Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   Пароход дал свисток. По крыше кто-то пробежал. Зазвенел звонок.
   – На «штаны»!.. К Медвежьему! – закричали наверху.
   Пароход быстро шел к релке.
   «Вот и наши! Татьяна, мамка… дедушка, Петрован с ребятами, отец!» – узнавал Васька. Он по-новому, как бы глазами чужих людей взглянул на отца. Он понял, что над «штанами» не смеются, что отца уважают, что он со своей пашней – веха на берегу Амура.
   Через несколько минут Васька был на берегу. Из объятий матери он переходил к бабке, от бабки к Татьяне, к дяде, к отцу, к деду и ко всем уральским мужикам и бабам по очереди.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

 

   Поле спелой ржи подошло к избе Кузнецовых. Две полосы, посеянные Егором, широко разошлись по релке. Одна – золотистая от ярицы, другая – красная от скошенной гречихи. Обе видны с реки издалека. «Егоровы штаны» – прозвали эту пашню в деревне.
   Дед чуть не заплакал, услыхав такое прозвище.
   – Когда-то в Расее была у меня земелька – узенький клин. «Кондратова борода» прозвание было, а нынче, видишь, сын широко размахнулся – стали «штаны».
   Прозвание узнали крестьяне из соседних деревень и пароходные лоцманы. «Егоровы штаны» стали путеводным знаком. Когда пароходы выходили из-за мыса, «штаны» на релке видны были ясно.
   «Нынче первый настоящий урожай, – думает Егор. – На поту да на слезах мы его подняли. В каждом зерне – капля пота. Мы из болота его возвели. Разве это только ради богатства? Какое тут богатство, в чем оно у меня? Нет, я не за ним сюда шел».
   Мошка-«мокрец», самая жгучая, поднялась из тучных трав и обсыпала селение. Собака Серко, обивая лапами гноящиеся, изъеденные глаза, натерла круглые лысины, как очки, вокруг глаз. Корова давала меньше молока, чахла, сохла, боялась подходить к свежей траве.
   Переселенцы обмотали лица тряпьем, но работают, жнут и косят.
   – Бога молим, ветерка бы. Только на ветру и отдохнешь!
   Егор сечет точеной литовкой золотой свой хлеб.
   Саврасый бродил в кустарнике за пеньками и вдруг, зазвенев боталом, побежал с обрыва, застучал копытами по гальке. С релки слышно было, как забрел он в реку, зашлепал ногами в тихой воде и счастливо заржал.
   Сквозь радость, что хлеб хорошо родится, Егор видит будущие заботы. «Много горя хватишь, как придется землю менять, уходить от ветров за гору, в долину, снова чистить место, драть чащу…»
   Местами ярица склонилась от непогоды.
   – Но все же вызрела. Хорошо, что вызрела, не полегла, – говорит Наталья.
   Она ходит тяжелая последний месяц, но работает, гнется, вяжет снопы. Трудно, голова временами кружится, но она терпит. Только когда совсем станет плохо, Наталья садится, отдыхает.
   – Я сама управлюсь, – говорит Таня.
   Она не то хочет заплакать, не то улыбается. Брови ее вздрагивают, а взгляд детский, робкий, наивный, словно чего-то ожидающий. У нее у самой растет живот. Таня постоит, подождет, словно прислушиваясь к чему-то, и быстро примется за работу.
   – Как в Расее у нас стало, – задумчиво говорит Наталья.
   Поле, березняк, рябина в ягодах – все как на родине. Веселый, родной вид радует Наталью, живит, напоминает юность, прежнюю жизнь.
   – И воробушки прилетели! – восклицает Настька.
   День сухой, жаркий.
   – Скоро дожди пойдут, надо торопиться, – говорит Егор. – Давай-ка живей, Васька, не отставай! Это тебе не по Горюну ездить.
   Летом клял Васька мошку на Горюне, работая шестом. А тут мошки не меньше, и устанешь так, что рассказывать про Горюн не хочется.
   «Нет, на пашне трудней, чем шестом по реке толкать. Лучше охотничать, рыбачить, золото искать, стать таежником. Вон Петровану – тому хоть бы что, он день-деньской работает, как конь пашет. Разогнется, пощурится и опять за дело».
