Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   Оставив кнут на дереве, чтобы не мешал, он вытащил из-за пояса топор, вырубил из молодой березки комлястую дубину и двинулся обратно.
   На этот раз он решил не входить в лавку и постучал дубиной в дверь.
   – Эй, выходи кто-нибудь!.. Оглохли, что ли?
   Незапертая створка задребезжала. Никто не отзывался, словно в лавке все вымерли. «Притаились, будь они неладны!» – подумал Егор и снова постучал.
   – Иди, иди, а то стреляем! – вдруг крикнули из лавки.
   – Я вот тебе постреляю!..
   Егор с размаху грохнул дубиной по стене. Посыпалась глина. Собаки огласили воздух новым взрывом лая.
   – Выноси обратно чернобурок, которых я тебе привез! – приказал Егор. – Хватит, повисели они на стенке.
   – Товар брал! – восклицал Гао Да-пу откуда-то из глубины лавки. – Чернобурок обратно не дам!
   – А если не отдашь, так я тебе камня на камне не оставлю. Кидай чернобурок, или поломаю всю лавку! – Егор снова ударил дубиной по стене.
   Дверь распахнулась. Из темноты высунулось длинное ружейное дуло. Грохнул сильнейший выстрел старинного фитильного ружья. Одновременно в лавке раздался вопль. Егор догадался, что при отдаче стукнуло стрелка прикладом.
   Кузнецов отошел от двери и притих. Пахло паленым. Выстрелом опалило ему бороду. Немного погодя из дверей высунулась голова Шина. Егор замахнулся, и будь у него дубина полегче, Шин не успел бы исчезнуть невредимым и захлопнуть дверь.
   – Кидай, кидай чернобурок, не раздумывай! – крикнул Егор и принялся колотить дубиной.
   Глина на стенах трескалась и осыпалась, жерди на крыше дребезжали и прыгали.
   – Эй, Егор! – жалобно воскликнул купец. – Чернобурку отдаю, ты не сердись, наш дом не ломай, мы не стреляем!
   – Как это не ломай? А ты детям жизнь ломаешь – это можно?
   Торгаши, видимо, признавали себя побежденными, но Кузнецов опасался, нет ли тут подвоха. Прекратив осаду лавки, он остался настороже, стоя между выбитым окном и дверью. Потом он быстро подпер дубиной прикрытую Шином дверь, а сам, вооружившись топором, встал возле окна. Теперь лавочники в своей же лавке были как в западне.
   Из окошка выкинули чернобурок. Опасаясь попасть под выстрел, Егор подгреб их к себе топорищем и спрятал за пазуху.
   – Теперь рукавицы кидай!
   – Какие рукавицы?
   – Сам знаешь, какие рукавицы.
   Переговариваясь, торговцы забегали по лавке, видимо разыскивая рукавицы.
   – Одна рукавица есть, другой нету! – жалобно кричал Гао Да-пу.
   – Ищи другую у кадушки, возле прилавка.
   Наступила тишина. Торговцы, видимо, искали.
   – Есть, есть! – вдруг весело закричал Гао Да-пу. – Нашел, лови!
   Обе варежки вылетели через окошко и упали в снег.
   – А соболя надо? – кричали торговцы, видимо готовые все отдать со страха.
   – Соболя себе оставь. За долги да за покупки тебе хватит его с сиводушкой.
   «И соболя-то им еще много будет, – подумал Егор, – соболь-то хороший».
   Подняв варежки, Егор зашел за угол и, все еще опасаясь, чтобы ему не выстрелили в спину, отходя, держался той стороны, где в стенах лавки не было окон.
   В кустарниках его повстречал Савоська в сопровождении нескольких гольдов. С молчаливым восхищением они отдали Егору найденный ими кнут и повели мужика к стойбищу.
