Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   – Как с Охотского моря ветер потянет, тогда жди снегов. Оттуда, снизу. Микола летний с морозом… Паря, беда амурский Микола! Баловень же!
   Как-то после полудня Егор, работая на релке, сквозь вой ветра в деревьях услыхал, как со звоном упал истаявший под жарким солнцем торос.
   – Льдина развалилась, – сказал Васька, прислушиваясь.
   Снова разбился торос и снова зазвенел, но звук этот не стих, а стал усиливаться. Васька глянул подобрыв – и обомлел: лед шумел и звенел по всей реке.
   – Тятя, Амур тронулся! – испуганно закричал Васька.
   Под берегом поползла ледяная скала. Падали и звенели торосы, словно на реке били стекла.
   Поле льда тронулось все сплошь, во всю ширину реки. Кромка его задевала за глыбы, нагроможденные на берегу. От трения льдин начался шум и свист. Истаявшие льдины разваливались, превращаясь в груды мельчайших ледышек. Они всползали на берега, бурлили огромными валами и, словно закипая, издавали шелест, напоминавший шипение. По движущейся реке тысячами солнц засверкали рушившиеся торосы. Громадные ледяные поля лезли на мыс, ломались о старые заторы.
   Отец и малые сыновья его – Петр и Василий – стояли над обрывом в голой чаще тальников.
   – Смотрите, ребята, как пошла река, – говорил Егор. – Запомните, как стояли мы перед дремучей тайгой, собирались хлебушко сеять, а лед ломало… Вам, ребята, жить тут, отец вас сюда привез и поселил… Вы, ребята, возрастете и с отца спросите.
   Егор хотел оказать детям, что как река ломает лед, так и он ломает тут на релке древнюю чащу, начинает новую жизнь.
   – Помните, ребята, первый ледоход. Весна началась…
   Прожит без малого год, самый трудный, первый год, первая злющая голодная зима. Одним этим половина дела сделана. Выжил человек, вытерпел. Теперь, Егор, прилежи руки – и вот она перед тобой, новая жизнь, возьми ее, полей землю потом!
   Подошел Федор и с живостью подмигнул Кузнецову:
   – Река пошла… Жди гостей. Торгованы теперь потянутся. Эх, Кондратьич, на торговой реке живем!
   – На вольной земле стоим, Кузьмич, – отвечал Егор.
   Васька насмотрелся на движущиеся льды, и, когда ушел с берега, все пеньки и коряги и вся релка поплыли у него перед глазами.
   День и ночь мимо селения проплывали ледяные поля.
   – Тут и ледоход не такой, как у нас, – говорила Наталья. – Быстро несет.
   На другой день к вечеру река очистилась, набухла, и в сумерках последние белые льдины проносились по ней, как белые птицы по воздуху.
   Подул теплый ветер. Ночью прошел дождь. С криками полетели караваны гусей.
   Наутро Егор с отцом, братом и сыновьями в дыму костров, с ломами и мотыгами в руках чистили свою землю.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

