Страница:
«Ищут колдунов, исследуют их методы, обосновывают научно, стараются проверить народные средства, а сами поносят и унижают русский народ, говорят, что он дик, темен, не способен к образованию и выше колдунов не может подняться без помощи варягов. А право, и мне стоит задуматься. Кузнецов уверяет, что хлеб на земле из-под березового леса лучше, белее».
– А что же китаец, ваш сосед, сеет?
– Да он и пшеницу, ячмень, бобы, овес, всего понемногу. Ярицу не сеет. Они ведь черной муки не признают.
– Да, они белую. А как же он за два года такую большую пашню распахал?
– Там и пашня и огород. Он третий год работает. Китайцы ведь старательный народ.
– Да, трудолюбивый.
– Славный народ, Александр Николаевич!
Максимов замечал, что переселенцы всюду хвалят китайцев.
Сам Максимов изучал китайский язык. Он бывал в Китае и в Маньчжурии. Жизнью китайцев на Амуре среди русских он интересовался особенно и решил познакомиться с Сашкой.
– Чем же хороши китайцы, по-твоему?
– Они честный народ. Не крадут и не обманывают. Что китаец обещал – сделает. И работает хорошо. Как мы сюда пришли, только и слыхали: китайцы, мол, обманщики, воры. Их, мол, много, и китаец пойдет на Русь и всех зальет, как водой.
– Кто же эту теорию вам изложил?
– Да господа… Говорил об этом Оломов. Вот в Николаевске есть скупщик рыбы, был он иностранец, а теперь принял наше подданство, он все нам говорит: «Бойтесь китайцев. Это народ ой-ой!» А Бердышов говорит, что он то же самое и китайцам говорит: «Мол, русские ой-ой! Бойтесь русских!» А сам торгует со всеми.
Егор не стал рассказывать, как однажды он сам наломал бока братьям Гао за насилия, которые терпели от них гольды. И хотя он за гольдов заступался, но выместил свое.
– А вот стали мы с китайцем соседями и видим, что можно жить. А нынче зимой он женился.
– На китаянке?
– Нет, на гольдке. Нищая была, вся в заплатах ходила. Она жила в семье свекра. Муж у нее умер, была лишним ртом. Китаец ее присмотрел и высватал. Отдали ее охотно.
– Старая?
– Нет, она молодая. Свекор у нее слабенький, а семья большая, и все девки. И славные девки. Но бедны.
– Как же ее зовут?
– Одака… Только уж больно некрасивая. Ее дома били, все ругали, со свету сживали свекровь со свекром. Здоровая такая…
– А китаец ее не бьет?
– Нет, он ее не обижает, пампушки ей сам делает, – сказал Егор. – Ты, мол, не умеешь как надо…
– Что же она – хотела за него идти?
– Да уж этого я не знаю. Разве их спрашивают… Китаец будто доволен. Они работают дружно, для себя, и она старается. Я нынче весной их видел, они у меня коня опять одалживали, так она с брюхом была.
– Теперь уж, поди, сын у Сашки, – сказал дед.
– Китайцы тут всегда на гольдках женятся, – продолжал Егор.
– Он не испугается меня? Есть у него паспорт? Я мундир, пожалуй, сниму.
– Живет – и все. Росчисть сделал на протоке и живет, пока начальство не прогонит. Голодному как бы прокормиться. А жаль, если прогонят. Как он старается! Да нынче приезжал исправник, он ходил к нему, и купцы-китайцы еще за него прошлый год похлопотали, так теперь уж он так придирки не боится. А нынче зимой у него завелся помощник. Да весной еще один китаец откуда-то приехал. Тому исправник обещал быка и денег выдать. Колькой зовут по-нашему. Умный китаец. Вот они и живут: Сашка с женой, Колька и Володька.
Под вечер Кузнецовы и Максимов заехали к Сашке.
На берегу встретил их сам Сашка. Жена его, гольдка Одака, та самая, которую когда-то Кальдука хотел отдать китайцам вместо дочери, стояла чуть поодаль. Одета она в дабовые штаны, как китаянка, у плеча китайская тяпка, особая, для полки, а на руках – младенец. Ее волосы причесаны, а на лбу челка. В волосах красная саранка. Лицо стало туже, взгляд спокойный, осмысленный.
«Экая она форсистая стала! – подумал Егор. – Не узнать!» Вспомнил он, как вечно кричал Кальдука на нее, бил, какая была она запуганная, оборванная, как смотрела исподлобья! С Одакой произошло какое-то чудо, трудно даже поверить!
Тут был как бы маленький кусочек Китая. Вокруг небольшие, но тщательно разделанные росчисти. Правей – порядочная пашня, засеянная хлебом. Максимов заметил на грядках гаолян, лук, чеснок, бобы. Посреди росчисти стояла рыжая глинобитная фанза с белой соломенной крышей и соломенным навесом, под которым виднелся длинный низкий столик. Дым шел от костра.
Невдалеке стояли еще двое китайцев.
Колька, долговязый, нервный и подвижной, с худым черным лицом, качал из реки воду журавлем и сливал ее из деревянного ведра в желоб. Вода растекалась по грядкам и забегала в лунки. Третий китаец ходил между грядок, передвигал дощечкой маленькие земляные валки, и тогда вода, минуя политые ряды лунок, шла дальше.
«Когда они успели все это сделать?» – удивился про себя Максимов.
– У них все на грядках, – говорил Егор, – овес, гречиха, хлеба. Всего понемногу.
Максимов не раз наблюдал, как китайцы обрабатывают землю. Егор показывал офицеру их хозяйство и рассказывал про все со знанием дела. Он показал особую китайскую тяпку, которую и сам завел.
Отвернувшись от Максимова, Егор вдруг услыхал у себя за спиной разговор двух китайцев. Егор решил, что пришел Володька и толкует с Сашкой, но, оглянувшись, удивился: Володьки не было. Это Александр Николаевич говорил с Сашкой по-китайски. «Никак не отличишь!»
Налетел ветер, колебнул воду на протоке и выдул из волны слабого белого барашка.
Через некоторое время китайцы оставили грядки и позвали гостей в фанзу.
Сашка с мотыгой на плече, в широких штанах, улыбаясь во все лицо, брел рядом с Максимовым.
Под навесом из соломы стоял маленький столик. Володька подал чашки с лапшой, зеленый лук и палочки.
Хозяева, видя, что русский понимает их язык, насторожились. Максимов почувствовал, что его боятся. Он сказал что-то смешное и понемногу рассеял опасения китайцев.
Оказалось, что Николай – политический изгнанник, беглец. Он этого не скрывал и полагал себя в России в безопасности.
«Будь Колька русским и соверши он в России такие же преступления против царя, – подумал Максимов, выслушав его повесть, – был бы повешен. Но Амур далек от столицы, и тут, видимо, решили вопрос проще, не вдаваясь в политические взгляды: Бежал из Китая, враг китайского правительства – значит, может нам пригодиться. На всякий случай надо приютить».