   – Эй, Петька-Петрован, что молчишь, как дурован? – дразнится Васька.
   Егор доволен, что сын съездил на Горюн, повидал тайгу. «Теперь дома пусть потрудится. Хлеб уберем, будем ветряную мельницу достраивать».
   Еще в прошлом году в Уральское привезли жернова. Пока Васька был на Горюне, отец задумал сделать ветряк. За холмом заготовили бревна, напилили доски, но дело еще только начато. Ваське любопытно, как это отец хочет мельницу устроить. «Мой отец все может!» – гордится мальчик.
   Егор похудел, острей стало лицо его, солнце дочерна сожгло кожу, русая борода и брови кажутся еще светлей. Он стал живей, быстрее ходит и работает.
   – Да, а ветры тут жгучие, – твердит он.
   На релке зажелтели скошенные нивы. И когда сноп за снопом стал прибавляться к богатству семьи, Егор стал веселеть, заботы словно отступили от него.
   – Экий урожай! Пудов сто двадцать – сто тридцать с десятины. Да такой еще и дома неведом был, на старых-то местах!
   Дед ходил по полю в сильном беспокойстве и никак не мог сосчитать снопы. Пятериками громоздились они по всему полю. Старик глазам не верил, что получается такой большой счет. Он отходил к избе, начинал пересчет сызнова и надеялся, что найдет ошибку.
   – Нет, слышь, верно, – говорил Егор.
   – Не-ет, ты сбился, быть не может, – толковал дед.
   – Как же быть не может! Земля тут новая, только нынче забили в ней траву. Видишь, и колос какой крупный, зерно тяжелое.
   Дед опять обошел поля. С палкой в руках, седой, длиннобородый, он, возвратившись, долго стоял подле Егора, глядя то на него, то на поле.
   – А ведь верно, – молвил он, наконец, с радостным удивлением. – Это что же такое?
   – Что?
   – Да снопы-то… Как же это они так?
   – Уж так земля родила, – ответил Егор.
   – Неужто мы не зря сюда пришли? – покачал головой дед.
   – Она только разработалась нынче. Земелька-то молодая. Самый приплод от нее!..
   Старик пошел домой, а Егор подивился: неужели отец до сих пор думал, что зря переселились на Амур?
   Мимо шли Бердышов и Силин. У Тимохи в поводу конь; холку, круп и шею облепили слепни и мухи. Тимоха остановился. Конь машет головой, рвет повод из рук, туча мошки стоит вокруг.
   – У меня в Расее вороны коня склевали, – жалуется Силин. – А тут бьет ее комар и мошка. И, видно, тоже могут забить животное до смерти.
   – Паря, лихой конь у тебя был в Расее, – отозвался Бердышов, подмигивая Егору. – Вот так и узнаешь, каково на старых-то местах.
   Иван ждал прибытия парохода, чтобы отправить часть товаров из своего амбара. Сам же опять хотел ехать в Тамбовку.
   Иван ходил к Тимохе, просил его подсобить денек, – одному, сказал, не управиться. Из амбара надо тюки и ящики свозить на берег, перебрать все в амбаре.
   – Что, любуешься, Егор? – спросил Тимофей.
   – Паря, Егор-то какой кудесник! – воскликнул Иван. – У него даже хлеб растет.
   – Вот то-то что! – с видом превосходства сказал Кузнецов.
   – Русский мужик хлеб сеять любит, – заметил Бердышов. – Господа и те ездят мимо, как видят поля, радуются.
   – Это они радуются, глядя на мужиков, – отозвался Тимошка. – Мол, будет их, господ-то, кому прокормить, они с голоду не сдохнут.
   Дед вернулся, хотел что-то сказать сыну, но Иван перебил своими разговорами, старик все забыл и прослезился.
   – Ан нет, вспомнил! – вдруг обрадовался он. – В Расее было… Я парнишкой еще бегал. Мой-то дедушка тоже откуда-то пришел в Перминскую губернию. Может быть, он и перминский сам был, но, словом, перекочевал. Он все нам хвалил: «Хорошо, – говорит, – в новую-то землю сеять». А мы не слушали его. Все думали: чего хорошего чащу драть, намаешься только!.. А тоже был новосел, дедушка-то мой. Любил новую-то землю. На той земле наше село построилось.
