Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   Жених улыбается счастливо, принимает поздравления. Большие красные руки его лежат на белоснежном столешнике. По рукам видно, что он могуч, но нравом тих, кроток.
   Грубое смуглое лицо Тани залито пожаром.
   «Как же буду жить я с этими бабами? – думает она, глядя на Дарью и Наталью. – Да тут и собака и кошка – все чужое! Тятя, тятя, зачем ты меня в чужие люди отдал?! Малая была, ты все на руки брал да подымал выше головы, говорил: никому, мол, не отдам! А отдал, отдал!.. В чужие люди…»
   – Горько, горько! – кричат гости.
   – Таракан в рюмку упал!
   Федя неумело обнял невесту, коснулся губами ее щеки… «И толкнуть его нельзя! А как бы задала!..»

* * *

   Наутро приехали Родион с Петровной, Спиридон и красавица Дуняша.
   – Спирту им! Спирту людям дайте, – засуетились бабы, словно спеша спасти приехавших.
   Петровна подвыпила.
   – Ну, а… – она что-то потихоньку стала расспрашивать.
   – Нет у нас такого обычая, – строго отвечала бабка Дарья.
   – Нет уж… Ах, ты!.. Да как же так? А может, какие разговоры?
   – Да у них ничего и не было, – улыбаясь, сказала Наталья. – Они еще оба ничего не понимают.
   – А ты-то почем знаешь?
   – Уж вызнала!..
   И все бабы засмеялись.
   – Да как же это! Ах, ты! – воскликнула обеспокоенная Петровна.
   – Что же теперь?
   – Заночевали в пути, – весело рассказывал Родион. – А сегодня я коня вином напоил, и он добежал, как зверь.
   – У тебя и конь пьяница, – сказал Бердышов.
   – Как же, в мороз конь вино любит.
   – Полотенце тебе привезла, – говорила Дуняша, отдавая подруге вышитый подарок. – Руки вытирать… А когда и глаза вытрешь.
   А как, дяденька, книжки читаешь? – спросила она Бердышова.
   – Читаю! А ты грамоте научилась?
   – Как же! Я грамотная теперь! – с гордостью ответила девушка.
   – А плясать будем? – подмигивая, спросил ее Иван.
   – Будем, дяденька! – ответила девушка.
   Держа концы шали, она развела руками и прошлась перед Иваном, бойко взглянув на него из-за худенького плеча голубыми глазами.
   «А я уж свое отгуляла, отвеселилась, – печально думает Таня. – Ах, тятя, тятя!..»
   – Ну, давай, сват, спляшем «Барыню» врасходку, – подымаясь, говорил Родиону дедушка Кондрат. – Васька, сыграй-ка нам «Барыню», как я тебя учил.
   – Медведи, половицы поломаете!
   – Гляди, печь пошатнулась!
   – Тимоха, а ты здорово в бубен играешь, адали шаман! – замечает Бердышов.
   – Дунюшка ты моя милая, – говорила Таня, увлекая подругу за печку. – Хоть бы ты меня не покидала! Приезжай-ка жить к нам в Уральское!
   Дуняшкино лицо дрогнуло по-детски плаксиво, и слезы засочились из голубых глаз.
   – Ей-богу… Дунюшка… – и смеясь и плача, продолжала Таня. – Не ходи за Овчинникова! Выходи за уральского! Вон за Илью-то…
   – Ишь ты! – Дуня вытерла слезы и приосанилась. – Фу, бесстыжая…
   Ей понравился Илюшка Бормотов. Она сразу заметила его, едва вошла в избу. Она уж слыхала о нем.
   – Что, не бравенький разве? А то я тут повешусь с тоски, – шептала Таня.
   – Сначала-то советовали Городиловых сватать. А у них сынок бандист, – объяснял мужикам дедушка Кондрат. – Спирт таскает. А теперь взяли дочь у хорошего человека.
   – Тоже бандист, – сказал Спиридон.
   – Ну, это зря! – с обидой в голосе ответил дед.
   – Что зря? А с кем Ванька Бердышов на Горюне американские ружья пробовал? Вон они, дружки, сидят усмехаются.