В Хабаровке Кольке обещали быка и лошадь, но не выдали. Не дождавшись обещанной помощи хабаровских чиновников, Колька поехал по реке и поступил к Сашке в работники.
Максимов и Кузнецов гостили недолго.
Ветер все крепчал. В лесу по вершинам деревьев шел ровный грустный гул.
Китайцам – Сашке, Володьке и Кольке – надо было в Уральское. Поехали все вместе.
Едва перевалили озеро и поднялись на релку, как рванул сильный ветер. Из-за сопок быстро шли облака.
Увидели Амур. Ветер рыл его воду, подымая пену на гребнях. Волны белели, все меньше становилось синей воды, и все толще и выше подымались катившиеся к берегу белые гребни.
В несколько минут ветер достиг большой силы и разволновал реку. Крутые валы тяжко, с ревом валились на берег. С каждой косой волной мимо селения пробегал грохот и удалялся по берегу. Песок кипел от пены и сбегавшихся ручьев.
– Амур-батюшка разгулялся, – молвил Егор, подходя к дому.
Наталья стояла на крыльце, с тревогой глядя на реку. Тальники над обрывом вдруг заметались, словно в ужасе. Животные жались к жилью.
Егор чувствовал, что надвигается сильная буря. Ветер стал доносить на обрыв брызги волн.
Под далеким островом било баржу. В желтых волнах она казалась маленькой черной лодкой.
– На открытом месте встали. Ветер-то оттуда, – сказал Егор с тревогой. – Нынче ветры – сплаву[74] разбой хода. А когда все вместе идут, посмотреть любо, как они выплывают.
С каждым новым порывом ветер все усиливался. Над бушующей рекой стоял сплошной грохот.
Баржа вдруг пошла.
– Не с якорей ли сорвало? – встревожился Кузнецов.
Нос судна зарывался в гребнях волн. Ветер набирал страшную силу. Видно было, как порыв его пронесся по лесистому склону сопки на венец и затрепал там кедровую чернь.
На релке подался и затрещал старый белый ясень. Саврасый, бывало, спотыкался о его большие корни, тянувшиеся к пашне. Ясень потрещал и замер. Вьющийся по ветру лиственный лес вздымал зеленые косы.
Ветер затрепетал, забил в разлапистую вершину ясеня, в его торчавшие над зеленью белые сучья. Лопнул корень, и старик, взмахнув белыми сухими лапами, крякнул, поклонился и нехотя стал ложиться в чащу.
Наталья вдруг закричала, закрывая лицо.
Баржу понесло на село, метало то вправо, то влево так, что она черпала бортами. Люди падали с нее в воду.
Кузнецов прыгнул под обрыв, побежал, с треском проламывая чащу. Солдаты, прибывшие вместе с Максимовым, посыпались за ним следом.
По отмелям бежал китаец, чернолицый Колька. Сашка спешил за ним.
Баржа осела, накренилась, еще один человек сорвался с борта и упал в воду.
Не успел Егор подбежать к лодке, как баржу накрыло волной, перевалило на другой бок. Волны разбежались, открылось черное от смолы днище. Волны снова кинулись к барже со всех сторон, взлетали на нее, завивая белые вихри, словно там из-за добычи шла драка междуводяными чудовищами.
Мужики, китайцы и солдаты с силой закатили тяжелый баркас на волны. Максимов, солдаты и Тимошка налегли на весла. Николай-китаец с багром и веревкой стоял на носу. Это был высокий, широкоплечий человек, очень подвижной, с худым черным лицом. Видно было, что Николай привычен к реке.
Баркас, тяжело и глухо ударяясь о волны, рассекал их. Баржи уже не было видно. Людей разносило по волнам. Китаец кинул им веревку и, когда за нее ухватились люди, быстро потянул к себе. Заметно было, что тело у него сильное и необычайно гибкое. Егор, сидя на корме, поворачивал баркас. У борта подняло на волне чью-то бессильную голову. Утопленника ухватили за волосы. Баркас сносило течением. Успели подобрать еще несколько человек.
Спасенные испуганно озирались по сторонам. Егор сам опасался, что баркас вот-вот перевернется. Быстро пошли к берегу. Баркас выкатило волной на гальку.
Мужики вытащили на берег утопленника и принялись откачивать. Его рвало водой.
Солдаты уводили баркас в озеро, чтобы его не разбило о берег.
Амур грохотал и пенился до сплошного бела, словно бушевала пурга и курились заструги на сугробах. Солдаты шли бечевой. Один из них правил, стоя в пляшущем на волнах баркасе.
Полил дождь.
Спасенного человека потащили к Кузнецовым. Николай снял с него рубаху и стал растирать. Рослый рыжий мужик хрипел, лежа на спине. Входили мужики, солдаты и спасенные. Они оказались арестантами.
– Русска буду живой! – весело воскликнул китаец, растирая докрасна тело рыжего и звонко шлепая по нему ладонями.
У Николая были тонкие матовые руки, пальцы с длинными овальными ногтями.
Максимов подумал, что когда не будет среди людей препятствий к сближению разных народов, то, быть может, и Россия с Китаем сживутся тогда, как Кузнецов с Сашкой, бок о бок. Энергия народов, общий труд дадут свои плоды. Максимов подумал, что до сих пор об отношениях русских с китайцами судили по дракам и обманам между русскими торгашами вроде Ваньки Тигра и китайскими вроде Гао. Но забывают, что простой народ, русские и китайцы, живут очень дружно и дружно работают, несмотря на то, что торгаши норовят озлобить их друг против друга и разжигают вражду.
И как крестьянин Егор сошелся с крестьянином Сашкой, так и Максимову хотелось сдружиться с революционером, которого мужики для краткости и из дружеского расположения называли Николаем.
Максимову приходилось кое-что слышать о китайских революционерах. Надо бы расспросить Николая, откуда он, какое устройство общества полагает совершенным. Но он знал, что заговорить об этом – значит вспугнуть собеседника.
– Он у наших китайцев вроде законоучителя, – говорил Егор про Николая.
– Я жил на Додьге и как-то заметил лодки, – подхватил Силин. – Думал: торговцы приехали к Сашке, мне как раз кое-что купить надо было. Захожу в фанзу, смотрю – там сидят человек пять китайцев, палочками едят кашу, а Николай им что-то расписывает. Так складно у него выходит, что я и то заслушался.
Максимов мельком взглянул на Николая. У того были спокойно-зоркие, острые глаза. Китаец вежливо улыбался, слушая Силина.
– Видишь, какой! – заметил Тимошка. – Сперва будто в работники к Сашке просился. А Сашка говорит: «Нет! На новой земле давай все пополам». Выделил ему долю. А теперь явился к ним Володька. И все трое хозяева.
– Как ты все это узнал? – спросил Максимов.
