Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   – Ты что сына в тайгу не пускаешь?
   – Кто тебе сказал?
   – Да сам не знаю, кто-то сказал…
   – А тебе что? Надо?
   – Надо!
   – Тебе далеко ли?
   – Собирался на Горюн!
   – У-у, какая река, – сказал Савоська. – Вода там как котлом ходит!
   – А без него не обойдешься?
   – Никак! Все пропадет.
   Иван какой-то легкий, помолодевший, усы подстрижены, рубаха вправлена в штаны. У него острые синие глаза и нос, черный от загара.
   – Как здравствуешь, Иван Карпыч? – молвила, подходя, старуха.
   – Да вот мне на Горюн ехать – нужен мальчик смотреть за товаром. – Иван обратился к Ваське: – Ты уж большой, стрелять умеешь…
   – Зачем это ему стрелять? – строго спросила Наталья.
   – Ну, утки полетят…
   – Ах, утки! А уж я-то подумала…
   – Не грабить же мы едем! Я его стрелять научу как следует. И буду платить.
   Егор, услыхав про плату, подумал, что, пожалуй, стоит отпустить Ваську. Деньги ведь! Сколько ни трудись, а деньги нужны. Как всякий мужик, Егор ценил деньги и покупные вещи дороже своего труда.
   – А тебе кто, Васька, шкуру порвал? – спросил Иван у мальчонки. – Посмотри в речку на морду… Не на охоту ли ходили? Что, у дедушки лапа тяжелая?
   Иван вместо «рука» говорил «лапа». Зубы у него – «клыки», кожа – «шкура», ногти – «когти», рот – «пасть», лицо – «морда».
   – Как, жена? Может, пусть едет, поглядит? – молвил Егор.
   – Да уж не знаю, – ответила Наталья, но и Егор, и Васятка, и Иван по голосу ее услыхали, что она согласна.
   «С Иваном-то надежно, – думала она. – Ваське давно хотелось побывать в далекой тайге. Ему ведь уже двенадцать лет, большой».
   Егор не желал показать, что случай с медведем напугал его. Но все же в тайге – он знал – опасно. Хотя Иван зоркий, чуткий, тайгу знает, зимой без варежек на охоту ходит, ночью находит дорогу в лесу, а это даже гольды не все могут.
   – Не бойся, Егор, – сказал Савоська. – Я присмотрю, и Васе будет хорошо…
   Все знали, что Савоська добрый и любит детей.
   – Сохачью шкуру возьми, – подымая палец, учил гольд мальчика. – Тебе про Невельского расскажу. Покажу место, где он был.
   – Без сохачьей шкуры амурец не живет, – подтвердил Иван. – Обутки, постель, мешок, сумка, шапка – все сохатина да сохачий мех.
   – А ружье? – спросил Егор.
   – Ружья своего не бери. У нас ружья будут… Егор, а ты осенью хлеб продавал интендантству, еще не осталось ли? Давай хоть один куль или два. Я хочу с собой на Горюн взять русского хлеба. Там уж слух пронесся, что Егоркина мука слаще. Надо для пробы прихватить. Верно говорят: из-под березы земля хорошая, хлеб на ней родится более. И под новый урожай могу ссудить, – сказал Бердышов, – мука мне нужна.
   Пошли в избу. Долго толковали.
   Бердышов дал мужику двадцать рублей.
   Егор велел сыну собираться.
   – Пусть привыкает к тайге…
   Илья Бормотов услыхал обо всем от мальчишек, пришел домой и сказал отцу:
   – Тятя, нам денег надо?
   – Что зря говорить! – ответил Пахом.
   – Дядя Иван даст денег, нанимает людей лодки толкать на Горюн. Поди к нему.
   – Пусть, пусть уж Илья сходит! – заговорил Тереха. – Иван, поди, деньги ладные даст. Он еще зимой сказывал. Если земля не уродит, хоть хлеба прикупим.
   – Нишкни! – прикрикнул Пахом, но сам пошел к Бердышову.
   Вернулся Пахом сильно обиженным. Иван ни словом не обмолвился, что ему нужны работники. Пахом изругал бабу и запретил поминать про Горюн.