   В доме Кальдуки было всеобщее ликование. Старики наперебой кланялись Егору и лезли к нему целоваться. Савоська оживленно махал руками, рассказывая все подробности освобождения Дельдики. Егора усадили за столик, но он отказался от угощения и стал собираться домой. Кальдука снова опустился перед ним на колени, прослезившись, о чем-то его просил.
   – Он дочку просит взять с собой, чтобы ты увез ее к Анге на Додьгу, а то, когда ты уедешь, Гао придет и опять отберет девку. Пожалуйста, вези ее к Ивану, – сказал Удога.
   …Было еще не поздно, когда Егор с Дельдикой тронулись в дорогу. Застоявшийся конь, чуя, что путь ведет домой, бойко побежал по тропинке. Розвальни закачались на сугробах. Луна, как золотая белка, запрыгала в узорчатых вершинах лиственниц. Егор оглянулся на огоньки в фанзе торгашей и шибче погнал Саврасого.
   «Так вам и надо! – подумал он. – В другой раз, может, не станете издеваться над людьми».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

 

 
   За думами Егор незаметно добрался до Додьги.
   – Доехали, – сказал он маленькой гольдке, остановив Савраску подле Ивановой избы.
   Дельдика забеспокоилась и что-то залепетала по-своему. Егор помог ей выбраться из розвальней и повел в избу. Притворив за собой дверь жарко натопленной избы, мужик покашлял, но из темноты никто не отзывался. Слышно было только, как, часто и быстро стуча ногой, зачесалась в углу собака.
   – Григорьевна, ты дома? – спросил Кузнецов.
   – Кто это? – послышался с полатей испуганный и хриплый голос Бердышова.
   – Никак, это ты, Иван? Слезь, я тебе гостью привез.
   – Чего это тебя в полночь носит?.. Анна, поди засвети огонька: кого он там привез?
   Бердышова слезла на пол, высекла огонь и зажгла лучину.
   – Дельдика! – с восторгом воскликнула она, и обе гольдки радостно бросились друг к другу.
   Тем временем Иван Карпыч слез с полатей и, поджав ноги, присел на лавку.
   – Ты к китайцам, что ль, ездил? – спросил он.
   – К ним, – ответил Егор.
   Бердышов достал табак и трубку и, поудобней привалясь к горячему чувалу, закурил.
   – Я продрог сегодня, беда, иззяб. И с чего, сам не знаю, будто не силен мороз, – посетовал Иван.
   – А я полагал, что ты на этот раз подольше пособолюешь.
   – Ничего не попалось, – удрученно ответил Иван. – За пустяками проходил, измаялся, ног не чую.
   Впрочем, и при удачной охоте он редко сознавался, что взял добычу. Возвратившись с промысла, он обычно жаловался, что все плохо, что напрасно проходил в тайге.
   – Ну-ка, ну-ка, рассказывай, – оживился Бердышов. – Григория видел ли?
   – Как не видел! Кабы ты знал, Иван Карпыч, чего там сегодня стряслось…
   – Значит, это ты неспроста девчонку-то привез? Э-э, да у тебя морда покорябана. А что это, синяк?
   – Такая там передряга была! – вздохнул Егор.
   Бердышов сразу повеселел.
   – Как дело к весне подходит, пора гольдам долги отдавать, так торгаши за их девок берутся. Это уж известно. А это гольдам – острый нож.
   Егор стал рассказывать про свои приключения.
   – Так ты, оказывается, и мехами раздобылся? Ладно, значит, у тебя старуха лекарит. Это хорошо, теперь мылкинские на нее молиться станут, – заключил Иван по-своему рассказ Егора.
   Кузнецов, между прочим, помянул, что обеих чернобурок он отобрал обратно и привез домой.
   – Теперь боюсь, как бы чего не вышло, – не дай бог, они жаловаться станут.
   Бердышов от души хохотал, слушая Егора.
   – Здорово ты им задал!.. И не бойся, ничего не станется, – говорил он, вытирая слезы, навернувшиеся от смеха.
   – Сам посуди – восемь рублей за пару чернобурок!