– Догадаться всегда можно, – отозвался мужик. Ему не понравилось, что Максимов как бы не совсем верит в его рассказы.
– Николай ведь ученый по-своему, – продолжал Силин. – Он толкует, что земля ничья, что богатых быть не должно. Все начальство надо, мол, по шапке. Бывало, прежде, еще до того, как Николай приехал, чуть Гао явится – Сашка перед ним на колени. А теперь не-ет, шалишь! Николаю самый смертный враг – Ванька Галдафу. Они как схватятся спорить, то с обоих пот валит градом. Вот ты знаешь по-китайски, спроси у Николая, верно я говорю или нет.
Но Максимов решил, что еще успеет поговорить с Николаем.
– Спроси нарочно, – приставал мужик, – верно ли я их понял?
Видно было, что Тимохе самому хотелось убедиться, верны ли его домыслы.
Не первый год в Китае шла гражданская война. Народ всюду восставал против правящей маньчжурской династии. Повстанцы не имели общей программы, их было множество, каждый боролся по-своему.
Николай желал свержения власти маньчжуров, изгнания из Китая иностранцев, реформ, запрещения торговли опиумом.
Он был участником большого восстания, после подавления которого бежал в Маньчжурию, а потом в Россию. В Китае ему приходилось слышать о русских разные мнения.
Поселившись на Амуре и познакомившись с русскими крестьянами, Николай понял, что китайцы как следует еще не знают русских.
Услыхав, что Максимов говорит по-китайски, Чжао не удивился. Он полагал, что ученый человек, который собирает травы, изучает рыб и животных, чертит карты, должен знать язык великого народа.
Не только о борьбе с болезнями, о прививках, о лекарственных растениях и составлении карт желал бы поговорить с русским ученым Чжао. Он прежде всего хотел бы расспросить о России. Чжао чувствовал, что у русских своя жизнь, отличная от китайской, хотя в то же время похожая на нее.
«У русских другое образование, другие знания. Мир един, и теми способами, которыми русские познают свою страну, – рассуждал Николай, – мы могли бы познать свою».
Он жалел, что большие города русских далеки от Амура. Но Николай надеялся, что со временем ему удастся выучиться говорить по-русски и что тогда он уедет далеко на запад, в Петербург, о котором он слыхал не раз. Здесь, в России, он думал, что с русскими надо тесней общаться, перенимать у них все полезное. А русским надо лучше знать Китай.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
– А что же китаец, ваш сосед, сеет?
– Да он и пшеницу, ячмень, бобы, овес, всего понемногу. Ярицу не сеет. Они ведь черной муки не признают.
– Да, они белую. А как же он за два года такую большую пашню распахал?
– Там и пашня и огород. Он третий год работает. Китайцы ведь старательный народ.
– Да, трудолюбивый.
– Славный народ, Александр Николаевич!
Максимов замечал, что переселенцы всюду хвалят китайцев.
Сам Максимов изучал китайский язык. Он бывал в Китае и в Маньчжурии. Жизнью китайцев на Амуре среди русских он интересовался особенно и решил познакомиться с Сашкой.
– Чем же хороши китайцы, по-твоему?
– Они честный народ. Не крадут и не обманывают. Что китаец обещал – сделает. И работает хорошо. Как мы сюда пришли, только и слыхали: китайцы, мол, обманщики, воры. Их, мол, много, и китаец пойдет на Русь и всех зальет, как водой.
– Кто же эту теорию вам изложил?
– Да господа… Говорил об этом Оломов. Вот в Николаевске есть скупщик рыбы, был он иностранец, а теперь принял наше подданство, он все нам говорит: «Бойтесь китайцев. Это народ ой-ой!» А Бердышов говорит, что он то же самое и китайцам говорит: «Мол, русские ой-ой! Бойтесь русских!» А сам торгует со всеми.
Егор не стал рассказывать, как однажды он сам наломал бока братьям Гао за насилия, которые терпели от них гольды. И хотя он за гольдов заступался, но выместил свое.
– А вот стали мы с китайцем соседями и видим, что можно жить. А нынче зимой он женился.
– На китаянке?
– Нет, на гольдке. Нищая была, вся в заплатах ходила. Она жила в семье свекра. Муж у нее умер, была лишним ртом. Китаец ее присмотрел и высватал. Отдали ее охотно.
– Старая?
– Нет, она молодая. Свекор у нее слабенький, а семья большая, и все девки. И славные девки. Но бедны.
– Как же ее зовут?
– Одака… Только уж больно некрасивая. Ее дома били, все ругали, со свету сживали свекровь со свекром. Здоровая такая…
– А китаец ее не бьет?
– Нет, он ее не обижает, пампушки ей сам делает, – сказал Егор. – Ты, мол, не умеешь как надо…
– Что же она – хотела за него идти?
– Да уж этого я не знаю. Разве их спрашивают… Китаец будто доволен. Они работают дружно, для себя, и она старается. Я нынче весной их видел, они у меня коня опять одалживали, так она с брюхом была.
– Теперь уж, поди, сын у Сашки, – сказал дед.
– Китайцы тут всегда на гольдках женятся, – продолжал Егор.
– Он не испугается меня? Есть у него паспорт? Я мундир, пожалуй, сниму.
– Живет – и все. Росчисть сделал на протоке и живет, пока начальство не прогонит. Голодному как бы прокормиться. А жаль, если прогонят. Как он старается! Да нынче приезжал исправник, он ходил к нему, и купцы-китайцы еще за него прошлый год похлопотали, так теперь уж он так придирки не боится. А нынче зимой у него завелся помощник. Да весной еще один китаец откуда-то приехал. Тому исправник обещал быка и денег выдать. Колькой зовут по-нашему. Умный китаец. Вот они и живут: Сашка с женой, Колька и Володька.
Под вечер Кузнецовы и Максимов заехали к Сашке.
На берегу встретил их сам Сашка. Жена его, гольдка Одака, та самая, которую когда-то Кальдука хотел отдать китайцам вместо дочери, стояла чуть поодаль. Одета она в дабовые штаны, как китаянка, у плеча китайская тяпка, особая, для полки, а на руках – младенец. Ее волосы причесаны, а на лбу челка. В волосах красная саранка. Лицо стало туже, взгляд спокойный, осмысленный.
«Экая она форсистая стала! – подумал Егор. – Не узнать!» Вспомнил он, как вечно кричал Кальдука на нее, бил, какая была она запуганная, оборванная, как смотрела исподлобья! С Одакой произошло какое-то чудо, трудно даже поверить!
Тут был как бы маленький кусочек Китая. Вокруг небольшие, но тщательно разделанные росчисти. Правей – порядочная пашня, засеянная хлебом. Максимов заметил на грядках гаолян, лук, чеснок, бобы. Посреди росчисти стояла рыжая глинобитная фанза с белой соломенной крышей и соломенным навесом, под которым виднелся длинный низкий столик. Дым шел от костра.
