Страница:
«Ты смотри! – подумалось мне. – А я-то было решил, что Марк Хьюз – только финансовый гений. Ан нет. Он, оказывается, еще и побочным бизнесом в сфере лечебного питания не прочь побаловаться. Какой, однако, разносторонний мужчина!»
– А не пробовала она, превозмогая испепеляющее желание, просто отказаться от сладкого? – спросил я наудачу.
От такого вопроса, заданного в столь наглой, откровенно бездушной форме, Николь даже опешила.
– Ну... не знаю... наверное, пробовала...
История сладколюбивой девушки, вдоволь настрадавшейся, но отвоевавшей всё же у судьбы завидное право называться профоргом группы, меня совсем доконала, и если бы не ее чудесное исцеление, я бы совсем разуверился в пользе риэлторского ремесла. Попрощавшись с Николь, я сразу же плюхнулся в воду, чтобы поскорее загасить пламя переживаний от только что выслушанного рассказа. Но и после купания в бодрящей морской воде тлеющие угольки воспоминаний по-прежнему не затухали, поэтому, не колеблясь, я направился в бар.
Там было довольно многолюдно. В плавках, купальных костюмах, постелив на стулья полотенца, за столиками сидели мужчины и женщины – кто за чашкой кофе с сигаретой, кто за бокалом вина, а кое-кто и за более крепкими напитками. «Вот она – утренняя совесть теплохода! Вот они – люди, презревшие утреннюю похлебку ради углубленного осознания всего ими набедокуренного вчера! Не успевшие принять душ, одеться, привести себя полностью в порядок, – сразу устремившиеся сюда, дабы испить чашу своего вчерашнего позора до самого дна, до последней капельки. Сколько же времени мне понадобилось на то, чтобы добраться до них! Через утреннее самокопание за чашкой кофе с сигаретой, когда путь к здоровому духу я оглашал хрипом своих прокуренных легких; через клиническое себялюбие душевнобольных клиентов, что скопом косили от принудительной госпитализации, укрываясь на рынке вторичного жилья; через истерию обезумевшей толпы, возопившей о своем безграничном служении золотому тельцу; через предательство идеалов утренней ответственности гражданина за совершенные им вчерашние проступки... Как же долог был путь мой сегодняшний к ним! Но теперь уж я с вами, братья мои и сестры! Одарите меня своим теплом! Ниспошлите мне утешение! Заключите меня в объятия, други мои!»
Троица знакомых мне нефтяников из Тюмени расположилась в углу бара рядом с пальмой в большой кадке. Я поздоровался, получив в ответ приглашение присесть за их столик. Дискомфорт утреннего вхождения в непривычный ритм упорядоченной корабельной жизни нефтяники скрашивали бутылкой коньяку. Клубы сигаретного дыма поднимались над столом, витали какое-то время в воздухе, а потом исчезали в зелени пальмы. В лицах моих знакомых угадывалась скрытая озабоченность. Именно такие лица – смурные, отягощенные глубокими раздумьями о былом, – соответствовали моему представлению об утренних поисках человеком духовной гармонии.
Один из них – щуплый, средних лет мужчина с перетянутым на затылке хвостиком волос, наружность которого выдавала в нем скорее работника областного управления культуры, чем недавно скинувшего с себя промасленную робу нефтяника, – обратился ко мне:
– Судя по тому, как вы, подобно истинному ценителю женской красоты, подробно и дерзко изучали округлые формы беседовавшей с вами дамы, словно она не сошедший с картины Франсуа Буше «Купание Дианы» образец утонченного чувственного наслаждения, а сомнительного свойства денежная купюра, – в вас бесспорно развито чувство прекрасного. Его-то нам сейчас как раз и не хватает...
– Ну, стоит ли так прибедняться, – с уважением к компании возразил я, кивая в сторону початой бутылки.
– Нет. Это чувство мы впитали с молоком матери, а вот с благоприобретенным эстетическим вкусом – просто беда, – говорил знаток живописи, которого про себя я окрестил искусствоведом. – Да и откуда ему взяться в сибирской глуши, если представления об этом изысканном чувстве мы черпали лишь из отрывочных фраз, брошенных на лету ссыльными аристократами и не всегда образованными политкаторжанами. И то сказать – когда это было! Последний раз, если мне не изменяет память, тарантас с княгиней Марией Николаевной Волконской промчался мимо нас более 150 лет тому назад.
– Какие же сомнения терзают ваши умы? – спросил я, теряясь в догадках.
– Понимаете, в чем дело – завтра состоится избрание «Мисс Круиз», и администрация теплохода, безошибочно разглядев в нас истинных ценителей женской красоты, доверила нам судейство этого конкурса. И вот мы с ребятами уже целый час сидим, пытаясь разработать единый подход к оценке сущности женской красоты, и всё без толку.
Последняя фраза меня просто огорошила, будто со всего размаху обухом ударили по голове. «Как это так – битый час сидеть втроем и бутылку только ополовинить! Что-то здесь не то! чего-то я, видно, недопонял!»
Похоже, мое недоумение было столь очевидным, что оно не могло укрыться от пристального внимания собеседников. Это предположение тут же получило подтверждение в словах другого члена жюри – молодого парня, должно быть, начинающего бурильщика:
– Да нет, это уже вторая! – с ноткой обиды в голосе воскликнул он. – Сейчас принесу еще один бокал.
Мне стало страшно неловко. «Пора бы уже научиться владеть собой, – сделал я себе замечание. – Надо же! Незаслуженно бросил тень подозрений на приличных людей, выставил их в невыгодном свете! Фу, как некрасиво!»
– Так вот, – продолжал искусствовед, – второй час уже здесь сидим и внимательно наблюдаем за потенциальными конкурсантками, выставляя им оценки по 6-балльной шкале, как в фигурном катании: за грацию, элегантность, красоту, строгость и чистоту линий, пластику и так далее.
– Да, я понимаю вас. Вы взвалили на себя неимоверно тяжкий груз – дать оценку не жене, не любовнице, даже не сослуживице по работе, а какой-то малознакомой женщине, у которой, кроме внешности и стоимости косметики, всё остальное покрыто мраком, – женщине, пытающейся обманом и бездоказательными посулами выторговать у вас лишний балл. – Тираду эту я посвятил незабвенной памяти 0,5 балла, что перерасходовал в ходе утреннего торга с Николь. – И всё же, – вернулся я к мучительному для себя вопросу, – стоит ли этот титанический труд того, чтобы жертвовать ради него завтраком?
