Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   За Окном стояла густая предутренняя синь. Должно быть, Илья вышел на двор.
   Мужик лежал, ждал и слушал. Илья не шел. Родиону хотелось спать. Он перевернулся на другой бок.
   Вдруг словно кто толкнул его. Родион проворно вскочил.
   «Скоро же рассвело!» – подумал он с удивлением, глядя в окно.
   Илюшки на печи не было. Исчезло и ружье его.
   – Ушел на барсу! – воскликнул Родион и босой выскочил в сени. – Эй, Митька, живо собирай всех!
   Дуня прибежала к Шишкиным.
   – Я тебе, дядя, глаза выцарапаю! – кричала она. – Ты и тятя сами его распалили! Чего городили при нем! Он, знаешь, горячий какой? Про охоту слышать спокойно не может. Зачем его бередили? Хрыч ты старый! Я бы ночь не спала, его укараулила.
   – Ну как я не уследил!.. – хватался Шишкин за голову.
   Прибежал Спирька. Оба охотника, перепоясанные патронташами, с ружьями в руках пошли на лыжах по следу Илюшки.
   Лыжня его шла по свежим следам зверя. Взобрались на отрог хребта и, тормозя ход, налегая на палки, помчались, падая вниз, в долину.
   «Далеко же он успел уйти!» – думал Родион.
   Вдруг Спиридон, быстро мчавшийся впереди, вздымая лыжами волны снега, резко повернулся и встал лицом к вершине. Из сугроба торчали красные космы шерсти и пятнистые бока барса.
   – Эй!.. Тут тигра! Уже готова!
   Родион поднял лапу зверя:
   – Еще не остыла, теплая… Он ее недавно застрелил.
   – Давай-ка перевернем!
   Мужики вывернули зверя из снега.
   – Ловко он ей попал!
   – А вот и он сам! Эй, Илюха, вставай! – крикнул Родион, уверенный, что если охотник убил зверя, то сам жив.
   В снежном заструге, как бы утонувши в нем, распластавшись, ничком лежал Илья Бормотов.
   – Лицо в курже!
   – Значит, дышит, – сказал Родион.
   Илью пришлось растирать снегом. Он стонал. Рубашка его была в мерзлой крови.
   – Он ее, видишь, застрелил, а она, уже пристреленная, его схватила. Вон сколько он пролетел, как распахал сугробину: хотел, видно, к дереву подойти… Все же он ее достиг!
   Раненого привезли в деревню.
   – Сокол ты мой ясный, это я тебя загуби-ила!.. – ревела Дуня, кидаясь к саням.
   Илью подняли, и она увидела его растрепанные волосы и обезображенное страданием красное лицо с заледеневшими слезами на ресницах.
   – Ох-ох!.. – застонал он.
   Дуня, рыдая, кинулась к нему.
   – Да отведите ее! – дико крикнул Родион. – Она только зря ему сердце травит. Ничего с ним не станет. Ты, Илья, не слушай ее!
   – Караульщик ты несчастный! – кричала Дуняша. – Как не станет! На нем лица нет!
   – Вот сейчас начнется карусель!.. – сказал Шишкин. – Пахом приедет… Это мужик крутой, он с нас за сына спросит… Что бы сделать? Старуху бы Кузнецову сюда, она быстро вылечит. А то, может, шаманку из Халбы? – Растерянный Родион стоял среди толпы. Шапка его перевернулась задом наперед. – Или давай Козлиху! Есть своя лекарка, и ладно!
   – До свадьбы заживет, – обмыв рану, утешала Илью знахарка Козлиха. – Кости целы. Вари-ка ему, Дуня, вот этой травы да прикладывай. Хорошо бы свежего мясца, говядинки с чесноком, с хреном, да спирта. А лучше всего чайку крепкого. Кровь-то разогреть…
   – Бабонька, родимая, я тебе шаль свяжу, – обнимала ее Дуняша, – только вылечи!..
   – Еще крепче будет, касатка, – улыбаясь кивала старуха. – И-и, родная, разве это раны! Днями встанет и пойдет.