   За голыми тальниками блестит вода. Даль реки в голубой дымке. Последний ветер угнал облака и стих поутру.
   Амур спокоен. Чистые воды его тянутся из-за островов широкими бледно-голубыми полосами и сливаются на фарватере.
   Вид вокруг такой обновленный, словно переселенцы перешли на другое место.
   Посмотрит Егор на реку, и добрые морщинки сбегутся у глаз.
   Мир стал выше, просторнее, светлее. Далеко-далеко над голубыми и синими полями вод мечутся белоснежные чайки. Они падают на воду, то стонут, то плачут, то хрипло и злобно ворчат. В тишине слышно, как всплескивают, взбивая воду, их острые белые крылья.
   Земля на релке в дыму.
   «Началось!..» – в суровом торжестве думает Егор.
   Наталья работает рядом, мотыжит землю, дерет корни.
   А за рекой уже очистились от снега сопки, седой щетиной выступил на рыжих склонах березняк, почернели каменные гребни и перевалы, только чуть пониже, повторяя все их извилины, как вторые белые гребни, лежат в тени остатки снегов.
   Федор Барабанов тащит огромную вагу. Агафья помогает ему.
   У Ивановой избы грохнул взрыв, земля поднялась столбом, коряги, щепы, корни полетели над тальниками. Егор невольно обернулся. На виду у него дрогнул, как бы подпрыгнул, громадный пень, дал трещину, раскололся, дым и пламя ударили из него, как из пушки, и новый взрыв потряс воздух.
   – Что делает! Ах, гуран, пороху-то не жалеет! – восклицает дедушка Кондрат.
   Иван вылез из-за толстого дерева. За ним с мотыгой на плече брела Анга.
   Под вечер Кузнецов и Бердышов поехали в лодке зажигать старую сухую траву на островах. Егор помнил, какие дудки пришлось косить в прошлом году.
   – Жечь ветошь надо, чтобы она молодую траву не забивала, – говорил он детям, – будет там покос.
   По дороге на острова Егор помянул Ивану про Кальдуку и его дочь.
   – Что же, я для тебя, выходит, старался, когда ее отбил? Ты против китайских купцов людей подговариваешь, а сам, как бельговский торгаш, хочешь от нее доход иметь? – шутливо сказал он.
   Иван засмеялся и замотал головой.
   – Верно! Ты ловко подметил! Но все как раз наоборот! Я с ней ничего плохого не сделаю. Устрою, что Кальдука станет богатый.
   Иван открыто и весело говорил об этом, и Егор готов был верить ему.
   – Смотри, если обманешь, бить будем тебя, как бельговских торгашей, – сказал он полушутя.
   Иван смеялся, но поглядывал на Егора настороженно и испытующе.
   Ночью с реки открылся вид на огненное море. Егор и Бердышов зажгли все окрестные острова. Оттуда доносился по воде сухой треск пылающей травы.

* * *

   Когда впервые на амурской земле взялся Егор за свою соху и пошел за ней по корчеванной, но еще дикой мокрой земельке, в которой во множестве видны волокна и мелкие коренья, сердце мужика больно и радостно защемило, словно после долгой разлуки встретил он родного человека.
   По реке пробегали пароходы, шли самосплавом караваны барж, маймы с соломенными парусами. Маленький казенный «Амур» остановился у Ивановой избы. Пароход, приткнувшись, как лодка, носом к берегу, ждал, когда командир его отгуляет с Бердышовым, разгонит свою тоску и снова пустится в далекий путь на тысячи верст.
   Иван собирался в Хабаровку за товаром.
   Вот уже другой пароход – пассажирский – подошел к берегу. С него сошел мужчина огромного роста, тучный, с багровым лицом. Он был в форме, со шпагой.
   – Эх! Вот этот разнесет!.. – восхищенно воскликнул Илюшка.
   Иван надел казачью фуражку с околышем и вышел встречать начальство.
   – Здр-равия желаю! – гаркнул он, вытягиваясь.
   За исправником, поскрипывая новенькими ремнями, в новых мундирах, с оружием, в начищенных сапогах, шли по сходням становой, урядник и двое полицейских – черный и рыжий. Солдаты отдали буксир и подвели к берегу крытую лодку. Пароход ушел.
   Становой и урядник указали, как надо строить избы, пахать землю, садить картошку. Исправник предупредил мужиков, что зимой надо начинать почтовую гоньбу.
   – А кони где? – спрашивал Егор.
   – Я дам полконя да ты полконя, – говорил Тимошка Силин. – Пахом с Терехой дадут по одной ноге – вот и соберем упряжку, получим за разгон. Я это дело знаю, ямщичил дома.
   – Гроза пронеслась! – говорил Иван, когда власти уехали.
   – А ты что, струсил?! – воскликнул Силин. – Сколько им выпоил? Или соболями откупился?
   – Про это тебе еще рано рассуждать! – недовольно отвечал Иван. – Ты еще амурскую болотину потопчи лаптями!
   Пашни переселенцев были запаханы. Над черными клиньями плыл, мерцая, теплый весенний пар.
   – Ну, кто сетево подымет? Кто старший? У кого рука легкая? – обсуждали мужики.
   – У тебя, дедушка Кондрат! Тебе общество доверяет первые семена кидать. Ты – самый старший.
   Дед отнекивался:
   – Недостоин! Какие еще мои годы… Не гожусь я.
   – Дедушка, Христом-богом просим… Не обездоль, детей сиротами не оставь, кинь первое семя!
   «Вот и я пригодился, – думал Кондрат. – Не зря старика вели дети на Амур».
   Вечером дед Кондрат, стоя в корыте посреди избы, долго мылся, плескался, охал. Наконец облил из ведра свое могучее костлявое тело, вытерся, надел чистое белье, расчесал волосы и бороду. За ним помылся Егор, потом начали мыться бабы, ребята.
   Наталья прибралась в землянке, вынесла последние помои. И когда перевернутое корыто сохло на дровах у печи, она поставила Петрована и Ваську на колени перед образами.
   – Молитесь, ребята, просите бога, чтобы дал урожай на Амуре, – сказала она. – Бог детскую молитву услышит.
   На заре среди лиственниц и болот, на черной от сырости, но по-российски родной и знакомой пахоте собрались мужики в чистых рубахах и новых лаптях. Дед встал на колени лицом на восток, красневший за рекой, за еловыми лесами, и помолился. Затем он поднялся, проворно и быстро зашагал по полю, широкими привычными движениями разбрасывая семена из лукошка.
   – Батюшка, Никола-угодник, благослови семена в землю бросать! – приговаривал старик. – Борис и Глеб, уроди хлеб!..