   Иван Карпыч слез на пол и обулся.
   – Ладно, что девку привез. – Он подошел к Дельдике, сидевшей на табуретке, и потрепал ее по голове. – Пусть живет, Анне будет помощницей. Хорошая девка! – вдруг засмеялся он. – Без обмана… Если бы не ты, некуда бы ей деться. – Дельдика замерла от его прикосновения и, не смея шевельнуться, косилась на Ангу. – Так восемь рублей тебе Гао не пожалел за шкуры? – обернулся Иван к Егору.
   – А сам-то ты не продаешь ему свою добычу?
   – Не продаю и не стану продавать. Больше ему от меня соболей не видать. Вот пойдет с Хабаровки почта, соберу свои меха, доберусь до Софийска или до самого Николаевска. Хочешь, и твоих чернобурок отвезу?
   – Можно, конечно, – согласился Егор.
   Иван вышел проводить его.
   Ветер менялся. Небо затягивало тучами. Луна купалась в белых пенистых волнах.
   – Эх, отощала у тебя коняга! – Иван похлопал Саврасого по заиндевелой спине. – Чего это бока-то ей как сшило?
   – Корма нет, без овса стоит.
   – Ничего, скоро оправится.
   – Разве что! – ответил Егор и, взяв Саврасого под уздцы, направился к своей избе. – Завтра приду к тебе.
   – Приходи, – отозвался Иван и заскрипел дверью.
   Дома у Кузнецовых не спали. Наталья послала Федюшку распрячь коня и внести муку, а сама накрыла на стол. Дети слезли с печи и уселись на лавке. Для них не было большего удовольствия, чем слушать отца, когда он откуда-нибудь приезжал. По его рассказам они узнавали окружающий мир, людей.
   Егор умылся и сел за стол. Он ужинал ухой, черствым хлебом. Лучина, воткнутая в светец, освещала русское лицо его со светлой бородой и острыми глазами. Егор рассказал, как поссорился с торговцами.
   – Анга тоже сказывала про этих купцов, будь они неладны! – поддакнула мужу Наталья. – Окаянные, что делают с гольдами, а те терпят.
   – Торговля: не обманешь – не продашь… – заключил лежавший на полатях дед.
   Когда все легли спать, Наталья убрала посуду, потушила огонь и легла подле мужа.
   «Завтра чуть свет побегу к Анге смотреть гольдскую девчонку», – решила она.
   С содроганием она думала о судьбе, которая ждала Дельдику, если бы за нее не вступился Егор. Муж представился ей смелым, сильным, ее умиляло, что он подвергался опасности из-за маленькой гольдки. И она обняла его крепко, как, бывало, обнимала, когда только что вышла замуж.

* * *

   Наутро Егор принес Бердышову своих чернобурок и просил продать их повыгодней.
   – Уж постараюсь для тебя, Кондратьич.
   День был ясный, солнечный, с крыши обильно капало.
   – Как теплеет-то! – говорил Егор, глядя в оттаявшее окошко. – Успеешь ли до распутицы?
   – Еще холода будут, – возразил Иван. – Это только немного отпускает, а как ветер подует, ударит морозище, снова закрутит пурга. Беда, как зима сызнова настанет! Амур еще не скоро тронется.
   – Нартами ты бы живо отмахал.
   – Забота с собаками, да и в городе трудно с ними, – возразил Бердышов.
   Он не хотел ехать один с дорогим грузом. С почтой было надежнее.
   – Тепло-то тепло, но ненадолго, – снова заговорил Бердышов, выходя из дому. – Сейчас самое время для цинги. Ты смотри, Егор, не оцингуй тут без меня.
   Санка Барабанов протрусил мимо них верхом, направляясь к проруби поить коня.
   Федор встретил мужиков у землянок.
   – Все почту ждешь? – спросил он у Ивана.
   – Скоро должна быть.
   – Дед у нас занемог опять, – сказал Егор.