* * *

   Пахом и Тереха Бормотовы молотили снопы на амурском льду. Работа шла весело и дружно, когда с Экки на лыжах прибежал Васька Кузнецов. Все пошли в избу, и там мальчик прочел телеграмму:

   «Илью погрызла барса, не беспокойтесь. Илья живой. Надо отцу приехать.
   Родион Шишкин».

   Сразу ехать Пахом не мог, так он был взволнован. Мужик высидел в избе полчаса, потом опять пошел молотить. Он лишь забыл надеть шапку, хотя на Амуре начался ветер.
   Пахом работал и думал об Илье, не желая поддаваться отчаянию.
   На другой день он дождался низовой почты. Ямщики рассказали про охоту Ильи на барса. Разузнав все толком, Пахом отправился в Тамбовку.
   Ехал он, не торопясь, не изнуряя лошадь.
   Встречные передавали Пахому все ту же весть и удивлялись его спокойствию. Через два дня, подъезжая к Тамбовке, Пахом примерно уже все знал. Он догадывался, как тамбовцы беспокоятся, что случилась с парнем такая беда и что отец рассердится на них. «Илья не утерпит, если ходит поблизости зверь, – как им было углядеть?..» Пахом не винил тамбовцев и взыскивать ни с кого не собирался.

* * *

   – Я утром встал, поглядеть пошел, – лежа на постели, рассказывал отцу Илья, – вижу – след. Мы и накануне ходили следы глядеть, а видно было плохо.
   – Это я его распалил, – сетовал Родион.
   – Ну, думаю, дай погляжу, что дальше. Сходил домой за ружьем – на случай, если тигра встретится.
   – Это я слыхал, как он за ружьем заходил, – сказал Митька.
   – Ах ты, тварь! – не вытерпел Спиридон. – Что же раньше молчал?
   – Нет, это я виноват, упустил, – твердил Шишкин. – Винюсь…
   – Ну, ничего, как-нибудь. Только вот зачем же телеграф беспокоили?
   – Это не мы, а Дуня. Требование представила, чтобы выбить телеграмму про Илью, – оправдывались тамбовцы.
   – Кричит на меня, – продолжал Родион: – «Караульщик ты несчастный, поезжай на станок, тятю, маму утешь, а то ямщики приедут – наврут!» Покоя не дала, пока телеграмму не отбили.

* * *

   Через неделю в Тамбовку с почтой приехал Сашка-китаец. Он распряг лошадей и поспешил проведать Илюшку.
   Сашка удивился и обрадовался, встретив его на улице.
   – Илюшка сам ходит! Ну, здравствуй! Моя слыхал – тебе барса убил. Тебе здоровый теперь. Холосо! – Он обнял парня.
   Сашка пообедал у Шишкиных. Вечером вместе с другими ямщиками и с тамбовской молодежью он сидел у ворот.
   – Тебе стал толстый, – говорил он Илье. – Че тебе, как лечился, какой корень кушай?
   – У нас какие корни, – отвечал Илья. – Хрен да редька.
   – Ему, Сашенька, невеста каждый день пироги печет, – заговорили девки. – Уж она его откармливает! А тебе бы тоже надо жениться. Тебе бы твоя баба талой да чумизой порала бы каждый день, да хреном с редькой.
   – Наша есть китайская пословица: больной кушал хрен, чай пил – и не надо фершала: выздоровел и сам пошел!
   – Саша, а мы слыхали, что ты женишься, – подсела черноглазая Нюрка.
   Сашка чему-то посмеивался.
   – У тебя глаза красивы! – сказал он Нюрке. – Дуня такой глаза – расширял он двумя пальцами свои веки, – а тебе такой, тянул он кожу выше скулы, так что глаза скосились.
   Девушки рассмеялись.
   – Ну, Саша, расскажи мне что-нибудь, – попросила Дуня.
   – Что скажи? Моя знай, ваша скоро свадьба, – кивал он на Илью и на нее. – Тебе жениха лечи: Моя знай, все слыхала. Тебе шибко хороша жена буду. Наша есть такой закон: дедушка родил отец, его родил сынка, сынка – внука, внука еще роди сынка, и все живы! Никто не помирай!.. Так надо живи, много внука надо, вот такой наш закон. Так хорошо. Лучше нету.
   – И у них такой закон тоже будет, – смеялась Нюрка и подталкивала Дуняшу локтем.

