Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   – Я совсем не думал обманывать, когда крестился, – вежливо сказал Сашка, но глаза его блеснули очень неприязненно.
   Одака знала это выражение.
   Гао смолчал. Между прочим, он заметил хозяину, что надо, наконец, вступить в общество китайских торговцев, что это патриотическая среда и к ней надо приблизиться.
   – Далее отговорки не могут быть терпимы! – добавил он с улыбкой.
   Потом опять зашла речь о золоте.
   Утром Гао уехал.
   На другой день Сашка ездил по делам к Егору. Вернулся поздно. Одака сказала ему с тревогой:
   – Тут без тебя был младший брат Гао.
   – С товаром приезжал? – спросил муж.
   – С товаром, – усмехнулась жена. – Он обещал мне ожерелье. Хвалил меня. Он говорил, что я похорошела…
   Одака знала, что Сашка горяч и очень ревнив.
   – Потом явился толстяк… Я испугалась и не понимала, что они хотят. Что-то говорили мне… Как ты оставляешь меня одну!.. Я всю морду младшему исцарапала… Он мне все говорил, что старший брат вернулся от нас и вспоминал про меня.
   Одака разревелась, накричала на мужа:
   – Почему ты позволяешь обижать свою жену!
   – Что он сделал? – в бешенстве подскочил к ней Сашка.
   – Если ты будешь дураком, они все, что захотят, сделают. Дурак! Дикая курица! Ты не знаешь, какой плохой человек их старший брат. Ты ему жаловаться пойдешь – он только посмеется над тобой. Он всех обманывает, а ты, дурак, хочешь вступать в их общество. Поезжай лучше подальше от них, лучше всего в русскую деревню, пока торгаши твою семью и тебя не погубили. Вон Айдамбо с Дельдикой туда переезжают. Будут у нас там родственники. Там никто нас не обидит. А Гао когда-нибудь убьет тебя. Младший брат спрашивал, как мы золото моем, и сам все поглядывал по углам. Наверное, хочет узнать, где закопано.
   Через несколько дней снова явился Гао-старший.
   Сашка встретил его вежливо, поклонился низко, пригласил в дом. Накануне из Экки приехали Николай и Володька, но сейчас их не было дома: оба рубили дрова в лесу. Сашка занимал гостя.
   – Ну, так как же со вступлением? – спрашивал Гао. – Пора, пора! Зиму ты мог бы жить в Бельго, – тут он покосился на Одаку, – и помогать патриотическому делу. Тебе будет хорошо в нашем доме. А то, я вижу, ой-ой, ты сблизился с гольдами, с варварами, и пал духом. Лев подчинился им. Храни гордость и достоинство и будь равный с равными.
   «Зачем понадобились ему эти мудрые рассуждения?» – думал Сашка. Он желал избежать ссоры, опасался сказать богачу что-либо грубое. «С сильным не борись, с богатым не судись! Надо обойти все опасности».
   Но чем больше Гао говорил, тем сильней возмущался Сашка и тем труднее было ему сдерживать себя, улыбаться и кланяться.
   – У меня нет денег платить в общество.
   – Мы займем тебе.
   – Нет, я хочу вступить, когда буду полноправным.
   – Ты и так создал благополучие.
   Одака, сидя под навесом и разбирая картофель, слышала все через открытую дверь. Мужчины говорили долго, уж солнце стало клониться. Иногда Одака отходила, чтобы поднести с поля корзину с картофелем. Вдруг до слуха ее донеслись крики. Гао завизжал так, словно его резали.
   – Да, варвары! – тонко кричал Гао. – Ты в их власти! Ты забываешь свое кровное!..
   Через поле шли с топорами Николай и Володька. Они возвращались из леса. Володька задержался на поле, Николай прошел в фанзу.
   Голоса спорящих стихли. Но понемногу спор снова разгорелся. Послышался уверенный голос Николая. Теперь и муж заговорил смелее. Спор становился все горячей.