Прояснить ситуацию взялся третий член судейской комиссии – седой, крепкого сложения мужик с обветренным лицом. О многотрудных этапах его большого жизненного пути свидетельствовала лаконичная, лишенная ложного пафоса наколка на кисти руки – «Буду помнить!» С серьезным видом, подавшись грудью на стол, он сказал с тяжелым вздохом:
– Слишком много всего навалилось. Боимся не управиться. Как начали обсуждать эту проблему со вчерашнего вечера, так и бьемся до сих пор над этой неразрешимой загадкой.
– Что! И спать даже не ложились?
– Да какой там сон! Разве тут заснешь! Так, прикорнули немного, договорившись встретиться с утра пораньше.
В это время второй член жюри наполнил всем бокалы. Ощущаемое каждым из нас бремя ответственности за судьбу конкурса было столь велико, что выпили молча, даже не пожелав друг другу здоровья. На пустой желудок коньяк проникал в глубь организма, как живительная влага в иссушенную солнцем ниву, дождавшуюся наконец своего мелиоратора.
Не спеша закурив сигарету, человек с наколкой пояснил:
– Они же не знают, что мы члены жюри. А мы стараемся не афишировать наш лагерный сход. Вот и получается: у одной, например, – замечательные формы, но смотрит она на нас как-то косо, неласково, словно чужие мы ей. Поэтому ставим ей за форму 6 баллов и балл снимаем за высокомерие. У другой – и формы есть, и смотрит вроде как с сочувствием, а приглашаем за столик – категорически отказывается. Опять балл снимаем – за противопоставление себя коллективу, пренебрежительное к нему отношение. В итоге всё время получаем одну и ту же оценку – 5 баллов по 6-балльной шкале.
– Почему же одну и ту же? Что – все женщины лишены внешних изъянов? – с недоумением спросил я.
– Так тех, у кого внешние изъяны, мы к участию в конкурсе не допускаем. У нас здесь только одна элита представлена, – веско заметил член жюри с многотрудной судьбой.
Надо было что-то посоветовать. Но что? Я решил положиться на интуицию – авось куда-нибудь да выведет:
– Всякая фигуристка – женщина, но не всякая женщина – фигуристка, – мои соседи по столу единодушно согласились с этим тонко подмеченным жизненным наблюдением, – поэтому судить о прелестях и добродетелях женщины по 6-балльной шкале, как о какой-то там спортсменке, – оскорбительно для женского достоинства. Лучшие умы человечества бились над решением этой задачи, когда фигурного катания еще и в помине не было. Вместе с тем если мы будем питать к женщине любовь и симпатию, это не позволит нам объективно и беспристрастно оценить ее качества. Следовательно, только холодный, отстраненный взгляд философа приближает нас к раскрытию загадки природы, именуемой в просторечии – женщиной.
– А вы не боитесь, что это только осложнит решение поставленной задачи? – пристально глядя мне в глаза, спросил мужчина с татуировкой. – Ведь если базироваться на идеалистической философии, тогда духовное начало в женщине застит нам ее материальное обрамление; если же стоять на платформе марксистской философии – картина должна быть обратной. Вы, собственно, какой платформы придерживаетесь?
– Я – перекошенный дуалист, – признался я с гордостью.
– А-а, тогда вам проще, – с пониманием отозвался философ. – Есть к чему прислониться. Мне сложнее – в материализме я разочаровался, а к идеализму еще не пришел.
– Как же вы так? Без опоры в жизни!
– Вот так и мыкаюсь.
Неприкаянность горемычного философа пробудила во мне острую жалость. Я решил хоть как-то утешить его. Пусть даже нагородив околесицы:
– Мне кажется, ваша неприкаянность во многом проистекает из-за того, что вы противопоставляете материализм идеализму. А ведь в эстетике искусства, предметом отражения которого, помимо всего прочего, является и женщина, они идут рука об руку. Ну в самом деле, материализм, ничуть не ведая, что творит, постулирует превосходство содержания над формой, то есть в женской сущности ведущую роль он отводит идейно-нравственной субстанции, в то время как художественную композицию, изобразительные средства – короче, всё то, что мы называем женскими формами, диалектический материализм старается как бы не замечать. Вроде получается так, что ему одинаково милы и дородные асфальтоукладчицы и субтильные критикессы, и скандинавские блондинки и восточные брюнетки, и сельские труженицы с косой до попы и нимфетки с короткой стрижкой, – лишь бы природа не обделила их духовным содержанием. Ни на шаг не отступая от своих принципов в этом вопросе, материализм по сути смыкается с идеализмом.
Несколько приободренный таким утешением, философ снова впал в задумчивость, когда слово взял искусствовед:
– Послушайте, коллеги. Вы смотрите на женщину через призму ленинского понимания партийности искусства, устремляя на нее свой вожделенный, сластолюбивый взор с таким классовым рвением, словно стараетесь вонзить его в нежную женскую плоть то с беспощадной жестокостью пролетария, то с манерной деликатностью буржуа. Преклонение в первую очередь перед идеей и только потом перед женщиной может привести к печальным казусам. Вы знаете, что приключилось с Сальвадором Дали в пору его творческого увлечения идеей о рогах носорога?
Все с интересом уставились на искусствоведа. Молодой бурильщик, желая показать, что и его не пальцем сделали и он тоже является полноправным участником беседы, оживленно заметил:
– Так я его знаю! Он бабу свою всё время голой рисовал.
– Твое дело – стаканы наполнять да шурф выбирать. Когда взрослые говорят, мелюзга сопливая молчать должна. Вот и молчи, а то выведем из состава жюри, – беззлобно сказал философ с наколкой.