* * *

   Бормотовы были небогаты, но справляли свадьбу широко и щедро. Пахом полагал, что, если отец ничего не пожалеет на свадьбу, сын будет жить счастливо.
   – Весной тигра кормится барсуком, – громко рассказывал Илюшка. – Где его нору найдет, там сидит и караулит. Как он вылезет, она его цап – и сожрет. У нее вся повадка кошачья.
   Спиридон души не чаял в зяте. Теперь Иван бессилен, сбит. Спиридон видел, что Илья настоящий охотник, хороший работник, что он будет сильным, разумным мужиком.
   Дуняша в пышном платье и высоком кокошнике кажется рослой, плечистой. Никогда не думал Спиридон, что дочь его такая величавая красавица.
   Гости пили и гуляли. Играли скрипки, дудка и бубен. Бабы угощали пирогами, рыбой, окороком.
   Спиридон начал рассказывать, как однажды он семь дней не работал, чтобы не дрожала рука, чтобы метче стрелять, а потом пошел в тайгу, встретил стадо оленей и стрелял их одного за другим, не сходя с места.
   – Навалил, как рыбу, на снег! – говорил он, а сам все помнил, что опасность еще может быть, что Иван хитер… Но уж теперь ничего не сделает. Мир против него. Тут не торгашеская слободка, девок не продают. Иван не сломил, ожегся.
   Пахом пододвинул блюдо с белым хлебом.
   – Покушай, сват, – кротко попросил он.
   – Хоть камни вались с неба, если я задумал – иду! Я знаю, где зверь. Я оленя могу понимать.
   – Хлеб наш. Отведай! – упрямо просил Пахом.
   Спиридон поморщился недовольно, не понимая, зачем он пристает со своим хлебом. Спиридон выпил, ему захотелось поговорить, Ивана поругать, а еще про охоту рассказать те необыкновенные случаи, которые на самом деле бывали с ним и которые рассказать никогда не удавалось – никто не верил, что так может быть.
   – Я палкой убил одиннадцать выдр! – с чувством выкрикнул Спиридон.
   А для Пахома в этом хлебе было два года пути, годы жизни на Амуре, труд на болоте, сушка, корчевка.
   – Вот мы его и возвели! – Мужик придавил хлеб пальцем, полюбовался его пышностью и покачал головой, сожалея, что другие не любуются. – У нас мельница своя.
   Пахом хотел сказать, что муки такого помола еще не было, что это он к свадьбе сына не пожалел зерна и размолол по-российски. Но мужик заметил, что Спиридону что-то не понравилось. Пахом был смирный и вежливый человек, он совсем не хотел обидеть свата и притих.
   «Как люди, так и Марья крива», – повинился он в своем хвастовстве и, подумав, добавил сибирскую пословицу: «Сам себя не похвалишь, как оплеванный сидишь!»
   Между тем Спиридон умолк. Он пожевал хлеба. Хлеб на самом деле был хорош. Такого хлеба на Амуре Спиридон еще не пробовал. Илья пахал. Дочь будет счастлива, значит, с куском хлеба.
   – Из-под березового леса земля, – уверенно заметил Спиридон.
   – Как же! – радостно подтвердил Пахом. – Береза да орешник дают земле силу. А осина все соки из нее высасывает и сама плохо растет. А где стояла береза, там хлеб родится белей. А вот акашник корчевать – жилы высосет. У него, у акашника, что у липы, корень редькой.
   Белые груды хлеба громоздились по всему столу; и казалось, хлеб был главным угощением на свадьбе. Белы и румяны были лица детей и молодых крестьянок. Хлеб дал им силу, здоровье.
   Затанцевали польку, закружились шали и яркие ситцы. Беременная, растолстевшая Танюша, не смея тронуться с места, порозовела, как румяная булка. Бойко, как девчонка, переглянулась с ней Дуняша.
   А Егор сидел и думал, что вот и молодые научились бить барсов, что нынешний год, как и прошлый, начался со свадьбы, и молодежь сплетает деревню с деревней, что там, где на болоте стояла темная чаща, куда страшно было с плота переступить, народ живет, словно здесь вырос. А из-под того леса вырвана земля, на ней выросли тучные хлеба, и на стол легли белые караваи.
   – Мечта наша!..
   Мохнатый бурый медведь покорно, как собака, лежал в ногах у Егора и грыз кость. Худой, русобородый, не мигая, смотрел Егор на круг гостей. Он радовался за людей. И тем горше было ему знать, что в новой жизни все больше заводится старого. Он замечал тревогу Спирьки. О многом догадывался Егор. Люди построили здесь новые дома и сделали росчисти, играют свадьбы, взрастили хлеба, но еще не умеют устроить жизнь по-новому.
   Егор понимал, что своей силой он мог сдвинуть лее с релки, но удержать людей от зла и корысти не может.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