   Однако в тот же день Бердышов сам явился к Бормотовым.
   – Жениться хочешь? – спросил он у Илюшки.
   – Хочу, – спокойно ответил тот.
   – Есть невеста?
   Илья покраснел.
   – Еще не сватался?
   – Нету невесты! – ответил Пахом запальчиво.
   Хотя Иван замечал, что Дуня и Илья поглядывали друг на друга, но не беспокоился.
   – Ты чего вяжешься ко мне? – грубо спросил Илья.
   – Поедем в Тамбовку, там девки – красота! Приглядишь и высватаешь… Пахом, я еду торговать на Горюн. Отпусти Илью, мне надо русских в работники. – Он не стал объяснять с подробностями, куда и зачем едет. Это не Егор, он все равно может ничего не понять.
   Илья вдруг вскочил, выбежал из избы, заскакал, в восторге перескочил через низкие барабановские ворота.
   «Поеду!» – решил он.
   Пахом тем временем расспрашивал о плате. Как раз лето, идут баркасы, купить можно все, что хочешь.
   – Видишь, пора-то какая… Нам не подходит, – сказал он.
   Но он еще раньше с братом и с женой обсудил, куда истратить деньги.
   – А когда ехать?
   – Послезавтра на рассвете. У меня все готово, но работники еще не собрались, и муки надо с собой взять.
   Раз Пахом спросил, когда ехать, то ясно, что согласен. Но Иван знал: надо дать ему покуражиться.
   А вдали опять защелкали выстрелы.
   Иван усмехнулся. У него были заведены теперь дела в разных селениях и в городе. Соседи даже и предположить не могли, что он затеял.
   – А муки тебе не надо ли? – спросил Пахом, когда уж прощались.
   – Да как сказать… Я уж было заказал. Много у тебя?
   – Какая цена-то, я не знаю, нынче.

* * *

   Васька собирался тщательно, взял новую рубаху, свернул трубкой сохачью шкуру, наточил свой охотничий нож. Иван дал ружье, короткое, легкое, жаль, что не свое, но Васька счастлив, что ему дано и что ружье это как игрушка.
   Наутро лодки были загружены. Уезжали раньше, чем хотели. Все сделали за день. Работники – гольды и уральцы – ждали хозяина. Иван что-то замешкался в зимовье.
   Вся деревня вышла на берег проводить отъезжающих.
   – Илья схитрил все же! Нанялся, чтобы Дуню повидать! – говорила Таня. – Пень с глазами, а изловчился. Смотри, Илья, там не упусти, она уж о тебе плакала.
   Она подмигнула парню, сидевшему на носу лодки, и хлопнула его по спине.
   – А рубаху-то новую взял? – спросила она. – Васька у нас приготовился.
   У Ильи уши покраснели.
   – Ну, довольны, ребята? – спрашивал парней Тереха. – С Иваном-то надежно.
   – Мозоли на глазах наглядят! – сказал Иван, подходя к лодке.
   На нем клетчатые штаны и шляпа.
   – С Иваном-то они сами кого-нибудь ограбят, – толковал шутливо Кондрат, когда лодки ушли. – А ты, Егорушка, говорил: «На новых-то местах жизнь пойдет по справедливости». А, гляди, люди работников нанимают. А наши парни уж постараются на соседа. Он с малого начинает. А как приучит их работать на себя, под урожай, вот даст!.. А потом что – не знаем…
   – А ты что же раньше молчал? По-твоему, значит, зря я отпустил Ваську?
   – Да нет уж, пусть приучается! Ладно! Да все же деньги. Посмотрим, что дальше будет…
   Дед сам желал, чтобы Васька заработал денег. Иван платил куда больше, чем на старых местах. Не так обидно батрачить, если за такие деньги. Но в глубине души дед побаивался, как бы Иван не согнул тут всех когда-нибудь.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

   Возвратившись домой, Айдамбо не стал ни пить, ни есть, ни разговаривать. Дома вкусно пахло звериным мясом. Сестренка варила рыбий жир. Лезли и лизались собаки. Старик Покпа сидел за столиком и, обжигаясь, ел кашу.
