Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   – Да, конечно, так, – покорно ответил Айдамбо.
   – А ты с охоты придешь, опять попу признаешься, что шаманил?
   – Конечно, признаюсь.
   – А ты обмани его, скажи, что не шаманил. Что он тогда делать будет? У-ух! Где он соболей возьмет?
   – Нет, я не могу так. Только правду могу ему сказать.
   – Ну и дурак! – рассердился Савоська. – Всегда будешь виноват и будешь думать, что хуже всех. Разве ты не понимаешь, что поп сам грешен? Он тебя обманывает. Давай пойдем вместе, я буду шаманить за тебя, а ты молчи.
   – Нет, я на это не согласен. Это тоже обман. Отец меня ругает, что я дурак, но я только по закону могу правильно отвечать, – стоял на своем Айдамбо.
   При этом разговоре присутствовал Тимошка Силин.
   – Так они будут без конца с тебя меха тянуть. Этак жить на свете нельзя, сам сдохнешь и семью по миру пустишь. Это по-нашему называется – у попа была собака, он ее любил…
   – Его, конесно, собака! – отвечал Айдамбо.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

   Вася Кузнецов за последний год заметно вырос и становился видным пареньком. Ему шел пятнадцатый год. Зимой не ленился он бегать на лыжах за десять верст, через Амур в Экки, к телеграфисту Сергею Вихлянцеву. Тот с увлечением учил его всему, что знал сам.
   В семье Вася научился трудиться. Отец мог построить дом, отковать сошники, сделать ручную мельницу, связать невод, убить зверя, снять кожу с него и выделать ее, сшить из нее обувь или хомут. Люди из «образованного» общества, проезжающие мимо Уральского на пароходе и снисходительно рассматривающие избы и росчисти новоселов, не смогли бы сделать и сотой доли того, что делал Егор. Выброшенные на берег, они оказались бы дикарями и варварами или нищими и попрошайками. У них были знания, которых не было у Егора, и он считал себя темным, а их уважал. Но у Егора были знания и навыки, которых не было у них, о которых они даже понятия не имели.
   Вася умел сшить хомут, унты, умел убить зверя или бычка, охотиться на белку, понимал, как строить дом, руки его становились все умелей, ум развивался. В труде он постигал, что означает усталость отца, заботы матери. Он приучался любить животных, птиц, пашню. В такой жизни все любопытно, каждое дело становится школой и заменяет те раздражающие зрелища и книги, без которых скучает и находит жизнь свою пустой городской подросток. Такая жизнь занимает ум и руки куда сильней, чем книги про то, как работает, живет и страдает русский мужичок.
   Мать учила не подглядывать, не подслушивать, не смеяться над хромым, больным, слабым, поклониться вежливо старшим, войдя в дом, снять картуз или шапку, перекреститься на иконы, драла уши за скверное слово, хвалила за удаль, за подмогу.
   За вранье или за ябеду отец давал по затылку, а дед драл за уши.
   – Васька, ты молодец, ты все можешь, если постараешься, – говорила мать, и Ваське хотелось сделать так, как она желает, показать ей, что он именно таков.
   А если Наталья хотела возбудить гордость в ком-нибудь из сыновей, то говорила с досадой: «Ты дурак, не способен на такое дело».
   Другой, наслушавшись от хитреца или злодея, что он дурак, решит, что так и есть в самом деле. Злой и скудоумный хитрец попытается забить ум в ближнем, называя его дураком, чтобы сесть ему на шею. Но мать не злодей, знает, что и когда сказать ребенку. Она знает: Васька горд и непременно захочет доказать, что способен ко всякому делу.