* * *

   Гольды приезжали в Уральское, звали мужиков на праздник примирения, но у Егора дел было много, и он не поехал.
   Молодой гольд Айдамбо снова явился в Уральское. Был он низок, широколиц, румян и одевался ярко, в такие искусные вышивки, что русские бабы прозвали его писаным красавцем и шутя заигрывали с ним. Айдамбо, замечая баб, старался поскорей пройти мимо и скрывался у Бердышовых. Все знали, что он ездит из-за Дельдики.
   …На релке тишина. Мужики разбрелись кто куда. Все осматриваются в новой жизни, никто не теснит друг друга. Леса, земли, рыбы, зверя множество. Бери, сколько можешь!
   «Там, на старом месте, был дом, хотя и не новый, но большой, крепкий, ладный, – думал Егор. – Была землица, хозяйство. Не скоро заведешь все это здесь. Тут еще нет ничего, а душа радуется: всему я хозяин, все мое, к чему только я сам способен. Не рано ли я радуюсь? Дай бог!..»
   Как-то поутру вышел Егор и увидел, что земля повсюду дала ровные всходы. А крыша землянки уже заросла травой…
   – Хлеб-то наш… – оказал Егор детям. – Вот вам, ребята, и весь сказ, как стали русские мужики жить на Амуре.
   Друг-приятель Егора, мылкинский гольд Улугу, в шляпе, с трубкой, поднялся на релку. Егор показал ему ниву.
   – Че тебе говорит, Егорка! – воскликнул Улугу. – Какой это хлеб? Это трава!
   Деревья, поваленные Егором, громоздились вокруг. Среди них зеленели и краснели гладкие, как озерца, всходы овса и гречихи.
   – Глаза страшатся, но руки все сделают, – говорил мужик детям.
   Там, где ступил Егор на землю, земля родила.

КНИГА ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

   Новая изба Кузнецовых очень теплая. Некрасивая, но просторная, светлая, сложенная из красноватых лиственниц, с резьбой под окнами.
   – Сотню лет простоит, – говорят соседи.
   Егор Кузнецов – мужик со светло-русой бородой, сам рослый, кряжистый и могучий, словно рос в дремучих березовых лесах русского Севера.
   – А вот избу ты не в улицу выстроил, – замечал ему сосед Тимоха Силин, малорослый и рябоватый. – Начальство тебя не похвалит.
   Из ольхи дедушка Кондрат выколол дощечки, сделал бандурку, два конских волоса сплел и натянул струны.

 
О-ох ты, но-очка моя, —
 

   запевала Наталья.