   Егор и Улугу, взмахивая палками, поднимались на хребет. Черная редь лиственниц слабо, как мелкая трава, пробивалась вниз из сопок, похожих на сугробы.
   Улугу весь в белом, только на круглой шапочке, в цвет скуластому лицу, желтый соболиный хвост. Егору трудновато подыматься в гору: лыжи у него иногда скользят.
   – Егорка, а у тебя шкура на лыжах истерлась, – говорит Улугу, – плохо идти.
   – Я ведь и на голицах ходил.
   – Какая это охота, на голицах ходить! – отвечает гольд. – И копья у тебя нет?
   – Нет.
   – Худо! А чем ты эти лыжи подшивал?
   – Коровьей шкурой они подшиты.
   – Еще в Расее делали?
   – Ну да…
   – А надо сохачьей шкурой подшивать.
   Саженях в полустах от охотников по гребню горы тянулся голый молодой осинник. Охотники шли вверх над обрывом, но гребень подымался круто, солнце, казалось, шло не к полудню, а к вечеру, оно тонуло в чаще и вдруг запылало там, просвечивая всю ее насквозь.
   Видно стало, как по редкому осиннику бредет зверь, похожий на кошку.
   Чаща прутьев раздвинулась, из нее выбрел тигр.
   Егору невольно вспомнился Ванька Бердышов. Тигр и на самом деле походил на него. Что-то бердышовское было и в походке зверя и в его широкой, словно втихомолку усмехающейся морде с усами.
   Прожив годы на Амуре, Егор впервые видел этого зверя.
   Учуяв людей, тигр повел головой, но шагу не прибавил. Временами он проваливался и барахтался лапами в глубоком снегу.
   Вдруг он зарысил, закинул голову, будто его ловили петлей, и сделал несколько прыжков так плавно и мягко, словно раскачивался на веревке.
   Тигр убегал машками к красному косматому солнцу, становясь меньше.
   Соболиный хвост на шапочке гольда, тигр и солнце слились в глазах охотника, и зверь исчез в красном полыме за перевалом.
   – Ну, Улугушка, гроза пронеслась! – весело сказал Егор. – Тигр напал, че бы ты делал?
   – Амба!.. – с суеверным страхом молвил Улугу. – Близко ходит!
   – Какой амба! – пошутил Егор. – Это Ванька Бердышов.
   Гольд показал под обрыв:
   – Вот место, где будем охотиться. Надо спускаться.
   Они налегли на палки и помчались в падь. «Тигр, тигр…» – застучали лыжи. Охотники рулили палками в снегу, чтобы не налететь с разбегу на пень или лесину. Навстречу быстро поднималась широкая долина, заросшая редкой лиственницей и березой. Мимо стали пролетать вековые черные и белые березы с зеленой от мхов, толстой, потрескавшейся корой.
   На раскате лыжи стали двоить удары:
   «Ванька Тигр… Ванька Тигр…»
   Егор думал про Бердышова.
   Иван превратился в большого воротилу, забрал в руки всю пушную торговлю, завел работы в тайге. Народ не зря прозвал его Тигром. Хватка у него, как у зверя. Егор слыхал про убийство Дыгена и за последнее время стал верить, что это сделал Иван. Каким бы Дыген ни был, а он человек. Людская молва не прощала Ивану убийства. Поминали про это, как про грех. Иван убил человека не в честном бою.
   Егор сам, бывало, думал: «Этот человек как будто веселый, а ведь он людей убил и ограбил и пойдет на любой грех, хотя он и умен, и славен, и совет его делен. Почему так?» Иван и нравился ему, и боялся он его. Чувствовал Егор, что страшный зверь сидит в Иване, что тигр, которого все боятся в лесу, живет с ним рядом, в соседнем доме, и от него всего можно ждать, что если он убил Дыгена, то при случае и другого убьет.
   В высоком, погибшем от пожара лиственном лесу, как в пустом амбаре с падающими балками, расставив задние ноги, стоял сохатый. Трепетными толстыми губами зверь ловил тенета висячих мхов.
   По крупу, по ногам и торчавшему хвосту видно было, что лось сильный, сытый. Мха на лиственницах было множество. Повсюду висели его зеленые бороды.
   «Стреляем?» – знаками спросил Улугу, показывая на ружье и прикладываясь.
   Егор решил выгнать сохатого к деревне и там убить, чтобы не ездить за мясом в такую даль.
   Мужик хлопнул в ладоши. Зверь споткнулся, вырвался из сугроба и поскакал. Наст, проламываясь, как бы хватал его за ноги. Охотники ринулись за ним.
   Они загнали зверя в ущелье. Кругом теснились скалы. В ветвях черных елей белели снежные гнезда. Сугробы висели над головой Егора. Грудь и шапка его заросли белой шерстью, он сам был как косматый белый зверь.
   Лось злился. Убегая, он изрезал свои лодыги о льды наста.
   Зверь кинулся на охотников и занес узкое копыто. Гольд ударил из кремневки. Сохатый с ревом шарахнулся в сторону, низко поводя рогатой головой, как бы нюхая снег.
   Егор выстрелил. Сохатый взвился на дыбы и побежал обратно по ключу вниз.