   Примеров не было близких, чтобы лгать, красть, пакостничать. А если и случалось, что, например, надувал Федор Барабанов гольдов, то Вася понимал, как это плохо наживаться на чужой беде.
   Вася и Петр часто слыхали сказки бабки и матери, рассказы отца, деда о жизни на старых местах, о поездках, о встречах с людьми. Васька помнил каждый из этих рассказов, как городской малыш помнит содержание прочитанной книги.
   А отец его, не в пример другим, знал, о чем говорить при детях. Он не с восторгом рассказывал, что торгаш смухлевал и набил мошну, или объегорил другого торгаша, или испортил девку-раззяву, не смаковал про жестокость, лупку, разврат в надежде, что малые глупы, не поймут, или совсем не думая о них.
   Но как торгаш хотел взять Дельдику в рабыни и пакостничать, а отец ему за это наклал по шее и чуть не развалил весь дом и как потом другие торгаши завопили, где только возможно стали кричать, что, мол, Егор честных соседей обижает, – про это Вася слыхал.
   Бывал он у гольдов, ездил к Сашке, жил у того как свой, учился говорить по-гольдски и по-китайски, слыхал разные рассказы Савоськи, китайцев, Покпы, Айдамбо.
   Из ружья стрелять умел, ходил на лыжах, греб в лодке, пахал без огрехов и хватал глубоко, мог выпариться в бане в страшной жаре и бегать на лыжах, когда птица мерзнет, рубил топором, мыл золото.
   Сильно занимали его проходящие пароходы и люди, проезжающие на них. Тот мир казался ему куда лучше своего, домашнего. Рано заметил Васька, что и там отца его со «штанами» знают и уважают.
   Телеграфист пробудил у Васи интерес к книжке и картинкам. Отец отдал мальчика учиться, считать и писать не к попу, который был назойлив, властен, с загребущими руками, а к Вихлянцеву. Васька бегал через реку и учился охотно.
   Вихлянцев его учил и сам учился. Знаний он вкладывал немного в Васину голову, но они ложились там прочно. Если удавалось купить у торговца на баркасе или получить в подарок или в обмен на звериное мясо от проезжего новую книгу, это было праздником, событием для Сергея и Васи.
   На баркасах среди других книг доставали Пушкина, Некрасова, Загоскина. Однако выменянные книги были не все хороши, их было мало.
   И оттого, что знания доставались с трудом, Васька никогда не был ими перекормлен, как барчук дорогой пищей, что опротивела ему. Цены ей барчук-не знает и, какого стоит она труда людям, знать не хочет.
   Вихлянцев обязан был учить Ваську счету и письму. Но он рассказывал про моря, про разные страны, про электричество и про все, что сам узнавал. Мальчик выучил много стихов Кольцова. Вихлянцев сам не крепко знал историю: все, что было до Михаила Романова, путалось в его голове.
   Про Петра говорил Сергей с особенным увлечением. Еще любил он порассказать Ваське, что пишут в газетах.
   Егор понимал прекрасно, что за ту муку, которую он дает Сергею, мог бы тот гораздо меньше заниматься с Васькой, но платы не прибавлял. Ему казалось, что если набавит, то будет это нехорошо, погубит он дружбу и восторг, что владеют и сыном и Сергеем. Однако всегда держал он Сергея в памяти и всегда помнил всякую его нужду и пособлял ему осторожно.
   Старший сын Егора перестал бегать к попу, он тоже учился у Сергея, но такой страсти к знаниям не выказывал.