 
Ночка те-емна-а-я,
 

   подхватывали бабы. -

 
Принахмурилась, пригорюнилась.
Или нет у тебя, ночка темная,
Светла месяца, ясных звездочек…
 

   В окне – желтая релка. Гнутся, стонут на ветру голенастые белые березы. Лес сполз с релки, гребень ее облысел, но весь еще во пнях и кочках. Повсюду торчат кустарник и дудки диких болотных трав. Егор сдвинул темный лес, открыл землю солнцу, но еще придется ему не один год корчевать.
   На столе, под холстиной, распространяя по новой избе запах свежего хлеба, отдыхают – только что с горячего пода – калачи и караваи.
   Два урожая вырастил Егор на новой земле. В первый год голодали, на второй гречихи собрали столько, что хватило на всю зиму, но ярица не уродилась.
   – Земля еще не перепрела, – замечал тогда дед.
   На третий год для пробы мужики посеяли овес на пойме над озером. Вода была большая, и половину урожая затопило. Бабы ездили по полю в лодках, жали овес на корм скоту, перегибаясь через борта. Поле овса, как колосистая луговая трава, уходило в озеро, и не ветер, а волны колебали его. Колосья плыли в волнах, и казалось, что озеро зеленеет.
   Нынче ярица на релке дала хороший урожай. Уродилась пшеница, посеянная Егором по перелогу, на прошлогоднем гречишном поле.
   – Гольды обступили меня, – толкует дед, – за бороду уж не хватают, а все про хлеб: «Дедушка, мол, давай мучки». Улугу еще тот год похвалялся перед своими, что на релке хлеб вырос: «Наш, мол, хлеб!» Бабка у нас и хлеб-то испечь умеет… А молодые – те выросли в голоде, хлеб пекли с мякиной. Разучились…
   Дедушка Кондрат вдруг ударял по струнам, запевал надтреснутым голосом плясовую.
   Белобрысый внучек Васька бил в бубен и пританцовывал.
   В таежной тишине неслись глухие удары бубна. В ночи слабо светили оконца новых изб. А кругом леса, хребты – такие, что подумать страшно.

* * *

   За годы, прожитые на Амуре, Федька Кузнецов нагнал ростом брата Егора, раздался в плечах. На щеках парня – русый пух и густой румянец.
   – Женить тебя пора! – как-то сказал ему Кондрат. – Пока я живой, хорошую девку надо высватать. Я помру – кто о тебе позаботится?
   Федька начал было отнекиваться, но дед и уговаривать его не стал. Парень скоро смирился. Он решил, что раз отец с матерью велят – так и быть, они лучше знают.
   Кузнецовы узнавали у почтарей, где есть хорошая невеста.
   – На Горюне девок брать: народ там окреп, с хлеба живут…
   – Иван говорит, славная девка у Шишкиных, – толковал Кондрат.
   – Дядя Ваня сказывает: Горюн – речка богатая, с пушниной! – блеснув светлыми глазами, воскликнул Васька.
   – Ну, это ему, – молвил Егор, – а нам девку!
   – Пусть сватать пособляет, – сказала старуха. – А то девку другой высватает и речку захватит.
   – Поедем в Тамбовку, – говорит Кондрат. – Тамбовские-то соломатники. Гром гремит, а они кричат: «Мол, дедушка Илья, не бей в Тамбов, поверни на Пензу, я тебе кусок соломаты дам!»
   Словом, что-то родное, знакомое еще по России было для старика в тамбовцах.
   – Поедем, Федька, поглядим, какие там девки. Бабушка Дарья, одежу нам нагладь, начисти, прифрантиться надо!
   Дед с Федюшкой поехали в Тамбовку как будто по делу – покупать второго коня для почтовой гоньбы, хотя покупать его было не на что. Остановились у Родиона Шишкина. Дочь его Татьяна – малого роста, коренастая, с лицом широким и смуглым, в ичигах и холщовом платьишке – сразу понравилась Кондрату. Возвратившись в Уральское, дед расхваливал невесту:
   – Как сбитая девка!
   – А нравом?
   – Видать, бойкая, шустрая.
   Все обрадовались:
   – Федьку женить? Вот славно!
   – Свадьба на новоселье! Еще не бывало!
   Предстоящая свадьба всех взбудоражила. Кто вызывался сватать, кто – стряпать, кто – шить.
   Тереха делал погремушки на шлею.
   – Нам бы родство завести, – неуверенно, с опаской советовал он брату Пахому.
   Федька счастливо улыбался. Нравилось ему, что невеста бойка, ловка, сметлива. Сам он был скромен, смирен.
   – Тамбовские акают, – бормотала Агафья. – А наши окают, лучше бы одинаково говорить, а то молодые дразниться станут.
   – Пусть дразнятся! – отвечала Наталья. – Шибче любить будут!