   – А потом эту землю захватили. И тебе, дедка, пришлось Сибирь-то смерять, – сказал Иван.
   Дед печально покачал головой.
   «Верно, нам на роду написано чащу драть», – подумал Егор.
   – Земля тебя потому и позвала, – сказал ему Тимошка, – что на старом-то месте приперли!..
   Но Егор не стал говорить об этом.
   – А снопы-то на бурханов походят, – задумчиво молвил Бердышов.
   Дело стояло, а людям не хотелось расходиться.
   – Тебе везде брюханы, – сказал Силин. – Видать, что шаманской веры!.. У меня хотя и меньше силы, чем у Егора, но все же нынче я и своим хлебом обойдусь.
   – Ну вот, Иван Карпыч, ты хотел поглядеть, какая Расея, вот тебе и Расея, – сказал Кузнецов. – Поля, березняк – все так же. Скоро мельница будет.
   – Простить не могу! Как же это вы без меня мельницу начали?
   – Обчество-то – сила! А с тебя деньги за помол… На релке всегда ветер, хлеб-то сподручно молоть.
   – Только поставь мельницу, со всех сел приедут.
   Постройка мельницы была делом нужным и для Ивана. Молоть зерно тут же, получить муку для продажи – чего еще желать! Он даже досадовал, что не начал этого сам. Жернова лежали с прошлого года, никто за них не брался. Стоило Ивану уехать, как Кузнецов уж затеял общественное дело. Иван винил себя, что думает только про привычное: про охоту, скупку мехов, торговлю водкой, про золото.
   – Пусть пароходы на мельницу правят, – сказал Егор. – Ее далеко видать будет.
   – Верно! А то все на твои «штаны».
   – У нас стало как в старых деревнях, – говорил Силин. – Мне и в тайгу идти неохота, так и жмешься к релке, как к родимой сторонушке. Глядишь – и все не наглядишься.
   – Как будто тут раньше не Расея была! – сказал Иван недовольно. – Я вот еще соберусь с духом да махну… Сам поеду посмотрю, в саму Русь поеду.
   – А тайга-то без тебя заплачет.
   – Паря, я и тайгу не брошу!.. А ты, Тимошка, какой просмешник стал. Гляди, язык не потеряй…
   – Промнись Сибирским-то трактом!
   – Мне еще американец советует вокруг света пароходом ехать.
   – Ты привези сюда этого американца, – сказал Егор. – А то спирт и ружья ихние продаешь, а самих бы посмотреть.
   – Я и сам думал, что надо бы к себе пригласить. – Иван хитро засмеялся. – Но боюсь че-то! Их привадишь, потом не отвяжешься.
   – И откуда ты, Иван, все знаешь? – схватил его за шею Силин и стал трясти.
   – Смотри не сглазь! – тряхнул головой Иван.
   – С американцами у тебя дружба, с начальством ты водку с прозвездью выпиваешь. Я думал раньше, что ты одних гольдов можешь понимать. А ты и американцев!.. Мне давно охота послушать, как ты с американцами на американском языке разговариваешь.
   – Американского языка нету. Есть американские консервы, револьверы, ружья… Торговля американская есть, а языка нет. Вот мы с гольдами живем, а американцы на нашем бы месте давно их перестреляли. У них оружие любят делать. У них большое убийство дикарей идет в теплых странах. Я когда ружье купил, мне тоже захотелось попробовать. Думаю, жаль из такого ружья не стрелять. Не хочешь, да попадешь в кого-нибудь.
   Мужики вытянули шеи, как по команде, и невольно переглянулись. Все слыхали про убийство Дыгена, и никто этому делу не сочувствовал. Заметно было, что в последнее время Иван не скрывает своего преступления.
   – С американцев пример брать будешь, они тебя до добра не доведут, – сказал Егор. – У нас все по-другому.