Невдалеке стояли еще двое китайцев.
Колька, долговязый, нервный и подвижной, с худым черным лицом, качал из реки воду журавлем и сливал ее из деревянного ведра в желоб. Вода растекалась по грядкам и забегала в лунки. Третий китаец ходил между грядок, передвигал дощечкой маленькие земляные валки, и тогда вода, минуя политые ряды лунок, шла дальше.
«Когда они успели все это сделать?» – удивился про себя Максимов.
– У них все на грядках, – говорил Егор, – овес, гречиха, хлеба. Всего понемногу.
Максимов не раз наблюдал, как китайцы обрабатывают землю. Егор показывал офицеру их хозяйство и рассказывал про все со знанием дела. Он показал особую китайскую тяпку, которую и сам завел.
Отвернувшись от Максимова, Егор вдруг услыхал у себя за спиной разговор двух китайцев. Егор решил, что пришел Володька и толкует с Сашкой, но, оглянувшись, удивился: Володьки не было. Это Александр Николаевич говорил с Сашкой по-китайски. «Никак не отличишь!»
Налетел ветер, колебнул воду на протоке и выдул из волны слабого белого барашка.
Через некоторое время китайцы оставили грядки и позвали гостей в фанзу.
Сашка с мотыгой на плече, в широких штанах, улыбаясь во все лицо, брел рядом с Максимовым.
Под навесом из соломы стоял маленький столик. Володька подал чашки с лапшой, зеленый лук и палочки.
Хозяева, видя, что русский понимает их язык, насторожились. Максимов почувствовал, что его боятся. Он сказал что-то смешное и понемногу рассеял опасения китайцев.
Оказалось, что Николай – политический изгнанник, беглец. Он этого не скрывал и полагал себя в России в безопасности.
«Будь Колька русским и соверши он в России такие же преступления против царя, – подумал Максимов, выслушав его повесть, – был бы повешен. Но Амур далек от столицы, и тут, видимо, решили вопрос проще, не вдаваясь в политические взгляды: Бежал из Китая, враг китайского правительства – значит, может нам пригодиться. На всякий случай надо приютить».
В Хабаровке Кольке обещали быка и лошадь, но не выдали. Не дождавшись обещанной помощи хабаровских чиновников, Колька поехал по реке и поступил к Сашке в работники.
Максимов и Кузнецов гостили недолго.
Ветер все крепчал. В лесу по вершинам деревьев шел ровный грустный гул.
Китайцам – Сашке, Володьке и Кольке – надо было в Уральское. Поехали все вместе.
Едва перевалили озеро и поднялись на релку, как рванул сильный ветер. Из-за сопок быстро шли облака.
Увидели Амур. Ветер рыл его воду, подымая пену на гребнях. Волны белели, все меньше становилось синей воды, и все толще и выше подымались катившиеся к берегу белые гребни.
В несколько минут ветер достиг большой силы и разволновал реку. Крутые валы тяжко, с ревом валились на берег. С каждой косой волной мимо селения пробегал грохот и удалялся по берегу. Песок кипел от пены и сбегавшихся ручьев.
– Амур-батюшка разгулялся, – молвил Егор, подходя к дому.
Наталья стояла на крыльце, с тревогой глядя на реку. Тальники над обрывом вдруг заметались, словно в ужасе. Животные жались к жилью.
Егор чувствовал, что надвигается сильная буря. Ветер стал доносить на обрыв брызги волн.
Под далеким островом било баржу. В желтых волнах она казалась маленькой черной лодкой.
– На открытом месте встали. Ветер-то оттуда, – сказал Егор с тревогой. – Нынче ветры – сплаву[74] разбой хода. А когда все вместе идут, посмотреть любо, как они выплывают.
С каждым новым порывом ветер все усиливался. Над бушующей рекой стоял сплошной грохот.
Баржа вдруг пошла.
– Не с якорей ли сорвало? – встревожился Кузнецов.
Нос судна зарывался в гребнях волн. Ветер набирал страшную силу. Видно было, как порыв его пронесся по лесистому склону сопки на венец и затрепал там кедровую чернь.
На релке подался и затрещал старый белый ясень. Саврасый, бывало, спотыкался о его большие корни, тянувшиеся к пашне. Ясень потрещал и замер. Вьющийся по ветру лиственный лес вздымал зеленые косы.
Ветер затрепетал, забил в разлапистую вершину ясеня, в его торчавшие над зеленью белые сучья. Лопнул корень, и старик, взмахнув белыми сухими лапами, крякнул, поклонился и нехотя стал ложиться в чащу.
Наталья вдруг закричала, закрывая лицо.
Баржу понесло на село, метало то вправо, то влево так, что она черпала бортами. Люди падали с нее в воду.
Кузнецов прыгнул под обрыв, побежал, с треском проламывая чащу. Солдаты, прибывшие вместе с Максимовым, посыпались за ним следом.
По отмелям бежал китаец, чернолицый Колька. Сашка спешил за ним.
Баржа осела, накренилась, еще один человек сорвался с борта и упал в воду.
Не успел Егор подбежать к лодке, как баржу накрыло волной, перевалило на другой бок. Волны разбежались, открылось черное от смолы днище. Волны снова кинулись к барже со всех сторон, взлетали на нее, завивая белые вихри, словно там из-за добычи шла драка междуводяными чудовищами.
Мужики, китайцы и солдаты с силой закатили тяжелый баркас на волны. Максимов, солдаты и Тимошка налегли на весла. Николай-китаец с багром и веревкой стоял на носу. Это был высокий, широкоплечий человек, очень подвижной, с худым черным лицом. Видно было, что Николай привычен к реке.
Баркас, тяжело и глухо ударяясь о волны, рассекал их. Баржи уже не было видно. Людей разносило по волнам. Китаец кинул им веревку и, когда за нее ухватились люди, быстро потянул к себе. Заметно было, что тело у него сильное и необычайно гибкое. Егор, сидя на корме, поворачивал баркас. У борта подняло на волне чью-то бессильную голову. Утопленника ухватили за волосы. Баркас сносило течением. Успели подобрать еще несколько человек.
Спасенные испуганно озирались по сторонам. Егор сам опасался, что баркас вот-вот перевернется. Быстро пошли к берегу. Баркас выкатило волной на гальку.
Мужики вытащили на берег утопленника и принялись откачивать. Его рвало водой.
Солдаты уводили баркас в озеро, чтобы его не разбило о берег.
Амур грохотал и пенился до сплошного бела, словно бушевала пурга и курились заструги на сугробах. Солдаты шли бечевой. Один из них правил, стоя в пляшущем на волнах баркасе.
Полил дождь.
Спасенного человека потащили к Кузнецовым. Николай снял с него рубаху и стал растирать. Рослый рыжий мужик хрипел, лежа на спине. Входили мужики, солдаты и спасенные. Они оказались арестантами.