   – Ты упрекаешь меня! – говорил Сашка. – В чем? В том, что я создал своими руками? Разве я не китаец? Разве я не люблю свою родину? Но значит ли это, что я должен тебе подчиниться? Да, вот у меня есть золото, на… Вот бери все, и по твоей цене. Достану весы. Взвесь! Ты сам назначил! Возьми! Да, я обманывал тебя! Не хотел вступать в общество, не хотел отдать сразу долг. Но теперь отдаю все. Бери! Я никогда не войду в общество.
   – Ах, ты вот как!.. – вскричал Гао.
   Николай подлил масла в огонь, сказав:
   – Самый горячий патриот может покинуть родину, не вытерпев насилия угнетателей. Каждый, кто бесстыдно обманывает простых и доверчивых сограждан, – пособник маньчжур!
   – Она тебе неровня! Она дикий зверь! В ней вся причина! – кричал Гао. – Она уничтожает наше патриотическое единение! – говорил он об Одаке.
   – Такие, как ты, погубили семью моего отца на родине! – яростно кричал Сашка, с болью в сердце сознавая, что Гао все же выудил у него золото. – А теперь, когда я хочу выбиться из беды, ты уверяешь меня, что я принадлежу к избранному народу. Хотите лишить меня семьи! Твои братья – негодяи!
   – Как?!
   – Да! Они пытались насильничать. На земле, где нет хозяев, я стал человеком. Такие, как вы, отняли у меня все еще в ту пору, когда я был на родине, а теперь, когда я нашел кусок хлеба, кощунственно призываете меня во имя родины бросить труд и честную жизнь и сделаться на чужбине рабом, слепым и ничтожным.
   Гао перебил его.
   Сашка проклинал себя в душе и старался сдержаться. Доказывать бесполезно. Тысяча законов, куча известных мудростей будут сейчас двинуты на него. Общество, быть может, задумает стереть его с лица земли.
   «А я плюю на тебя! – думал Сашка. – Смотри, вот как я вытягиваю губы и плюю, хотя ты и не замечаешь! Ненавижу тебя! Как ты позорно оплеван мной!» Сашка слыхал, что где-то так умные люди мстят и утоляют зло, когда сами бессильны.
   «Я скажу им при случае, что, конечно, уеду в Китай, что брошу гольдку! „И детей?“ – спросят они. Отвечу: „Да, и детей“. Но в самом деле – никогда! Я обману их!»
   – Все вступают в общество «Свободных братьев», – говорил Гао. – Все те, кто женаты на гольдках.
   Но Сашка наотрез отказался. Он знал, чем кончаются такие связи. На родине, в деревнях, торговцы и богатые крестьяне из века в век использовали этот древний способ закабаления тружеников и под всякими предлогами втягивали бедняков в разные общества, обирали их, заставляли работать на себя. На Амуре Сашка желал быть свободным.
   – Мало виделись, мало виделись! – так приветствовал, кланяясь купцу, вошедший Володька. Он назвал Гао «родившийся ранее меня».
   Гао знал, что это человек вежливый. Он отвернулся от Сашки и разговорился с его жильцами, предлагая Володьке и Николаю поступить в его лавку приказчиками. Это было бы очень выгодно: тогда Гао мог показать всем сомневающимся, что борется за справедливость, дает приют изгнанникам.
   Николай вспыхнул и отказался.
   – Но без нашей помощи будешь с пустым брюхом! – язвительно заметил Гао.
   – Убийцы и поджигатели едят досыта, а у почитающего Будду всегда пустой желудок! – с поклоном ответил Николай.
   На этот раз вспыхнул Гао. Дело дошло до оскорблений.
   – Ты только маленькая вещь! – восклицал Николай. – Нечто маленькое между Западом и Востоком…
   – Общество тебя накажет, говорить председателю такие слова!
   – Общество? – вне себя от ярости подскочил рослый и худой Николай. – Ваше общество? – И с жаром опытного проповедника он стал поносить объединение купцов.