– Так вот, поучительная вышла с ним история в тот период его творчества, когда им овладела маниакальная идея о носорожьих рогах. Через всю свою жизнь Дали пронес любовь к двум женщинам – собственной жене Гале и вермееровской «Кружевнице». Эту картину Вермеера Дельфтского он знал еще с детства – ее репродукция висела в кабинете отца. Куда бы он ни отправлялся, он всегда бережно укладывал в чемодан боготворимую им «Кружевницу». И вот, будучи в Париже, он как-то потерял репродукцию, из-за чего настолько расстроился, что некоторое время наотрез отказывался появляться в высшем свете, и даже пить перестал. Когда же хандра понемногу улеглась, он напросился в Лувр, чтобы сделать собственную копию с этой картины. После многочисленных согласований он наконец получил разрешение и сразу же отправился в музей, где в течение нескольких часов, постоянно сверяясь с оригиналом, тщательно выписывал копию. Каково же было изумление главного хранителя луврского музея, когда, внимательно осмотрев полотно, он не обнаружил на нем ничего, кроме изображенных в натуральную величину рогов носорога. Более того, истые приверженцы сюрреализма не без гордости впоследствии утверждали, что эта копия, навеянная высокой идеей о носорожьих рогах, даже лучше самого оригинала, – безмятежной фламандской девушки, кропотливо плетущей узорчатую вязь воздушных кружев. В ответ на такую похвалу великий испанец в порыве самокритики пояснил почитателям своего таланта, что копия еще не закончена, и он обязательно продолжит работу над ней, но в Лувр больше – ни ногой, он не может позволить себе опускаться до шаблонного копирования, повторяя предыдущие ошибки, и в следующий раз писать он уже будет только с живого носорога.
– Иными словами, в пику Сальвадору Дали вы ратуете за безыдейное, аутентичное, фотографическое воспроизведение средствами искусства анатомии женщины, чей образ был бы уже лишен художественной сверхзадачи и волнующей ауры внутреннего обаяния, а притягательные прелести внешних форм существовали бы сами по себе, вне конкретного социально-экономического контекста эпохи, – подытожил я рассказ искусствоведа. – Но как же это возможно? Взять хотя бы вашу Диану кисти мэтра элегантной живописи Франсуа Буше. Это ли не образец изящной чувственности в угоду правящей верхушке распутной аристократии времен Людовика XV!
Искусствовед, явно не ожидавший с моей стороны такого хамского наезда, похоже, пребывал в некоторой растерянности, что, впрочем, не помешало ему запустить в меня целой пригоршней громких имен:
– А Ботичелли, а Тициан, а Веронезе, для которых женщина всегда представала во всем своем подлинном, натуральном великолепии! Куда вы их денете?
Его перечень оскорблений в мой адрес был далек от завершения. Подобно богатому коллекционеру, достающему из запасников своего бесценного собрания старинные шедевры, он приглашал на суд всё новых и новых свидетелей моего слабоумия:
– А Пуссен, а Рубенс, а Рембрандт!.. Что с ними делать?
Поток его красноречия не ослабевал. Наоборот – он только набирал мощь оборотов. Ведь пока что искусствовед успел обозреть историю женского тела в живописи, едва добравшись до второй половины XVII века, и впереди неохваченными пластами маячило еще целых три столетия.
– А тот же Буше, а Лебрен, а...
– Послушайте – мягко перебил я его, – меня просто оторопь берет от того, с какой безграничной щедростью вы делитесь с нами своим художественно-критическим дарованием. А хотите – проведем эксперимент?
Теперь с любопытством все уставились на меня.
– Вот видите молодую женщину за столиком в противоположном конце бара? – Члены жюри устремили масленые взоры на подопытную участницу эксперимента. – Давайте попробуем, ни о чем предварительно не сговариваясь, выставить ей оценки, ну хотя бы по той же 6-балльной шкале. Ручка есть у кого-нибудь?
Молодой бурильщик вытащил из кожаной барсетки авторучку. Я взял со стола салфетку, сложил ее дважды пополам, разорвал на четыре части и выдал каждому по кусочку.
– А сейчас, уважаемые члены жюри, втайне друг от друга, попрошу вас выставить свои оценки. Для чистоты эксперимента я на данном этапе в нем не участвую.
– Что тут можно выставить, если ни ног, ни талии не видно! – заявил молодой парень. – Какой-то инвалидный обрубок, а не топ-модель!
– Для нашего случая вполне сойдет и верхняя половина туловища, – решительно возразил я. – Прошу, делайте ваши ставки, господа.
Пристально разглядывая девушку и прикрывая бумажку рукой, каждый выставил свой балл.
– Готово? Прекрасно. Огласите ваши оценки.
Голоса членов жюри распределились следующим образом: искусствовед – 4 балла, молодой бурильщик – 2, человек трудной судьбы – 6.
– Итого, – резюмировал я, – 4 балла.
– Ну и что? – спросил искусствовед. – О чем это свидетельствует?
– Пока что – ни о чем. – Я решил преждевременно не раскрывать карты. – Это только первая фаза эксперимента. Теперь приступаем ко второй. Наиболее ответственной. Прошу максимальной сосредоточенности. Итак, представьте себе, что молодая женщина за противоположным столом – не абы кто, а, допустим, табельщица с вашей буровой, или, еще лучше, – кассирша, доставляющая вам раз в месяц зарплату, и ваше отношение к ней продиктовано не только ее обаянием и овалом ушей, но также мыслью о том – сумеет ли она добраться до вас через топи и болота на стареньком вездеходе в сопровождении таких же стареньких вохровцев в зимнюю стужу и весеннюю распутицу, в жаркое летнее пекло и непролазную осеннюю пору в своих изношенных сапожках, но с полным девичьей решимости взглядом, от которого шарахается всякая болотная тварь, читая в нем твердую готовность прихлопнуть первого попавшегося под руку комара и угрожающее предупреждение всем остальным: «Ну, кто еще хочет попробовать нежного тела кассирши? Налетай, гнус, проклятый!» – или всё же застрянет она где-нибудь в вязкой трясине, трепетно прижимая к упругой, еще не знавшей мужской ласки груди ведомость с начисленной зарплатой, и придется вам тогда куковать без денежного довольствия еще невесть сколько времени (а вино в магазине уже в долг не дают), и вот с этими тревожными мыслями – удастся ли вам в конце рабочего дня поправить свое пошатнувшееся здоровье или нет? – вы носитесь целый день по поселку, забыв про план, про взятые на себя повышенные обязательства, то и дело всматриваетесь до рези в глазах в ту сторону, откуда должен появиться долгожданный вездеход с сострадательной кассиршей в стоптанных сапожках... А его всё нет и нет. И когда он будет – мне неведомо. – В этом месте я прервал свой душещипательный рассказ.