* * *

   Егор и Тимошка Силин пошли к Бердышову за покупками. Мела метель, билась в каждый пень. Вся релка дымилась, словно занесло большую деревню.
   – Где пенек, где труба – не поймешь! – орал сквозь вихрь Тимоха. – Отовсюду дымит. Но нынче пурга не страшна! Хлеб-то свой! Верно, Кондратьич?
   Среди сугробов нашли вход в Иваново зимовье. В открытую дверь за мужиками пурга нанесла на раскаленную железную печь с красным боком затрещавшую снежную пыль.
   В лавке сидел Илья Бормотов. Дельдика держала в протянутой руке пышную красноводную рысь.
   – Ай, ай, Илюшка, какой ты стал охотник хороший!
   Дельдика выросла и похорошела. У нее волнистые густые волосы, пушистые брови, длинные изогнутые ресницы, черные блестящие глаза. Она в платье крестьянского покроя, из ситца в крапинку. И не узнаешь ее, не похожа стала на щуплую, слабую девочку, которую отбил когда-то Егор у торговцев.
   Бердышов, краснолицый, бритый, в потертой куртке из пегого олененка и в унтах, стоя на коленях, подкидывал сучья во все сильней красневшую от жара железную печь.
   Иван богател быстро, но жил все в том же старом, дырявом зимовье. Он понемногу забирал в свои руки всю округу.
   Егор и Тимоха застали его в разгар торга. Илья принес пушнину. С недовольством покосившись на вошедших, что не дают поговорить спокойно, лезут не вовремя, – парень не любил хвастаться добычей, – он, как завзятый гольдский охотник, вытряхнул из рукава еще одну шкурку.
   Бердышов, поднявшись, взял соболя у Илюшки.
   – Соболь рыжий, плохой, трех рублей не дам, – грубо сказал он.
   Дельдика вырвала шкурку и, сжимая ее в кулачке, что-то яростно заговорила по-гольдски. Иван беззвучно засмеялся и замотал головой.
   Когда-то Дельдика сама учила Илью охотиться и с тех пор всегда хвалит его добычу. Теперь тетка не позволяет бегать с парнем в тайгу, да ей и самой не хочется. Но стоит она за Илью по-прежнему горой.
   – Зачем его обманываешь? – с сердцем вскричала Дельдика.
   – Вот, паря, дочку я себе нашел! – воскликнул Бердышов. – Беда! Велит дать тебе пять рублей! Что поделаешь! – вздохнул он. – Всем ее женихам угождать – разоренье! Ну, какого товару отпустить?
   – В тебе, Бердышов, силы, как в хорошем коренном, а барахольным делом занялся, – говорил Тимошка. – Крупу развешиваешь, а землю пахать ленишься.
   – Я уж сам себя стыдил… Ревел, слезы лил, замок, стал как лягуша! Однако, скоро это дело брошу. Право, паря! – серьезно добавил он.
   Мужики взяли покупки и ушли.
   – Не ту высватали, – усмехаясь вслед им, сказал Иван.
   Анга, сидя в углу, плела тетиву для большого лука. Она нагнулась и прихватила жилу зубами, пробуя, тугая ли, и слушала мужа, косясь острыми черными глазами.
   – Им бы Шишкину Дуньку. А деду Татьяна понравилась. Старый сват, понимает!
   Дуня – одна из самых красивых девушек в округе. Иван хорошо помнит ее еще с тех пор, когда плясала она с ним на празднике у Родиона. Уж тогда подумал он, что девка эта выровняется и превзойдет всех. Еще девчонкой нравилась она Ивану, не раз привозил гостинцы и ей и ее подружкам.
   – Вот бы ее к нам в село! А то выхватят другие и увезут куда-нибудь. Верно, жена, красивых-то бабенок надо бы сюда? А Кузнецовы промахнулись.
   Иван посмеивался хитро.
   Анга, покачав головой, тоже усмехнулась, как бы соглашаясь с мужем, но взор ее, кинутый исподлобья, был боязлив и насторожен.
   «А что же ты им вовремя не посоветовал?» – хотела спросить она, но смолчала.
   Часто душа ее сжималась от шуток Ивана. Он был умен, силен, хитер, но она знала, что за каждой его шуткой таится дело не шуточное и что он часто говорит совсем не то, что думает. Анга замечала, что Иван, становясь богаче, словно отдалялся от нее душой. Какие-то свои думы владели им. Чем богаче жили Бердышовы, тем скучнее становилось Анге. Любимая охотничья жизнь отходила. Нового было так много, что она ему не удивлялась, как бывало прежде. Анга по привычке все заботилась о муже, как умела, старалась сделать ему новый лук или хорошее копье, шила охотничью одежду, хотя все это ему было почти не нужно.
   – А на Амуре что творится! – притворяя дрожащую дверь, сказал Иван. – В такую погоду невесту верно, что на собаках вытаскивать придется!