   Работник Гао, великан Шин, и тот слушал Николая с удовольствием. Всем нравилось, как он ловко высмеивает общество купцов и их цели. Такого речистого и умного человека надо послушать. Он в пух и в прах разбил доводы Гао, объявил общество купцов братством нечистых. Как сыпал он при этом изречениями из книг великих мудрецов!
   Николай поклялся вести борьбу против влияния общества богатых на Амуре. Шандунец, сын участника Тайпинского восстания, казненного наемниками-англичанами, состоявшими на службе правительства, он знал многое такое, что впервые услыхали его новые друзья.
   Николай понимал, что Гао только внешне вежлив с ним, а сам намекает, что будет мстить, может подослать убийц. Николай не был трусом, всю жизнь он боролся и стал закаленным бойцом. На родине он призывал к свержению власти маньчжуров и, как потомок тайпина, проповедовал общественную собственность на землю.
   – В Серединном царстве во все времена было множество тайных обществ, – говорил Николай. – Есть общества богатых. Но есть общества бедных – они противятся богатым. Они многолюдней и сильней. Я знаю язык лжи и понимаю твои намеки, но не для того мы страдали на родине, чтобы на чужбине идти к тебе в компаньоны. На действия вашего общества мы ответим своими тайными действиями. Есть общества честных людей, бескорыстно любящих свою родину, желающих свергнуть власть маньчжуров. Таких обществ в Китае множество. Это потому, что народ не смеет говорить во всеуслышание и собираться открыто, но каждая деревня свободных переселенцев в Маньчжурии – это свободное тайное братство. Не запугивай нас. Нас мало, но мы объединимся. Попробуй только угрожать нам! Мы составим свое общество. Мы не потерпим твоих происков и угроз!
   Гао подумал, что надо покончить с Колькой и пожаловаться на него исправнику. Правда, тот считал китайцев просто варварами. Только посмеется и никаких мер не примет, тем более что ему приказано оказывать помощь политическим изгнанникам из Китая и на это отпускались средства, часть которых он, видно, удерживал. Кольке конь и корова полагались, а он не дал.
   Когда вышли из фанзы, Гао закричал:
   – Эта вонючка не принесет тебе счастья! – и указал на Одаку, стоявшую на коленях около кадушки, которую она мыла.
   Сашка схватил вилы.
   – Ты что? – испугался купец.
   Николай ухватил Сашку сзади; тот успел в ярости кинуть вилы прямо в лицо Гао.
   Купец увернулся, но неудачно. Вилы попали ему в плечо и в щеку. Гао упал на одно колено.
   Все кричали.
   Сашка рвался из рук Николая, грозя задушить Гао, но Одака отчаянно визжала, хватая мужа.
   Купец был смертельно бледен. Хотя вилы только царапнули его, но он, как умный человек, прекрасно понимал, что побывал на волоске от смерти.
   Николай помог ему подняться и проводил до лодки. На прощанье он сказал Гао, что ни в коем случае не признает суда общества, если торговцы захотят сами разбирать дело Сашки.

* * *

   О ссоре, происшедшей между китайцами, вскоре стало известно в Уральском.
   Егор Кузнецов спросил Гао Да-пу, когда тот приехал в Уральское с товаром, зачем он обидел Сашку. Гао стал ругать Сашку, сказал, что он плохой человек, хунхуз, разбойник.
   – Какой же он хунхуз? – ответил Егор. – Он пахарь. Ты подумай-ка! Нет, уж ты моего крестника не смей обижать. Кто тебе поверит, что он первый задел? Смотри, я узнаю у него все!.. – В голосе Егора была угроза.
   «Егор – его крестный отец?» – изумился торговец.
   – Он твой крестник? – спросил Гао, заинтересованный.
   – Как же! Ему и фамилия будет Кузнецов, когда вид дадут на жительство.
   Впервые в жизни видел Егор, как смутился Гао. А смутился он не оттого, что мужик его пристыдил. Купец вспомнил: вот так же блеснули Егоровы глаза, когда мужик начал заступаться за Дельдику.