   Он не раз слыхал о разбоях американцев на побережье, куда подходили иностранные суда, хищнически бьющие китов и морского зверя в русских водах.
   – У них товары все по части убийства – ружья, револьверы, – заметил дед, которому тоже уходить не хотелось.
   – А ты, Иван, этот раз какой-то невеселый приехал. Что так? Не приворожил ли кто? – спросил Силин. – Н-но-о, зараза! – дернул он повод и стал сгонять слепней.
   Иван сделал вид, что не слышит. Он пустился в веселые рассказы, стал шутить, чтобы все видели, что он такой же, как всегда.
   – Мало ли, что я с гольдами жил. Мой отец мужик, а с губернатором, с Миколай Миколаевичем, был хороший друг. Тоже пахарь отец-то, только в ичигах ходит, а не в лаптях. Лапти у нас не носят. У кого увидят – смеются, – кивнул Иван на ноги мужиков. – Ладно, теперь и вы как казаки, вот только Тимоха липку никак не позабудет.
   – Пускай смеются. Мы подождем, кто над кем потом засмеется! Ну, бреши дальше.
   – Ну вот, слушай… Отец губернатору услугу сделал по амурскому делу, помогал снарядить сплав, баржи строил. За это его перечислили в казаки. Я сам ходил со сплавом, видал господ офицеров, барынь, жену губернатора. Геннадий Иваныча знаю. Купцов всех старых, которые ходили на баркасах. С них амурские тузы и произросли. Про новых купцов я уж не говорю: что вспоминать про это барахло!.. Все знаю и понимаю деликатность.
   – Деликатность понимаешь, а говоришь «Миколай»!
   – Кому надо, не скажу «Миколай», а скажу «Николай», – ответил Бердышов серьезно. – Брат у меня атаман в станице. Сестра двоюродная была красавица, вышла замуж за офицера. Он только чуть от нее с ума не сошел – так убивался. Увез ее в Расею. Он еще, паря, не князь ли.
   – Ну, понес!.. – махнул рукой Силин. – Первых здешних жителей послушаешь – одно вранье!
   – Если я родню выставлю, так все попятятся! – Иван пошел к своей избе.
   – Губернатор, а в зимовьюшке живет. Избы новой не поставит, – кинул вслед ему Тимоха и пошел за ним, ведя коня.

* * *

   На скошенном поле, в стерне, звенит кузнечик. А вокруг выше человеческого роста – желтые дудки трав, голубые колокольчики, сплошной белый цвет на буйных кустарниках.
   «Лес тут есть, бери сколько хочешь, – думал Егор. – Хлеб родится хорошо, надо только разработать землю. Гречиха – та и по залогу даст сто пудов, на Додьге черная земля… В тайге стада кабанов, стада лосей. В вершинах – соболь, на лугах, на поймах – лиса, енот, в речках – выдра. Изба строена из доброго леса, хотя и без двора и без амбаров. И вот нынче хлеб! Хлеб в копнах, хлеб в мешках…»
   Мечта Егора сбылась. Он шел в землянку, где в мешках и ларях был хлеб, и, любуясь своим богатством, перегребал зерно, набирая полные ладони, жадно дышал знакомым, родным запахом хлебной пыли.
   «Как его хранить? В мешках? Продать часть, пока крысы не завелись?»
   Из зерна нового урожая бабка Дарья и мальчишки на ручной мельнице намололи муки. Невестки напекли караваи – в семье радость.
   Каравай разрезали на куски, и вся семья, как лакомство, ела свежий хлеб.
   Еще не все было сделано, кое-где пятериками громоздились неубранные снопы, и Кузнецовы еще трудились не покладая рук, но душой уж отдыхали от забот, волнений, от тяжелой, беспокойной работы за все эти годы.
   Беременные бабы по вечерам, обнявшись, пели песни так протяжно и жалостно, что душа просилась передохнуть, обождать с работой, с делами.

 
Расти, черемушка, крепкая,
Расти, не шатайся!..
 

   Под бабье пенье хотелось подумать, как дальше пойдет жизнь.