* * *

   Таня, впервые увидавши Федьку Кузнецова, просмеяла его.
   – Долговязый какой!..
   Дед с Федькой уехали, и мать сказала Тане, что Кузнецовы будут ее сватать. Таня сама догадывалась, что не зря жили они в Тамбовке. Все же известие это пришлось как снег на голову. Плясунья и баловница, она вмиг погасла, поникла как пришибленная.
   Девушки собирались в дом Шишкиных, пели песни, бередили сердце.
   – Как же это ты, как же! Ах, подруженька! – причитали они, жалея Танюшу.
   – В чужой дом, в чужую деревню!
   – Покидаешь нас!
   – Ах, жалость!
   – Что меня жалеть? – как-то раз отозвалась Таня. Оглядев подружек, она приободрилась. Озорные огоньки промелькнули в глазах. – Я выхожу, а вы остаетесь, – с насмешкой сказала она, избоченясь.
   Девки только ахнули и руками развели. Но опять пели жалостливые песни.
   Таня горько разревелась в коленях у матери. Петровна поплакала вместе с дочерью, а потом, утирая слезы и себе и Тане, сказала:
   – Не плачь, не плачь! Чай, замуж! Чего же хорошего в девках-то сидеть? Настанет пора – сама хозяйкой будешь! Радоваться надо!
   Таня приподнялась на локтях, повела кулачками по мокрому лицу и стихла. И уж больше слез ее мать не видала.
   Петровна даже обижалась: «Что уж это за девки нынче пошли! Мало ревела, пожалеть не дает себя как следует».
   «Конечно, за кого-то надо выходить», – думала Таня. Она еще прежде хвасталась, что за своего не пойдет. «За дальнего выйду!» – говорила, бывало, она. А вот пришло время выходить за дальнего, она и не рада, что так хвалилась… Лучше бы за ближнего. Все бы дом рядом.
   С нетерпением ожидала она второго приезда жениха. И вот Федька сидит рядом, угощает невесту семечками.
   – Кедровые-то у нас тоже есть, кругом на сопках, – говорит он.
   – Кедровыми-то зубы набьешь, – отзывается невеста.
   – А мы подсолнух возвели.
   – Вся деревня, сказывают, у вас в один хлыст, всего четыре избенки, – говорит Таня. – Наши ямщики найти не могли.
   Девки прыскают со смеху. Федя краснеет густо и не знает, что тут можно ответить.
   – У нас охотники хорошие! – бормочет он. – Илюшка Бормотов кабана палкой убил.
   – Ружей-то нет, что ли? – спрашивает Таня безразлично и пренебрежительно.
   «Эх, вот я попал! Ни одно слово не идет…» – в смятении думает Федя.
   – Тоже вот Иван Бердышов…
   – Какой Илюшка-то? – спрашивает красавица Дуняша, задушевная Танина подружка, бой-девка.
   – Дядю Ваню знаем! Как заедет, пряников ребятам дает. У него уж, верно, ружье-то есть! – говорит Таня.
   Она обнимает Дуняшу, и глаза ее смотрят теперь ласково-ласково, но, кажется, это поддельная ласковость, а на самом деле насмешка, лукавство.
   Федя отводит взор поспешно.
   – Дуняша моя ноги с ним стоптала, плясавши…
   – А Илюшка-то какой? – бойко повторяет вопрос стройная, хорошенькая Дуняша. – Смуглявенький?
   Федя не знает, что ответить.
   – Черный?
   – А кедровые мы огнем выжигаем, как гольды идут траву нокту собирать на болото, – говорит Федя деловито и серьезно. – Траву-то нокту знаете?
   – Как же! – отпуская подружкино плечо, с насмешкой отвечает Таня. Она хотела отпалить, что пермяки, видно, с гольдами клад нашли на болоте. – Такое-то богатство! Ноги в траву закручивать!
   – Такая, как осока, растет на опушке. Ее сушить да мягчить, говорят гольды, потом хоть спи на морозе – ноги не мерзнут.
   – Как голодно, так и обутки-то поджарить, – замечает Таня. – Из рыбьей-то кожи!
   Все прыскают со смеху.
   – А вот пароходы нынче! Как у нас пароходная пристань… Подходят! Экспедиция нынче летом будет. Прошлый год, сказали, телеграф проводить начнут.
   Тут слушательницы притихли. А Федя сообразил, что до сих пор толковал не про то. Он пошел про пароходы, про купцов, про товар американский и московский, про барыню, какую раз видел на пароходе.
   Такие разговоры пришлись по душе и невесте и ее подружкам. Они больше не подсмеивались, а Федька не поминал про гольдов и охоту.
   Однако когда расходились, Таня оказала подружкам тихо, но так, что и Федя услыхал:
   – С ним уж ноги не замерзнут. Гольды-то ему траву на болоте…
   Что она дальше говорила, никто не слыхал. Сдержанный хохот и прысканье девок так и мерещились долго в эту ночь Федюшке, который улегся на широкой деревянной кровати в новой избе Родиона, в то время как хозяева ушли в старую.
   Татьяна подшучивала над женихом, но, когда Нюрка было просмеяла его, назвавши «зеленым», Таня вспыхнула и оборвала ее.
   – Ах, ты! – вскричала Дуня. – Заступаешься? Уж влюбилась!
   Погостив еще день, Федя уезжал. На прощание задумал он выбрать миг, когда останутся они вдвоем с невестой, поцеловать ее, но Таня дала ему такого толчка, что он отшатнулся.
   «Ишь, как расхрабрился!» – подумала девушка.
   Жених уехал. Шишкины стали готовиться к свадьбе.

