулировать сообразно времени года октябрьские тезисы. Ну а дальше – колея была уже накатана: вокзалы, банки, телеграф...
На разработку концепции боевых действий ушло еще 45 минут. Заминка была обусловлена тем, что мнения зачинщиков разделились. Одни настаивали на ведении политических переговоров с противником до его полной, добровольной и безоговорочной капитуляции, другие придерживались экстремистских взглядов, полагая, что только вооруженное восстание – оружие захватываем внезапным штурмом пограничного форпоста – является единственно приемлемой формой выражения протеста масс. Кроме того, ястребы считали, что путем вооруженного восстания можно захватить заложников и привлечь внимание мировой общественности к требованиям восставших. В конечном счете, возобладала точка зрения умеренных. Постановление комитета состояло из двух пунктов: 1) вся власть на территории мятежной России переходит в руки Центрального Комитета; 2) восстание продолжать пока что мирными средствами, но выдвинуть противнику ультиматум без каких-либо предварительных условий. На рукописное составление ультиматума ушла еще одна минута. Зачитать требования мятежников было поручено одному из членов ЦК – жилистому, плотно сбитому мужчине с грубыми чертами лица, сплошь иссеченного морщинами от долгого и тяжелого труда, похожему со своими кулаками-гирями на шахтера-молотобойца.
В этот момент откуда-то издалека раздался истошный старческий вопль, принадлежавший одному из наших сограждан, кто не успел явочным порядком примкнуть к организованному выступлению масс, но сохранил порыв внести свою посильную лепту в общее дело:
– Сатрапы! Долой диктатора Франко и всю его холуйскую клику!
А вот это уже было круто! Даже шахтер-молотобоец замер в восхищении, не отказав себе в удовольствии заметить с нескрываемым почтением:
– Во дает профессор! Ну начитанный, собака!
Общее дело запахло уже нешуточным международным скандалом. Испанского диктатора Франсиско Франко роднило с португальским диктатором Антониу ди Оливейра Салазаром разве что их единое увлечение диктатурой. Сама по себе диктатура нас не пугала, слава богу, есть примеры в собственном отечестве. Но фашистская диктатура... – это, знаете ли, уже чересчур! Тем более что со смерти обоих диктаторов прошло уже немало лет, и Португалия за это время успела стать парламентской республикой. Впрочем, в эту минуту такие мелкие детали не могли беспокоить буйные головы бунтовщиков. В этот торжественный момент их светлые умы были поглощены решением ЦК предъявить противнику ультиматум. Учитывая вновь открывшиеся обстоятельства – теперь уже непосредственно диктатору Франко.
Шахтер-молотобоец, ощутив с последним воззванием дополнительный импульс энергии, твердым шагом направился к барьеру. Что это значит, надеюсь, понимают все. Лучшие люди России, защищая честь и достоинство, сложили свои головы у дуэльных барьеров. Восставший народ смотрел на героя, словно навсегда хотел запечатлеть в своем сердце его жесткое, потертое временем лицо. На этом бесконечно долгом, может быть, последнем в его жизни пути перед ним расступались бунтовщики, они с уважением заглядывали ему в глаза, будто хотели сказать: «Мы с тобой, товарищ! Завтра настанет и наш черед». А обреченный на смерть молотобоец всё шел и шел к своему пьедесталу, обрастая, подобно снежному кому, преданными секундантами-единомышленниками.
Наконец свита во главе с шахтером достигла барьера. Перед ними находилось два человека: тщедушного вида мужичок с бегающими глазками и потусторонней улыбочкой и симпатичная смуглая девушка. Не лишенный благородства, лишь мельком удостоив девушку небрежным взглядом, который с поразительным откровением убеждал в непреложности жизненного кредо шахтера: «Баба – она и есть баба, и место ей – на кухне!» – наш дуэлянт встал вполоборота к противнику. Словно выполняя команду секундантов – «сходитесь», он медленно, как дуэльный пистолет, поднял к глазам листок с текстом ультиматума и чеканно, с ударением, делая паузы до и после соответствующих знаков препинания, без какого-либо акцента, на чистом русском языке выстрелил первым:
– Мы до глубины души возмущены столь хамским обращением с гражданами Российской Федерации. Хватит глумиться над русским народом! Требуем тотчас же прекратить этот произвол, немедленно поднять пограничный шлагбаум и пропустить всех списком. В противном случае мы незамедлительно подаем ноту протеста в Европейский суд по правам человека и в ОБСЕ.
Наступила гнетущая тишина. Народ безмолвствовал, подавленный ужасом собственной смелости в свете предстоящей ноты протеста в Европейский суд и особенно в ОБСЕ. Речь оратора произвела на всех неизгладимое впечатление и своим глубоким пафосом, и филигранной отточенностью формы, и, что самое главное, понятной каждому россиянину завершенностью нечеловеческой мысли.
