Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   – Моряк подует – сразу осопатит, – говорил он. – Надо снега нагрести…
   Охотники долго рассказывали друг другу сказки, подкладывали дрова в костер. Поздно вечером легли спать в мешки, и Тимоха сказал:
   – У меня братан, Вавила Силин, хотел за мной идти, но не ушел, струсил. Я ему писал письма.
   Михаил молчал.
   – Вот я смотрю на вас, – вдруг переходя на «вы», сказал Тимоха, – и думаю: словно где-то мы встречались.
   Через некоторое время Михаил спросил:
   – А Вавила не Оханского ли уезда?
   – Оханского, – обрадовался Тимоха.
   – Так я тоже Оханского…
   – Силин Вавила…
   – Я тоже Силин, – отвечал Михаил.
   Оказалось, что Вавила и Михаил – родня, из соседних деревень. Тимоха узнал, что оханские переселенцы вышли следом за ним и Кузнецовыми, но их отправили по Уссури на берег моря, где и основали они в одной из бухт селение Оханские Новинки.
   – Получается, что мы с тобой родня! – сказал Тимоха.
   – А мы сразу за вами ушли. Это у нас прошел слух, что Силины пошли на Амур.
   Михаил слыхал про переселение Кузнецовых, знаком оказался ему и Барабанов.
   – Федька-то! Он все не хотел в своей деревне жить, к нам на кладбище в церкву хотел в сторожа наниматься. Как же, знаю! Теперь торговец стал богатый, говоришь?
   – Быстро же вы окоренились! Видать, на море место богаче. Торговля, видно…
   – Не-ет… Вот на Амуре у вас, сказывают, куда лучше.
   Утром, взяв свое многозарядное ружье, Михаил, переваливаясь с лыжи на лыжу, ушел.
   Накануне потихло, был снегопад, но поутру опять задуло.
   Вокруг качалась, шумела и сыпала со своих ветвей потоки снега вековая тайга.
   Тимоха вспомнил Ваньку Тигра и его насмешки, что у Силиных нет силы, что род Силиных изник. Нет, еще и у Силиных есть сила!
   Тимоха подумал, что надо будет когда-нибудь добраться до моря, увидеть океан, побывать у братана. Поглядеть, как Силины живут на море, посмотреть и на Михайлову заимку, оханских-то новоселов! А Михаилу надо побывать на Амуре. Вот Егор подивится!.. Земляка в тайге встретил. Да еще своего сродственника! Но, пожалуй, никто не поверит и будут смеяться. Иван узнает, скажет: «Выдумки! Куда, мол, тебе!»

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

   Утро.
   Охотники зашли далеко. За лиственницами синей волной залег хребет. Три солнца поднялись высоко, но не разгорались, мороз слепил их.
   Савоська, Улугу и Покпа мохнатые, в шкурах и белом инее, собаки в курже, лес, побелевший от лютого мороза.
   Васька шел на лыжах, держась за палку, прикрепленную к нартам.
   Охотники поднялись на хребет. Чуть намеченные голубым, где-то проступали горы. Долина была во мгле, как в дыму. Поблизости в клубах, тумана чернела вершина елки. Три огненных шара плыли над громадной молочной мглой.
   Васька зажмурил глаза, чтобы куржа стаяла с ресниц и можно было лучше видеть. Но ресницы смерзлись, и пришлось сдирать ледяшки с болью.
   Путь нартам – лыжню – прокладывают все по очереди, и Ваське приходится. Идти по целинным снегам трудно, но как ни вязли ноги, как ни трудно Ваське, а испарины на теле нет.
   – Бежишь – не потеешь и не устаешь. Самый сильный мороз, – бормочет Савоська.
   День был короток.
   На привале Улугушка протянул Ваське чашку с жиром.
   – Рыбий жир! Пей!
   Васька выпил.
   – Хорошо кушай, а то помираешь, – заметил Покпа. – Хорошо кушаешь – мороз не страшен.
   И вот теперь Васька не по бердышовским рассказам знал, каково на дальнем промысле. Он сам умеет разводить костер. Когда бревна сгорят, надо отгрести угли и головешки и на месте черного огнища наложить хвойных ветвей и на них стелиться.