   Крепчал северный ветер, небо краснело. Таежная речка белоснежной лентой обегала утес. За поворотом открылись сопки. Как стадо лысых горбатых зверей, рассыпались они по долине.
   Лось остановился под лохматой, протянутой, подобно руке, ветвью лиственницы. Егор отломил от сухого дерева рассоху и кинул ему на рога. Лось побежал. Он уходил по Додьге и дальше, через озеро. Охотники загнали его на релку, в селение, и у почтового столба повалили двумя выстрелами.
   – Егорка, а шкура моя, – сказал красный и вспотевший Улугушка, утирая шапочкой лицо и лохматую голову.
   Шкуру взял Улугу, а мясо разделили пополам. В стайке у Кузнецовых рос бычок, низколобый, красный, с рожками, похожими на шишки. Из-за него Егор бегал в тайгу за зверем: не хотелось колоть бычка на мясо.
   – Пусть живет бычок, – сказал он. – Бык и для приплода и работник.
   Ветер пробушевал неделю. На один день он стих, сияло солнце, наступила оттепель, и снега, наметенные ветрами, подтаяли и обледенели. Солнце смотрелось в насты. Словно тысячи солнц горели в тайге.
   Наутро потянуло с другой стороны. Ветер снова крепчал. Казалось, вся масса воздуха, прошедшая за неделю, начинает возвращаться обратно.
   Семь дней дул ветер с юга и достиг страшной силы. Опять краснело небо над гарью.
   В воскресенье ветер утих. Снежная пыль засверкала в воздухе. С крыш потекло.
   – Весна идет, – сказал Егор и стал греть сошники на углях.
   За его избой застучал молот по железу.
   – Нынче снега были высокие, – толковал дед, стоя на ветру в одной рубахе. – Пашни наши может смыть, когда пойдет вода.
   Мужики, бабы и ребятишки ходили в церковь. Вербой украсились избы. Свечами накоптили кресты на притолоках.
   Из-за голых берез доносились крики птиц и благовест. Ребятишки дарили крашеные яйца приходившим в деревню гольдским детям.
   У Федьки родился сын. К потолку в обширной избе подвесили еще одну зыбку. На длинной веревке между лиственницами сушилось теперь вдвое больше пеленок. Младенцы подавали голоса из разных концов избы.
   На тополях набухли почки, цыплячьим пухом зажелтел на солнце верболоз. На Амуре начался перезвон падающих торосов. На релке пеньки от рубленных зимой деревьев оказались выше людского роста и стояли, как горелые столбы. Сквозь снежную проредь стали проступать комья черной земли. Вскоре пашни и огороды открылись во всю ширь.
   В ночь с грохотом разбился и тронулся Амур. Вздулась и зашумела вода и, как на листовом стане, выкатывала на берег разноцветные льды. Как слыхал Егор, синий лед из Тунгуски, желтый – из китайских рек, зеленый – с Зеленого Клина, с Уссури.
   Вешние воды заботили Егора. Бороздя додьгинскую релку, забурлили они по косогорам и распадкам, смывая чернь, роя глину, и мутными широкими падунами, с плеском и шумом низвергались в разлившийся после ледохода Амур. В прошлом году тревожили ветры, а нынче – еще страшней – вода пошла по полю.
   На мокром склоне релки Егор, дед Кондрат и Федька копали канаву, отводили воду, чтобы с гребня релки шла она мимо пашни, не смывая верхнего черного слоя земли.
   Егор хотя и задумал пахать в тайге на Додьге, но и в мыслях не держал оставлять свою старую росчисть.
   – Жизнь тут требует подспорья, – утверждал Тимоха. – Чуть тебе «штаны» не перемыло, – толковал он.
   – Ну, старая-то росчисть высоко, – отвечал Егор.
   – «Штаны»-то в вершине, да снег быстро таял, все же источил земельку, – заметил дедушка Кондрат. – Сильные нынче снега были.
   Вешние воды тронули самый дорогой для крестьян верхний черный слой. Ветры быстро сушили землю. Река затопила отмели, плескалась и билась в обрывы. Бурые пряди водорослей цеплялись за корни тальников.
   Багровая ольха с сединой крапинок на коре распустила красноватые почки. Жар, прель томили людей. Верба пустила зелень, на болоте появились белые цветы.
   Воздух пряный, густой от таежного настоя; в нем чувствуется свежая зелень, запах задышавшей коры, соков, цветов, озер, тины, протаявшего гнилья и рыбы, затухшей грудами в застойной воде.
   Зеленые кедры пятнами выступали из желто-красной тайги. Сила бродила в деревьях, соки побежали по всему бесчисленному множеству стволов. Большая тайга стояла еще почти без зелени, но была уже не в один серый цвет, как зимой.
   «Так вот и народ… – думал Егор. – Живет народ, сер и слаб, и вдруг забродили соки, пошли пятна. Чуть заметно оживились люди. А солнце ударит в чащу – и в каждой былине поднимается сила, зелень, цвет; все переменится. Люди оглянутся – и сами себя не узнают: „Мы ли это?.. Кругом все зелено, все в цветах!“»