   «Что вдруг случилось, что захотелось мне осмотреться вокруг себя? – думал Егор. – То мы все работали и работали, не зная покоя, а то хочется собраться с мыслями и понять мне свою жизнь. Достаток в семье, все довольны, все хотят порадоваться…»
   Главные работы были вскоре закончены. Оставались огороды, рыбалка и достройка мельницы. С мельницей надо было ждать, когда управятся на поле другие мужики. Огороды копали не торопясь. Никто не ленился, но работали ровно, спокойно, не таким приступом, как прошлые три лета.
   «Ну, радуемся мы, что хлеб собрали. А дальше что?.. А дальше, – успокаивал себя Егор, – станем пахать, корчевать, обоснуем здесь жизнь, дальше заведем все».
   Мысли эти тревожили Егора. Чувствовал, что еще не все он сделал. Не только достатка, богатства желал он, не только за едой, теплом, имуществом шел сюда.
   – Стало у нас как на родине, Егорушка, – ласково говорит Наталья. – Изба-то уж темнеет. Мало заметно, а уж не такая, как строилась.
   Наталья подойдет к мужику, посмотрит без улыбки, но мягко, ласково. Егору кажется, тревога зреет в ней, и она ждет его поддержки, душа ее просится к его душе.
   Со стороны видно, что Егор доволен. В богатырской осанке его, в широкой костистой груди, во взоре ясном, как небо, явилась веселая уверенность. Вот таким же орлом был он, когда она выходила за него замуж.
   «А когда в старой деревне жил, – думает Наталья, – чуть было не склевали его мужики. Все толковали: мол, Егор ни к чему не способен. Было поник Егор, стал темен, мрачен. Черные-то люди хоть кого заклюют… Ах ты, Егор, Егор!.. И сила в тебе, и слаб ты, как дитя!»
   Лето на исходе.
   «Все у меня сладилось, а чего-то хочется еще, рвется сердце, просит. Чего-то не хватает. Ах, природа-то людская, все-то ей мало!.. Изба за избой тянутся вдоль полей, снопы еще видны на соседних пашнях. А поля-то, поля!.. – И радостно и почему-то грустно от этого вида на душе у Егора. – Родину напоминает!» – подумает он, и сердце обольется кровью, и не в силах сдержать вдруг нахлынувшей тоски. Егор подымется и выйдет на крыльцо.
   – Эй, Кузнецов Егор! – кричали с проходившей баржи.
   «Что такое? Кто это? Откуда меня знают?»
   – Кто-то тебя кличет, – подходя, молвил брат. – А далеко. Эх, и далеко же!.. Не разглядишь.
   – Эй, Кузнецо-ов!..
   – Чего надо? – зычно отозвался Егор.
   – Кузнецов, что ли?!
   – Я – Кузнецов, чего надо?
   – Тебе дядя Степан кланяться велел!.. – кричали с баржи. – Тебе дядя кланялся! Из Расеи шлет привет. Все здоровы! Только Семка… тот год о Петрова дни ногу сломал… Теперь хромает.
   – Господи боже мой! – всплеснула Наталья руками. – Неужто кого-нибудь из наших на каторгу гонят? Ну-ка, живо езжай-ка, Егор!
   Кузнецов схватил весла.
   – Хлеба привези! – кричали с баржи.
   – Ну-ка, давай каравая три в мешок. Свежего-то хлеба.
   Бабы засуетились. Егор захватил с собой рыбы, мяса, хлеба. Васька столкнул лодку. Наталья плакала от нетерпения:
   – Я поеду!
   – Нет, ты останься, – не пустил ее в лодку Егор.
   Все население Додьги высыпало на берег. Кузнецов быстро заработал веслом.
   Подойдя ближе, Егор и Васька разглядели, что огромная баржа битком набита народом. Слышался звон кандалов. Волны ударялись в обшивку баржи, могучее течение бурлило у бортов.
   Солдат-рулевой переложил правило и велел подымать из-за борта водяной парус. Баржа замедлила ход. Над ее бортом видны были бритые головы столпившихся каторжников. С завистью, тоской и любопытством смотрели они на приближающуюся лодку.
   Егор подъехал стоя. И в том, как стоял он, и как ловко гнал лодку одним веслом, и как смотрел – открыто, зорко, – во всем была привычка к свободной жизни.