   «Что тут может поделать общество?» – мелькнуло в голове купца. По дороге из Уральского он стал соображать, кого выбрать себе в крестные отцы: «Барсукова? Оломова? Как я об этом не подумал?!»

* * *

   Когда наступила зима, Сашка подал прошение старосте Федору Барабанову, чтобы его приписали к общине села Уральского. Он решил, что весной построит в Уральском дом и заведет своих коней для почтовой гоньбы. Сашка ждал открытия тракта и приезда станового. Жена его Одака, приезжая в Уральское, целыми днями рассказывала бабам, какие плохие люди Гао и как они притесняют Сашку.
   Айдамбо, принявший фамилию Бердышова, к этому времени уже переселился с женой в Уральское. Они жили в старом зимовье Бердышова с Савоськой. Ужиться со своими на Мылках Айдамбо так и не смог.
   Одно время поговаривали, что батрак Федора, белобрысый Агафон, намеревается жениться на Ольге-каторжанке. Но ей нравился седой старик Яков, человек более основательный, и она решила выходить за него.
   Сукнов должен был закончить службу и жениться на старшей Пахомовой дочери. Так, к четырем семьям староселов прибавлялись еще четыре семьи: гольда, солдата, китайца и каторжника.
   Кузнецовым жилось тесно, и они задумали выделить Федю и поставить ему новый дом. А глядя на них, и Бормотовы решили, что надо построить новый дом молодым.
   Только Агафон, Авраамий, Николай, Володька и Савоська жили без семей, по-прежнему работая на других более, чем на себя.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

   По льду Амура тракт обычно открывали в декабре, после Николы. Проезжал кто-нибудь из начальства, проверял, поставлены ли вешки. На этот раз ждали нового станового Телятева. Мужики знали, что это он летом взял двадцать пять рублей у Агафьи за то, что отпустил с разбитой баржи каторжанку Ольгу.
   – Что-то черт с граблями не едет, – говорил про него Силин. – Наверно, запьянствовал…
   Силин, рыбачивший на прорубях, уверял, что шуга – битый лед, намерзший под материковым, становым, – уже не цепляет снастевых веревок, значит лед утолщился, стал крепок, поэтому и перевозки скоро начнутся.
   Мороз все крепчал. Под дальним берегом курились обширные полыньи, застилая и сопки и реку густым туманом.
   Как-то ранним утром во мгле послышался звон колокольцев.
   – Едет!
   Открытие тракта – большое событие. До того живут мужики всю осень, как на необитаемом острове.
   Все собрались у почтового станка – избенки, построенной солдатами, около которой стоял полосатый столб с орлом.
   – Что нос трешь? – спрашивал Савоська у Егора. Старый гольд перепоясан кушаком по-ямщицки, с кнутом в руках. – У русского нос большой, поэтому мерзнет.
   Колокольцы быстро приближались. Рослые гнедые мчали вовсю. Не сбавляя бега, кони поднялись на обрыв и, кидая кошевку по рытвинам в снегах, понесли мимо изб. Правил вятский ямщик Протасий Городилов.
   – Потише! Потише!.. – раздался тонкий голос станового.
   Доха его распахнулась, между красных мехов стало видно бледное плоское лицо в веснушках.
   Протасий уперся ногой в корку снега. Возок валило набок. Ямщик спрыгнул, налег грудью на облучок. Крестьяне остановили коней.
   Становой вылез и, волоча шубу, пошел в избу Барабановых. За ним вылез из кошевки сопровождавший своего начальника полицейский.
   – Здравствуй, хозяйка! – входя в дом, кивнул становой Агафье.
   Мужики обступили взмыленных коней, помогали ямщику распрягать их, закладывали в кошевку своих, свежих. Потом все отправились к избе Барабановых.
   – Посмотреть, что за новый становой! – приговаривал Тимоха, с деланным страхом забираясь на крыльцо.