   – Ну, как охотился? – не оборачиваясь, спросил он. – Иди есть кашу. Хорошая каша.
   – К черту иди со своей кашей! – отозвался сын.
   – Ай, наори! – весело подпрыгнул Покпа на кане, словно подколотый. В хорошем настроении он все склонен был принимать в шутку.
   Айдамбо присел на кан рядом с ним и стал яростно царапать обеими руками голову. Он теперь моется, голова у него чистая, но и с чистой головой не придумаешь, как тут быть. Айдамбо трет ее и скребет.
   – Сытый, что ли? – спросил отец. – Русские хлебом накормили? Что такое хлеб? – рассуждал старик. – Лапшу знаю, лепешки знаю, пампушки. А русские хлеб едят – так мне люди сказали. Когда я посмотрел, что они едят, то плюнул. Черный и вязкий. Совсем не на еду похожий.
   – А ты сам от грязи черный, – с сердцем возразил ему Айдамбо.
   Покпа был вспыльчив, он мог избить сына. Но Айдамбо долго не был дома, он охотился где-то далеко, старик соскучился и простил грубость.
   – Как люди живут, ты не понимаешь, – продолжал парень. – Деревяшкам молишься, рубаху грязную носишь, сам никогда не моешься. У нас в доме грязно.
   Мать с плаксивой гримасой слушала сына. Так долго не был дома – и вот приехал и бранится. Пусть бы добром сказал, ведь она согласна ради него все сделать: вымыть дом, одежду…
   – Откуда ты явился? – удивлялся Покпа. – Ты, парень, однако, сватался, и тебя погнали.
   – А из-за чего меня погнали? Конечно, из-за тебя! Мне из-за тебя жениться не дают. Ты меня чистоте не учил. Сам грязный. Смотри, какая на тебе рубаха!
   – Я от грязи еще ни разу не умирал, – ответил Покпа самодовольно. – Есть не будешь? И не надо… Я уж все съел.
   Старик повалился на кан и, как обычно, лег на спину, раскинув ноги.
   – Что невеста тебе сказала? Чтобы ты хлеб ел?.. Я зря тебя в детстве не обручил. Надо было женить тебя на кривой Чуге. Тогда бы ты не был такой умный.
   – Тьфу, видеть тебя не могу! – вскочил Айдамбо.
   – Ой-ой, сынок! – забеспокоилась старуха.
   – К чертям вас обоих вместе с матерью! Я хочу правильную жизнь узнать, как надо все делать… А вы только мне мешаете. Лучше бы вас совсем не было!
   Покпа лежал не шевелясь, изумленный рассуждениями и поступками сына.
   – Не хочется подыматься, а то бы я оттрепал бы его за косу. Грязь ему не нравится, русские грязи не любят! А вот ты на отца плюнул! Русские на отцов плюют?
   Айдамбо, не желая больше разговаривать, стал собираться в дорогу.
   – Не езди, сынок, я тебе приготовила новую одежду. Вот посмотри, какая вышивка!
   – Оставайся лучше дома, – примирительно сказал Покпа. – Поедем на протоку рыбу ловить. На протоке каких-нибудь торговцев найдем и отберем у них чего-нибудь, – стал он дразнить сына. – Когда я был молодой, мы так всегда делали. Но ты как девка, – подшучивал отец. – Ты уж большой, а толку от тебя все нет. Могли бы с тобой поймать…
   Айдамбо, заткнув уши, выбежал из дому, с разбегу прыгнул в лодку и поднял парус. Он направил свою лодку в ту сторону, где на обнаженном холме солдаты в белых рубахах строили церковь. В стороне от нее, в тихом заливе, на песках белела палатка. Из палатки доносились густое пение попа и запах ладана. Через раскрытый вход видны были спины и головы гольдов. На палатке сиял золоченый крест.
   Гольд, выйдя на берег, заглянул в палатку. Поп в золотой одежде махал кадилом. Перед складным позолоченным иконостасом горели свечи. Айдамбо тихо вошел и замер, слушая службу.
   Поп стих. Наступившее торжественное молчание волновало горячее сердце Айдамбо. Гольды стали прикладываться к кресту. Поп заговорил о чем-то уже не так торжественно.