– Русска буду живой! – весело воскликнул китаец, растирая докрасна тело рыжего и звонко шлепая по нему ладонями.
У Николая были тонкие матовые руки, пальцы с длинными овальными ногтями.
Максимов подумал, что когда не будет среди людей препятствий к сближению разных народов, то, быть может, и Россия с Китаем сживутся тогда, как Кузнецов с Сашкой, бок о бок. Энергия народов, общий труд дадут свои плоды. Максимов подумал, что до сих пор об отношениях русских с китайцами судили по дракам и обманам между русскими торгашами вроде Ваньки Тигра и китайскими вроде Гао. Но забывают, что простой народ, русские и китайцы, живут очень дружно и дружно работают, несмотря на то, что торгаши норовят озлобить их друг против друга и разжигают вражду.
И как крестьянин Егор сошелся с крестьянином Сашкой, так и Максимову хотелось сдружиться с революционером, которого мужики для краткости и из дружеского расположения называли Николаем.
Максимову приходилось кое-что слышать о китайских революционерах. Надо бы расспросить Николая, откуда он, какое устройство общества полагает совершенным. Но он знал, что заговорить об этом – значит вспугнуть собеседника.
– Он у наших китайцев вроде законоучителя, – говорил Егор про Николая.
– Я жил на Додьге и как-то заметил лодки, – подхватил Силин. – Думал: торговцы приехали к Сашке, мне как раз кое-что купить надо было. Захожу в фанзу, смотрю – там сидят человек пять китайцев, палочками едят кашу, а Николай им что-то расписывает. Так складно у него выходит, что я и то заслушался.
Максимов мельком взглянул на Николая. У того были спокойно-зоркие, острые глаза. Китаец вежливо улыбался, слушая Силина.
– Видишь, какой! – заметил Тимошка. – Сперва будто в работники к Сашке просился. А Сашка говорит: «Нет! На новой земле давай все пополам». Выделил ему долю. А теперь явился к ним Володька. И все трое хозяева.
– Как ты все это узнал? – спросил Максимов.
– Догадаться всегда можно, – отозвался мужик. Ему не понравилось, что Максимов как бы не совсем верит в его рассказы.
– Николай ведь ученый по-своему, – продолжал Силин. – Он толкует, что земля ничья, что богатых быть не должно. Все начальство надо, мол, по шапке. Бывало, прежде, еще до того, как Николай приехал, чуть Гао явится – Сашка перед ним на колени. А теперь не-ет, шалишь! Николаю самый смертный враг – Ванька Галдафу. Они как схватятся спорить, то с обоих пот валит градом. Вот ты знаешь по-китайски, спроси у Николая, верно я говорю или нет.
Но Максимов решил, что еще успеет поговорить с Николаем.
– Спроси нарочно, – приставал мужик, – верно ли я их понял?
Видно было, что Тимохе самому хотелось убедиться, верны ли его домыслы.
* * *
Чжао И-лян, или, как прозвали его русские крестьяне, Николай, был одним из тех сильных и гордых людей, которых не могут сломить никакие преследования.Не первый год в Китае шла гражданская война. Народ всюду восставал против правящей маньчжурской династии. Повстанцы не имели общей программы, их было множество, каждый боролся по-своему.
Николай желал свержения власти маньчжуров, изгнания из Китая иностранцев, реформ, запрещения торговли опиумом.
Он был участником большого восстания, после подавления которого бежал в Маньчжурию, а потом в Россию. В Китае ему приходилось слышать о русских разные мнения.
Поселившись на Амуре и познакомившись с русскими крестьянами, Николай понял, что китайцы как следует еще не знают русских.
Услыхав, что Максимов говорит по-китайски, Чжао не удивился. Он полагал, что ученый человек, который собирает травы, изучает рыб и животных, чертит карты, должен знать язык великого народа.
Не только о борьбе с болезнями, о прививках, о лекарственных растениях и составлении карт желал бы поговорить с русским ученым Чжао. Он прежде всего хотел бы расспросить о России. Чжао чувствовал, что у русских своя жизнь, отличная от китайской, хотя в то же время похожая на нее.
«У русских другое образование, другие знания. Мир един, и теми способами, которыми русские познают свою страну, – рассуждал Николай, – мы могли бы познать свою».
Он жалел, что большие города русских далеки от Амура. Но Николай надеялся, что со временем ему удастся выучиться говорить по-русски и что тогда он уедет далеко на запад, в Петербург, о котором он слыхал не раз. Здесь, в России, он думал, что с русскими надо тесней общаться, перенимать у них все полезное. А русским надо лучше знать Китай.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Взрослому человеку трудно жить одному, без семьи. Сашка знал, что его соотечественники в этой стране женятся на гольдках или иных туземках из варварских племен, живут с ними, а когда накопят средства, бросают их без сожаления – что жалеть варваров! – и возвращаются на родину.
Братья Гао жили с гольдками. У Гао-младшего их было много, а у старшего и среднего братьев – по одной постоянной, да еще иногда брали они в лавку чужих жен или девок.
В прошлом году, собрав первый урожай, Сашка решил, что ему пора, наконец, жениться. Навсегда или на время – он еще не думал об этом. В хозяйстве, конечно, гольдка ничего не понимает. Научится – будет хозяйка. Сашка не хуже любой женщины умел сам делать все в доме.
Однажды осенью Сашка отправился к Кальдуке. Но зиму он решил не жить у братьев Гао. Теперь у него был свой дом.
Когда он вошел в фанзу Маленького, где-то в старом амбаре послышались крики ссорившихся женщин. Что-то басила Майога – жена Кальдуки. Она стала звать на помощь мужа. Кальдука выскочил из фанзы.
– Дура! Лодырь! Поганка! – взвизгнул он на кого-то. – Как смеешь не слушать мать!
Дверь распахнулась, и следом за ним в фанзу вошла растрепанная молодая женщина в грязном халате в заплатах. Она смутилась, завидя Сашку.
Это была Одака.
Все ее попрекали, Сашка это давно заметил. Она привыкла к побоям и упрямо молчала.
– Изобью тебя! Почему в амбаре не убралась? Ленивая дура! – орал Кальдука. – Вот лишний рот! Ничего не могу с ней поделать. Она на нас работать не хочет. Сидит и себе халат зашивает. Ты что, красавица? Дура ты! Ты вдова и никому не нужна! Когда ей что-нибудь надо, так она день и ночь работает. Сидит и шьет. Вот дура! А в амбаре не прибрано. А в очаге огонь гаснет. Мне самому, что ли, головешки мешать, когда в моем доме столько баб? Ах ты, дрянь! – Кальдука пнул ее ногой, ударил по спине, толкнул к очагу. – Убью!..
Этот добрый, вечно улыбающийся и любезный старичок был сущий зверь с Одакой, про которую жена Кальдуки каждый день говорила ему много плохого.