   – Нет, это зря говорят! Глупости! – стоял на своем Кондрат. – Пустые разговоры! Был бы бандист, так разбогател. А Родион небогато живет.
   У избы позвякивали колокольцы.
   – Поехали по соседям! – Бердышов стал надевать богатую шубу.
   – Тимоха, подпрягайся к Саврасову! – велел Егор.
   – Залезай на Гнедого! Гони «гусем»! – молвил Иван.
   Дедушка Кондрат надел тулуп. Бабы долго искали его старый кушачок. Когда старик вышел, у избы пьяный Иван потешал толпу.
   – Гляди, какие лапы, – подымая ногу коренника и показывая копыто, говорил он тунгусу Афоне. – Хочешь, оленя обгоню?
   Бердышов широко размахнулся и стегнул многоаршинным бичом «гусевика», припряженного на длинной веревке впереди коренного. Кони рванули. Девки и бабы кинулись в кошевки. Упряжка пошла «гусем» по узкой дороге, дымя снегом из-под копыт.
   «Гусевик» резвился, бил задом, передом, но не тянул. Веревка ослабла.
   Иван скинул шубу на снег и в одной рубашке, нахлестывая коней, пустился бегом, не отставая от кошевы. Он бежал по цельному снегу и, проваливаясь, отчаянно вырывался, гикал, щелкал бичом. Испуганные лошади помчались.
   Иван, глубоко распахивая сугробы, обогнал кошеву, весь в снегу, в рубахе, мокрой от пота, ухватился за гриву коренного, с разбегу прыгнул ему на спину и оглянулся. Пот залил побагровевшее лицо. От такой проминки кровь его играла. Сзади него в кошеве – в ярких платках и шалях – копошились бабы.
   – Эй, Ванька Тигр! – кричал Тимоха. – Гляди, как кошка, прыгнул! Страх на тебя глядеть! Вот такой на шею вскарабкается!..
   Следом, стоя у коренника на оглоблях, мчался Егор Кузнецов в рыжем пиджаке. Иван щелкал бичом, делая вид, что хочет достать девок в его санях. Те завизжали.
   Невесту привезли в Мылки. Гольды заложили собак и катали молодых по озеру. Тунгус Афоня промчал их на оленях в длинной нарте, крытой ковром.
   – Вот невесту катают, носят на руках, – приговаривала Агафья, – а потом по башке ее!
   Иван подсел в кошевку, где рядом с молодыми сидела Дуняша.
   – Гляди, дяденька, тебе Терешка Овчинников за нее ноги поломает, – сказала Татьяна.
   На другой день гости разъезжались.
   – Ладно, что священник был, а то на Амуре живут невенчанны, – говорил Бердышов. – Родится ребенок – и не крестят его. В Сибири бывает, что человек уж за бороду схватится, а его только крестить. Крестится и сразу тут же венчается. Заодно поп кадилом отмахает.
   Прощаясь, Дуняша сказала про Илюшу Бормотова, что приглянулся.
   – Только смотри не обмолвись! – предупредила она Таню.
   – Влюби-ка его, черта…
   – Ну, дяденька, приезжайте к тяте, – прощаясь с Бердышовым, сказала Дуняша.
   – Летом на Горюн собираюсь! – ответил Иван.
   – На Горюн по воде ехать – руки собьешь, – ответила девушка.
   – Я не один, работников возьму.
   – Гольды какие работники! – как бы безразлично отозвалась Дуняша и мельком глянула на стоявшего поблизости Илью. – Русских бы нанял. Там ведь вода сильная!
   Илья в это время смотрел на нее и живо отвел взор.
   – Я могу нанять и русских в работники! – оказал Иван, задетый за живое.
   Дуня чему-то засмеялась и села в кошевку. Колокольцы зазвенели.
   – Вот девка какая приезжала красивая, – говорила Илье про Дуняшу его мать, – статная, брови соболиные… А, сынок?

* * *

   Заботы о хозяйстве и детях не заслонили от Натальи беспокойства молодой невестки.
   – Сама знаю, как в чужой дом входить, – говорила она.