   Вскоре все разъехались.
   – Ну, а ты, сын мой любезный? – спросил поп у Айдамбо.
   Юноше не терпелось приступить прямо к делу, и он полагал, что помех не будет: поп пошаманит и чудодейственной силой превратит его в русского. Столько золота, такая одежда красивая, украшенная, огни свечей, на картинах боги в золотых одеждах с сиянием вокруг! Конечно, у попа есть сила, он все сразу может сделать…
   Поп догадался, зачем приехал Айдамбо, и позвал его в другую палатку. Там стояли походная кровать, стол и ящик с книгами.
   Айдамбо откровенно рассказал попу, что хочет как можно скорее стать русским, что он сначала сменил одежду и думал, что этого достаточно, но над ним только посмеялись.
   – Давай мне косу стриги, – попросил Айдамбо.
   – Зачем тебе стричь косу?
   – Делай меня лоча. Шамань, крови бога пить давай, крести. Пожалуйста, делай меня лоча. Я много мехов тебе таскаю.
   – Ты думаешь, что так просто можно сделать тебя русским? Остричь косу – и все?
   – А что еще надо? Я на все согласен, только сделай меня лоча.
   – Если ты хочешь быть русским, научись жить, как русский. Готовь себя к тому, чтобы креститься. Живи трудом, постом и молитвой. А коса – это лишь поверхностный признак, косу всегда успеем отрезать.
   Поп долго толковал ему о душе. Айдамбо не все понимал, хотя поп говорил по-гольдски, как настоящий гольд.
   Поп оставил гостя у себя и ушел в свою походную церковь.
   Айдамбо поник: «Значит, не так просто стать лоча». Из всех разговоров попа он понял лишь, что придется теперь долго и терпеливо учиться чему-то и что-то узнавать. «Все равно я на все согласен!»
   Айдамбо с первого взгляда понравился попу. Глаза умные, взор смелый, открытый, сам здоровый. «Если взяться – из этого дикаря будет толк. Такого мне давно надо было!..»
   Поп уже слышал про Покпу и его сына, что они – лучшие охотники на Мылках, добывают меха для Бердышова. Они жили отдельно от всех на протоке. Покпа всегда ругал священника, молиться не ездил и не крестил детей. И вот Айдамбо сам приехал. «Значит, в семье разлад… Нельзя упустить такого случая! Чтобы жениться на крещеной гольдке, он приехал ко мне. Я крещу сына Покпы. Это будет победа христианства. И надо, чтобы он не просто крестился, а воспитать из него ревностного сторонника христианства».
   Айдамбо поклялся попу делать все что угодно, только бы стать по-настоящему русским. Он остался жить у попа.
   – Труд и молитва, труд и ученье – вот пути к познанию бога, – учил его поп.
   Он заставил Айдамбо возделывать землю на церковном огороде. Поп сам копал огород, корчевал, жег пни. Солдаты помогали ему. Теперь работал Айдамбо.
   Молодой гольд целые дни проводил с мотыгой в руках. Руки и спина его болели от непривычной работы, но Айдамбо все сносил. Утром и вечером поп занимался с ним. Он рассказывал ему главу за главой из Ветхого завета и показывал картинки.
   До сих пор случалось Айдамбо слышать только гольдские и китайские сказки. Ум его не был закален знанием. Всякая новость впечатляла юношу. А тут он услыхал про такие чудеса, каких никогда не знал. Ветхий завет изумлял его, повергал в трепет. Он чувствовал себя подавленным и ужасался, как жил до сих пор, не зная всего этого. По ночам ему снились всемирный потоп, Содом и Гоморра, Вавилонская башня.
   А поп заставлял его работать все больше. От зари до зари Айдамбо ловил рыбу, чинил сети, делал новую лодку, тесал весла, копался на огороде. Потом начинались занятия. Все его силы и все думы были заняты новыми делами, втянуты в новую жизнь. Ум гольда находился во власти попа, чувства его были подавлены. Айдамбо даже не смел сердиться, как бы тяжко ему ни приходилось. А раньше молодой гольд давно подрался бы с тем, кто предложил бы ему взять мотыгу в руки. Теперь он терпел и старался.