Одаке было очень обидно. Что ее били постоянно – не беда, она привыкла. Но зачем отец бьет при чужом человеке? Очень стыдно Одаке. Она хотела стать поопрятней, ее всегда ругали, что она как оборвыш. Так трудно старый халат латать!.. Она с большим искусством покрыла заплатами дыры. И даже этим не угодила отцу. И мать и он обиделись, что она чинила себе одежду.
Кальдука опять схватил палку. Но тут Сашка что-то сказал ему шутливо, да так весело, что Кальдука смутился, бросил палку.
Сашка очень тонко заметил, что на женщин надо не так действовать. «Если она чинила халат, то значит трудолюбива, – подумал он. – Ей надоело работать на стариков. Что бы она ни сделала, они ее бранят. Нет смысла в труде. А для себя – другое дело».
А Одака потому и заплаты на халат ставила, что Сашка должен был приехать, чтобы печь починить. Вся душа ее загорелась огнем, когда она услыхала, что он заступился за нее. Теперь, если бы Кальдука стал резать ее на куски, и то она все равно не бросила бы халата. Любой ценой она решила приодеться.
Сашка остался жить, сложил очаг.
«За нее дорого не возьмут, – думал он. – Она неумна, несчастна, им не нужна. Будет мне прекрасной женой. Она будет мне очень благодарна за то, что я спас ее».
Сашке нравилось, что она полна, подвижна, женственна, взоры ее быстры. Она иногда смотрит на него.
Он узнал, что торговцы никогда не брали ее к себе, что она с тех пор, как потеряла мужа, не была ни с одним мужчиной.
Прежде он опасался, не ленива ли она. История с починкой халата, которая так возмутила Кальдуку и Майогу, понята была Сашкой по-иному и втайне привела его в восторг.
«Конечно, она любит работать, но не умеет. Да и зачем ей работать? Вот на себя она будет работать. А я ее всему научу».
Сашка более не желал ждать. Он давно жалел Одаку. Еще прошлой зимой она тянула нарту вместе с собаками. Кальдука и Майога ездили тогда куда-то и запрягали Одаку. Снегу выпало много, и Одака всю дорогу помогала собакам. И на нее все смотрели, как на собаку. А Сашка подумал еще тогда: «Это драгоценность! Не беда, что Одака тянет нарту. Я не богаче ее, и я тоже, как ездовая собака, тружусь всю жизнь на других».
Он сказал Кальдуке, что хочет жениться.
«Ах, вот что!.. – подумал Кальдука. – Он, значит, решился. Черт возьми! Можно будет и за нее взять торо!»
– Очень хорошо. Но где ты невесту купишь? Невесты теперь дороги, – ответил он. – Одака нужна мне. Я ее не продам. Она у нас работает.
На другой день Майога подарила Одаке один из своих халатов.
В голубом халате Одака оказалась очень хороша. Только ноги большие, как у мужчины. Впрочем, Сашка находил в больших ногах своеобразную прелесть. Этакая громадная, сильная женщина с большими ногами, верно, хорошая работница.
Кальдука заломил большую цену. Но Сашка хитер. Он сказал, что Одака лишний рот в семье, он берет ее к себе, будет кормить, что он каждый год будет давать Кальдуке часть урожая.
Сашка привез Кальдуке и Майоге подарки, взятые в долг в лавке Гао. Вещи были недорогие, но очень нужные в бестолковом хозяйстве Кальдуки, где часто являлась на столе водка, а вот хорошего топора не было.
К Одаке все переменились. Никто не упрекал ее, что она прихорашивается. Она повеселела.
Сашка радовался вдвойне. Он нашел себе женщину. Плата за нее не велика. И он заметил, что она хороша, прекрасна даже.
Здесь бьют такую женщину, заставляют ее работать, как собаку, унижают, не видят, что это драгоценность. А он знал толк в женщинах. У нее даже волосы светлые по сравнению с черными как смоль волосами Сашки. Конечно, и у Сашки ей придется работать. Она привычная. «Ах, гольды, они ничего не понимают. Она еще расцветет!» – думал Сашка.
И вот Одака расцвела. Ее маленький, как пуговка, нос, широкие скулы, низкий лоб выглядят как-то по-иному. Ее светлые волосы, торчавшие раньше, как перья, причесаны. Все, что казалось людям безобразным, приобрело особую прелесть. Сашка даже удивлен в душе, что жена его оказалась такой красавицей. Он гордился этим: «У умного мужа жена всегда хороша. Благоразумие мужа выражается в привлекательности жены».
У них родился сын – вылитый Сашка, только волосы как у матери. Но это не беда. Правда, то, что прекрасно в женщине, что так нравится в ней, не хотелось бы видеть в собственном сыне, лучше бы он черный был. Но и это не беда! Сашке даже нравится, что он походит на мать, не такой, как все.
Сашке, которому когда-то на родине случалось быть и парикмахером, подстриг ее так, что низкий лоб закрыт челкой. А в волосах красный полевой цветок. Правда, нет того контраста и прелести, что на черной голове, но все же Одака очень мила с цветком. В бедности цветок на голове, даже если и одежда изорвана, – прекрасное украшение, очень радующее и жену и мужа. Сашка очень горд. У него жена, которой позавидуют самые богатые.
Но не бывает жизни без неприятностей. Сын очень хорош. Сашке не хотелось бы бросить его с матерью вместе, если станет он возвращаться в Китай. Сашка озабочен. Как быть? Оставаться навсегда здесь? Или брать жену с собой в Китай? Вот до чего доводит любовь! А сын очень маленький, он только что родился, а уж отцовское сердце не нарадуется, и Сашка твердо решил, что не оставит его, что для него расчищает он это поле на чужой земле. Но земля чужая, вот беда!.. Все перепуталось в голове, все заботит. Совсем не думал обо всем этом, когда хотел жениться.
Сашка и Одака достроили дом. Сашка учил жену, что и как делается. Вообще вся жизнь с мужем – сплошное ученье. Только и слышишь: «Так не делается. Это делается вот так. Посмотри и запомни хорошенько!»
Одака все запоминала. Ей редко приходилось повторять по два раза. Сашка научился говорить по-гольдски. Его обижает, что она не хочет говорить по-китайски. Что Китай велик, что китайцы умны, все умеют и могут – это она знает и не спорит. Но по-китайски не говорит. «И сын мой, может быть, не будет говорить по-китайски!» Новая забота. Впрочем, Сашка надеется, что сын пойдет в него. Сам Сашка очень быстро усваивал любой язык. Он и по-русски бойко объяснялся, русские его прекрасно понимали.
Дом построен. Соломенная крыша, соломенный навес на жердях, маленькие столики. Одака прекрасно плетет камышовые циновки. Сашка сложил печку, завел посуду. В доме чисто, уютно, тепло, иногда раздается детский крик по ночам. Сашка, просыпаясь, слышит, как Одака кормит сына грудью, как он сопит причмокивая.