   Наталья часто ласкала Таню, проводила с ней долгие часы в задушевных беседах. Желая отблагодарить за доброту, а отчасти из страха – наслышалась и в песнях и в разговорах, как мучают невесток, если те работают плохо, – Таня изо всех сил старалась помогать ей.
   – Какая прилежная, – замечала старуха. – Чистотка!
   Таня понемногу привыкала к новой жизни в чужой семье.
   – Мы невесток не клюем, – говорила старуха Татьяне. – Не из-за чего. Не то что на старых местах. Меня смолоду чуть совсем не склевали. Я знаю бабью-то долю…
   – Напраслина! Напраслина! – сердился дед.
   – Ишь, старый, слышит, оказывается!
   – Не забыл еще!.. – шепотом пересмеивалась с молодухой Наталья.

ГЛАВА ВТОРАЯ

   Егор оделся полегче: рыжие нагольные унты, короткий рыжий пиджак, подпоясался натрое мочальной веревкой, встал на старые лыжи, подшитые коровьей красной шкурой.
   Рыжая шапка, светлая борода, рукавицы красной шерсти.
   – Весь рыжий, только гольдов пугать, – оказал дед.
   Егор взмахнул палкой, ринулся вперед, в глубокие снега. Румяный Васька весело помчался за ним. Егор взобрался на сопку, вздохнул вольно.
   – Вот она, заветная сторонка! Студеная да ветреная. Зато воля дороже всего. Теперь свой хлеб есть. Со своим хлебом можно походить, поохотиться. А ну, Васька, айда!..
   Васька слушал отца и запоминал. Он плохо помнил старое, но от отца не раз слыхал, что тут вольней, чем на старых местах, и это радовало мальчика. А самому Ваське тут по душе. Не то что в голодной дороге, где чуть не все клянчишь у чужих, своего нет…
   Вечером, возвращаясь домой, Егор приметил куржу на дереве. На ветке настыл пар, навис косматый иней. В снегу между поваленных ветром и занесенных снегом деревьев – обледенелое отверстие. Лед вокруг с прожелтью, словно из норы дышит курильщик.
   – Медвежья берлога! В ней медведь спит!
   Васька стоял ни жив ни мертв.
   Егор вернулся домой, рассказал отцу про берлогу. Старик вызвался идти на медведя.
   – Рогатину сделай, – оказал он Егору.
   Всю семью занимала предстоящая охота. Таня принимала в сборах участие. Она была озабочена так, словно сама шла на зверя. Настрого велела мальчишкам не рассказывать, куда мужики идут.
   На крутом камне Таня заточила острие и насадила на рогатину. Это понравилось Кондрату.
   – Дочь охотника знает, как надо.
   – Гольдов бы с собой взяли, – сказала Наталья.
   – Зачем нам гольды? – отвечал Егор. – Сами должны…
   Дед с ружьем, а Егор с рогатиной поднялись по Додьге, добрались по склону горы к берлоге. Слабый пар курился из дыры.
   – Там не один медведь, – сказал Кондрат.
   Старик был весело серьезен. Голубые глаза его сверкали из-под косматых пегих бровей. Дома, на Каме, медвежья охота когда-то слыла лихой забавой. Кондрат смолоду хаживал на медведей и мерял силу и ловкость охотников по схваткам со зверями.
   Дед заложил ход в берлогу толстым колом. Егор запустил вглубь острую жердь и кольнул спящего медведя. Зверь заревел. Егор подхватил его шестиной, как бы желая приподнять.
   Медведь, ухватив жердь, потянул ее к себе, но Егор не дал. Зверь забушевал и вылез, вытолкнув грудью кол и разворотив глыбы снега.
   – Медведица!..
   Егор встал на обтоптанной площадке, укрепился и приготовил рогатину. Медведица повела мордой и скурносилась, словно людской запах изъедал ей ноздри. Они вздрагивали, обнажая желтые клыки и десну. Дед выстрелил. Медведица взревела и поднялась во весь рост. Егор увидел когти и ноздреватую, иссосанную добела ладонь. Он сильно ударил зверя рогатиной и сразу повалил.
   Медведица заревела и забилась головой, словно чесала ухо о сугроб.
   – А там еще кто-то есть, – оказал дед, кивая на берлогу.
   Егор запустил шестину в лаз.