Молодой бурильщик, слушавший байку с открытым ртом, взволнованно спросил:
– Куда ж он запропастился? Долго ли нам еще дожидаться?
– Не знаю, – мрачным голосом отозвался я, – не в моей власти ускорить приезд кассирши. Да и жива ли она вообще – я тоже не знаю. Не от меня это зависит.
– А от кого? – чуть побледнев, почти шепотом, выдавил из себя впечатлительный парнишка.
– От вас! Может, сидит она где-нибудь сейчас на кочке и вылавливает из топкой трясины утянутый в мутную жижу сапог, может, обступают ее со всех сторон волки, грозно клацая зубами, а может, еще что – я этого не знаю. Зато я знаю другое, знаю, что нужно ей сейчас всего-то ничего – вашей доброты, вашего сочувствия, хотя бы проблеска надежды на то, что ее упругая грудь... – вот же, черт, заклинило! – ...ее молодая жизнь еще может кому-то понадобиться. Может, именно сейчас, посреди безлюдной тайги, вслушивается она в каждый шорох за деревом, в каждый звук над головой, старается уловить отдаленное эхо вашего жалостного и такого милого ее сердцу призыва: «Встань, голубушка, подымись, родная, обопрись на посох и иди, ты нам нужна, нам без тебя – край, пошуруди слегой, закинь поудобнее суму с деньгами на закорки и иди – ведь в долг нам уже который день не дают». Всё. Решайте. Теперь ваш вечерний досуг – в ваших руках. Переверните бумажки и решайте. Для чистоты эксперимента я тоже буду голосовать.
Взоры членов жюри, как магнитом, были прикованы к мнимой кассирше. И если сторонник реалистического направления в искусстве всем своим видом симулировал пренебрежительное отношение к ней – не мог же он в самом деле не понимать, к каким губительным последствиям приведет невыдача в срок месячной зарплаты! – то два других члена судейской комиссии не скрывали своей нежной братско-отцовской теплоты к бесстрашной девушке, презревшей тяготы опасного путешествия к далекой буровой ради того, чтобы нефтяники с честью встретили окончание рабочей смены.
Результат эксперимента был предрешен. Я зачитал итоговый протокол:
– Три шестерки и единица. Отбрасываем по одной крайней оценке, получаем – 6 баллов.
Осуждающее негодование двух тружеников нефтяной промышленности к своему коллеге выразилось в том, что остаток коньяку был поделен только на три части. Мы уже было собрались выпить во здравие загадочной женской натуры, способной преображаться в умелых руках сюрреалистов и философов русского перекошенного дуализма то в носорожьи рога, то в изношенных сапожках кассиршу, как в этот момент самоуничижительной бранью разразился искусствовед:
– Ну, виноват, братцы! Совсем гордыня заела. Сам не ожидал от себя такого свинства – ни за что ни про что засудил бедную девушку. Официально заявляю: готов понести самое суровое товарищеское наказание. Но не до такой же степени!.. Оставьте хоть полглотка.
Мы переглянулись и, снизойдя к утробной мольбе искусствоведа – ведь неизвестно, как всё еще обернется, когда самому придется просить кого-то проявить хотя бы несколько капель сострадания, – с благородным великодушием суверенов нацедили ему на полглотка.
Пока мы, подобно прирожденным естествоиспытателям, для которых высшим мерилом правды может служить лишь голый научный эксперимент, подробнейшим образом анализировали полученные результаты, а именно: как влияют натощак повышенные дозы алкоголя на кровеносную систему в условиях жаркого климата, а также существует ли корреляция между указанным влиянием и расхожим мнением о том, что некрасивых женщин не бывает, – в окружающей обстановке произошли существенные перемены.
К столику нашей кассирши уверенной походкой подошел атлетического телосложения молодой человек, состоявший из плавок, шлепанцев, полотенца и увесистой цепи желтого металла на бычьей шее. Он безо всякого спросу опустился на стул, даже не испросив для приличия разрешения на посадку. Бесцеремонность его поведения наводила на мысль об их нешапочном знакомстве. Эту неожиданную догадку подтверждало то обстоятельство, что девушка, не утруждая себя полагающимся в утренние часы кокетством, сразу же принялась с жаром рассказывать молодому человеку о чем-то своем, наболевшем. При этом она почему-то постоянно кивала в нашу сторону, дополняя свой рассказ бурной жестикуляцией и сопровождая его выразительными ужимками. Наверное, молодого человека, не утерпевшего всё же пару раз обернуться и окинуть нас оценивающим взглядом, занимали в столь ранний час иные свойства человеческой натуры, куда более важные, чем какая-то пустая болтовня его несдержанной подружки, тем паче что бар в этот раз буквально кишел яркими, разносторонними личностями, включая и группу людей с отчетливыми повадками пытливых экспериментаторов, иначе, спрашивается, – зачем бы ему понадобилось подниматься из-за стола и, опустив подбородок и втянув голову в плечи, чуть пританцовывающим шагом покидать уютный девичий уголок, а точнее сказать, прямиком направляться именно к нам? Остановившись в метре от стола, он обвел нас теплым, наполненным глубочайшей симпатией взглядом и несколько смущенным тоном – ведь до сих пор у нас так и не было случая быть представленными друг другу – распевно произнес:
– Пацаны! Вы чё, в натуре, совсем, что ли, оборзели, к ляльке моей типа прикалываетесь?
После такого многообещающего вступления мы с особым интересом принялись разглядывать молодого человека. Среди ранее не замеченных аксессуаров его утреннего туалета – теперь уже смело можно сказать прикида – озорными блестками играли два дорогих перстня на мизинце одной руки и указательном пальце другой. С ними прекрасно сочетались узкие щелки глаз, короткий бобрик на голове, оттопыренные уши, выдвинутая вперед массивная челюсть и общая интеллектуальная заторможенность. Шестое чувство подсказывало мне – парень, похоже, не из среды творческой интеллигенции.
Тишину нарушил голос искусствоведа. Выпуская изо рта облачко сигаретного дыма, он с некоторой заносчивостью осведомился:
– С кем имеем честь?
Атлет был явно шокирован таким замысловатым предложением к знакомству. Его напрягшиеся мускулы и недвусмысленное выражение лица создавали живое представление о творившемся в его душе смятении чувств.