   Как-то раз Айдамбо хотел съездить домой, но поп его не пустил:
   – Настанет время – и съездишь. Обожди.
   Вскоре поп крестил Айдамбо. Он назвал его Алексеем, но косу все не стриг.
   – Не следует тебе отличаться от остальных своих сородичей. Это оттолкнет желающих креститься. Все привычное, народное надо сохранить, пусть только молятся гольды правильно и работают.
   Косу Айдамбо долго не мог простить попу. «Все равно, когда добьюсь своего и снова буду жить на свободе, – думал он, – к черту отмахну эту косу».
   И чувствовал Айдамбо: есть в душе его затаенная надежда, что он все-таки уйдет от попа. Когда он думал о свободе, сердце его болезненно сжималось. Но гольд подавлял в себе все, что противно было требованиям попа. «Пока надо терпеть, – утешал он себя. – Буду русским – к Ивану приду, что-то он скажет? Ну, тогда уж я всем себя покажу. Федьке морду набью!.. Однако, трудно быть русским! Работы много, и работа у них трудная. И думать приходится совсем по-другому. Молиться каждый день сколько приходится!.. Теперь знаю, почему русские такие».
   Однажды на Мылки приехал Покпа. До старика дошли слухи, что сын его стал у попа работником. Старик рассердился и приехал с намерением заступиться за Айдамбо и хорошенько поругаться, а если придется, то и подраться с попом. Он полагал, что Айдамбо пожалуется ему на свою жизнь.
   – Я теперь не Айдамбо, а Алексей, – строго сказал сын. – Крестился теперь. Каждый день лицо мою, за это лето один раз даже весь вымылся. Вместе с попом купались в озере. Скоро он будет меня грамоте обучать. Землю копать умею. Это самое главное.
   «Э-э, совсем испортили, – с отчаянием подумал старик. – Не узнаю его. А какой был славный парень!.. Как-то еще коса цела у него? А говорят, попы косы рубят. Оказывается, врут».
   Айдамбо работал на поле, а старик сидел, курил трубку, и слезы катились у него из единственного глаза.
   «Жаль сынка… Так много работает… Уж солнце вниз идет, а я все жду, когда он закончит. А он все работает… Вот какой русский шаман, какую работу дал!»
   – Ну брось, отдохни, – не вытерпел, наконец, старик.
   – Нельзя!
   – Да никто не заметит.
   – Нет, бог все видит. Нельзя обманывать.
   – Ну, дай тогда я сам тебе помогу, отдохни, пожалуйста, – попросил старик.
   Айдамбо с радостью уступил отцу мотыгу: пусть и он учится.
   Покпа стал копать огород.
   – Я видел, как китайцы работают, умею, – подмигнул он сыну.
   Мимо ехали мылкинские гольды. Они были изумлены: старый свирепый Покпа работал у священника на огороде!
   – Покпа на церковном огороде грязь копает! А-на-на! – Все удивлялись силе русского шамана. – Наверное, и нам придется креститься, – печально говорили мылкинские старики.
   Пришел поп и тоже стал работать мотыгой. Он сетовал, что опаздывает с огородом. Разговорился с Покпой. Проработавши час-другой, старик так измучился, что у него уже не стало сил браниться с попом. Он только кивал головой и криво улыбался.
   За ужином поп налил гольдам по стакану вина. Айдамбо удивился. Сам поп не пил и редко угощал кого-нибудь. Такое внимание к отцу было приятно парню. Поп хвалил Айдамбо, толковал Покпе, что у него отменно умный, трудолюбивый сын и что дела его сына приятны богу. Старик слушал и чувствовал, что от сладкой речи попа сердцу его тоже приятно.
   – Ты такой стал умный, – говорил Покпа, прощаясь с сыном. – Я матери все расскажу про тебя… – Тут старик огляделся по сторонам, отвел его к лодке и таинственно зашептал: – А сейчас как хорошо на сохатого охотиться! Бросай к чертям попа, огород и все эти дела – и убежим! Хоть совсем убежим с Мылок, бросим наш дом и перекочуем на другое место.