   – Во всех углах пошарь, берлога большая.
   Егор нащупал медвежат. Судя по тому, с какой силой вытолкнули они жердь и как ее искусали, медвежата были подросшие. Егор стал ворочать шестом, поддевая зверей, словно мешая в печи головешки. Медвежата злобно рычали, подбегали к отверстию, но на свет не лезли. Мужики заложили берлогу кольями и завалили буреломом, а сами пошли домой. Убитого зверя понесли на шесте.
   – Медведь! – радостно воскликнула Таня, встретив охотников с добычей. Вспомнилось ей свое, родное: отец, дядя Спиридон и все тамбовские охотники, как, бывало, они из тайги медведя приносили.
   Вечером Егор, дед, Федюшка и ребята приехали на Додьгу. Вместе с ними отправился Илья Бормотов. Коня с санями оставили под сопкой, а сами, хватаясь за корни и кусты, поднялись по мерзлой земле обрыва к берлоге. Опять тревожили, пугали медвежат, но выгнать не могли.
   – Ну-ка, тятя, подержи меня, – попросил Егор отца.
   Он скинул полушубок, присел, правой ногой уперся в колоду, а левую запустил в берлогу. Егор почувствовал, как медвежонок потащил ногу, и подхватил его ступней под зад. Мохнатый пегий звереныш выехал из берлоги верхом на Егоровой ноге. Он в страхе кинулся бежать, но увяз в глубоком снегу. Дед схватил его за уши и повалил.
   – Ишь ты, прыткий!
   У медвежонка была тонкая переносица, от этого казалось, что он собирался заплакать. Остромордый, черноглазый, он обиженно визжал и в то же время кидался и норовил ухватить за ноги каждого, кто подходил к нему.
   – Шерсть-то дыбом!
   За другим медвежонком полез в берлогу Илья Бормотов. Зверят связали. При общем смехе Егор надел им на лапы рукавицы. Медвежата боялись рукавиц, визжали, а маленький силился их скинуть.
   – Чтобы не поморозили ладони, – сказал Егор. – Надо, надо тебе! – грозил он бойкому медвежонку. – Не балуй!..
   Дедушка Кондрат и Егор потянули связанных зверей волоком, на веревках, вниз по горе.
   – Вот она, медвежья-то забава! – толковал внукам Кондрат. – У нас на старых местах тоже так. Камские-то звери славились в старое время.
   Федька поспешил вперед и схватил коня под уздцы. По крутой обледеневшей горе Егор пустил зверей скользом. Они ревели благим матом. С обрыва медвежата свалились в глубокий снег.
   – Не убьются! Поди, звери, а не люди! – оказал дед.
   Связанных медвежат уложили в сани. Саврасый храпел, поводил ушами и, едва Федька отпустил повод, шибкой рысью помчался вниз по Додьге. Дедушка держал вожжи. Федька, Егор и Петрован догнали сани и вскочили на ходу.
   Васька не успел, отстал и, обиженный, брел пешком.
   Вровень с санями за голой чащей прутьев по бугру катилось красное солнце. Вдруг тальники поредели, солнце выбежало на релку, стало больше, словно надулось.
   С медвежьим ревом въехали в селение. У Ивана гостили охотники. Все высыпали на улицу.
   – Надо клетку делать, – говорили гольды.
   – У меня цепь есть, – сказал Егор. – Когда-то давно был у нас в Расее медвежонок. Мы цепь с собой привезли.
   – Эй, Егорка, продай медведей, – просили гольды. Они гостили в эти дни у Бердышова.
   Дети стали приставать к отцу, чтобы не убивать и не продавать зверей.
   – Пусть у нас живут, – оказал Егор.
   Пришел Улугу.
   – Егорка, наша такой закон, – подговаривался он. – Медведя поймал – праздник делай.
   Улугу первый друг Егора среди гольдов с тех пор, как мужик возвратил ему невод, а бабка лечила его жену. Гольду нравилось земледелие, и он сам собирался завести огород.
   – Ты шибко большой, тяжелый, как на охоту ходил? – спрашивал он Кузнецова. – Однако, проваливался? Егорка, а где Расея, там зверь есть?