Португалец как стоял с дурацкой улыбочкой на физиономии, так и продолжал стоять с той же идиотской ухмылкой. Заметив чудовищную малограмотность противника, начальник шахты, – да, дорогой мой читатель этих трагических листов, за этот короткий миг борьбы не на жизнь, а на смерть молотобоец вырос в глазах своего окружения до начальника шахты, – выкрикнул в толпу:
– Профессора ко мне!
Через несколько секунд два здоровых смутьяна нежно опустили на пол полубессознательное тело обличителя Франко-португальского диктаторского режима. Это был еще не успевший полностью протрезветь после самолетного застолья щупленький старичок с орденскими планками на груди, выдававшими в нем скорее бывшего фронтовика, ветерана партии и «холодной войны», чем профессора филологии.
– Где переводчик? – быстро осознав свою промашку, вновь прокричал начальник шахты. – Немедленно найти переводчика!
Спустя минуту толпа вытолкнула перед собой женщину с затравленным взглядом и трясущимися руками. Вожак строго спросил:
– Вы слышали, что я им сказал? Переведите!
Преодолевая крайнюю неловкость, запинаясь, дрожащим голосом женщина перевела. Бунтовщики смотрели на нее как на коллаборационистку – с нескрываемой брезгливостью. Они не услышали заветной аббревиатуры ОБСЕ. Однако даже в такой усеченной редакции ультиматум возымел действие.
Похоже, португалец наконец сообразил о причинах нашего застенчивого беспокойства, как будто и не было до этого трех часов всенародного возмущения, как будто его самого не называли фашистским прихвостнем, прислужником деспота, разве что не плевали ему в рожу, как будто не стреляли в него только что на дуэли. Об изменении отношения к происходящему свидетельствовала произошедшая в его лице перемена: оно приобрело несвойственное ему осмысленное выражение. Переговорив о чем-то с коллегами, он кивнул девушке, которая встала и направилась к расположенной сбоку от барьера застекленной двери. Через некоторое время она вернулась в сопровождении тучного мужчины с одутловатым лицом и подмышечными подтеками на форменной рубашке. Судя по тому, как ожидавшие его чиновники приняли подобострастную стойку глубочайшего почтения и бесконечной готовности служить, это был главный местный начальник.
Он снял фуражку, достал из кармана уже влажный платок, вытер им лоб и шею, после чего безошибочно отыскал в первом ряду за барьером начальника шахты. Устремив свой взор на вожака, толстяк сделал глубокий вздох и с вялой, бесцветной интонацией в голосе, – чувствовалось отсутствие шахтерской забастовочно-ораторской школы, – на плохом, хоть и узнаваемом, английском поведал до боли знакомую житейскую историю. Основной смысл ее сводился к тому, что представитель Российского морского пароходства, который должен был встретить нас в аэропорту, по непонятным причинам так и не появился, однако они связались с нашим посольством, и им пообещали прислать другого человека, но то ли дорожные пробки – похоже, толстяк неудачно попытался нас приободрить, ибо какие могут быть пробки посреди ночи! – то ли что иное... Короче говоря, обычное дело, нормальный российский бардак, который всегда там, где мы. Наш бардак, он и в Португалии бардак!
Запуганная переводчица начала было пересказывать слова толстяка, но начальник шахты прервал ее резкой командой:
– Прекратить!
По невыразительному тону толстяка, лишенному всяких оттенков, начальник шахты и без помощи переводчицы догадался, о чем шла речь. «Ну уж нет. Дудки! Никаких предварительных условий. Только полная и безоговорочная капитуляция. На колени, толстая твоя португальская морда!» Поэтому с раздражением он добавил:
– К чему слова? И так всё ясно.
Но каков наш народ! Какова его могучая смекалка! Любо-дорого смотреть. Ему тоже было всё ясно. Его и в Португалии на мякине не проведешь. В его насупленном взоре, в его бескомпромиссности, в его постоянной готовности к отражению любых провокаций читалось: «Хватит! Своих чинодралов-администраторов наслушались – „политические гарантии западным инвесторам, банкротство нерентабельных производств, конкурсное акционирование, свободный рынок, ослабление государственного регулирования...“ Сколько можно болтать языком! Довольно нам лапшу на уши вешать. Даешь португальскую границу!»
– Соратники, товарищи, друзья! – обратился начальник шахты к восставшему народу. – В этот роковой для каждого из нас час, когда на карту поставлена судьба круиза, а вместе с ней и незапятнанная репутация нашей Родины, ее национальная гордость и честь, когда нашу страну пытаются в очередной раз злостно унизить, – мы как один обязаны сказать решительное «нет» проискам агентов международного оппортунизма, экспансионизма или, говоря еще короче, просто сионизма. Наши политические противники навязали нам этот бой. Хорошо. Они его получат! Нам отступать не пристало, да и некуда. За нами Россия! Вперед, вперед, сыны Отчизны! Наше дело правое! Победа будет за нами!