Много размышлял Сашка о своей жизни. Он думал когда-то, что все будет по-иному не скоро. Но вот у него как-то вдруг появилось все, о чем мечтал он: свой дом, поле – огромное, о каком даже и помыслить никогда не смел, жена, сын. Но настоящее ли все это? «А разве лучше было бы жить мне на маленьком клоке, там, у себя, в родном краю, зависеть от старшины, лавочника, ростовщика, помещика, жениться, будучи стариком? А тут свобода! Даже Гао не привязывается больше. Хотя опасность еще не миновала. Но разве я мог бы жить так на старых местах? Как все быстро и неожиданно! Из нищего бродяги я стал хозяином и семьянином. Даже не верится».
Сашка часто ездил к родне. И Кальдука иногда приезжал, помогал ему. Сашка, сам того не замечая, очень радовался гостям, забывая, что это «дикари».
Однажды приехал Гао. Он не забыл про Сашку. Он узнал, что у Сашки родился сынок, и привез ему маленькие подарки: талисман для зыбки и бумажную игрушку.
Не дорог подарок, конечно, а дорого внимание.
– Так у нас делается! – назидательно сказал торговец.
Зашел разговор, что у Сашкиного сына волосы как у матери. Гао, сам того не зная, больно обидел Сашку. Тот терпеливо молчал, но на душе у него скребли кошки.
В бедной семье каждое маленькое приобретение кажется богатством. А тут у Одаки явился свой дом, поле, огород. У нее свой муж. Смела ли Одака не радоваться такому мужу?
Как и все женщины, она втайне думала о себе, что хороша. Мужчины дважды после смерти мужа подтверждали ей это. Один раз солдат, встретивший ее на пустынном острове, и еще один раз китаец-лавочник, хотя он и ругал ее вонючкой и она его ненавидела, как всех их. Но так однажды случилось уж после того, как он выгнал ее из лавки. Он тогда прыгал около нее, льстил ей, и все произошло так, что никто не узнал. Правда, он был тогда пьян. Однако казалось все же, что если бы она не была так хороша, то ничего подобного не случилось бы. Все это были тайны Одаки, в которых она никому и ни за что не призналась бы. Теперь у нее муж. Муж ее сильный, страстный человек. Без ласки она не живет. Вся жизнь – труд, ласка и отдых.
Братья Гао жили с гольдками. У Гао-младшего их было много, а у старшего и среднего братьев – по одной постоянной, да еще иногда брали они в лавку чужих жен или девок.
В прошлом году, собрав первый урожай, Сашка решил, что ему пора, наконец, жениться. Навсегда или на время – он еще не думал об этом. В хозяйстве, конечно, гольдка ничего не понимает. Научится – будет хозяйка. Сашка не хуже любой женщины умел сам делать все в доме.
Однажды осенью Сашка отправился к Кальдуке. Но зиму он решил не жить у братьев Гао. Теперь у него был свой дом.
Когда он вошел в фанзу Маленького, где-то в старом амбаре послышались крики ссорившихся женщин. Что-то басила Майога – жена Кальдуки. Она стала звать на помощь мужа. Кальдука выскочил из фанзы.
– Дура! Лодырь! Поганка! – взвизгнул он на кого-то. – Как смеешь не слушать мать!
Дверь распахнулась, и следом за ним в фанзу вошла растрепанная молодая женщина в грязном халате в заплатах. Она смутилась, завидя Сашку.
Это была Одака.
Все ее попрекали, Сашка это давно заметил. Она привыкла к побоям и упрямо молчала.
– Изобью тебя! Почему в амбаре не убралась? Ленивая дура! – орал Кальдука. – Вот лишний рот! Ничего не могу с ней поделать. Она на нас работать не хочет. Сидит и себе халат зашивает. Ты что, красавица? Дура ты! Ты вдова и никому не нужна! Когда ей что-нибудь надо, так она день и ночь работает. Сидит и шьет. Вот дура! А в амбаре не прибрано. А в очаге огонь гаснет. Мне самому, что ли, головешки мешать, когда в моем доме столько баб? Ах ты, дрянь! – Кальдука пнул ее ногой, ударил по спине, толкнул к очагу. – Убью!..
Этот добрый, вечно улыбающийся и любезный старичок был сущий зверь с Одакой, про которую жена Кальдуки каждый день говорила ему много плохого.
Одаке было очень обидно. Что ее били постоянно – не беда, она привыкла. Но зачем отец бьет при чужом человеке? Очень стыдно Одаке. Она хотела стать поопрятней, ее всегда ругали, что она как оборвыш. Так трудно старый халат латать!.. Она с большим искусством покрыла заплатами дыры. И даже этим не угодила отцу. И мать и он обиделись, что она чинила себе одежду.
Кальдука опять схватил палку. Но тут Сашка что-то сказал ему шутливо, да так весело, что Кальдука смутился, бросил палку.
Сашка очень тонко заметил, что на женщин надо не так действовать. «Если она чинила халат, то значит трудолюбива, – подумал он. – Ей надоело работать на стариков. Что бы она ни сделала, они ее бранят. Нет смысла в труде. А для себя – другое дело».
А Одака потому и заплаты на халат ставила, что Сашка должен был приехать, чтобы печь починить. Вся душа ее загорелась огнем, когда она услыхала, что он заступился за нее. Теперь, если бы Кальдука стал резать ее на куски, и то она все равно не бросила бы халата. Любой ценой она решила приодеться.
Сашка остался жить, сложил очаг.
«За нее дорого не возьмут, – думал он. – Она неумна, несчастна, им не нужна. Будет мне прекрасной женой. Она будет мне очень благодарна за то, что я спас ее».
Сашке нравилось, что она полна, подвижна, женственна, взоры ее быстры. Она иногда смотрит на него.
Он узнал, что торговцы никогда не брали ее к себе, что она с тех пор, как потеряла мужа, не была ни с одним мужчиной.
Прежде он опасался, не ленива ли она. История с починкой халата, которая так возмутила Кальдуку и Майогу, понята была Сашкой по-иному и втайне привела его в восторг.
«Конечно, она любит работать, но не умеет. Да и зачем ей работать? Вот на себя она будет работать. А я ее всему научу».
Сашка более не желал ждать. Он давно жалел Одаку. Еще прошлой зимой она тянула нарту вместе с собаками. Кальдука и Майога ездили тогда куда-то и запрягали Одаку. Снегу выпало много, и Одака всю дорогу помогала собакам. И на нее все смотрели, как на собаку. А Сашка подумал еще тогда: «Это драгоценность! Не беда, что Одака тянет нарту. Я не богаче ее, и я тоже, как ездовая собака, тружусь всю жизнь на других».
Он сказал Кальдуке, что хочет жениться.