   Утром Савоська достал из мешка ворох жирной юколы и набил котомку.
   – По дороге собак кормить, когда им скучно, когда устанут. Вот наша старая ночевка, – кивнул он вниз.
   Там, у ключа, на дне глубокой пади, торчали из снега колья от шалаша, похожие на обгоревшие тонкие стволы.
   На привале съели по куску юколы и по лепешке.
   Пересекли долину и по гребням отрогов стали подыматься на большой хребет. Лес редел, стали появляться гольцы. Близились крутые каменные гребни. Солнце клонилось в красную мглу, и тайга, обдутая в вершинах ветрами, от инея и от снега принимала на голые стволы цвет заката.
   – Соболя следы есть, а снега мало, – ворчал Савоська, – только в валежнике следы заметно. В этих местах соболь есть, а снега нет. Лыжи тут снимаем, дальше пойдем по хребтам и по маленьким речушкам.
   – Следа не могу-у-у замечаться! – печально тянул Покпа.
   Иногда он поминал сына.
   – Айдамбо давно дома не был, – печально говорил старик. Его расстраивало, что они жили порознь – отец с гольдами, сын с русскими – и на охоту ходили порознь.
   К исходу дня охотники поднялись на хребет.
   – Большие горы! – оглядывал Васька лесистые склоны. Широкие и белые, они казались сверху особенно большими.
   – Сегодня ночью снег будет, – сказал Улугу. – Надо парус ставить, топить.
   В землю вбили двенадцать жердей. Савоська достал с нарт парус и натянул на жерди. Жерди он чуть склонил.
   – Вот так шалаш – без потолка! – смеялся Васька.
   Внутри развели костер. Дым уходил вверх. За парусом было тепло. Пламя отражалось от полотнища, грело воздух.
   В ночь поднялась пурга.
   Савоська кутался в шкуру и рассказывал сказки про собачью голову, которая катилась по тайге, про живые деревья со змеями вместо ветвей и про чертей, воевавших с лягушкой.
   Уже было поздно, когда Савоська вдруг повеселел. Вверху в отверстие стала видна Большая Медведица.
   – Вон амбар, – показал он, – а по-вашему, ковш! Надо спать. Хороший снег упал, легкий. Соболь наверху живет, шишки кушает, его след увидим, он будет бегать по снегу.
   …Чуть брезжил рассвет, и черные горбы сопок начинали проступать из тьмы, собаки страшно выли.
   Опять пили жир, ели мясо. Запрягли собак. Синим предрассветом начинался унылый, трудный путь.
   Шли медленно. Снега задерживали ход груженых нарт.
   – Вот сопка, где мы были, – показал Савоська в полдень.
   Влево вся в снегу, как облако, высилась белая куполообразная гора. И не верилось Ваське, глядя отсюда, что он был там, на самой вершине. И все пешком!
   Чем дальше, тем глуше и страшней были места, и Васькой владело то же чувство, что на Горюне, когда шли в завалах колодника между скал. На перевалах лес либо горелый, либо мелкий, попадался мертвый, сожженный ледяными ветрами на корню. Чем выше поднимались охотники, тем обширней становились мари с чахлыми деревьями, словно поднимались не вверх, а опускались в какую-то болотистую впадину. Кругом вершины. Грозные издали, они оказывались тут небольшими куполами.
   – Это самое худое место, – говорил Покпа. – Тут черта много есть. Молить надо…
   – Ха-ха-ха! – подсмеивался Савоська. – Тьфу! – плюнул он и громко выбранился.
   – Это самой макушкой идем, – сказал он, когда нарты перевалили, казалось бы невысокую, седловину между скалистых гребней.
   Покпа кидал во все стороны мясо, юколу, горох, кланялся деревяшкам.
   С седловины открылся бесконечный вид хребтов и лесов на обе стороны. За перевалом спустились в чащу, начались скалы, ущелья, хребет падал на эту сторону уступами, густые кедровые красные и мохнатые леса стояли стеной по обе стороны замерзшего ключа, по которому, как по тракту, шли охотники.