Пламенная речь трибуна нашла полное понимание в рядах восставших. Втянув в себя переводчицу-коллаборационистку и подавшись на полшага вперед, передовые шеренги сомкнули строй и еще теснее обступили начальника шахты. Тяжелый, леденящий взор толпы, полный праведного гнева и отчаянной решимости, возопил...
Близился решающий момент восстания.
Толстяк, обливаясь холодным потом, не успевал вытирать лоб. В его глазах разливался ужас перед напиравшей толпой, готовой по первой команде своего вожака ринуться в штурмовую атаку на пограничный барьер. Еще немного, и суверенитет независимой Португалии подвергнется злостному надругательству. Чтобы спасти положение, необходимо было проявить политическую дальновидность, прагматическую сметку, иначе целомудренной Португалии не миновать грубого насилия.
Толстяк повернулся к своим помощникам и о чем-то негромко распорядился, а затем, наклонившись к вожаку, произнес с деланной умиротворенной улыбкой:
– Welcome to Portugal.
Через 15 минут всё было кончено.
Уже за барьером, в Португалии, победители всё еще продолжали держать детей на затекших руках, прижимая их к груди, будто древки пронесенных только что через границу транспарантов с начертанными на них и понятными каждому россиянину демократическими лозунгами – «Libert?, ?galit?, fraternit?»...
Часть 3. К морю
Эх, Федор Михайлович, Федор Михайлович! Ничего ты так и не понял в потемках души русского человека, проповедуя страдание, покорность и смирение как высшую необходимость отрицания всякой активности и подчинения личности обстоятельствам. А ведь четыре года протрубил от звонка до звонка на каторге, радея за судьбы народа! Подобная реакционно-сектантская философия вообще мало применима по отношению к России – богопослушной по духу и язычески-бунтарской по крови. Может, в каком цивилизованном христианском обществе эти библейские напевы усмирения гордыни и нашли плодородную почву, но только не в России. У нас высшей необходимостью отрицания всякой активности служит не покорность, и уж тем более не страдание, а безучастность и отстраненность, которые представляют собой не что иное, как осознанную жизнеутверждающую гражданскую позицию, активно отвергающую всякое смирение. Если сказать еще проще, Федор Михайлович, то нас можно оскорбить, но унизить, поставить на колени – никогда! И потому смиренному шепоту мы предпочтем бунтарский ор – «Над седой равниной моря гордо реет Буревестник...»
Как говорил один мой приятель – яркий представитель духовной мощи русского народа Лева Ицыксон, покидая родное Отечество вопреки предложению остаться и возглавить отдел в институте, – «Пусть я нищий, зато я гордый!» Теперь уж он точно не нищий и, скорее всего, не гордый. А может, им вообще там гордость не нужна?! Что же касается нас, странствующих по свету через Балеарские и Канарские острова, архипелаг Мадейру и Северную Африку, то мы вдвойне были гордыми, поскольку откуда среди нас могли взяться нищие. Справедливости ради, должен заметить, что по сравнению с нами есть куда более гордые люди на Руси, достигшие такого материального положения, которое позволяет им, не роняя собственного достоинства и не теряя даром времени в промежуточных экзотических портах, прокладывать туристические маршруты прямиком в Ниццу, Монте-Карло и другие центры международного игорного бизнеса.
Гордые одной только победой при лиссабонском аэровокзале, мы вошли в столицу Португалии, как в 1814 году русская армия в побежденный Париж.