* * *

   Сегодня пурга воет, и Вася остался ночевать у Вихлянцевых. Пеленки сушатся на веревке. В такую погоду русская печь в избе, натопленная за день, как крепость, которую не взять никакому ветру и стуже. У свечи над книжкой склонил голову Васька. А из темноты, покачивая заболевшего животом новорожденного, Сергей рассказывает об этой книжке, что знает сам.
   Разговор пошел на весь вечер, и книжка лежала открытая и дальше не читалась. Васька и прежде эти стихи читал, но только сначала. Дальше становилось скучней, как в русской истории после Петра, где толпились царицы и царевны с широкими подолами, как тамбовские девки, когда они наезжают гостить к Дуньке и выглядывают себе женихов.
   После урока разговорились про чужие государства.
   – Вот нынче, когда экспедиция Максимова была, они как-то ночевали тут с доктором Иван Ивановичем, и приехал на пароходе полковник наш, что телеграф проводил, Русанов… Я послушал их. Вот люди умные! Они спорили все…
   Сергей и сам не все понял. Максимов говорил, что, когда народ станет грамотным, Россия пробудится ото сна, будет богатейшим, могущественным государством, что русский человек станет более практичным. А сейчас нет у народа нужных навыков. Служба в казаках, полиции, армии, в чиновничестве развращает. Русанов отвечал, что пока это будет, русских заедят вши. Каких вшей он поминал, непонятно. По его словам, были они хозяевами банков, купцами, модными врачами, от них зависело народное здоровье.
   Вечер был долог. Маятник ходиков тикал.
   Утром Васька прибежал домой. Пурга стихла.
   – Теперь два дня не пойду! – объявил он за обедом.
   Все засмеялись. Васька много узнал нового в этот раз из-за пурги, что держала его у Сергея несколько дней и дала наговориться всласть.
   На другой день опять пришла почта. Ямщики рассказали, что телеграф работу прекратил, на линии столько обрывов после пурги, что, наверно, до весны не будут стучать аппараты. Сергей, по их словам, выехал в город, куда вызвали его письмом.
   Вечером Васька развернул книгу, что дал Вихлянцев. С тех пор как он научился грамоте, Кузнецовы всей семьей любили послушать чтение.
   – Ну, сегодня про что нам будешь читать? – спросил дедушка, устраиваясь на печи. – Начинай…
   Мальчик сел и задумался. Перелистал страницы. Все стихли.

 
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел…
 

   – И вдаль глядел, – звонко, с гордостью стал читать мальчик, и белое лицо его от волнения залило краской.

 
Ногою твердой стать при море,
Сюда по новым им волнам…
 

   – Это царь-то… – пояснил Вася, отрываясь от чтения.
   Он показал картинку: Петр и корабли.
   – Это что же, песня или кто сочинил? – спросил дед.
   – Это сочинение, дедушка. Пушкин сочинил.
   Деду, видимо, понравилось.

 
…Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат…
 

   – Это Петербург… А прежде болото было, – пояснял мальчик.
   Васька, волнуясь, смолк.
   В избе стояла тишина, и только слышно было, как с печи слезал дед.

 
…Прошло сто лет…
 

   Когда дочитал, дед потрогал книгу.
   – Видишь ты! Пушкин! Это хорошее прозвание, – сказал старик.
   – Ты, сын, пойдешь и узнаешь то, чего мы не знали, – сказал Егор, которого это чтение тоже тронуло. – Мы хотели жизнь устроить, как могли, старались, чего могли, – сделали. Но больше не смогли, остались малограмотные.
   – Бердыш да барабан… Сила, пушка – тоже это все древние прозвания, – толковал дед. – Складно сложил, похвально… Все воевали, да помирали… Гнали их.
   Дед вдруг всхлипнул и грубо, всей ладонью осушил глаза.
   Васька стал рассказывать, как царь Петр строил Петербург.
   – Прочти-ка еще раз, – попросил отец.

 
…Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды свой ветхий невод…
 

   Егор подумал: «Были и у нас соседи-пасынки. Да и теперь еще».
   Понятно было Егору все в этой книге, то, о чем и не мог подумать Васька. Часто писалось в книгах, как замечал Егор, такое, о чем сам он как будто думал когда-то.
   – Спасибо тебе, сынок! – сказал Егор и поцеловал сына в голову. – Еще что-нибудь почитай нам, – добавил он, как бы желая переменить разговор, так волнующий его.
   – Больше, тятя, нет ничего! – ответил Васька.
   – Будто бы уж! – заметил дед. – Книга-то большая.
   – А это в другой раз.
   Ваське стыдно было сказать, что дальше скучно.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