   – Надо баб гонять в тайгу, чтобы клюкву, бруснику искали, рыбу свежую надо есть, не вымораживать ее, сырую хорошо бы, тоже помогает мясо сырое, хвою пить надо. Разные средства есть против этой цинги.
   – По-ошта едет! – вдруг прокричал со льда Санка.
   – Где увидал? – отозвался отец.
   – Эвон… Через торосник переезжает.
   – Обознался ты! Ничего не видно!
   – Чего обознался! – кричал Санка, отъезжая от проруби. – Вон она! – парнишка показал рукой и, ударив коня ногами, поскакал обратно к берегу.
   – Верно, колокольцы слыхать, – согласился Иван. – Востроглазый он у тебя, нас переглядел. Туда вон сколько верст будет!
   Часа через полтора к поселью подъезжали груженые кошевки. Ражие детины в собачьих дохах правили конями, запряженными попарно, гусем. В кошевках виднелись ружья.
   – С этакими не пропадешь, – рассуждал Федор, – покатишь, как у Христа за пазухой, хоть тыщу с собой вези.
   – Эй, здорово, паря Ванча! – сказал, ломая шапку, передний ямщик.
   Переселенцы высыпали из землянок на талый прибрежный снег встречать приехавших. Ребятишки пустились бежать наперегонки с почтовыми конями.
   Дед Кондрат вдруг заплакал и пошел в землянку.
   – Ты чего это? – спросил его сын.
   – Кабы весточку с родимой сторонки-то… – скривившись, пробормотал старик.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

 

 
   С первыми теплыми днями цинга начала валить новоселов одного за другим. Заболели бывшие еще недавно такими здоровяками братья Бормотовы. У Пахома из распухших десен выпадали зубы. Тереха еле волочил ноги, лицо вздулось, побагровело. Сама не своя ходила Пахомова жена Аксинья.
   Анга при всем своем желании вызволить переселенцев из беды не могла всех их накормить соленой черемшой и мороженой ягодой. Запасы ее кончались. Из последнего давала она блюдце черемши больной Тимошкиной жене или семьям Егора и Федора.
   Анга посылала Дельдику с бормотовскими бабами за Додьгу, на болота, искать под снегами клюкву, или в лес по бруснику. Приезд маленькой гольдки пришелся кстати. Дельдика теперь хозяйничала за отяжелевшую, располневшую Ангу, ходившую последний месяц, была ей во всем старательной и услужливой помощницей. Как раньше русские бабы обучали Ангу хозяйничать, так теперь сама она обучала всему этому Дельдику.
   Однажды Егор позвал Барабанова ловить сазанов подо льдом.
   Федор охотно согласился рыбачить. Все утро мужики провели на льду неподалеку от поселья. Возвращаясь в обед домой, рыболовы заметили вдали, на снегах, движущуюся черную точку.
   – Кто-то едет снизу, – вымолвил Егор.
   – Гольд на собаках, – отозвался Санка.
   – Видишь, что ль?
   – Нет, не вижу, – ответил парнишка, – а шибко быстро бежит.
   Точка скрылась за торосами, и переселенцы разошлись по землянкам. Немного спустя Егор вышел еще раз поглядеть, кто же все-таки едет.
   Из торосников, которые тянулись верст на пять, на простор гладкого снега вылетела собачья упряжка. Псы мчались во всю прыть, направляясь наискось к землянкам.
   «Какой-то гольд к нам торопится, – подумал Егор. – Не от Ивана ли?»
   Поравнявшись с кузнецовской землянкой, ездок в шубе соскочил с нарт, завернул их за дужку прямо на поселье и густо рявкнул на собак:
   – Кой!
   Псы свернули в сторону и снова рванули нарты. Судя по низкому, густому голосу, ехал русский.
   На косогор взлетела дюжина огромных золотистых псов. Тут-то Егор разглядел седока. Упряжкой правил здоровенный курносый поп в мохнатой китайской шубе.
   – Торо! – воскликнул поп, втыкая палку в снег.