– Да вы чё, в натуре, за фраера ушастого меня держите? Чё за фуфло вы тут мне толкаете? Типа на честь мою нацелились. Да я в терпилах ни под кем не ходил!
– А не пробовала она, превозмогая испепеляющее желание, просто отказаться от сладкого? – спросил я наудачу.
От такого вопроса, заданного в столь наглой, откровенно бездушной форме, Николь даже опешила.
– Ну... не знаю... наверное, пробовала...
История сладколюбивой девушки, вдоволь настрадавшейся, но отвоевавшей всё же у судьбы завидное право называться профоргом группы, меня совсем доконала, и если бы не ее чудесное исцеление, я бы совсем разуверился в пользе риэлторского ремесла. Попрощавшись с Николь, я сразу же плюхнулся в воду, чтобы поскорее загасить пламя переживаний от только что выслушанного рассказа. Но и после купания в бодрящей морской воде тлеющие угольки воспоминаний по-прежнему не затухали, поэтому, не колеблясь, я направился в бар.
Там было довольно многолюдно. В плавках, купальных костюмах, постелив на стулья полотенца, за столиками сидели мужчины и женщины – кто за чашкой кофе с сигаретой, кто за бокалом вина, а кое-кто и за более крепкими напитками. «Вот она – утренняя совесть теплохода! Вот они – люди, презревшие утреннюю похлебку ради углубленного осознания всего ими набедокуренного вчера! Не успевшие принять душ, одеться, привести себя полностью в порядок, – сразу устремившиеся сюда, дабы испить чашу своего вчерашнего позора до самого дна, до последней капельки. Сколько же времени мне понадобилось на то, чтобы добраться до них! Через утреннее самокопание за чашкой кофе с сигаретой, когда путь к здоровому духу я оглашал хрипом своих прокуренных легких; через клиническое себялюбие душевнобольных клиентов, что скопом косили от принудительной госпитализации, укрываясь на рынке вторичного жилья; через истерию обезумевшей толпы, возопившей о своем безграничном служении золотому тельцу; через предательство идеалов утренней ответственности гражданина за совершенные им вчерашние проступки... Как же долог был путь мой сегодняшний к ним! Но теперь уж я с вами, братья мои и сестры! Одарите меня своим теплом! Ниспошлите мне утешение! Заключите меня в объятия, други мои!»
Троица знакомых мне нефтяников из Тюмени расположилась в углу бара рядом с пальмой в большой кадке. Я поздоровался, получив в ответ приглашение присесть за их столик. Дискомфорт утреннего вхождения в непривычный ритм упорядоченной корабельной жизни нефтяники скрашивали бутылкой коньяку. Клубы сигаретного дыма поднимались над столом, витали какое-то время в воздухе, а потом исчезали в зелени пальмы. В лицах моих знакомых угадывалась скрытая озабоченность. Именно такие лица – смурные, отягощенные глубокими раздумьями о былом, – соответствовали моему представлению об утренних поисках человеком духовной гармонии.
Один из них – щуплый, средних лет мужчина с перетянутым на затылке хвостиком волос, наружность которого выдавала в нем скорее работника областного управления культуры, чем недавно скинувшего с себя промасленную робу нефтяника, – обратился ко мне:
– Судя по тому, как вы, подобно истинному ценителю женской красоты, подробно и дерзко изучали округлые формы беседовавшей с вами дамы, словно она не сошедший с картины Франсуа Буше «Купание Дианы» образец утонченного чувственного наслаждения, а сомнительного свойства денежная купюра, – в вас бесспорно развито чувство прекрасного. Его-то нам сейчас как раз и не хватает...
– Ну, стоит ли так прибедняться, – с уважением к компании возразил я, кивая в сторону початой бутылки.
– Нет. Это чувство мы впитали с молоком матери, а вот с благоприобретенным эстетическим вкусом – просто беда, – говорил знаток живописи, которого про себя я окрестил искусствоведом. – Да и откуда ему взяться в сибирской глуши, если представления об этом изысканном чувстве мы черпали лишь из отрывочных фраз, брошенных на лету ссыльными аристократами и не всегда образованными политкаторжанами. И то сказать – когда это было! Последний раз, если мне не изменяет память, тарантас с княгиней Марией Николаевной Волконской промчался мимо нас более 150 лет тому назад.
– Какие же сомнения терзают ваши умы? – спросил я, теряясь в догадках.
– Понимаете, в чем дело – завтра состоится избрание «Мисс Круиз», и администрация теплохода, безошибочно разглядев в нас истинных ценителей женской красоты, доверила нам судейство этого конкурса. И вот мы с ребятами уже целый час сидим, пытаясь разработать единый подход к оценке сущности женской красоты, и всё без толку.
Последняя фраза меня просто огорошила, будто со всего размаху обухом ударили по голове. «Как это так – битый час сидеть втроем и бутылку только ополовинить! Что-то здесь не то! чего-то я, видно, недопонял!»
Похоже, мое недоумение было столь очевидным, что оно не могло укрыться от пристального внимания собеседников. Это предположение тут же получило подтверждение в словах другого члена жюри – молодого парня, должно быть, начинающего бурильщика:
– Да нет, это уже вторая! – с ноткой обиды в голосе воскликнул он. – Сейчас принесу еще один бокал.
Мне стало страшно неловко. «Пора бы уже научиться владеть собой, – сделал я себе замечание. – Надо же! Незаслуженно бросил тень подозрений на приличных людей, выставил их в невыгодном свете! Фу, как некрасиво!»
– Так вот, – продолжал искусствовед, – второй час уже здесь сидим и внимательно наблюдаем за потенциальными конкурсантками, выставляя им оценки по 6-балльной шкале, как в фигурном катании: за грацию, элегантность, красоту, строгость и чистоту линий, пластику и так далее.
– Да, я понимаю вас. Вы взвалили на себя неимоверно тяжкий груз – дать оценку не жене, не любовнице, даже не сослуживице по работе, а какой-то малознакомой женщине, у которой, кроме внешности и стоимости косметики, всё остальное покрыто мраком, – женщине, пытающейся обманом и бездоказательными посулами выторговать у вас лишний балл. – Тираду эту я посвятил незабвенной памяти 0,5 балла, что перерасходовал в ходе утреннего торга с Николь. – И всё же, – вернулся я к мучительному для себя вопросу, – стоит ли этот титанический труд того, чтобы жертвовать ради него завтраком?