   – Вольный-то и на Амуре живет, – переговаривались арестанты.
   На Сибирском тракте, на пересыльных пунктах – всюду, где были каторжники, все делалось медленно, и эта медлительность убивала человека, тушила в нем всякие желания.
   И когда арестанты шли, они шагали тоже медленно, переставят ногу, потом, словно нехотя, другую… Времени было много, его как-то надо протянуть, прожить подневольную каторжную жизнь. Торопиться некуда.
   А тут явился человек – гонит лодку быстро, сам торопится, словно у него жизнь короче, чем у других.
   – Давай сюда! – позвал один из арестантов, плешивый, с испитым лицом. – Родные наказывали тебе кланяться… Наказывали передать Кузнецову Егору на Амуре, что живы и здоровы. Только Семка будто поломал ногу.
   Егор подал каторжному хлеб и мясо. Арестанты с тоскливыми, болезненными лицами тянулись к нему через перила.
   – Сами пришли? – спросил пожилой каторжник.
   – Сами…
   Арестанты вдруг зашумели. Егор почувствовал, что эта огромная истомленная толпа живо отзывается на каждое его слово. Едва он заговорил, все стихли мгновенно.
   – Да как узнали, что мы тут? – спросил Егор.
   – Уж узнали, – ответил плешивый.
   – Уж узнали! – на барже снова все оживились. И, как по команде, смолкли, ожидая слов Егора.
   Заговорил плешивый:
   – Выше Хабаровки-то казаки живут, значит – тебя искать ниже. За Хабаровку заехали – там воронежские. Мы спросили их. Вот они и сказали, что пермяков на Мылки загнали…
   Егор расспрашивал о родных. Каторжники слушали весь разговор со вниманием. Всю дорогу занимала их судьба неведомого Егора. Привет, привезенный из такого далека, волновал всех. Быть может, во встрече с Егором каждый из них видел другую, желанную встречу. Кто-то им передаст привет с далекой, покинутой родины?
   – Ну, смотри, Егор, – продолжал плешивый арестант, – обратно пойдем – накормишь… – Плешивый намекал на побег.
   Мгновение стояла тишина, потом вся толпа загрохотала. Смех каторжников был грубый, болезненный и громкий.
   – Ну, а ты как на новом-то месте?
   – Конвою чего-нибудь дай. Он баржу задержал, рупор давал скричать.
   Егор дал солдатам рыбы.
   – Ну, ребята, бежать будем, так работа у мужиков найдется!
   Арестанты опять захохотали. Смеялись и солдаты конвоя.
   – Сами с голоду не подохнут, так прокормят, – сказал унтер.
   – На мужиков всегда надежда.
   – У нас уж есть двое, – сказал Егор. – Живут в деревне у соседей.
   – Эй, эй, от борта! – крикнули с кормы.
   – Как тебя зовут-то? – спросил Егор.
   – Аким.
   – Куда вас теперь?
   – На Соколин остров.
   – Вот тебе, Аким, еще рыбы соленой.
   – Дай мне!.. Дай мне!.. – потянулись худые руки. Тощие, желтые, в серых халатах, со злыми, истомленными, больными глазами, арестанты заискивающе улыбались Егору.
   – От борта! – орал часовой. – Хватит, спускай парус!
   – Дай мне! Дай солененького-то! – молил Егора какой-то старик и толкался по отходившему борту, цепко хватаясь за него руками, оттесняя с силой товарищей. Он облизывал губы и глотал слюну.
   Егор подал ему последнюю рыбину.
   Вода вдруг зашумела, волны заплескались. Егор отвел лодку, баржа пошла. Водяной парус в огромной деревянной раме ушел под воду. Течение быстрей погнало судно.
   Арестанты долго еще махали Егору.
   – Видишь ты, какой он!
   – Вольный, сам пришел…
   С тоской они смотрели на отплывающие далекие избы вольных поселенцев.
   – Хорошо на воле!..
   – Гляди, братцы, места. Замечай деревни!..
   Угрюмые, печальные лица теснились вокруг плешивого.