Итак, мы шли с Мирычем по древним узким улочкам поверженного Лиссабона в тени вечнозеленых пробковых дубов и ярко-пурпурных тамарисков. Цветист и пахуч Лиссабон во дни поздней осени русского нашествия. Скорее всего, он не менее цветист и пахуч и ранней весной тоже, но об этом мне трудно судить, поскольку в это время года меня одолевает не столько страсть к завоеванию чужеземных территорий, сколько злободневные хлопоты с посадкой картошки и возведением парника для выращивания баклажанов в уже упоминавшейся глухой деревне Тверской области. Их португальский ум не может осилить наших непомерных весенних забот. Да и потом, если мы, как гордые люди, все дружно ринемся весной в Португалию, кто, спрашивается, за нас будет праздновать в России день Международной солидарности трудящихся? Ведь здесь про такой праздник слыхом не слыхивали. Да и вообще, зачем португальцам – с их-то климатом – какие-то праздники? Это они нам нужны, чтобы скрасить нашу ежедневную борьбу с тяготами жизни в нелегкой среде обитания. И чем сложнее у нас среда, тем больше должно быть суббот и воскресений, а также праздников в остальные дни недели. Слава богу, это уже поняли, добавив к ранее установленным светским праздникам теперь еще и церковные. И это вселяет надежду, потому что в России без праздников – никак нельзя. Отказаться от праздников означает предать забвению свою же историю. Наши деды не для того брали Зимний, чтобы их внуки целыми толпами трезвыми бесцельно слонялись в первую декаду ноября по студеным городам и весям необъятной России. Не хочу быть превратно понятым, будто у нас пьют только по случаю взятия Зимнего и в день Международной солидарности трудящихся. Вовсе нет. У нас пьют и в другие праздники, а случается, и в будни тоже. Но тут важно понять мотив укоренившейся в нас доброй традиции употреблять крепкие дешевые напитки на протяжении 300 дней в году. Увы, выкроить чуть больше времени на это увлекательное занятие – при всем желании не удается, ведь как-никак еще посевная страда с картошкой и баклажанами, да и о проведении культурного досуга надо позаботиться. Так вот, если они пьют от достатка, переизбытка, пресыщения, то мы пьем от беспросветности, отчаяния, тоски, помыкаемые душевной потребностью в сочувствии, в добросердечном слушателе. Именно здесь пролегает тонкая грань, отделяющая потребление алкоголя у нас, с его гуманистическим предназначением, от того, как пьют у них. К примеру, можете вы себе на секунду представить «сухой закон» в России? Нет, не государственную монополию на водку, а именно запрет на производство, продажу и транспортировку. Не можете! А они запросто, из чего следует, что им на самом деле всё равно – пить или не пить. Питие для них – чистая формальность, утоление жажды с помощью крепких освежающих напитков. И делают они это как-то механически, без вдохновения. К тому же, чтобы пить, – нужно иметь уйму свободного времени, а его у них нет. Они только тем и заняты, что зарабатывают себе деньги на благополучную старость, не допуская даже мысли о том, что можно помереть молодым. Но если всё же выпадает свободная минутка, то уж пьют профессионально – смачно, с оттяжкой, в охотку. И как пьют! С каким знанием дела! Бывало, смотришь их фильмы, и в каждой сцене, ну разве что не во время судебных заседаний, только и слышишь: «Что будете пить? Скотч, виски, джин?...» Можно подумать, что дальше последует предложение обстоятельно поговорить по душам. Ну разве можно так явно, на глазах у всех, наслаждаться жизнью?! У нас если и пьют, то стараются где-нибудь в сторонке, не на виду, потому что это нечто интимное, сокровенное, своего рода душевный стриптиз. Их же стриптиз – он и есть стриптиз, и ничего в нем нет, кроме самого стриптиза – плотской развлекаловки за деньги. Выпивка в России – это еще и великое таинство, заключающее в себе, по меньшей мере, четыре основополагающих вопроса: когда, где, с кем и при каких обстоятельствах завершится сегодняшняя гулянка? И если на первый вопрос ответить достаточно просто: когда? – когда деньги кончатся, то ответы на следующие три вопроса хранят в себе величайшую загадку, как раз и составляющую предмет таинства. Мы, может быть, были бы самой трезвой нацией на свете, не будь в каждом из нас потребности к глубокому и искреннему сопереживанию ближнему своему в его радости и горе, а также в промежутках между этими крайними состояниями. И лиши нас под страхом смерти возможности потреблять крепкие дешевые напитки, как мы враз потеряем всю загадочность и широту русской души, привлекательность друг для друга, а вместе с ними и свою национальную самобытность и неповторимость, сделавшись похожими на всех прочих экономически развитых, но неискренне пьющих евроамериканцев с их демократическими правами и обществом гражданской ответственности.
От этой парадоксальной, но простой мысли меня бросило в дрожь. Я даже остановился. Срочно захотелось чего-нибудь выпить. Я предложил Мирычу зайти в ближайший бар, чтобы опрокинуть по маленькой и умерить сердцебиение. В свою очередь она выдвинула встречную инициативу – не мешкая зайти в магазин и купить уж сразу 2–3 бутылки. А теперь задумайтесь – почему так прочен наш семейный союз? Так вот: исключительно благодаря заботе и вниманию друг к другу, редко встречающемуся в нынешние дни согласию в оценках исторического развития российской демократии, и потому крепость уз нашего брака ничуть не ослабла бы, предложи Мирыч сгоряча купить аж на целую бутылку меньше. Понятно, что с моей стороны никаких возражений не последовало. Долго искать не пришлось, прямо напротив располагался уютный маленький магазинчик.