   – Как же! В Расее много зверей. У нас медведицы на лесины залезают, – громко, как с глухим, говорил дед, – дикий мед достают.
   – А зверя много, так пошто сюда ушли?
   – Вот от зверя-то и ушли, – пошутил Егор.
   И Улугу, покачав головой, повторил:
   – От зверя ушли…
   Пришел Барабанов. Он в новых катанках, бледноватый, с взлохмаченными рыжеватыми бровями. Лоб в поперечных морщинах, взор немножко жалкий, как бы жмурится Федор или изумляется все время, оттого и лоб морщит. Нос слегка вздернут, скулы стали поглаже, глядеть на щеки – раздобрел Федор, разъелся, но лоб худой, костистый, наглазницы выдаются, как и прежде, усы светлые, но тонкие, как обкусанные.
   – А ты еще зарекался охотничать, – сказал Федор. – А вот, Егорша, потянуло и тебя.
   – Тут жить – все надо уметь. Богатство наше – лес да река.
   – Да гарь! – смеясь, оказала Наталья.
   – Да, без своего-то хлебушка, – добавил Егор, – был я тут гость, а не хозяин.
   – Вот ты рассуждай побольше, а люди станут золото добывать да копить… да скупать… Эх, куда мы! Вот уж Ванька-то… Он знает!
   Егору кажется, что Федора не берет покой. Ум его в вечной тревоге. Ему все чего-то надо, чем-то он недоволен, на кого-то обижен, завидует, даже злится.
   Между Егором и Федором вечный спор.
   – Э, Егор!.. В скиты тебе надо… Жизни старой, конечно, тут не бывать. Только я тебе же добра хочу. Про справедливость не думай. Люди – волки! А ты сам себя огради, пока не поздно!

* * *

   Илья Бормотов играл в избе с медвежатами.
   Кузнецовские бабы сидели у печи и любовались смельчаком, который не побоялся полезть в берлогу.
   – Сказать ему? – спросила с нетерпением Таня.
   – Скажи! Скажи!
   Таня поманила Илью.
   – Понравилась тебе Дуня? Что молчишь? Я ведь знаю… Эх, ты! Она мне все уши про тебя прожужжала! А ты что? Два дня лупил зенки, а слова не сказал.
   Новость эта как громом поразила Илью. Ему никогда и в голову бы не пришло, что такая красивая девушка, такая бойкая, удалая плясунья может заметить его. Он дрался, охотился, работал и никогда не думал, что кому-то может понравиться. Напротив, до сих пор его все лишь бранили да подсовывали работу потяжелее, зная, что он «все своротит».
   – А ты не врешь? – спросил он Таню, не смея поверить.
   Молодушка засмеялась и отбежала.
   Слыша, что Татьяна о чем-то говорит с Натальей и прыскает со смеху, Илья ушел домой.
   Он вспомнил, что на свадьбе Дуня действительно поглядывала на него. Он тогда сделал вид, что не обращает на нее внимания.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Айдамбо оглянулся. Он увидел желтый остров, снега на застывшем озере, релку, а на ней дома русского селения. На льду, близ родного острова, – синие колеи дороги.
   «Сколько раз я по этой протоке на Додьгу нартами ездил! Там всегда Дельдику встречал, на нее любовался. Что-то она сейчас делает?»
   – Ну, чего остановился? – хрипит Покпа. Старик тянет вместе с собаками нарту. – Иди вперед, прокладывай след, а то тяжело… Опять задумался!
   «Никогда больше с отцом не пойду на охоту. На родной дом поглядеть не позволяет. Все время ругается», – с обидой подумал Айдамбо, оправдывая себя и забывая, что смотрел он не столько на родной дом, сколько на крышу Ваньки Бердышова.
   Юный гольд замышлял поймать в тайге много соболей. Он считался лучшим охотником в Мылках, но теперь у него была особенная причина стараться: Иван обещал позволить свататься к Дельдике тому, кто добудет много мехов.
   Через три дня тяжелого пути охотники добрались до своего балагана в вершине ключа. На другой день Айдамбо нашел тропку соболя.
   «Зверь сегодня пробегал», – решил он.