   На миг представилось Айдамбо былая беззаботная, вольная жизнь. «Да, пожалуй, хорошо бы, конечно… А Дельдика? Нет, уж я не поеду!»
   Айдамбо испугался своих мыслей. Он еще вспомнил про Авраама, про Ноя, Хама, про потоп, про Иуду и почувствовал, что эти знания владеют его умом, давят на него. Тетерь уж не видать былой воли. «Теперь я все так просто делать не могу. Должен всегда помнить, чтобы не так сделать, как Иуда, и не так, как Хам или Каин».
   – Нет, отец, не думай, – сказал он. – Я не поеду домой. Лучше ты приезжай сюда и крестись.
   – Я? – вспыхнул старик.
   – Конечно. Надо не деревяшкам молиться. Будет вся семья крещеная.
   Покпа обругал сына и в глубокой обиде поехал домой.
   – Самого лучшего охотника поп испортил!
   Айдамбо всю ночь думал про Хама и Иуду: «Если отца обижаешь – то как Хам, а если попа бросишь – то как Иуда. Хам обижал Ноя, а Иуда предал бога. Как тут быть? Где-то жили вот такие люди, и я должен подумать, как бы мне все сделать не как они. А может, у меня все по-другому, не так, как в Ветхом завете? А мне велят жить по завету…»
   Где эти люди жили, о которых учил завет, Айдамбо не знал.
   Здоровая, простая натура Айдамбо противилась тому, что он должен делать все по каким-то правилам, которые придуманы кем-то и где-то, неизвестно когда, но ум его, подавленный и напуганный, еще и раньше привыкший к суевериям, полагал, что тут все правильно, все от бога и только сам он, Айдамбо, или, по-новому, Алешка, дикий и темный и ничего не понимает в настоящей жизни.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

   Белье стирали в солнечный день. Таня, подоткнув юбку, стояла в воде у берега. Громадный тихий Амур начинался от голых колен Тани и простирался на долгие-долгие версты. В этом было что-то страшное для юной женщины, похожее на сказку. В Тамбовке нет такой ширины, там узкий Горюн, протоки, острова.
   Таня обжилась в Уральском. Федька оказался славный, и сразу все тут понравилось. Тамбовцы острей пермяков, гульливей и, кажется, будто смышленей. Девки в Тамбовке бойчей. В семьях строгости больше, отцы и матери следят за дочерьми. На свадьбах смотрят за невестой, чтобы была непорочная, – требуют простыни. Таню держали там строго, нурили по хозяйству, и только временами, когда оставалась она с подругами, как дым от выстрела, вырывался из нее горячий пыл.
   А тут тихо. И все люди – тихие, работящие, и Таней эти люди довольны, рады, что среди них завелась такая бой-баба. Она становилась в семье любимицей. Ехать сюда не хотела, да оказалось, тут свободней, чем дома, и строгостей нет. У Тани такое чувство, будто до сих пор сидела она взаперти, а сейчас открыла дверь и выбралась на солнышко. От этого на душе веселей, работа спорится, и все дивятся, сколько может наработать эта маленькая, плотно сбитая, круглолицая бабенка.
   Амур тих, блестит, катит свои ровные воды к ногам работающих женщин. Чуть колыхнет ветерок – слабая рябь широкими синими пятнами ляжет на воду, и вся река словно разделится сразу на множество больших озер.
   Другие бабы еще возятся, стирают, а беременная, потолстевшая Наталья уже полощет белье, перестиранное ловкой Татьяной. Они вдвоем скручивают мокрые холстины, с силой выжимают.
   – Помощница-то у тебя! – кивает Бормотиха. – Поди, не нахвалишься!
   Татьяна разогнулась. Голубые глаза ее посветлели на солнце, она щурится, тугое лицо в поту, в веснушках, в загаре.
   – Мужик-то твой где? – окая, строго спрашивает худая Арина Бормотова, жена Терехи.
   – Сплыл! – бойко отвечает Таня.
   – Сплыл! Ты смотри, голубка, худо с ним обходишься!
   – Да нет, – наклоняясь к воде, быстро отвечает Таня. – Мы уж бросили это баловство.
   – Ну и ну-у!.. – заколыхались бабы со смеху.