Зайдя в магазин, Мирыч обратилась к кассирше, чтобы та порекомендовала ей выбрать 2 бутылки португальского красного полусладкого вина. Продавщица, застигнутая врасплох столь неожиданным для здешних мест интересом к подобного рода винам, безучастно указала на полку, где десятками разномастных посудин красовались вина со всех провинций Португалии. Остановив свой выбор на двух приглянувшихся бутылках, Мирыч взяла их в руки и принялась старательно изучать, после чего с помощью немудреных русско-английских выражений, а также мимики и жестов выразила кассирше сомнения по поводу обоснованности отнесения этих вин к категории полусладких. Возникла оживленная дискуссия, в результате которой впервые за долгие годы существования этого захолустного продмага образовалась очередь в количестве более двух человек. Стоявшие в очереди местные жители с сочувствием к иностранке, невесть откуда свалившейся на голову продавщице, следили за ходом разгоравшихся прений. Мирыч, уверенная в своей правоте, максимально доходчиво пыталась внушить не сведущей в тонкостях виноделия продавщице, что критериями отбора полусладкого вина служит содержание виноградного сахара в пределах 3–8 весовых процентов, а спирта естественного брожения – на уровне 9-12, но уже объемных процентов, в то время как на рекомендованных бутылках ничего такого не указано. Засвидетельствовать правоту своих слов она призывала стоявшую за ней седую старушенцию, которая по-доброму ей улыбалась и непрерывно кивала головой, что нельзя было расценить иначе как безусловное подтверждение указанного выше мерила. Сбитая с толку продавщица, не вполне отдавая отчет своим действиям, выхватила у Мирыча бутылки и сама стала внимательно осматривать их с разных сторон. Мирыч же, склонившись к ее плечу, сосредоточенно контролировала процесс ознакомления с надписью на этикетке, и уже чуть позже, после того как всё, что можно было прочесть на бутылке, было прочтено, она откинула голову назад, за отсутствием повязки на глазах немного прищурилась, стараясь походить на богиню правосудия, и всем своим видом как бы сказала: «Ну что? Разве я была не права? Где вы видите здесь упоминание о принадлежности этих вин к разряду полусладких?» Наступила минута, когда несчастная продавщица уже была готова наложить на себя руки в предчувствии того, что еще до конца рабочей смены с записью в трудовой книжке о невнимательном отношении к запросам покупателей ее с понижением переведут в подсобку или просто уволят без выходного пособия. Тогда, улучив момент, она с молниеносной быстротой засунула злополучные бутылки в Мирычину сумку и с нервозной обходительностью пропустила ее мимо кассы.
Горько и обидно! Даже себе в убыток Европа не желает с нами связываться. Там нас абсолютно не уважают, нисколько не понимают и терпят из последних сил. Ну так нужно нам их уважение! Нас и дома-то едва терпят, всё сокрушаются, что мы не швейцарцы, ну и мы в свою очередь платим государству той же монетой, мол, нашлось, понимаешь, правительство консерваторов во главе с Маргарет Тэтчер. На взаимопонимание – тоже никто не претендует. А вот что касается уважения друг к другу на Руси, то тут уж, брат, говорю я себе, шалишь, этого у нас не отнять, это бережно выпестовано в нас всеми предыдущими поколениями. И португальская продавщица далеко не первая, кто попыталась поколебать в нас неистребимую веру во взаимоуважение. Еще задолго до нее подобные безуспешные попытки предпринимались готами, гуннами, аварами, уграми, хазарами, печенегами, половцами, татарами. Нет, этого мы без боя никому не отдадим. Взаимоуважение – это свидетельство нашей жизнеспособности как нации.