   Нарты остановились.
   – Батюшка, свет ты наш, отец родной! – выбежав из землянки, восклицал прослезившийся Барабанов.
   – Заходите в жило, батюшка, – приглашал Егор, осторожно подступая к упряжке, – а мы управимся с собаками.
   – Умеешь разве? – спросил его поп.
   – Да как-нибудь.
   – Нет уж, давай я сам, – возразил священник и стал укладывать упряжку на снег.
   Из всех землянок выскочили переселенцы и обступили попа. Он возился с собаками, изредка поглядывая на собравшихся. Сермяги, рваные шапки, лапти, куртки «крестьянского», еще в России катанного сукна, бледные лица, всклокоченные бороды, лихорадочно блестевшие глаза, худенькие полуодетые ребята, девочки-подростки, строгие и молчаливые, как взрослые бабы, темнолицые изможденные женщины с нахмуренными бровями, вот-вот готовые безудержно зарыдать или заговорить о своих бедах, – все это уже было знакомо попу, не впервые видел он нужду, голод и болезни переселенцев.
   – Как поселье-то назвали? – весело, густым басом спрашивал он, приглядываясь к лицам мужиков.
   – Да еще без названия живем, – угодливо ответил Федор. – Так Додьга и Додьга прозываем.
   – Сами-то с Урала, слыхал?
   – Оттель, батюшка.
   – Ну вот и поселье-то Уральским надо называть.
   – Да так и зовем! – сказал Егор.
   Управившись с собаками, священник подозвал Кузнецова, которого сразу отличил как мужика крепкого и покладистого.
   – Веди к себе, богатырь, – вымолвил он. – У тебя стану. Как зовут-то тебя?
   – Егором, батюшка.
   – В честь святого Георгия-победоносца, – улыбнулся поп.
   – Он у нас округ гольдов и китайцев побеждает, – прыснул Илюшка Бормотов.
   Все с недоумением посмотрели на парня, словно спрашивая его, зачем он нарушает торжественность минуты.
   – Уймись, ты! – Агафья ткнула Илюшку под ребро так, что у того дыхание перехватило. – Нетёс!
   Мужики вошли в землянку Кузнецовых. Бабы захлопотали. Запылала печь. Переселенцы тесно уселись на лавках. Поп, отдохнувши, помолился, бабы тихо плакали, мужики хмурились. Всем им молитва напомнила о родине. Только ребятишки, позабывшие церковную службу, слушали попа более с любопытством и страхом, чем с благоговением.
   Амурский «наездной» увидел в этот день всех переселенцев. Когда к Кузнецовым пришла Анга, поп бойко заговорил с ней по-гольдски, как природный гольд. Жизнь здешнюю он знал не хуже Бердышова, но был разговорчивее его и отвечал охотно на любой вопрос. Он знал, как чистить и корчевать тайгу, советовал крестьянам приглядывать по окрестностям места под заимки, объяснял им, когда и как лучше пускать палы, понимал толк в хлебопашестве, в охоте и рыболовстве; священник был знаком с большинством амурских торговцев, знал, когда, в каких селениях и какие бывают цены на товары, сам разбирался в мехах, как заядлый пушнинник. Он меньше всего говорил о божественном и более толковал о хозяйственных делах, ободрял мужиков, уверял, что тайги и дичи страшиться не следует, что здешний край – золотое дно и что тут только лодыри не разбогатеют.
   На следующий день поп отслужил молебен в землянке Кузнецовых, помолился об исцелении болящих, покропил водой стены и самих хозяев, потом обошел все землянки, сараи и скотники, освящая строения, кропя коров, коней и птицу.
   Анга заказала себе отдельный молебен с водосвятием и по совету Дарьи попросила попа прочесть молитву за путешествующих, чтобы Иван благополучно вернулся из города.