   – Телятев! Не в насмешку ли теленком назван, – молвил Егор. – Но зубы, как у хорька.
   – Людьми торговал, – подтвердил Тимоха. – Слупил большую деньгу.
   Силин приоткрыл дверь, заглянул, отпрянул, прикрыв ее, перекрестился, посмотрел на Егора, потом снова приотворил и, набравшись духу, вошел в избу.
   Мужики, кланяясь и снимая шапки, вошли за ним.
   Становой, сидя за столом, пил водку и закусывал. Перед ним стояла черная и красная икра, осетрина, копченая горбуша. У самовара хлопотала тучная Барабаниха. В синем платке она казалась еще смуглей.
   – Рыба если обмякнет, то, как ее ни копти, сгниет, – из кожи вон лез перед становым Федор. – Я первый тут стал коптить рыбу. Как поймаешь, скорей надо вешать в дым. Вот покушайте.
   – Созвать всех, – показывая бледным, дряблым, маленьким пальцем на мужиков, вымолвил Телятев.
   Рыжий и тщедушный, с бабьим голосом, становой совсем не представлялся мужикам грозным начальником. Он казался вялым, мерклым, все делал словно нехотя, небрежно: не то был обижен, не то ему все не нравилось.
   – Да все вот пришли, – приговаривал Барабанов.
   – Все собрались? – косо взглянув на мужиков, спросил Телятев.
   – Все…
   Становой нахмурился и, не обращая никакого внимания на мужиков, опять как бы нехотя стал тыкать вилкой в тарелку. Тут же сидел полицейский, уплетая икру и копченую рыбу.
   После завтрака Телятев поднялся. Сразу вскочил полицейский.
   Федор надел на станового шубу.
   Ни на кого не глядя, Телятев прошел мимо расступившихся мужиков.
   – Покажи мне деревню, – сказал он на улице Федору.
   Но что бы тот ни показывал, становой хмурился недовольно и смотрел на все так, словно все это было ни к чему, а когда ему показали мельницу, он махнул рукой и отвернулся.
   Илья держал коней. Егор не пошел с начальством. Остальные мужики ходили следом за Телятевым.
   Никто не мог понять, что все это означает. Опился ли становой по дороге и теперь не в своем уме с похмелья, или у него какой-то злой умысел?..
   Телятев вдруг пошел быстро к барабановской избе, приказав мужикам следовать за собой. Он опять велел позвать всех. Кликнули Егора.
   – Так хорошо живете? – когда все собрались, спросил Телятев, улыбаясь как-то кисло.
   – Не жалуемся, – отозвались мужики.
   Вялый и болезненный на вид становой, похоже было, не собирался их допекать придирками. Такой казался неопасным.
   Телятев помолчал, поморщился, достал какие-то бумаги, нехотя перелистал их и вдруг быстро свернул и спрятал.
   – В своем ли уме человек? – шепнул Силин на ухо Егору.
   Телятев обежал мужиков взором и потупился.
   – А как охота? – спросил он.
   Мужики стали было рассказывать про свои промыслы, но Телятев опять махнул рукой, приказывая замолчать.
   – Ну, так вот, – проговорил он тонким голоском и строго оглядел присутствующих. – Все, что вы мне показывали, теперь не нужно. Вам придется переселяться на новое место.
   – Ка-ак?.. – разинул рот Пахом. Его словно удар хватил, лицо обмякло.
   «Вот уж становой так становой! Год не ехал, а приехал… Какая подлюга!» – подумал Егор. Он не поверил словам Телятева, но почувствовал, что этот маленький тщедушный человек хочет отравить ему новую жизнь. Мало ли чего не бывает, когда чиновники начнут выматывать деньгу. Вспомнил Егор, какой произвол был на старых местах, каков там рабский страх народа. И заметил Егор, что этот старый страх перед начальством шевельнулся сейчас в душах поселенцев.