И если вдруг я чувствую, как запас моего жизнелюбия иссякает, как сердце мое наполняется тоской и печалью, а разум одолевают кощунственные сомнения – а существуем ли мы вообще как единый народ, как суверенная нация? – тогда за ответом я выхожу во двор, в скверик, что рядом с домом. Конечно, было бы куда лучше развеять эти сомнения в глухой деревне Тверской области, сидя возле баньки под высокой березой и мелким орешником в компании закадычных приятелей, алчно сглатывающих слюну, пока я раскупориваю бутылку. Но обстоятельства порой сильнее нас, – уж больно далеко туда добираться, да и гриб растет больше к осени, а сердечная грусть – она круглый год. Ведь не могу же я приказать ей замолчать, как это лихо наловчилась делать Франсуаза Саган. Вот оттого-то утром, дабы не откладывать разгадку этой мучительной головоломки на более поздние часы, я и выхожу во двор, сажусь на лавочку и просто жду. К счастью, недолго, потому что уже через несколько минут я замечаю, как нетвердым шагом в мою сторону направляется некий гражданин, подсаживается ко мне на скамейку и, будто всю ночь напролет терзаемый треклятым вопросом, осмеливается наконец-то произнести его трепетно вслух: «Слышь, мужик! Как думаешь – принимают сегодня водочные бутылки с винтом?» – «Думаю, принимают», – отвечаю я, тревожась единственно мыслью о том, чтобы сохранить в человеке хоть какой-то, пусть даже призрачный, лучик надежды. Тогда он смотрит на меня долгим недоуменным взглядом, тщательно стараясь что-то важное, потаенное постичь во мне, и, не находя должного объяснения моему потерянному виду, осторожно спрашивает: «Ну а коли принимают, отчего же в таком случае, мой чуткий незнакомец, в твоем томном взоре затаилось столько щемящей печали? Никак, жена бросила? Иль за те две недели, что я квасил, наши успели Курилы сдать? А может, не приведи господь, тебе опохмелиться нечем? Так ты взбодрись – кое-что у меня всё же припасено!» – «Душа ноет, – мрачно отзываюсь я, – кощунственные сомнения ее гложут». – «Надо же – вот ведь горе-то какое! – участливо соболезнует он мне. – Совсем до ручки довели нашего брата! Стоит лишь глаза продрать, как разом сомнения и одолевают. – Он делает короткую паузу и задумчиво прибавляет: – Эх, знать бы еще – берут ли сегодня фугасы из-под портвейна?» Потом надолго умолкает, собирается с мыслями, а затем, накопив их до кучи, сотрясает воздух пустопорожними вопросами: «И
Как говорил один мой приятель – яркий представитель духовной мощи русского народа Лева Ицыксон, покидая родное Отечество вопреки предложению остаться и возглавить отдел в институте, – «Пусть я нищий, зато я гордый!» Теперь уж он точно не нищий и, скорее всего, не гордый. А может, им вообще там гордость не нужна?! Что же касается нас, странствующих по свету через Балеарские и Канарские острова, архипелаг Мадейру и Северную Африку, то мы вдвойне были гордыми, поскольку откуда среди нас могли взяться нищие. Справедливости ради, должен заметить, что по сравнению с нами есть куда более гордые люди на Руси, достигшие такого материального положения, которое позволяет им, не роняя собственного достоинства и не теряя даром времени в промежуточных экзотических портах, прокладывать туристические маршруты прямиком в Ниццу, Монте-Карло и другие центры международного игорного бизнеса.
Гордые одной только победой при лиссабонском аэровокзале, мы вошли в столицу Португалии, как в 1814 году русская армия в побежденный Париж.
Итак, мы шли с Мирычем по древним узким улочкам поверженного Лиссабона в тени вечнозеленых пробковых дубов и ярко-пурпурных тамарисков. Цветист и пахуч Лиссабон во дни поздней осени русского нашествия. Скорее всего, он не менее цветист и пахуч и ранней весной тоже, но об этом мне трудно судить, поскольку в это время года меня одолевает не столько страсть к завоеванию чужеземных территорий, сколько злободневные хлопоты с посадкой картошки и возведением парника для выращивания баклажанов в уже упоминавшейся глухой деревне Тверской области. Их португальский ум не может осилить наших непомерных весенних забот. Да и потом, если мы, как гордые люди, все дружно ринемся весной в Португалию, кто, спрашивается, за нас будет праздновать в России день Международной солидарности трудящихся? Ведь здесь про такой праздник слыхом не слыхивали. Да и вообще, зачем португальцам – с их-то климатом – какие-то праздники? Это они нам нужны, чтобы скрасить нашу ежедневную борьбу с тяготами жизни в нелегкой среде обитания. И чем сложнее у нас среда, тем больше должно быть суббот и воскресений, а также праздников в остальные дни недели. Слава богу, это уже поняли, добавив к ранее установленным светским праздникам теперь еще и церковные. И это вселяет надежду, потому что в России без праздников – никак нельзя. Отказаться от праздников означает предать забвению свою же историю. Наши деды не для того брали Зимний, чтобы их внуки целыми толпами трезвыми бесцельно слонялись в первую декаду ноября по студеным городам и весям необъятной России. Не хочу быть превратно понятым, будто у нас пьют только по случаю взятия Зимнего и в день Международной солидарности трудящихся. Вовсе нет. У нас пьют и в другие праздники, а случается, и в будни тоже. Но тут важно понять мотив укоренившейся в нас доброй традиции употреблять крепкие дешевые напитки на протяжении 300 дней в году. Увы, выкроить чуть больше времени на это увлекательное занятие – при всем желании не удается, ведь как-никак еще посевная страда с картошкой и баклажанами, да и о проведении культурного досуга надо позаботиться. Так вот, если они пьют от достатка, переизбытка, пресыщения, то мы пьем от беспросветности, отчаяния, тоски, помыкаемые душевной потребностью в сочувствии, в добросердечном слушателе. Именно здесь пролегает тонкая грань, отделяющая потребление алкоголя у нас, с его гуманистическим предназначением, от того, как