   Вечером поп крестил «дорожного», родившегося на плоту, сына Силина и «амурскую», родившуюся на Додьге, дочь Пахома. Крестным Феклина «дорожного» стал Федюшка, а крестной – Анга, выполнявшая все обряды с особенным усердием. Приезд попа ободрил больную Феклу – в эти дни она стала выходить из дому.
   Несмотря на то, что, по сути дела, поп помощи переселенцам не оказывал, приезд его подействовал на них благотворно. У них побывал свежий человек, который, хотя и наскоро, но все же вошел в беду каждого, выслушав всех, дал много полезных советов и своими молебнами доставил крестьянам торжественные минуты, которых они давно уже не испытывали. Они верили, что теперь им станет лучше, и от этого, казалось, чувствовали себя поздоровей.
   Помочь цинготным поп был не в силах, но обещал походатайствовать в городе, чтобы на Додьгу прислали фельдшера.
   Между прочими делами поп, как оказалось, имел из города поручение от пароходной конторы договориться с мужиками о поставке дров для пароходства. Он объявил цены на дрова, условился, какая семья и сколько подряжается выставить сажен, а в довершение всего роздал небольшие задатки.
   Наутро, благословив на прощанье всех жителей Додьги, поп укатил на своих собаках дальше, объезжать приход, разбросанный на сотни верст.
   – Вот те и поп! – печально усмехнулся дед, глядя на реку, где батюшка помахивал палкой и покрикивал на собак. – Да это не поп, а жиган. Эх, Сибирь, Сибирь!.. – жаловался старик. – Попы – и те торгованы…
   Ничто не радовало старика на новоселье. Здешняя жизнь казалась ему ненастоящей, словно она только снаружи была подделана под российский лад, а в сердцевине оставалась чужой и непонятной. Здесь все было не так, как привык он видеть и понимать на родине. Он вырос и состарился на пашне, политой потом его отца и деда, и настолько привык за свои шестьдесят лет к родной природе, что только ее и считал настоящей. Видя, что тут слой перегноя тонок и близка глина, он не верил, что здесь земля будет долго родить хлеб. Снега тут таяли поздно, лето было жарче, чем на родине, зима студеней и ветреней; почва, где ни ступал дед на берег, все лето оставалась мокрой; приметы погоды не сходились ни с одним праздником; леса были завалены гниющим буреломом и заболочены; травы росли быстро и, превращаясь в дудки, не годились на корма; богатства края – рыба, меха, леса – не радовали деда, словно он видел их в сказке или на картинке, а не наяву.
   Здешние жители, как и все сибиряки, по его мнению, поголовно были жиганами и варнаками.
   – С чего бы им иначе сюда идти? – говорил дед. – Либо сами убежали, либо сослали их на каторгу.
   И, наконец, даже здешний «наездной» священник, о существовании которого дед слыхал прежде и которого ожидал он с нетерпением, оказался таким же варнаком. Более всего поп допытывался, добывают ли переселенцы меха и подрядятся ли заготовлять дрова для пароходства, и менее всего поминал про бога.
   Молодые мужики не заметили в священнике того, что увидел дед. «Откуда им знать… И этим довольны – много ли им надо? – думал Кондрат. – Молодым-то кто помахал кадилом, тот и поп».
   Сыновья и внуки, видя, что дед печалится, старались хоть немного оживить его.
   – Тепло уж на улице, солнышко-то пригревает, – заговорил с отцом Егор.
   – Греет, да плохо. У нас солнце об эту пору ниже и теплей, – возражал дед. – Тут хоть солнце и выше, а земля студеней.
   – А ты чего, дедка, в избе сидишь? Иди на солнышко, – говорил Васька. – Весна на дворе.
   – Много ты знаешь, пострел, какая бывает весна-то! Вот у нас дома весна так весна!..
   – Сегодня уж теплей.
   – Не знаю, доживу ли, нет ли до весны-то? – задумчиво говорил дед. – Ты-то доживешь, а я-то уж поспел…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

 

 
   Из Николаевска-на-Амуре в обратный путь Иван Карпыч тронулся на паре гнедых забайкалок, купленных им у казака-лошадника.