   – Так вам придется с этого места переселяться, – вразумительно и властно продолжал Телятев, подымая бледный маленький палец. Откуда вдруг в нем явилась осанка! Речь стала резкой, взор твердым. Раньше он терся вблизи столицы и имел очень смутное представление о том, какова жизнь тут и каковы люди.
   – Как же так, господи! – запричитала в углу Барабаниха.
   В душе она догадывалась, к чему идет дело, и полагала, что тут кстати выказать испуг и отчаяние.
   – Получилась ошибка, – с холодным, жестким выражением лица продолжал становой. – Вас не туда поселили, куда следовало.
   Силин растолкал товарищей и выскочил вперед.
   – Людей с места согнать нельзя! Нынче – воля!
   Телятев посмотрел на него пристальным взором.
   – Баня у вас запирается? – спросил становой у Барабанова.
   Тот кивнул головой.
   Телятев подозвал полицейского.
   – Кто будет противоречить, надо посадить в баню, а потом отправим в тюрьму.
   – Как же так?.. – пробормотал Федор.
   – Я вам покажу волю!.. – вскакивая с места, тонко закричал Телятев. – Сейчас велю под арест! – Он был бледен, большие его уши покраснели. – В Богородском за такие разговоры старика Митрофанова запороли. Недавно я сам согнал деревню новоселов. Никто не пикнул. Выселить! Разбойники! Мерзавцы! Сели, где не надо. Я вас!.. Летом дома снести! Начальство допустило ошибку и будет отвечать за это. Будем вас переселять в Тамбовку… На Быстрый Ключ. Самых непокорных – на Сахалин!
   Телятев поманил к себе Егора.
   – Да ты запомни, что я не шучу, а говорю всерьез! – сказал становой, словно догадываясь о мыслях мужика по его невозмутимому виду.
   Потом Телятев выгнал всех и лег спать, приказав не беспокоить и пригрозив, что если что-нибудь случится, то он пришлет команду из города.
   «Не стыдно ему, собаке, язвить людей в самом их светлом и заветном! Нехитро придумал, но и то испугал», – выходя, думал Егор.
   У станка запряженные лошади звенели колокольцами. В кореню запряжен новый конь Егора, молодой Саврасый. За лето кони одичали, отъелись. Они били копытами, нехотя шли в упряжке. Горячая тройка ждала станового. Везти должен был Илюшка Бормотов.
   Егор думал, что жизнь людская, труд, счастье народа для начальства ни гроша не стоят. «Врет становой, врет вражина! Не посмеет сселить, да и никому не надо сселять деревню, – стоит она на нужном, прекрасном месте. Просто пронюхал, что есть золото, захотел разжиться, умней ничего не придумал, чтобы напугать. Да еще узнал, что у нас хорошие охотники. Заплатили ему Барабановы двадцать пять рублей и все дело испортили: теперь он станет вымогать!»
   Илья Бормотов с бичом молча, с нетерпеливым видом прохаживался перед станком, хлопая себя кнутовищем по валенкам. Он тоже был в избе. Пока он слушал станового, жена его Дуняша держала коней.
   Силин подошел к Егору.
   – Связать его? – спросил он.
   – Нет… Дай я его прокачу, – сказал Егор, обращаясь к Илюшке.
   – Нет, дядя Егор, побереги себя. Я ему покажу!.. – ответил Илья, дико сверкнув глазами.
   – Долго же он думал. Ну и теля, – сказал Егор. – На какие выдумки пустился!..
   Становой поспал недолго. Проснувшись, он подозвал Барабаниху, велел подать чаю и закурил папиросу.
   – Золото моешь? – как бы между прочим спросил он Федора.
   – Да как сказать… – замялся Федор.
   – А ну, подай сюда. Что у вас за золото?
   У Федора заранее было приготовлено для начальства золото со шлихами, «с блеском» и всякой дрянью. Он достал мешочек.
   – Вот сюда, – показал дряблым пальцем на тарелку Телятев. – Еще подсыпь, не жалей!