   Морозы стояли такие сильные, что промерзла не только Додьга, но и русло подо льдом. Давно уж никто не ходил в «Кузнецовский амбар». И когда потеплело, работы никто не начинал.
   Однажды к дому Егора подъехали нарты. Вылезли старики гольды в разноцветных шубах.
   – Что такое случилось? – всплеснула руками бабка Дарья. – Гляди, какие поднялись!.. Вон тот, что еще прошлый год помирал.
   – Нет, уж он нынче рыбачил, за веревку-то держался.
   – И Улугу с ними приехал, – молвила, заглядывая в окно, Татьяна, – и Продувной!
   «Продувным» звала она Писотьку за то, что тот всегда суетился и навязывал купить какую-нибудь дрянь.
   Кальдука тоже приехал. Породнившись, он сдружился с мылкинскими.
   – А мельница цо таки? Церт? – с порога спросил любопытный Писотька.
   Один из стариков был так дряхл, что другие вели его в избу. Он с трудом перелез через порог. Это был столетний полуслепой гольд с выпуклым лбом мудреца. Он выступил вперед, откидывая большую свою голову и силясь сквозь бельма разглядеть Егора. Тут же был девяностолетний Сигади, ловивший осенью кету на Егоровой косе.
   Гольды внесли какую-то длинную палку. Егор разглядел, что это копье с широким железным наконечником.
   Слепой старик заговорил по-гольдски, держа копье на вытянутых руках. Он вложил это копье в руку Егора. Сигади дал кожаный мешочек, в котором оказался красный камень, желтые наросты с сучьев березы, мягкие, как вата, и кусочек железа.
   – Нам помогал. Бабка нас лецил! – восклицал Писотька. – Мы думали-думали и тебе копье даем и от родового кремня кусочек.
   – Будешь, как настоящий Бельды! – пояснил Улугу. – Как наш человек!
   – Тебя увазаем! – добавил Писотька.
   Столетний старик обнял Егора и облобызал в обе щеки. Старики стали подходить к нему по очереди. По их торжественному виду Егор понял, что все это дело нешуточное. Он даже растерялся, не понимая, за что ему от гольдов такой почет.
   Сигади обнял деда Кондрата, потом бабку, поцеловал Наталью, Таню, Федьку и всех ребятишек, ласкал их, трогал за щеки и певуче говорил что-то по-своему.
   У Егора было полкабаньей туши, хлеб. Два куля с намороженными пельменями висели под балками в амбарушке.
   Бабы живо разожгли плиту и в кипяток навалили пельменей.
   – Тебе, Егорка, хлеб растил, хорошо жил, плохо людям не делал. Нас разговор понимаес, как нам брат, – говорил Писотька. – Не воровал…
   Улугу внес Егору еще один богатый подарок – лыжи, обшитые крепким белым сохачьим мехом, широкие, как доска, чтобы тяжелый и рослый друг его не вяз бы в снегах.
   – Чтобы шибко бегал!.. Помнишь, мы с тобой сохатого убили? Это из той шкуры. Чтобы никто тебя не догнал. Самые хорошие лыжи. По-нашему, сохальта. Наконечник лыжи называется делига, вот, гляди, белый наконечник, как стрела, у русских такой лыжи нету. Смотри, какой делига я делал… Ты на своих бегаешь и вязнешь, а этот наконечник снег ломает… Вот муусамса – петля, ногу продевать. Не деревянный, тоже из шкуры, но крепкий, как железо. Так мы делаем.
   – Бегай сто верст, ево ни церта! – подхватил Писотька. – А застежка у сохальта деревянный! Цо таки? Ево тоже своя фамилия есть! Кадекхка! – тонко прокричал Писотька.
   На лыже под ногу гольд постелил и закрепил намертво железную полоску.
   – Снег чтобы не приставал… Вода попадет, тозе худо не будет.
   Улугу дал еще Егору палку с наконечником из сохачьего рога и с колесиком из черемухового дерева.
   Но самым дорогим и затейливым подарком была геда с древком из черной березы. К геде был деревянный чехол для наконечника, резной, расписанный красными и синими рожками, с деревяшкой на веревочке в виде поплавка, чтобы затыкать за пояс, когда снимаешь чехол и вешаешь его к поясу на охоте. Но нужней всего Егору были лыжи.
   – Егорка, геда тебе даем, ты будешь охотник, как Бельды. Бей медведя! Только не обижай. Смеяться над нашим медведем не надо. Медведь – хороший человек. Он тут хозяин. В тайге нет другого хозяина, – говорил Писотька. – Когда бьешь, скажи потихоницьку: «Хорошенько, хорошенько повернись, сердце мне подставь». Так скажи. Если медведь сердится, скажи: «Потише, потише!» – и бей! Потом мясо, жир снимаем. Его не помирает! Только мясо отдает. Да, Егорка! Медведь тебя любит!.. Мы слышали! К тебе идет. Ты лапу ему в рот давал.
   – От кого же слыхали? – спросил дед с удивлением.
   – У-у!.. Слыхали, дедушка, вы тозе медведя играли, как наса! Его толкали из берлоги. Потом веревками вязали, на лапу рукавички надевали. Который человек медведя играет – самый хороший!
   Дверь тихо приотворилась.
   – Ну иди, иди, – сказал Егор.
   В дверь пролез пегий мохнатый медведь. Он вырос, отъелся. Обычно Егор держал его на цепи, но часто спускал. Как огромная собака, зверь подошел к нему, лизнул валенки и лег. Он оглядел гольдов. Выражение глаз у него хитрое и злое. Он сморщился, подымая ноздри, оголяя зубы.
   – Ну, Писотька, играть будешь с медведем? Ну-ка, давай! – сказал Егор.
   – Цо таки? – отпрянул гольд.
   – Играй с ним. Он тебя не сломает. Мишка, будешь бороться?
   – Цо таки? – заметался Писотька за столом.
   Все засмеялись.
   – Он ученый! – рассказывал Егор. – Скажи ему: дров принести или воды – он знает. Только не знает, когда кончать работу. Надо сказать: «Хватит!» А то будет таскать, всю избу завалит. Один раз воду таскал, забыли ему сказать, он все залил. Кадушка полна, а он все льет да льет. А ну, Васька, возьми бандурку, а ты, Петрован, бубен, да сыграйте, а Михайло Иваныч станцует, потешит гостей…