пьют у них. К примеру, можете вы себе на секунду представить «сухой закон» в России? Нет, не государственную монополию на водку, а именно запрет на производство, продажу и транспортировку. Не можете! А они запросто, из чего следует, что им на самом деле всё равно – пить или не пить. Питие для них – чистая формальность, утоление жажды с помощью крепких освежающих напитков. И делают они это как-то механически, без вдохновения. К тому же, чтобы пить, – нужно иметь уйму свободного времени, а его у них нет. Они только тем и заняты, что зарабатывают себе деньги на благополучную старость, не допуская даже мысли о том, что можно помереть молодым. Но если всё же выпадает свободная минутка, то уж пьют профессионально – смачно, с оттяжкой, в охотку. И как пьют! С каким знанием дела! Бывало, смотришь их фильмы, и в каждой сцене, ну разве что не во время судебных заседаний, только и слышишь: «Что будете пить? Скотч, виски, джин?...» Можно подумать, что дальше последует предложение обстоятельно поговорить по душам. Ну разве можно так явно, на глазах у всех, наслаждаться жизнью?! У нас если и пьют, то стараются где-нибудь в сторонке, не на виду, потому что это нечто интимное, сокровенное, своего рода душевный стриптиз. Их же стриптиз – он и есть стриптиз, и ничего в нем нет, кроме самого стриптиза – плотской развлекаловки за деньги. Выпивка в России – это еще и великое таинство, заключающее в себе, по меньшей мере, четыре основополагающих вопроса: когда, где, с кем и при каких обстоятельствах завершится сегодняшняя гулянка? И если на первый вопрос ответить достаточно просто: когда? – когда деньги кончатся, то ответы на следующие три вопроса хранят в себе величайшую загадку, как раз и составляющую предмет таинства. Мы, может быть, были бы самой трезвой нацией на свете, не будь в каждом из нас потребности к глубокому и искреннему сопереживанию ближнему своему в его радости и горе, а также в промежутках между этими крайними состояниями. И лиши нас под страхом смерти возможности потреблять крепкие дешевые напитки, как мы враз потеряем всю загадочность и широту русской души, привлекательность друг для друга, а вместе с ними и свою национальную самобытность и неповторимость, сделавшись похожими на всех прочих экономически развитых, но неискренне пьющих евроамериканцев с их демократическими правами и обществом гражданской ответственности.
От этой парадоксальной, но простой мысли меня бросило в дрожь. Я даже остановился. Срочно захотелось чего-нибудь выпить. Я предложил Мирычу зайти в ближайший бар, чтобы опрокинуть по маленькой и умерить сердцебиение. В свою очередь она выдвинула встречную инициативу – не мешкая зайти в магазин и купить уж сразу 2–3 бутылки. А теперь задумайтесь – почему так прочен наш семейный союз? Так вот: исключительно благодаря заботе и вниманию друг к другу, редко встречающемуся в нынешние дни согласию в оценках исторического развития российской демократии, и потому крепость уз нашего брака ничуть не ослабла бы, предложи Мирыч сгоряча купить аж на целую бутылку меньше. Понятно, что с моей стороны никаких возражений не последовало. Долго искать не пришлось, прямо напротив располагался уютный маленький магазинчик.
Зайдя в магазин, Мирыч обратилась к кассирше, чтобы та порекомендовала ей выбрать 2 бутылки португальского красного полусладкого вина. Продавщица, застигнутая врасплох столь неожиданным для здешних мест интересом к подобного рода винам, безучастно указала на полку, где десятками разномастных посудин красовались вина со всех провинций Португалии. Остановив свой выбор на двух приглянувшихся бутылках, Мирыч взяла их в руки и принялась старательно изучать, после чего с помощью немудреных русско-английских выражений, а также мимики и жестов выразила кассирше сомнения по поводу обоснованности отнесения этих вин к категории полусладких. Возникла оживленная дискуссия, в результате которой впервые за долгие годы существования этого захолустного продмага образовалась очередь в количестве более двух человек. Стоявшие в очереди местные жители с сочувствием к иностранке, невесть откуда свалившейся на голову продавщице, следили за ходом разгоравшихся прений. Мирыч, уверенная в своей правоте, максимально доходчиво пыталась внушить не сведущей в тонкостях виноделия продавщице, что критериями отбора полусладкого вина служит содержание виноградного сахара в пределах 3–8 весовых процентов, а спирта естественного брожения – на уровне 9-12, но уже объемных процентов, в то время как на рекомендованных бутылках ничего такого не указано. Засвидетельствовать правоту своих слов она призывала стоявшую за ней седую старушенцию, которая по-доброму ей улыбалась и непрерывно кивала головой, что нельзя было расценить иначе как безусловное подтверждение указанного выше мерила. Сбитая с толку продавщица, не вполне отдавая отчет своим действиям, выхватила у Мирыча бутылки и сама стала внимательно осматривать их с разных сторон. Мирыч же, склонившись к ее плечу, сосредоточенно контролировала процесс ознакомления с надписью на этикетке, и уже чуть позже, после того как всё, что можно было прочесть на бутылке, было прочтено, она откинула голову назад, за отсутствием повязки на глазах немного прищурилась, стараясь походить на богиню правосудия, и всем своим видом как бы сказала: «Ну что? Разве я была не права? Где вы видите здесь упоминание о принадлежности этих вин к разряду полусладких?» Наступила минута, когда несчастная продавщица уже была готова наложить на себя руки в предчувствии того, что еще до конца рабочей смены с записью в трудовой книжке о невнимательном отношении к запросам покупателей ее с понижением переведут в подсобку или просто уволят без выходного пособия. Тогда, улучив момент, она с молниеносной быстротой засунула злополучные бутылки в Мирычину сумку и с нервозной обходительностью пропустила ее мимо кассы.