Прояснить ситуацию взялся третий член судейской комиссии – седой, крепкого сложения мужик с обветренным лицом. О многотрудных этапах его большого жизненного пути свидетельствовала лаконичная, лишенная ложного пафоса наколка на кисти руки – «Буду помнить!» С серьезным видом, подавшись грудью на стол, он сказал с тяжелым вздохом:
– Слишком много всего навалилось. Боимся не управиться. Как начали обсуждать эту проблему со вчерашнего вечера, так и бьемся до сих пор над этой неразрешимой загадкой.
– Что! И спать даже не ложились?
– Да какой там сон! Разве тут заснешь! Так, прикорнули немного, договорившись встретиться с утра пораньше.
В это время второй член жюри наполнил всем бокалы. Ощущаемое каждым из нас бремя ответственности за судьбу конкурса было столь велико, что выпили молча, даже не пожелав друг другу здоровья. На пустой желудок коньяк проникал в глубь организма, как живительная влага в иссушенную солнцем ниву, дождавшуюся наконец своего мелиоратора.
Не спеша закурив сигарету, человек с наколкой пояснил:
– Они же не знают, что мы члены жюри. А мы стараемся не афишировать наш лагерный сход. Вот и получается: у одной, например, – замечательные формы, но смотрит она на нас как-то косо, неласково, словно чужие мы ей. Поэтому ставим ей за форму 6 баллов и балл снимаем за высокомерие. У другой – и формы есть, и смотрит вроде как с сочувствием, а приглашаем за столик – категорически отказывается. Опять балл снимаем – за противопоставление себя коллективу, пренебрежительное к нему отношение. В итоге всё время получаем одну и ту же оценку – 5 баллов по 6-балльной шкале.
– Почему же одну и ту же? Что – все женщины лишены внешних изъянов? – с недоумением спросил я.
– Так тех, у кого внешние изъяны, мы к участию в конкурсе не допускаем. У нас здесь только одна элита представлена, – веско заметил член жюри с многотрудной судьбой.
Надо было что-то посоветовать. Но что? Я решил положиться на интуицию – авось куда-нибудь да выведет:
– Всякая фигуристка – женщина, но не всякая женщина – фигуристка, – мои соседи по столу единодушно согласились с этим тонко подмеченным жизненным наблюдением, – поэтому судить о прелестях и добродетелях женщины по 6-балльной шкале, как о какой-то там спортсменке, – оскорбительно для женского достоинства. Лучшие умы человечества бились над решением этой задачи, когда фигурного катания еще и в помине не было. Вместе с тем если мы будем питать к женщине любовь и симпатию, это не позволит нам объективно и беспристрастно оценить ее качества. Следовательно, только холодный, отстраненный взгляд философа приближает нас к раскрытию загадки природы, именуемой в просторечии – женщиной.
– А вы не боитесь, что это только осложнит решение поставленной задачи? – пристально глядя мне в глаза, спросил мужчина с татуировкой. – Ведь если базироваться на идеалистической философии, тогда духовное начало в женщине застит нам ее материальное обрамление; если же стоять на платформе марксистской философии – картина должна быть обратной. Вы, собственно, какой платформы придерживаетесь?
– Я – перекошенный дуалист, – признался я с гордостью.
– А-а, тогда вам проще, – с пониманием отозвался философ. – Есть к чему прислониться. Мне сложнее – в материализме я разочаровался, а к идеализму еще не пришел.
– Как же вы так? Без опоры в жизни!
– Вот так и мыкаюсь.
Неприкаянность горемычного философа пробудила во мне острую жалость. Я решил хоть как-то утешить его. Пусть даже нагородив околесицы:
– Мне кажется, ваша неприкаянность во многом проистекает из-за того, что вы противопоставляете материализм идеализму. А ведь в эстетике искусства, предметом отражения которого, помимо всего прочего, является и женщина, они идут рука об руку. Ну в самом деле, материализм, ничуть не ведая, что творит, постулирует превосходство содержания над формой, то есть в женской сущности ведущую роль он отводит идейно-нравственной субстанции, в то время как художественную композицию, изобразительные средства – короче, всё то, что мы называем женскими формами, диалектический материализм старается как бы не замечать. Вроде получается так, что ему одинаково милы и дородные асфальтоукладчицы и субтильные критикессы, и скандинавские блондинки и восточные брюнетки, и сельские труженицы с косой до попы и нимфетки с короткой стрижкой, – лишь бы природа не обделила их духовным содержанием. Ни на шаг не отступая от своих принципов в этом вопросе, материализм по сути смыкается с идеализмом.
Несколько приободренный таким утешением, философ снова впал в задумчивость, когда слово взял искусствовед:
– Послушайте, коллеги. Вы смотрите на женщину через призму ленинского понимания партийности искусства, устремляя на нее свой вожделенный, сластолюбивый взор с таким классовым рвением, словно стараетесь вонзить его в нежную женскую плоть то с беспощадной жестокостью пролетария, то с манерной деликатностью буржуа. Преклонение в первую очередь перед идеей и только потом перед женщиной может привести к печальным казусам. Вы знаете, что приключилось с Сальвадором Дали в пору его творческого увлечения идеей о рогах носорога?
Все с интересом уставились на искусствоведа. Молодой бурильщик, желая показать, что и его не пальцем сделали и он тоже является полноправным участником беседы, оживленно заметил:
– Так я его знаю! Он бабу свою всё время голой рисовал.
– Твое дело – стаканы наполнять да шурф выбирать. Когда взрослые говорят, мелюзга сопливая молчать должна. Вот и молчи, а то выведем из состава жюри, – беззлобно сказал философ с наколкой.