   И сама тощая Арина, не выдержав вида строгости, улыбнулась и покачала головой. Бабам, глядя на эту ладную молодушку, было радостно: в ней каждая как бы видела свою молодость.
   После свадьбы Таню часто поддразнивали, что она не сразу стала жить с мужем. Бабы как бы толкали ее к мужику, заставляли заводить семью, вить гнездо, делать свое дело. Они говорили с ней про такие стороны бабьей жизни и рассказывали такие случаи про самих себя, что как бы приучали ее не бояться, не стесняться говорить об этом в своем кругу, спрашивать о том, что заботит. Таня чувствовала, что хотя она так же молода и весела, как и до замужества, но теперь может поступать, не оглядываясь на отца с матерью. Ей приятно было, что с ней, как с ровней, ведут такие речи, хотя она и стыдилась. В Тамбовке тоже приходилось слышать еще и не такое, но там рот раскрыть нельзя было, а тут выпаливай все, что захочешь.
   – А вот моя зазноба идет, – сказала Таня.
   Бабы приглушенно засмеялись.
   – У них с утра опять гулянка была, – молвила Арина.
   С горы шла Агафья. Толстоногая, могучая, встала она рядом с бабами, вывалила белье прямо в реку и придавила его камнями.
   – Что, соседка, припозднилась? – спросила Фекла.
   – Не разорваться мне, – ответила баба. – Я, чай, одна.
   Наталья это поняла как намек, что у Кузнецовых есть теперь Татьяна, которая работает на семью. После свадьбы Федьки соседка не раз пыталась замутить их жизнь.
   – Построже смотри за Танькой-то, – говаривала она Наталье. – Далеко ли до греха! Вон она какая ядреная бабенка! А мужик-то зелен…
   А встретив Таню, она не преминула заметить ей, что, мол, работы у Кузнецовых много, семья большая.
   – Отдохни, чего ты!.. Все равно за всех не набатрачишь.
   Кузнецовы привыкли к темным речам соседки и не замечали их. Но Таня, чувствительная и живая, была задета словами Агафьи и чуть не расплакалась. Обидно было, что соседи видят в ней батрачку. Она пришла домой, молча села на сундук и стала думать о доме.
   Наталья тогда же заметила ее печаль.
   – Чего же это она науськать меня хочет, говорит – я батрачка? – плакала Таня.
   – Людей не слушай! – утешала ее Наталья.
   Таня пожаловалась, и ей стало легче.
   Она чувствовала, что злая баба, делая вид, что жалеет, хочет поссорить ее с Кузнецовыми. Всю радость своей жизни Таня пустила бы прахом, поддайся она Агафье.
   Бабка, слыхавшая разговор ее с Натальей, невольно подивилась, подумала, что у невестки-то ладная голова: мал золотник, да дорог.
   – Умная Татьяна-то, – говорила она старику. – И бойкая. Это не то, что наши перминские. Гляди-ка, она живо Агафью раскусила.
   После этого случая неприязнь кузнецовских баб к Барабанихе усилилась.
   …С приходом Агафьи все замолчали. Настроение переменилось.
   Слышны были только плеск воды, удары вальков о мокрое белье и крики чаек, ловивших рыбу. Агафья оглядела баб и по тому, что они молчали, догадалась, что разговор шел о ней. Ей захотелось показать, что бабьих сплетен она не боится и будет делать, что захочет, никого не спросясь.
   – Опять с гольдами возилась… – сказала она, и выражение тупого и сытого самодовольства расплылось на ее лице.
   Руки у нее сильные, толстые, но тонки в запястьях. Она взмахнула вальком и звонко хлопнула.
   Бабы все молчали, ожидая, что будет дальше. Незадолго перед приходом Агафьи мимо ехал гольд с Мылок и кричал с обидой, что никто больше сюда не приедет, ничего в деревню продавать не привезет.
   – Ваша обманывает! – кричал он.
   Все понимали, что гольд грозит зря, говорит для красного словца, но было неприятно, что за Федькины обманы пятно ложилось на всю деревню. Бабам было любопытно, как пойдет разговор дальше, что и кто ответит Агафье. Каждая ждала, что ссориться начнет другая.