* * *

   Гости разъехались. Остался погостить один Улугу.
   Егору захотелось сходить с Улугушкой в тайгу на новых широких, обшитых мехом лыжах с белыми торчащими наконечниками, секущими снег.
   – Надо в обновах на зверя сходить. А, Улугушка? Теперь кто кого перегонит?
   – В обновах счастье тебе будет, хорошо охотничать начнешь. Ты на своих коровах худо ходил.
   Егор показал гольду новый охотничий снаряд: сплел новую тонкую сеть.
   – Одному тебе скажу. На соболей пойдем по старинке, по-русски, с сеткой и с колокольцами.
   Улугу удивлялся. Русские пришли: кроме лаптей и сохи, нет ничего. А оказывается, умеют на соболей охотиться. Но зачем колокольчики? Разве соболь конь, чтобы с колокольцами бегать?!
   Улугу чувствовал, что, оказывается, еще не совсем знает Егора. Гольд смотрел на тяжелые, широкие, словно разбитые работой, руки мужика. Они сумели вспахать релку и построить мельницу, сумели сплести и тонкую сетку на соболей. Пальцы толстые, а плетут ловко. Пешком через всю Сибирь прошел… Откуда он пришел? Где это место? Все там такие, или один Егор такой родился, другие не похожи на него?
   Улугу еще хотел бы узнать, как делается железо. Как делается ситец. Почему от новых материй такой запах. Про железо Егор рассказывал ему, что вываривают из камней в печах. Улугу часто и подолгу думал о таких предметах. Мир занимал его. Он хотел все знать. Когда-то он не знал даже, как муку делают! Егорка показал ему в первый год знакомства: растер ручкой ножа несколько зерен.
   – Че, Егорка! Моя дурак, што ли, – сказал Улугу. – Моя целый баржа муку видел. Если начнем так молоть, сколько времени надо?
   Егор показал ручную мельницу, а вот теперь построил огромную ветряную. Улугу бывал там. Видел, как засыпают зерно и как сыплется мука. Ел лепешки из этой муки.
   Привыкший к суевериям, Улугу часто все новое, невиданное полагал связанным с нечистой силой. Духа видел он и в пароходе, и в мельнице, и в магазинном ружье.
   – Я сначала думал, – говорил он, – что мельница спрыгнет на лед. Начнет скакать, как шаман, меня схватит. Мельница на бурхана походит. Есть бурхан Ай-ами с четырьмя руками.
   Понемногу все становилось понятным.