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

   Амур все бьет и ломает. Тальниковый лес с подмытого треснувшего берега плетнем повалился в реку.
   Улугу подъехал к обрыву в оморочке.
   – Берега нету, пристать некуда? – крикнул он Силину.
   – Чего сердишься? – отозвался Тимошка.
   Гольд не ответил ему, с досадой вытащил оморочку в кустарник, швырнул ее и, захватив вещи, проворно полез на обрыв. Забравшись наверх, он оглядел реку, лес, озеро, с досадой что-то пробормотал и побрел к огороду Кузнецовых. Там сел на сломе и закурил трубку, глядя, как работают хозяева.
   – Ну, как живешь, Улугу? – подсел Федюшка. – Дай закурить…
   – Худо! – отдавая берестяную коробку с табаком, ответил гольд с таким выражением, как будто это само собой разумелось.
   – Чем же худо? – подошел Егор.
   Гольд покосился на него и смолчал.
   – Что молчишь?
   Улугу поглядывал по сторонам. Вид у него был такой, как будто русские к нему приехали и пристают, а он не желает разговаривать.
   Видя, что Улугу не в духе, Кузнецовы снова принялись за дело.
   – Ребята, не досаждайте ему, пусть одумается человек, – сказал отец.
   Улугу долго сидел и курил.