   На восьмой день пути, не доезжая нескольких верст до устья Горюна, он попал в сильную пургу. С утра дорогу переметала поземка, ветер разошелся, нагнал тучи. К полудню началась сильная метель, и во всю ширь Амура, как хороводы белых теней, заходили снежные вихри. Вскоре начался обильный снегопад. Дорогу завалило снегом, дальше ехать стало невозможно, и Бердышов, завернув коней, с трудом добрался до маленького стойбища Гучи, расположенного неподалеку от устья одной из горюнских проток.
   На Гучи он застал всех жителей в величайшем смятении и страхе. В последние дни к жилищам гольдов повадился тигр. Он таскал собак и свиней, а в последнюю ночь долго ходил вокруг одной из фанз, по рассказам гольдов, стучался в дверь, мяукал, наконец, разорвал лапой бумагу и, сломав бамбуковый решетник в маленьком окошке, просунул лапу в фанзу, скреб ею по канам, намереваясь, как предполагали туземцы, утащить кого-нибудь из спавших.
   Хозяева, подняв циновку, показали Ивану многочисленные и глубокие царапины от когтей зверя на глиняной поверхности кана и на досках.
   Гольды, почитавшие тигра как божество, не смели стрелять в него и относились к его посещениям с суеверным страхом, полагая, что это наказание ниспослано им за какие-то грехи.
   Стояла такая погода, что ехать дальше, до Тамбовки, – верст восемь-десять – нечего было и думать. «Утащит эта тигра моих коняг, – опасливо подумал Иван, распрягая своих низкорослых лошаденок и задавая им овса. – Однако, не вовремя я сюда попал». Но делать было нечего. Иван поставил коней подле самой фанзы под ветром, накрыл их старыми хозяйскими шубами, чтобы они не мерзли, а ночью несколько раз выходил к ним с заряженным ружьем. Ночь прошла спокойно, и собаки проспали до утра, не подымаясь. Ночью метель стихла, взошел месяц, день обещал быть ясным.
   Под утро, когда хозяева проснулись и было кому разбудить Ивана в случае опасности, он решил поспать и завалился на нары у самого окошка. Бердышов сразу крепко уснул. Спал он недолго и сквозь сон вдруг почуял, что кто-то скребет его за бок. «Тигра!» – мелькнуло у него в голове. Иван мгновенно очнулся и вскочил.
   – Ну и крепко ты спишь! – оскалилась перед ним бородатая рожа Родиона. – Ты чего? Испугался, не признаешь, что ли? Это же я, я, Шишкин… Ты, поди, думал, что тигра тебя за бок?
   – Ты откуда взялся?
   – Все оттуда же… А ты куда запропастился? Я тебя который день ожидаю.
   – На что я тебе?
   – Поднимайся, поедем тигру бить, – отвечал Родион.
   – Куда?
   – Она сегодня ночью на Чучах чушку поела, поедем со мной на ту сторону.
   – Куда же я поеду? Видишь, у меня кони стоят!
   – Ванча, поедем, прошу! – молил Родион. – Как я могу на одного себя надеяться? Ведь это тигра, а не медведь, медведя я понимаю, а это хищный зверь…
   Родион с утра поехал из Тамбовки за сеном, которое у него на одном из островов было заметано в стогах. Добравшись до Чучей, он услыхал от гольдов о ночном нападении тигра и поспешил обратно, чтобы забрать с собой несколько человек охотников и убить зверя. Проезжая мимо Гучи, он увидел, что гольды поят у проруби чьих-то коней. Он свернул в стойбище, чтобы посмотреть, кто там остановился, и, к радости своей, встретился с Иваном.
   – Гольдам только дай с конями повозиться, шибко любят, – смеялся Родион, рассказывая, как он заметил, что в Гучи есть кто-то чужой. – Своих коней у них нет, а охота бы и им на коне ездить.