– Так вот, поучительная вышла с ним история в тот период его творчества, когда им овладела маниакальная идея о носорожьих рогах. Через всю свою жизнь Дали пронес любовь к двум женщинам – собственной жене Гале и вермееровской «Кружевнице». Эту картину Вермеера Дельфтского он знал еще с детства – ее репродукция висела в кабинете отца. Куда бы он ни отправлялся, он всегда бережно укладывал в чемодан боготворимую им «Кружевницу». И вот, будучи в Париже, он как-то потерял репродукцию, из-за чего настолько расстроился, что некоторое время наотрез отказывался появляться в высшем свете, и даже пить перестал. Когда же хандра понемногу улеглась, он напросился в Лувр, чтобы сделать собственную копию с этой картины. После многочисленных согласований он наконец получил разрешение и сразу же отправился в музей, где в течение нескольких часов, постоянно сверяясь с оригиналом, тщательно выписывал копию. Каково же было изумление главного хранителя луврского музея, когда, внимательно осмотрев полотно, он не обнаружил на нем ничего, кроме изображенных в натуральную величину рогов носорога. Более того, истые приверженцы сюрреализма не без гордости впоследствии утверждали, что эта копия, навеянная высокой идеей о носорожьих рогах, даже лучше самого оригинала, – безмятежной фламандской девушки, кропотливо плетущей узорчатую вязь воздушных кружев. В ответ на такую похвалу великий испанец в порыве самокритики пояснил почитателям своего таланта, что копия еще не закончена, и он обязательно продолжит работу над ней, но в Лувр больше – ни ногой, он не может позволить себе опускаться до шаблонного копирования, повторяя предыдущие ошибки, и в следующий раз писать он уже будет только с живого носорога.
– Иными словами, в пику Сальвадору Дали вы ратуете за безыдейное, аутентичное, фотографическое воспроизведение средствами искусства анатомии женщины, чей образ был бы уже лишен художественной сверхзадачи и волнующей ауры внутреннего обаяния, а притягательные прелести внешних форм существовали бы сами по себе, вне конкретного социально-экономического контекста эпохи, – подытожил я рассказ искусствоведа. – Но как же это возможно? Взять хотя бы вашу Диану кисти мэтра элегантной живописи Франсуа Буше. Это ли не образец изящной чувственности в угоду правящей верхушке распутной аристократии времен Людовика XV!
Искусствовед, явно не ожидавший с моей стороны такого хамского наезда, похоже, пребывал в некоторой растерянности, что, впрочем, не помешало ему запустить в меня целой пригоршней громких имен:
– А Ботичелли, а Тициан, а Веронезе, для которых женщина всегда представала во всем своем подлинном, натуральном великолепии! Куда вы их денете?
Его перечень оскорблений в мой адрес был далек от завершения. Подобно богатому коллекционеру, достающему из запасников своего бесценного собрания старинные шедевры, он приглашал на суд всё новых и новых свидетелей моего слабоумия:
– А Пуссен, а Рубенс, а Рембрандт!.. Что с ними делать?
Поток его красноречия не ослабевал. Наоборот – он только набирал мощь оборотов. Ведь пока что искусствовед успел обозреть историю женского тела в живописи, едва добравшись до второй половины XVII века, и впереди неохваченными пластами маячило еще целых три столетия.
– А тот же Буше, а Лебрен, а...
– Послушайте – мягко перебил я его, – меня просто оторопь берет от того, с какой безграничной щедростью вы делитесь с нами своим художественно-критическим дарованием. А хотите – проведем эксперимент?
Теперь с любопытством все уставились на меня.
– Вот видите молодую женщину за столиком в противоположном конце бара? – Члены жюри устремили масленые взоры на подопытную участницу эксперимента. – Давайте попробуем, ни о чем предварительно не сговариваясь, выставить ей оценки, ну хотя бы по той же 6-балльной шкале. Ручка есть у кого-нибудь?
Молодой бурильщик вытащил из кожаной барсетки авторучку. Я взял со стола салфетку, сложил ее дважды пополам, разорвал на четыре части и выдал каждому по кусочку.
– А сейчас, уважаемые члены жюри, втайне друг от друга, попрошу вас выставить свои оценки. Для чистоты эксперимента я на данном этапе в нем не участвую.
– Что тут можно выставить, если ни ног, ни талии не видно! – заявил молодой парень. – Какой-то инвалидный обрубок, а не топ-модель!
– Для нашего случая вполне сойдет и верхняя половина туловища, – решительно возразил я. – Прошу, делайте ваши ставки, господа.
Пристально разглядывая девушку и прикрывая бумажку рукой, каждый выставил свой балл.
– Готово? Прекрасно. Огласите ваши оценки.
Голоса членов жюри распределились следующим образом: искусствовед – 4 балла, молодой бурильщик – 2, человек трудной судьбы – 6.
– Итого, – резюмировал я, – 4 балла.
– Ну и что? – спросил искусствовед. – О чем это свидетельствует?
– Пока что – ни о чем. – Я решил преждевременно не раскрывать карты. – Это только первая фаза эксперимента. Теперь приступаем ко второй. Наиболее ответственной. Прошу максимальной сосредоточенности. Итак, представьте себе, что молодая женщина за противоположным столом – не абы кто, а, допустим, табельщица с вашей буровой, или, еще лучше, – кассирша, доставляющая вам раз в месяц зарплату, и ваше отношение к ней продиктовано не только ее обаянием и овалом ушей, но также мыслью о том – сумеет ли она добраться до вас через топи и болота на стареньком вездеходе в сопровождении таких же стареньких вохровцев в зимнюю стужу и весеннюю распутицу, в жаркое летнее пекло и непролазную осеннюю пору в своих изношенных сапожках, но с полным девичьей решимости взглядом, от которого шарахается всякая болотная тварь, читая в нем твердую готовность прихлопнуть первого попавшегося под руку комара и угрожающее предупреждение всем остальным: «Ну, кто еще хочет попробовать нежного тела кассирши? Налетай, гнус, проклятый!» – или всё же застрянет она где-нибудь в вязкой трясине, трепетно прижимая к упругой, еще не знавшей мужской ласки груди ведомость с начисленной зарплатой, и придется вам тогда куковать без денежного довольствия еще невесть сколько времени (а вино в магазине уже в долг не дают), и вот с этими тревожными мыслями – удастся ли вам в конце рабочего дня поправить свое пошатнувшееся здоровье или нет? – вы носитесь целый день по поселку, забыв про план, про взятые на себя повышенные обязательства, то и дело всматриваетесь до рези в глазах в ту сторону, откуда должен появиться долгожданный вездеход с сострадательной кассиршей в стоптанных сапожках... А его всё нет и нет. И когда он будет – мне неведомо. – В этом месте я прервал свой душещипательный рассказ.
Молодой бурильщик, слушавший байку с открытым ртом, взволнованно спросил:
– Куда ж он запропастился? Долго ли нам еще дожидаться?