* * *

   – Ну, худо, что ли? – восклицал Улугу, сидя вечером в избе Кузнецовых. За столом у него отлегло, и он стал разговорчивей. – Лед прошел, а гусь дорога нету?
   – Как это гусям дороги нету?
   – Конечно, гусь надо другую дорогу искать. Старая дорога пропали. Вот с колокольни гуся стреляли. Теперь другой дорогой летает.
   Кузнецов недоумевающе смотрел на гостя.
   – Ты заговариваешься, – заметил Тимоха.
   Улугу метнул злобный взор на Силина.
   – Гусь раньше близко садился, а теперь далеко. Раньше как раз на протоке садился. Чистенький такой коса, гусей много сидели, – оживляясь, с умилением сказал Улугу. – Ружьем палить прямо из дома можно… далеко не ходить.
   – А теперь?
   – Что теперь! – махнул рукой гольд. – Теперь косу затопило, вода верхом ходит, оморочкой ехать надо далеко, однако, кругом острова.
   – Парень, кругом острова ехать – руки отмахаешь, пол версты будет. Конечно, из дома лучше бы тебе стрелять…
   – Кто же виноват, что косу затопило?
   – Кто виноват! – зло воскликнул гольд. – Русский виноват!
   – Как так? Ведь это в прошлом году гусей стреляли. Разве гусь помнит?
   – А разве нет? Что его дурак, что ли? Косу еще не затопило, гусь на старое место летал, а поп как раз на колоколе каждый день играл, пугал, наш гусь обратно пошел. Конесно, если не русский, так кто виноват. Моя, что ли?.. Конесно! – оживляясь, продолжал Улугу. – Рыбка тоже пугали. Дерево стучит…
   – А рыба слышит, что ли?
   – А че, его глухой? – с обидой воскликнул Улугу. – Когда лес рубили, его слышит…
   – Парень, ты здорово по-русски говорить стал, так и режешь.
   – Конесно! Худо, что ли! – с гордостью ответил Улугу.
   – Ну, это все ничего! – сказал Егор. – Как оспа-то?
   – Оспа, его ходит… Уже недалеко. У нас в деревне одна старая фанза была, где Покпа, Айдамбо жили, знаешь? Айдамбо новый дом строил, и Покпа туда пошел. А старый фанза бросали. Туда чужой бедный люди приехал и поселился. Там оспа теперь. Еще у нас много людей теперь голова болеют, – пожаловался Улугу. – Они понимать не могут ничего.
   – Верно, много гольдов за эти годы тряхнулись умом, – согласился Тимоха.
   – На нашем озере теперь худо жить. Сибко сум…
   – Какой сум?
   – Ну, его сумит, гремит, народ чужой ездит. Как праздник, так идут, кричат, рыбка пугают…
   – Парень, это в голове у тебя покоя нету, вот ты и придираешься, – обнял гольда Тимоха. – Ты лучше оспы бойся. Эту фанзу сжечь надо и людей к себе не допускать.
   – Че тебе! – со злом скинул с плеча его руку Улугу. – Наса саман тихонько играет, – продолжал он про то, что тревожило его, – гуся, рыбу не пугает. А тот играет – сибко сум…
   – Как это поп играет?
   – Колокол его, у-у, как играет… Сибко колокол стучит, Саман бубен играет, а поп – колокол. Все равно бубен. Только бубен веревка нету. Все равно богу молится.
   – Поганый ты нехристь! – рассердился дед и отошел.
   Улугу нахмурился.
   – А как огород-то?
   – Гохча копает, – ответил Улугу. Но его тревожили общие вопросы, а не огород. – Теперь каждый дом свой саман есть. Кругом люди заболел. Жить трудно.
   – Вы еще не видели, как бывает трудно жить. Вам только руку протянуть – мясо в тайге ходит.
   – Нам не трудно, что ли?
   – Гуся, рыбы у вас до черта.
   – Что тебе, скажи! – с презрением воскликнул Улугу. – Разве гусь всегда тут живет? Зимой, что ли, он летает? А сегодня опять какой-то русский озером ходил и пугал все. Прямо не знаю, куда от русских деваться!
   – Спокойно не живется?
   – Нет!
   – На русских и русским же жалуешься, – молвил Федя.
   Улугу не ответил.
   Уральцы были ему соседи, к ним уже все привыкли, и они, по убеждению Улугу, не считались теми русскими, которые мешали жить.
   – У нас бога нету, что ли? Че наш бог худой? – вдруг с обидой обратился Улугу к деду.