Горько и обидно! Даже себе в убыток Европа не желает с нами связываться. Там нас абсолютно не уважают, нисколько не понимают и терпят из последних сил. Ну так нужно нам их уважение! Нас и дома-то едва терпят, всё сокрушаются, что мы не швейцарцы, ну и мы в свою очередь платим государству той же монетой, мол, нашлось, понимаешь, правительство консерваторов во главе с Маргарет Тэтчер. На взаимопонимание – тоже никто не претендует. А вот что касается уважения друг к другу на Руси, то тут уж, брат, говорю я себе, шалишь, этого у нас не отнять, это бережно выпестовано в нас всеми предыдущими поколениями. И португальская продавщица далеко не первая, кто попыталась поколебать в нас неистребимую веру во взаимоуважение. Еще задолго до нее подобные безуспешные попытки предпринимались готами, гуннами, аварами, уграми, хазарами, печенегами, половцами, татарами. Нет, этого мы без боя никому не отдадим. Взаимоуважение – это свидетельство нашей жизнеспособности как нации.
И если вдруг я чувствую, как запас моего жизнелюбия иссякает, как сердце мое наполняется тоской и печалью, а разум одолевают кощунственные сомнения – а существуем ли мы вообще как единый народ, как суверенная нация? – тогда за ответом я выхожу во двор, в скверик, что рядом с домом. Конечно, было бы куда лучше развеять эти сомнения в глухой деревне Тверской области, сидя возле баньки под высокой березой и мелким орешником в компании закадычных приятелей, алчно сглатывающих слюну, пока я раскупориваю бутылку. Но обстоятельства порой сильнее нас, – уж больно далеко туда добираться, да и гриб растет больше к осени, а сердечная грусть – она круглый год. Ведь не могу же я приказать ей замолчать, как это лихо наловчилась делать Франсуаза Саган. Вот оттого-то утром, дабы не откладывать разгадку этой мучительной головоломки на более поздние часы, я и выхожу во двор, сажусь на лавочку и просто жду. К счастью, недолго, потому что уже через несколько минут я замечаю, как нетвердым шагом в мою сторону направляется некий гражданин, подсаживается ко мне на скамейку и, будто всю ночь напролет терзаемый треклятым вопросом, осмеливается наконец-то произнести его трепетно вслух: «Слышь, мужик! Как думаешь – принимают сегодня водочные бутылки с винтом?» – «Думаю, принимают», – отвечаю я, тревожась единственно мыслью о том, чтобы сохранить в человеке хоть какой-то, пусть даже призрачный, лучик надежды. Тогда он смотрит на меня долгим недоуменным взглядом, тщательно стараясь что-то важное, потаенное постичь во мне, и, не находя должного объяснения моему потерянному виду, осторожно спрашивает: «Ну а коли принимают, отчего же в таком случае, мой чуткий незнакомец, в твоем томном взоре затаилось столько щемящей печали? Никак, жена бросила? Иль за те две недели, что я квасил, наши успели Курилы сдать? А может, не приведи господь, тебе опохмелиться нечем? Так ты взбодрись – кое-что у меня всё же припасено!» – «Душа ноет, – мрачно отзываюсь я, – кощунственные сомнения ее гложут». – «Надо же – вот ведь горе-то какое! – участливо соболезнует он мне. – Совсем до ручки довели нашего брата! Стоит лишь глаза продрать, как разом сомнения и одолевают. – Он делает короткую паузу и задумчиво прибавляет: – Эх, знать бы еще – берут ли сегодня фугасы из-под портвейна?» Потом надолго умолкает, собирается с мыслями, а затем, накопив их до кучи, сотрясает воздух пустопорожними вопросами: «И