   Следы были по свежей пороше. Соболь скрылся под камни. Айдамбо обежал по тайге круг. След из этого круга не вышел – значит, соболь был где-то внутри его. Но россыпь, в которой он скрылся, была очень велика, и зверька не легко найти. Айдамбо потратил весь день, разыскивая на голых, обдутых ветром камнях какие-нибудь признаки его свежих следов.
   Стемнело.
   «Какая неудача!» – Айдамбо готов был заплакать с досады.
   «Ну, ничего, – утешал он себя, возвратившись в балаган и ожидая отца, – еще только первый день охоты».
   Он несколько успокоился.
   После ужина у костра он достал деревянный гребень и принялся расчесывать косу.
   Пришел Покпа. Старик принес прекрасного черного самца соболя и с оживлением стал рассказывать сыну, как его поймал.
   – А ты опять чешешься? – заметил он распущенную косу. – Охотишься плохо, ленишься, а все чистишь себя. Соболя не убил, проглядел! На вшей охотиться пришел? Смотри, дурак, вот возьму убью тебя… Зачем бьешь вшей? Что, они мешают тебе?
   – На охоту ходить хорошо, что ли, грязным? – слабо возражал сын.
   – Я всю жизнь грязный живу, – ворчал Покпа, – и ничего!
   Охота у старика была удачной. Он поел похлебки, и от сердца у него отлегло.
   – Я знаю, почему ты чешешься! – добродушно сказал Покпа. – Ты, однако, жениться задумал. Уж ей скоро годы выйдут по русскому счету. Иван сказал, когда ей шестнадцать лет будет, тогда ее и отдаст. Раньше не отдаст.
   Айдамбо заволновался и заерзал. Он не выносил, когда отец говорил о Дельдике.
   – Кто про девок на охоте думает, тому удачи не бывает. А ты всегда плохо охотился, – дразнил его отец. Он был недоволен сыном, но не сердился, а хотел пронять его шутками. – Никогда соболей хорошо не ловил. Только вшей ловко поймать умеешь.
   Айдамбо молчал.
   – Зачем тебе она? Лучше грязную возьми, да свою. Надо свое любить! – И, подумав, старик добавил: – Она тебе все равно не достанется. Ты только поглядывать будешь, как она из русского умывальника моется. У нее женихов много. Русский парень есть…
   От этих слов душа Айдамбо заныла. Ревность, горечь, обида охватили его. Он вскочил и стал браниться, но Покпа уже не слышал. Уставший старик откинулся на спину и уснул, широко раскинув руки, так что правая оказалась за балаганом, на трескучем морозе. Вскоре туда же сползла и голова. Жесткие волосы Покпы заиндевели, но спал он крепко и храпел. Сын втащил его в шалаш, уложил поудобней.
   «Отец неправду говорит, он любит насмехаться. Будет и мне счастье, – мечтал Айдамбо, сидя у огня. – Я побольше соболей поймать постараюсь. Иван сказал: „Кто много пушнины привезет, тому ее отдам…“ Теперь только бы соболей».
   Ночью Айдамбо готовился к охоте. Он шаманил, тихо ударяя в бубен, старался думать только о соболях. На заре парень ушел из балагана.
   Долго бежал Айдамбо. Соболь ушел в нору, перед ней была поставлена сетка. Но у норы был другой выход. Айдамбо отыскал его и закрыл. Он выкурил соболя дымом, поймал и удавил.
   «Еще дальше в горы пойду! К отцу не вернусь, – решил он. – Про Дельдику не думаю, про охоту думаю. Вот только не могу вспомнить, какое у нее лицо. Почему-то забыл. Дельдика, Дельдика, совсем не могу вспомнить лица твоего!»
   Айдамбо помчался по тайге так быстро, что казалось, в спину ему подул попутный ветерок. Вдруг, заметив новую тропку соболя, охотник встал как вкопанный. И тут же шел другой след. Сразу два соболя! Какое счастье! Надо только взять!
   Налево прошла самка, маленькая, уже немолодая, но еще сильная, по лапкам видно. Мягкая, пухлая самка – след так говорит. Значит, волос густой, черный. Это можно узнать тоже по следу. Сильный соболь прыгает быстро, крупным махом, шкура на нем густая. Такой обязательно окажется черным. Надо скорей охотиться!