* * *

   – Замерз? – спросил Егор.
   – Нет, моя не замерз, – отвечал гольд, хотя шея у него была открыта ветру, – мороза еще нет.
   Егор в рыжей шапке, на меховых лыжах с белыми наконечниками. Он широко взмахивает и втыкает на бегу в снег палку с сохачьим рогом. В молодости Егор хаживал на лыжах, и теперь старое уменье пригодилось.
   – Егорка, быстро бегаешь. Я раньше думал – русский большой, как по снегу пойдет? Однако, утонет.
   – У нас солдаты старики были – воевали на лыжах, – отвечал Кузнецов. – Да не на таких, а на голицах. А на параде этому не учили. Сами на войне уловчились.
   – Тебе ноги длинный, ты сам сухой, бегаешь, как сохатый.
   Лыжи хороши, ничего не скажешь: богатые, по росту мужика, широкие, как хорошая доска.
   Егор в знак благодарности отдал Улугу кулек муки. Отблагодарил за все сразу.
   Заткнув деревяшки от чехлов с наконечниками за пояса так, что копья длинными палками волочились по снегу за лыжами, охотники шли по следу маленького черного медведя-муравьеда.
   Подниматься в гору на голицах нужна особенная ловкость. Сменив свои стертые лыжи на новые, Егор легче взбегал на сопки. Шкура, подшитая под лыжу, не скользит и на самом крутом подъеме упирается крепко колкой шерстью в снег.
   Возвратившись в деревню, охотники принесли соболей, пойманных сеткой с колокольцами.
   Улугу запорол двух медведей.
   – А Силин ушел далеко, – рассказывали сыновья Егору. – Нынче взял запас, нарты. Ружье у него хорошее.
   – Егорка, – звал Улугушка, – пойдем и мы!
   Он уверял, что вблизи моря за Амуром соболей очень много. Егор не хотел уходить так далеко от дома.
   Улугу опять гостил у Савоськи, когда приехал Покпа, жаловался на сына, что напрасно ушел из дому. Савоська защищал Айдамбо. Гольды поспорили, потом выпили, помянули былое и решили втроем сходить на дальнюю охоту.
   – Пусти с нами Ваську, – сказал Улугу, придя утром к Кузнецовым.
   Егор узнал, что с Улугу пойдут Покпа и Савоська. «Люди-то они надежные, – подумал он, – случай редкий!» Егор желал, чтобы дети его приучались к тайге.
   – Как же Савоська от торговли уйдет?
   – Ничего. У кого меха будут, подождут.
   – Тятя!.. – умоляюще молвил Васька, узнав, из-за чего приходил Улугу.
   – Что же, ступай. Только соберись хорошенько.
   Копья Егор сыну не дал. Он не очень верил в это оружие. Васька пошел на новых лыжах, с новеньким, купленным у Бердышова винчестером.
   Долго смотрели отец с матерью, как Вася шел крупным шагом на лыжах через реку следом за нартой, запряженной собаками.
   Сын уж подрастал. Ноги у него становились все длинней…
   Впереди брел Покпа, пробивая снега, за ним Васька. За Васей – Улугу и Савоська.
   Нарта и четверо охотников шли долго, становясь все меньше. Вот уж чуть заметные точки да черточка чернеют у подножья сопки, что огромным сугробом залегла за Амуром.
   А за сопкой – хребты. Васе лезть на них… Материнское сердце болит. Подумать страшно, ведь слабое дитя, сосавшее ее грудь, пойдет через эти утесы.
   А отцовское сердце надеется на сына, на его крепость, сноровку. Да и гольды не малые ребята, знали, кого брать с собой. Гнилого не позвали бы в такой далекий путь. Горд Кузнецов, что гольды признали его сына годным к охоте, взяли с собой.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