«Ах, вот что!.. – подумал Кальдука. – Он, значит, решился. Черт возьми! Можно будет и за нее взять торо!»
– Очень хорошо. Но где ты невесту купишь? Невесты теперь дороги, – ответил он. – Одака нужна мне. Я ее не продам. Она у нас работает.
На другой день Майога подарила Одаке один из своих халатов.
В голубом халате Одака оказалась очень хороша. Только ноги большие, как у мужчины. Впрочем, Сашка находил в больших ногах своеобразную прелесть. Этакая громадная, сильная женщина с большими ногами, верно, хорошая работница.
Кальдука заломил большую цену. Но Сашка хитер. Он сказал, что Одака лишний рот в семье, он берет ее к себе, будет кормить, что он каждый год будет давать Кальдуке часть урожая.
Сашка привез Кальдуке и Майоге подарки, взятые в долг в лавке Гао. Вещи были недорогие, но очень нужные в бестолковом хозяйстве Кальдуки, где часто являлась на столе водка, а вот хорошего топора не было.
К Одаке все переменились. Никто не упрекал ее, что она прихорашивается. Она повеселела.
Сашка радовался вдвойне. Он нашел себе женщину. Плата за нее не велика. И он заметил, что она хороша, прекрасна даже.
Здесь бьют такую женщину, заставляют ее работать, как собаку, унижают, не видят, что это драгоценность. А он знал толк в женщинах. У нее даже волосы светлые по сравнению с черными как смоль волосами Сашки. Конечно, и у Сашки ей придется работать. Она привычная. «Ах, гольды, они ничего не понимают. Она еще расцветет!» – думал Сашка.
И вот Одака расцвела. Ее маленький, как пуговка, нос, широкие скулы, низкий лоб выглядят как-то по-иному. Ее светлые волосы, торчавшие раньше, как перья, причесаны. Все, что казалось людям безобразным, приобрело особую прелесть. Сашка даже удивлен в душе, что жена его оказалась такой красавицей. Он гордился этим: «У умного мужа жена всегда хороша. Благоразумие мужа выражается в привлекательности жены».
У них родился сын – вылитый Сашка, только волосы как у матери. Но это не беда. Правда, то, что прекрасно в женщине, что так нравится в ней, не хотелось бы видеть в собственном сыне, лучше бы он черный был. Но и это не беда! Сашке даже нравится, что он походит на мать, не такой, как все.
Сашке, которому когда-то на родине случалось быть и парикмахером, подстриг ее так, что низкий лоб закрыт челкой. А в волосах красный полевой цветок. Правда, нет того контраста и прелести, что на черной голове, но все же Одака очень мила с цветком. В бедности цветок на голове, даже если и одежда изорвана, – прекрасное украшение, очень радующее и жену и мужа. Сашка очень горд. У него жена, которой позавидуют самые богатые.
Но не бывает жизни без неприятностей. Сын очень хорош. Сашке не хотелось бы бросить его с матерью вместе, если станет он возвращаться в Китай. Сашка озабочен. Как быть? Оставаться навсегда здесь? Или брать жену с собой в Китай? Вот до чего доводит любовь! А сын очень маленький, он только что родился, а уж отцовское сердце не нарадуется, и Сашка твердо решил, что не оставит его, что для него расчищает он это поле на чужой земле. Но земля чужая, вот беда!.. Все перепуталось в голове, все заботит. Совсем не думал обо всем этом, когда хотел жениться.
Сашка и Одака достроили дом. Сашка учил жену, что и как делается. Вообще вся жизнь с мужем – сплошное ученье. Только и слышишь: «Так не делается. Это делается вот так. Посмотри и запомни хорошенько!»
Одака все запоминала. Ей редко приходилось повторять по два раза. Сашка научился говорить по-гольдски. Его обижает, что она не хочет говорить по-китайски. Что Китай велик, что китайцы умны, все умеют и могут – это она знает и не спорит. Но по-китайски не говорит. «И сын мой, может быть, не будет говорить по-китайски!» Новая забота. Впрочем, Сашка надеется, что сын пойдет в него. Сам Сашка очень быстро усваивал любой язык. Он и по-русски бойко объяснялся, русские его прекрасно понимали.
Дом построен. Соломенная крыша, соломенный навес на жердях, маленькие столики. Одака прекрасно плетет камышовые циновки. Сашка сложил печку, завел посуду. В доме чисто, уютно, тепло, иногда раздается детский крик по ночам. Сашка, просыпаясь, слышит, как Одака кормит сына грудью, как он сопит причмокивая.
Много размышлял Сашка о своей жизни. Он думал когда-то, что все будет по-иному не скоро. Но вот у него как-то вдруг появилось все, о чем мечтал он: свой дом, поле – огромное, о каком даже и помыслить никогда не смел, жена, сын. Но настоящее ли все это? «А разве лучше было бы жить мне на маленьком клоке, там, у себя, в родном краю, зависеть от старшины, лавочника, ростовщика, помещика, жениться, будучи стариком? А тут свобода! Даже Гао не привязывается больше. Хотя опасность еще не миновала. Но разве я мог бы жить так на старых местах? Как все быстро и неожиданно! Из нищего бродяги я стал хозяином и семьянином. Даже не верится».
Сашка часто ездил к родне. И Кальдука иногда приезжал, помогал ему. Сашка, сам того не замечая, очень радовался гостям, забывая, что это «дикари».
Однажды приехал Гао. Он не забыл про Сашку. Он узнал, что у Сашки родился сынок, и привез ему маленькие подарки: талисман для зыбки и бумажную игрушку.
Не дорог подарок, конечно, а дорого внимание.
– Так у нас делается! – назидательно сказал торговец.
Зашел разговор, что у Сашкиного сына волосы как у матери. Гао, сам того не зная, больно обидел Сашку. Тот терпеливо молчал, но на душе у него скребли кошки.
* * *
Когда вокруг нового дома зеленело поле и на грядках появились всходы, Одака почувствовала себя как-то странно.В бедной семье каждое маленькое приобретение кажется богатством. А тут у Одаки явился свой дом, поле, огород. У нее свой муж. Смела ли Одака не радоваться такому мужу?
Как и все женщины, она втайне думала о себе, что хороша. Мужчины дважды после смерти мужа подтверждали ей это. Один раз солдат, встретивший ее на пустынном острове, и еще один раз китаец-лавочник, хотя он и ругал ее вонючкой и она его ненавидела, как всех их. Но так однажды случилось уж после того, как он выгнал ее из лавки. Он тогда прыгал около нее, льстил ей, и все произошло так, что никто не узнал. Правда, он был тогда пьян. Однако казалось все же, что если бы она не была так хороша, то ничего подобного не случилось бы. Все это были тайны Одаки, в которых она никому и ни за что не призналась бы. Теперь у нее муж. Муж ее сильный, страстный человек. Без ласки она не живет. Вся жизнь – труд, ласка и отдых.