   А направо тянулись следы сухих костлявых лапок. Прошел длинный старый зверек с редкой шерстью. Это лысый старик. Какой толк от его рыжей шкуры!
   Айдамбо побежал за быстрой самкой с пухлыми лапками. Он шел за ней весь день. Ночью он высек огонь, жег бересту и упрямо брел по снегу.
   Утром тропка прервалась у дерева. Соболь был в беличьем гнезде в ветвях.
   «Всегда по чужим гнездам лазает, белок убивает, рвет их в клочья. Всегда других зверьков жрет».
   Айдамбо приготовил стрелу. Он постучал по дереву, желая напугать соболя, выгнать его из гнезда. Соболь не выходил. Рубить такую толстую лесину нечего было и думать. Дерево стояло на крутом склоне горы. Айдамбо забрался на косогор, стал вровень с гнездом и замер. Он терпеливо ждал. Мороз прихватывал щеки, стыли ноги, леденела отсыревшая одежда, но Айдамбо стоял, не шевелясь, с луком наготове.
   Короткий день кончался. Солнце спускалось во мглу. Краснела тайга. Красное пламя разгоралось, как сияние, вокруг огромной сопки, видимой сквозь вершины лиственниц, за глубокой лесистой падью.
   Вдруг соболь вылез и забегал по ветвям. Да, хорошая шкурка у него! Айдамбо выстрелил. Зверек злобно запищал – стрелка попала ему в живот. Соболь упал в сугроб, перевернулся, схватил стрелку зубами, вырвал ее и, кровавя след, мгновенно исчез.
   «Какой соболь! – удивился Айдамбо. – Ловкий, как купец!»
   Вскоре закат погас, еще до того сгустели тени, поднялась мгла, в тайге стало темно. Айдамбо переночевал в буревале, дрожа от стужи. На заре он снова шел по следу.
   «Соболь идти не может, кровь пускает, волочит тело по снегу… только изредка прыгает».
   Зверек залез в дупло ели. На этот раз Айдамбо подрубил и свалил дерево. Соболь не выходил. Охотник нащупал его в дупле. «Вот где притаился. Живой, теплый, дрожит». Айдамбо схватил зверька рукавицей и вытащил его. Он зажал пухлые задние лапки самки коленями, а за передние с силой вытянул всю тушку и, нащупав пальцами бьющееся сердце, оторвал его под шкуркой, чтобы не портить пушнины. Содрав шкурку, Айдамбо съел сырого соболя. Долго еще он бродил по тайге, ел дятлов, белок и соболей, спал в дуплах и под корнями деревьев, а иногда и совсем ночами не спал.
   – Я знал, что ты не пропадешь, – говорил Покпа, когда сын вернулся в балаган. – Ты, мой парень, умный, не хуже меня охотишься: это я нарочно сказал, что ты ленивый. Я знал, что ты много соболей возьмешь. Когда злой, то лучше поймаешь… Теперь вижу – моя порода. А если торговать бы стал, как Писотькин сын Данда, я знал бы, что ты не мой сын… Убил бы тебя.
   Старик выпросил у сына трех соболей и на радостях стал собираться домой, втайне надеясь хорошенько отдохнуть и погулять. Айдамбо решил охотиться до тех пор, пока не добудет много мехов, хотя бы пришлось жить в тайге до весны. Ему не хотелось отдавать Покпе трех соболей, но он пожалел отца и уступил.
   – Я скоро обратно приду, – говорил старик. – Как продам соболей, сразу вернусь. Я недаром сегодня во сне видел, что пьяный напился.
   Покпа живо собрался. Прощаясь с сыном, старик заплакал. Плакал и Айдамбо. Он горячо любил отца и привык с ним охотиться. Возвращаясь к балагану, он всегда знал, что отец ждет его. Теперь Айдамбо надолго оставался в одиночестве. Кроме него, на много дней пути кругом в тайге не было ни души.
   Видя, что сын расчувствовался, Покпа попробовал выпросить у него еще двух соболей. Айдамбо утирал слезы, жалея отца, но соболей не дал.