   Силин охотился в тайге в одиночку.
   Однажды возвратился он под вечер в свой балаган и увидел, что там спиной к огню сидит гость – оборванный мужичонка лет сорока, длинноволосый, с бородкой клинышком. От его рубахи смердило потом и прелыми хвойными ветвями. Одежда его бедна, но ружье дорогое, неизвестной Тимохе системы.
   Гость сварил похлебку, прибрался в балагане.
   Силин поздоровался, гость поклонился ему. Тимоха достал из-под потолка мешок с хлебом и на поду от костра отогрел мерзлый каравай – тот стал пышный и горячий, такой точно, каким унесла его Фекла из печи на мороз в ночь перед мужниной дорогой.
   Охотники сели обедать. Гость оказался из переселенческой деревушки с морского побережья.
   – Далеко же тебя занесло! – удивился Силин. – А как вас по имени-отчеству?
   – Михаил Порфирьич!
   «Что-то мне лицо его словно бы знакомо!» – подумал Тимоха.
   Мужичок рассказывал, как привезли крестьян на берег моря и как они мучились, боялись моря, все на Амур хотели уйти, но теперь привыкли, построились, расчистили пашни.
   После обеда мужик чинил дыры на куртке.
   – А ты откуда? – спросил он и удивился, услыхавши, что Тимоха с Амура.
   – А разве не далеко до моря? – спросил Силин.
   – Далеко! Суток четырнадцать надо плестись, верст триста будет.
   – И к нам не ближе.
   – Побывать бы на Амуре!..
   Тимоха натопил воды из снега, помыл кипятком посуду.
   – Нам бы к морю дойти!..
   Тимоха и Михаил ночевали вместе. Утром они пошли в разные стороны, а вечером опять сошлись в балагане.
   – Что же, – спросил Тимоха у Михаила, – у вас уж дальше пошел океан, берега не видать?
   – Одна вода, – ответил охотник.
   Михаил натопил снега в котелке и вымылся до пояса, выстирал рубаху.
   Силина занимал этот человек. Был он такой же мужик, как и сам Тимоха, – невелик ростом, рыхлый и мягкий на вид, коротконогий, но видно, что скороход и хозяйственный. Дошел он пешком до Тихого океана, теперь зимами промышлял под Сихотэ-Алинем.
   – Пришли мы на море, волна рушит берег, шумит, ветер воет, нет никого, только чайки летают. Лес стоит – лиственница. Я думаю: «Дай погляжу с горы. Раз есть гора, то получу себе удовольствие». Залез на сопку, посмотрел вниз, там сопки залегли в море мысами, как будто кто разные сапоги в ряд выставил. Придет в год раз казенный пароход из Владивостока. Семенов с Сахалина морскую капусту в Китай возит, товар привезет. Шхуны приходят… Больше норвежские и американские.
   Про норвежцев Тимоха слышал впервые.
   – Жили староверы, как звери, от людей прятались, нас сторонились. Они тоже переселенцы… Охотники…
   Михаил расспрашивал про Амур. Он слыхал, что на Амуре – житница, хорошие земли.
   – Как же ты через хребет перелез? – спрашивал Михаил.
   – Головой, – отвечал Силин.
   Михаил подолгу глядел на синие хребты Сихотэ-Алиня и пики, как бы искал, где удобнее перелезть через перевал.
   – Вон место низкое… – показывал Силин. – А мы все к морю идем, у нас слышно, что у моря самая охота в лесах.
   Под вечер тайга зашумела. Подул сырой морской ветер.
   – Моряк идет, – сказал Михаил и закрыл вход в балаган парусом.
   Мужик накидал снаружи снега, чтобы палатку не унесло.