   Изредка попадались старые брошенные балаганы.
   – Вот люди жили, – показывал Улугу.
   Чувствовалось, что тут какая-то другая страна и где-то неподалеку живут люди, и опять, как на Горюне, страшно было подумать Ваське, как далеко от своей деревни. Сколько до нее сопок, марей, долин, сколько леса. А раньше до Бельго казалось далеко. Теперь Уральское стало желанным, как никогда прежде.
   Ночью опять начался ветер. Охотники нарубили дров и поочередно поддерживали огонь.
   – Холодно, – жаловался утром Савоська. – Костер топишь, дым толстый, как туман. В такую погоду бегаешь – не потеешь, рукавицы нельзя снимать.
   Утром пошли узким логом между утесов.
   – Тут каменные люди живут, – потихоньку толковал Покпа, кивая на одинокие изветренные и щербатые столбы-утесы, отколовшиеся от каменных обрывов.
   Следы соболя привели Савоську и Ваську к высокой крутой горе. Покпа и Улугу пошли по другим следам.
   Охотники долго поднимались по склону, соболь ушел к самому куполу.
   У подножья вершины росли ели и пихты, выше сопка затянута была сплошной порослью кедрового стланца. Охотники прошли полосу стланца, теперь кругом был воздух.
   – На небо охотиться зашли, – шутил Савоська. – Хорошая погода, хорошо видно.
   Он вытащил трубку и закурил.
   – Мы далеко ушли. Кушать будем, а то на этот раз пропадем. Нам еще наверх лезть, там холодней.
   Нашли еще один след.
   Савоська сказал, что это соболь хитрый, молодой, что он пушистый и черный.
   – Ловить будем вместе. Когда соболь бежит, стрелять не надо, – говорил Савоська. – Тут веток много. Чистенькое бы место было – хорошо. Он прыгает. Соболь от охотника вниз никогда не бежит, всегда наверх. Где гора, туда… В са-амый хребет лезет… У него свой ум есть.
   Охотники выгнали соболя на голый утес.
   – Стреляй! – крикнул Савоська.
   Васька выстрелил, убил соболя и положил его за пазуху.
   – Теперь пойдем на самую макушку, посмотрим, что там.
   Васька устал, лень было подниматься, но он пересилил себя. Гольд побрел вверх, невольно и Васька поплелся за ним.
   Сопка была высокая. Вниз уходили волнами рыжие хребты. Даль все шире расступалась, открывая широкий и страшный вид сахарных голов.
   Поднявшись на вершину, Вася увидел, что очень далеко над рыжими низкими хребтами простиралась огромная гладкая ярко-синяя площадь.
   Савоська смотрел туда.
   – Что это? – спросил Васька.
   – Это? Море! – сказал Савоська. Взгляд его тревожно пробежал по лицу мальчика.
   – Море? – изумился мальчик.
   Савоська грустно улыбнулся. Многое напоминало ему море…
   «Так неужели это море?» – думал Васька. Усталости его как не бывало. У него так обмерло сердце, словно он сильно испугался. Море! Так неужели на берегах этого моря теплые страны? Все, о чем он слыхал, читал… Он силился рассмотреть море, всматривался в самую синюю его даль; стыли глаза, стоило моргнуть, как мороз мгновенно схватывал и слеплял ресницы.
   Ваське захотелось, чтоб и отец увидел бы море. «Ведь он довел меня до Амура и гордился, а ведь я увидел море с высокой горы. А как висит оно вровень с белыми шапками сопок!»
   – Там льда нет? В такой мороз?
   – У берега есть, а в море нету, – отвечал Савоська. – В море вода всегда теплая. Никогда холодная не бывает.
   Старый гольд и белокурый подросток долго смотрели туда, где между белых хребтов виднелся треугольник темно-синей воды. Васька, казалось, видел там что-то – быть может, будущую свою жизнь, которая вдруг приоткрылась, смутно страша и волнуя сердце, а старик – свое ушедшее: былые радости, тревоги и светлые надежды.