   На барже долго говорили про Егора и радовались, что нашли его и что живет он ладно и вольно, счастлив, видно, завел пашню, сына с собой в лодку берет, приучает мальца. Мысленно входили в его жизнь и радовались, как своему счастью.
   На корме завели тоскливую песню.

* * *

   Егор и Наталья часто вспоминали родню. За разговорами о них Наталья, казалось, забывала свою тяжелую беременность. А Егор чувствовал, что судьба теперь уже не даст ему покоя никогда. «Только я обрадовался, собрал хлеб – сокровище свое, чего желал столько лет. И показалось мне, что я утвердился тут крепко и как будто успокоился, заботы о будущем отпустили меня. Как вдруг эта весть издалека…»
   Мир людского горя открылся Егору. И он понял, что дремать ему нельзя, что судьба гонит его вперед, не дает отдыха. «Одно наладил, и сразу же дана мне новая забота».
   – Не зря мое сердце болело, – говорила Наталья.
   «Я вот все хотел чего-то», – думал Егор.
   – Мы-то ладно живем, а они-то как? – говорил он. – Горя-то, поди, немало у людей. Диво, поклон на Амур прислали! Вот уж я не ждал, что кто-то сыщет нас. Конечно, им охота знать, как дошли, устроились ли. Им тоже, поди, хочется на новые-то клинья.
   Чувствовал Егор, что Русь велика, а люди – как в одной избе.
   – Молва-то людская… Она не зря идет, – толкует дед. – Расея-то матушка нам весть послала. Дескать, детушки вы мои, родину-то не забывайте, нас-то в лаптях. Мол, где вы там? А мы-то на старом месте… – Старик прослезился. – А я-то думал: мы ушли и как стеной отгородились. Гребень да степи, море да леса.
   – Всюду один народ тянется, – отвечал Егор. – Все одна Расея.

* * *

   В деревне докапывали огороды. Егор готовился к осенней рыбалке, делал бочата из полых деревьев. Улугу привез ему новый невод. Летом Кузнецов купил на баркасе пуд конопли и отдал приятелю Улугушке, чтобы связал из нее невод.
   Над росчистями – осенний вид. Снопы хлеба, снопы льна; вдали – березы, листья чуть золотятся. Красные гроздья рябины видны в чаще, и большие ягоды шиповника как яблочки на оборванных, оголенных ветрами ветвях.
   Не плеснет рыба на реке, волна не набежит. Погода ясная, сухая, теплая. Слышно, как где-то далеко за лесом шумит горная речка Додьга.
   Мужики на желтой релке достраивали мельницу.
   Сашка-китаец тоже приходил помогать.
   – Видишь ты, как китаец чисто работает, – замечал Тереха. – В аккурат старается.
   В обед с постройки все шли по домам.
   – И ты, губернатор, подсобляй! – говорили мужики Ивану, проходя мимо его зимовья. – Ленишься, гуран!.. Где опять пропадал?
   – Далеко не ездил. Парохода жду. Ко мне пароход не идет, – отвечал Бердышов. – Я в город собираюсь. У меня все дела запутались, сижу думаю день и ночь.
   – Как гольд на корме, – отозвался Егор, напоминая Ивану его же рассказы.
   Иван делал вид, что удивляется.
   – А у вас быстро же идет работа. Ну и расейские! Оказывается, все могут сделать!
   Жара томит, звенят кузнечики, мошка стоит над селением.
   Из-за мыса выходит судно. Слышится песня.
   – Опять гонят невольников-то… Люди на старых местах страдают без хлеба и без земли. А народ добром на новое место не умеют подвинуть, вот и гонят все невольников, – тихо говорит старик.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

 

 
   – А Сукнов знай гвоздит и гвоздит. Все работает на Пахома! – удивлялись мужики.
   Всякий свободный день солдат приходил к Бормотовым и помогал им по хозяйству. Весной он помог Пахому посеять, потом ездил с ним на покос. Мужик привык к солдату, считал его своим, сама солдатская рубаха казалась ему родной. Пахом полагал, что и солдату тоскливо без пашни, без крестьянской работы, и, как ему казалось, он понимал Сукнова.