* * *

   Однажды после рождества, тихим мглистым голубым вечером, Таня вместе с теткой Ариной и с дядей Сильвестром подъезжала к Уральскому. Брат ее Мишка шел впереди на лыжах, искал дорогу, занесенную пургой вместе с вешками.
   На релке завиднелись избы. Четыре крыши в снегу похожи были на пасхальные куличи с глазурью.
   Толпа крестьян и гольдов с ружьями в руках, на лыжах и верхами с криками высыпала встречать невесту. Богатый тунгус Афоня, гостивший у Бердышова, выехал верхом на олене. Иван вынул револьвер и выстрелил. Со всех сторон охотники стали палить из кремневок и винчестеров. То тут, то там в синей мгле вспыхивало яркое красное пламя.
   В жаркой избе молодых повенчал поп.
   – А что Дуня не приехала? – улучив время, спросил у невесты Иван.
   – Заришься на плясунью! – с укоризной ответила Таня.
   Угощение на свадьбе было скромное: звериное мясо, рыба, пироги с ягодами.
   – Один поп кашу любил, – рассказывал рыжий богатырь-священник. – Однажды приезжает на свадьбу, а хозяин говорит: «Мол, есть у меня, батюшка, бараний бок, гусь жареный, курочка, телятина, ветчина да колбаса, пироги с вязигой, осетрина с хреном, калачи… да еще каша. Что подать прикажешь?» – «Давай, – говорит, – мне сперва бараний бок, а уж потом гуся да курочку, телятину, тоже ветчину да колбасу. Пирог не забудь, да уж и осетрину… да калачи». А хозяин-то подивился: пошто поп кашу не просит? «А кашу-то, – сказывает, – батюшка?» – «А кашу-то опосля», – отвечает поп.