– Не знаю, – мрачным голосом отозвался я, – не в моей власти ускорить приезд кассирши. Да и жива ли она вообще – я тоже не знаю. Не от меня это зависит.
– А от кого? – чуть побледнев, почти шепотом, выдавил из себя впечатлительный парнишка.
– От вас! Может, сидит она где-нибудь сейчас на кочке и вылавливает из топкой трясины утянутый в мутную жижу сапог, может, обступают ее со всех сторон волки, грозно клацая зубами, а может, еще что – я этого не знаю. Зато я знаю другое, знаю, что нужно ей сейчас всего-то ничего – вашей доброты, вашего сочувствия, хотя бы проблеска надежды на то, что ее упругая грудь... – вот же, черт, заклинило! – ...ее молодая жизнь еще может кому-то понадобиться. Может, именно сейчас, посреди безлюдной тайги, вслушивается она в каждый шорох за деревом, в каждый звук над головой, старается уловить отдаленное эхо вашего жалостного и такого милого ее сердцу призыва: «Встань, голубушка, подымись, родная, обопрись на посох и иди, ты нам нужна, нам без тебя – край, пошуруди слегой, закинь поудобнее суму с деньгами на закорки и иди – ведь в долг нам уже который день не дают». Всё. Решайте. Теперь ваш вечерний досуг – в ваших руках. Переверните бумажки и решайте. Для чистоты эксперимента я тоже буду голосовать.
Взоры членов жюри, как магнитом, были прикованы к мнимой кассирше. И если сторонник реалистического направления в искусстве всем своим видом симулировал пренебрежительное отношение к ней – не мог же он в самом деле не понимать, к каким губительным последствиям приведет невыдача в срок месячной зарплаты! – то два других члена судейской комиссии не скрывали своей нежной братско-отцовской теплоты к бесстрашной девушке, презревшей тяготы опасного путешествия к далекой буровой ради того, чтобы нефтяники с честью встретили окончание рабочей смены.
Результат эксперимента был предрешен. Я зачитал итоговый протокол:
– Три шестерки и единица. Отбрасываем по одной крайней оценке, получаем – 6 баллов.
Осуждающее негодование двух тружеников нефтяной промышленности к своему коллеге выразилось в том, что остаток коньяку был поделен только на три части. Мы уже было собрались выпить во здравие загадочной женской натуры, способной преображаться в умелых руках сюрреалистов и философов русского перекошенного дуализма то в носорожьи рога, то в изношенных сапожках кассиршу, как в этот момент самоуничижительной бранью разразился искусствовед:
– Ну, виноват, братцы! Совсем гордыня заела. Сам не ожидал от себя такого свинства – ни за что ни про что засудил бедную девушку. Официально заявляю: готов понести самое суровое товарищеское наказание. Но не до такой же степени!.. Оставьте хоть полглотка.
Мы переглянулись и, снизойдя к утробной мольбе искусствоведа – ведь неизвестно, как всё еще обернется, когда самому придется просить кого-то проявить хотя бы несколько капель сострадания, – с благородным великодушием суверенов нацедили ему на полглотка.
Пока мы, подобно прирожденным естествоиспытателям, для которых высшим мерилом правды может служить лишь голый научный эксперимент, подробнейшим образом анализировали полученные результаты, а именно: как влияют натощак повышенные дозы алкоголя на кровеносную систему в условиях жаркого климата, а также существует ли корреляция между указанным влиянием и расхожим мнением о том, что некрасивых женщин не бывает, – в окружающей обстановке произошли существенные перемены.
К столику нашей кассирши уверенной походкой подошел атлетического телосложения молодой человек, состоявший из плавок, шлепанцев, полотенца и увесистой цепи желтого металла на бычьей шее. Он безо всякого спросу опустился на стул, даже не испросив для приличия разрешения на посадку. Бесцеремонность его поведения наводила на мысль об их нешапочном знакомстве. Эту неожиданную догадку подтверждало то обстоятельство, что девушка, не утруждая себя полагающимся в утренние часы кокетством, сразу же принялась с жаром рассказывать молодому человеку о чем-то своем, наболевшем. При этом она почему-то постоянно кивала в нашу сторону, дополняя свой рассказ бурной жестикуляцией и сопровождая его выразительными ужимками. Наверное, молодого человека, не утерпевшего всё же пару раз обернуться и окинуть нас оценивающим взглядом, занимали в столь ранний час иные свойства человеческой натуры, куда более важные, чем какая-то пустая болтовня его несдержанной подружки, тем паче что бар в этот раз буквально кишел яркими, разносторонними личностями, включая и группу людей с отчетливыми повадками пытливых экспериментаторов, иначе, спрашивается, – зачем бы ему понадобилось подниматься из-за стола и, опустив подбородок и втянув голову в плечи, чуть пританцовывающим шагом покидать уютный девичий уголок, а точнее сказать, прямиком направляться именно к нам? Остановившись в метре от стола, он обвел нас теплым, наполненным глубочайшей симпатией взглядом и несколько смущенным тоном – ведь до сих пор у нас так и не было случая быть представленными друг другу – распевно произнес:
– Пацаны! Вы чё, в натуре, совсем, что ли, оборзели, к ляльке моей типа прикалываетесь?
После такого многообещающего вступления мы с особым интересом принялись разглядывать молодого человека. Среди ранее не замеченных аксессуаров его утреннего туалета – теперь уже смело можно сказать прикида – озорными блестками играли два дорогих перстня на мизинце одной руки и указательном пальце другой. С ними прекрасно сочетались узкие щелки глаз, короткий бобрик на голове, оттопыренные уши, выдвинутая вперед массивная челюсть и общая интеллектуальная заторможенность. Шестое чувство подсказывало мне – парень, похоже, не из среды творческой интеллигенции.
Тишину нарушил голос искусствоведа. Выпуская изо рта облачко сигаретного дыма, он с некоторой заносчивостью осведомился:
– С кем имеем честь?
Атлет был явно шокирован таким замысловатым предложением к знакомству. Его напрягшиеся мускулы и недвусмысленное выражение лица создавали живое представление о творившемся в его душе смятении чувств.
– Да вы чё, в натуре, за фраера ушастого меня держите? Чё за фуфло вы тут мне толкаете? Типа на честь мою нацелились. Да я в терпилах ни под кем не ходил!