   Он склонился к тарелке, выбрал кусочки породы, выдул пыль.
   – Еще сыпь. Что, больше нету? А кто еще моет?
   – Больше никто, – ответил Федор.
   – Врешь.
   – Ей-богу!
   – А далеко отсюда моете?
   – Далеко, шестьдесят верст. Только осенью, как хлеба уберем, да маленько летом. От хозяйства нельзя уйти…
   Становой косо на него поглядывал. Федор стал уверять, что поблизости есть богатое месторождение золота, но что разработать его не удастся, если нужно переселяться.
   Тереха и Пахом принесли Телятеву черно-бурую лису.
   Становой накинул шубу на плечо и вышел, не глянув на них.
   – Ты скажи соседям, что переменить решение начальства не удастся, – заметил Телятев, усаживаясь в кошевку.
   Пахом подошел к кошевке, держа в руке лису, и растерянно ждал. Тереха догадался сунуть лису в кошевку под меховое одеяло.
   – Отсрочки, может, год выхлопочу для вас, – объявил становой братьям Бормотовым. – На год-два.
   Он закутался в доху.
   – А ты смотри у меня!.. – вдруг пригрозил он Егору. – Трогай! – Он ткнул в спину молодого Бормотова.
   Илья взмахнул бичом. Кошевка забилась на рытвинах.
   – Потише, потише! – тонко выкрикнул Телятев.
   Мужики, стоя на релке, смотрели вслед уносившейся кошевке. За ней вилось снежное облачко.
   – Он душу из него вытрясет, – засмеявшись, сказал Силин.
   На полпути между Уральским и Бельго Илья вдруг изо всей силы стал хлестать коней, и они понесли.
   – Ты что делаешь, подлец?! – закричал очнувшийся от дремы Телятев. – Держи!..
   – Держи сам, барин! – оборачиваясь на облучке и подавая ему вожжи, ответил Илья.
   Полицейский испуганно схватился за короб.
   Сани мчались все быстрее. Стойбище Бельго быстро приближалось.
   Кошевку ударило о торос. Полозья треснули. Лопнул и стал разлетаться в щепы короб. От удара о следующий торос кошевку так метнуло, что вылетел полицейский. Дикие, взлохмаченные кони, навострив уши, помчались, как по воздуху.
   Телятев, хватая вожжи, закричал на них.
   – Застрелю!.. – орал он на ямщика.
   – Стреляй, ваше благородие! – ответил Илюшка, следя за каждым движением станового.
   На раскате Телятев вылетел и ударился головой о торос.
   Короб вырвался из-под ног Ильи, и он с вожжами, намотанными на руки, волоком несся по льду. Его било о торосы. Один раз ударился головой так, что искры полетели из глаз. Тройка внесла его на вожжах на берег и остановилась у станка.
   Телятева долго не было видно.
   Перепуганные тамбовцы поехали за ним. Становой, прихрамывая, плелся среди торосников. Лицо его было в синяках и крови.
   – Чьи это кони? – поджимая губы, спросил он у Ильи, приехав на станок.
   – Крестьянские, – ответил Илья. – Долго ходили на воле, от упряжки отвыкли.
   – Что ты хочешь этим сказать? – сквозь зубы спросил Телятев.
   – Их удержать нельзя, – усмехнулся Илья.
   – Этих коней убери со станка, – спокойно ответил Телятев, но лицо его стало бледней обычного.
   У Ильи по примеру Бердышова на всякий случай в кармане в дороге всегда лежал револьвер. «Чуть что, я его уложу!»
   Телятев некоторое время поглядывал на Илью пристально. Но тот уже понял, что становой струсил и что с ним, как и с любым нахалом, робеть нечего.
   Еще осенью Иван говорил, что новый становой вымогатель, что его за жульничество убрали со старого места. А сюда он приехал, как и все чиновники, только чтобы нажиться и снова убраться на запад.
   «Пусть помнит!..» – думал Илья. Он чувствовал, что при случае становой ему отомстит.