Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка

   Спирька врал. У него были свои намерения, которых и дочь, как ему казалось, не знает. Илюшка понравился Спиридону Шишкину. Он хотел поскорей выдать дочь за хорошего парня, пока ее не сбили с толку здешние кулацкие детки или, еще хуже, Ванька Тигр.
   – Да, надо иметь терпение, чтобы семьдесят верст поднимать шестом лодку, – сказал Егор, с удивлением поглядывая на высокую, стройную и тонкую девушку.
   Лицо ее окутано белыми тряпками, и только насмешливые голубые глаза бегают в прорезях.
   – Что это в узлах привезли? – весело спросил Федя.
   – Спрашиваешь! Наряды, поди, – бойко ответила Таня. – Молодая девка-то!
   – За нами еще три лодки идут, люди мучаются против воды. Всю деревню всполошили!.. Как заговорила про богомолье, про церкву, и другим отстать не захотелось. Куда там!.. Мы их далеко перегнали.
   Платье на Дуне изорвалось, просолилось от пота, лопнуло под мышками. Собрав узлы, Дуня и Таня поспешили в избу.
   Сходили на Додьгу и выкупались в ледяной воде. Дуняша переоделась в новое платье.
   – Лицо все закрывала, чтобы не сгореть. Илюшка тут, нет ли?
   – Здесь, – отвечала Таня.
   – Ну, как я? Верно, почернела, как гилячка.
   Илья узнал, что Дуня приехала, и уселся у кузнецовских ворот. Он долго сидел, делая вид, что смотрит на реку, не едет ли отец.
   Из-за угла мелькнули яркие платья, раздался звонкий смех. Девичий стан, темные тяжелые косы пронеслись мимо, и, казалось, обдало Илью чем-то таким приятным, чего он отродясь не чувствовал. Дуня показалась так хороша, так красива, что он подумал: «Может, она теперь и смотреть на меня не станет».
   – Да вот он! – воскликнула Таня.
   – А-ах! – Дуня приосанилась. – Здравствуйте! – молвила она застенчиво, а из глаз ее так и брызнул голубой огонь.
   Вечером у избы Кузнецовых играла бандурка. Парни и ребята плясали. Дуня, разморясь от жары и пляски, поглядывала на Илью, сидя в обнимку с сестрой его Авдотьей.
   Утром чуть свет Таня прибежала к Бормотовым за чугуном.
   – Твоя подружка красивая! – сказала ей Аксинья.
   Таня взяла чугун, но не уходила. Пахом услышал, как женщины возбужденно гудят.
   – В вашем Илюшке души не чает! – быстро рассказывала Таня.
   – Да это клад, а не девка, – подхватила Арина. – Семьдесят-то верст шестом лодку толкала!
   – А как поет!..
   – Мы вчера заслушались, как она «Не белы-то снеги» вытягивала, – подтвердила Авдотья. – Вот уж выголашивает!
   – Истинно, что клад.
   Аксинья – женщина мягкая, слабая, впечатлительная. У нее бледно-серые глаза, русые волосы и широкое бледное лицо с прямым длинным носом. Она была глубоко тронута, что такая красавица, оказывается, полюбила ее сына. За одно это девушка была ей по душе.
   – А я-то гляжу, парень стал охорашиваться. Никогда с ним этого не бывало.
   – Верно, верно, – подтверждала Агафья. – Обходительный стал.
   – Видишь, девка-то молодец какая!
   Пока бабы судили и рядили, виновница их разговора спала глубоким утренним сном, раскинувшись на Таниной постели за пологом. Таня прибежала по холодку и растолкала ее.
   – Вставай… Иней на дворе. Тихо.
   Дуняша потянулась из-за полога к солнышку, щурясь и улыбаясь сладко, по-утреннему, во все свое румяное лицо.
   – Ну-ка, девки, живо! А то сейчас бичом, – молвил дедушка Кондрат.
   Бабка Дарья завела блины. Дуня стала разбирать свои узлы.
   – Тут у меня и гостинцы есть, – она раздала ребятишкам конфетки и пряники. – Сама на баркасе брала… Мы малину сушим да сдаем на баркас.
   – Платье-то какое наденешь?
   – Нынче уж другое. Вчерашнее-то в узел. Вот у меня синенькое есть. У меня на неделю платьев набрано. Из материнских перешила да два ситцевых.
   – Сейчас нагладимся! – молвила молодая хозяйка.

* * *

   Бабы разошлись.
   Аксинья напекла блинов. Илья сидел за столом, а мать с любопытством приглядывалась к нему. Она была по-женски удивлена успехами своего сына.
   – Нравится тебе Дуняша? – ласково спросила она.
   Парень не ответил, наскоро закончив завтрак, выскочил из-за стола.
   Бормотова желала, чтобы Илья женился на красавице.
   – Мы всю жизнь мыкались в нужде, а нынче в люди вышли. Гляди, ладно живем, – говорила она мужу. – Сами некрасивые уродились, так пусть хоть невестка красавица будет.
   – Верно, надо нам Ильюху женить, – соглашался Пахом. – Хватит ему травить зайцев. Если девка хорошая, ждать нечего. Спирьку-то я знаю, он смирный мужик.
   – Да отдадут ли за нас? – молвил Тереха.
   – Татьяна-то сказывает, и Спирька в Илье души не чает. Ему бы, дескать, только охотник был хороший.
   Авдотье тоже хотелось, чтобы Дуня пришла в дом.
   «Я бы с нее все наряды по-новому, по-городскому перешила».
   Тереха хотел что-то молвить несогласное со всеми: что, мол, от красивых невесток в семьях бывают несчастья, но Пахом велел ему молчать. Из всех людей меньше всего желал он слушать своего брата.
   После полудня в Уральское приехал поп. Он собрал хозяек.
   – Великое торжество наступает, – говорил он, сидя у Кузнецовых под образами, и, засучив широкий рукав рясы, размахивал своей громадной рыжеволосой рукой. – Сегодня с пароходом прибывают к нам городские гости. Храм божий откроется, освятится. Зазвенит колокол в безлюдных, неведомых ранее пустынях.
   Поп сказал, что после освящения храма будет трапеза. Он велел хозяйкам напечь к воскресенью мясных и ягодных пирогов и нажарить дичи.
   – Хорошо бы уток жирных и рыбы – осетрины. Вот отроковица-то хорошо готовит, я знаю ее, – кивнул поп на Дуняшу. – Она да Татьяна еще девчонками были, бывало, пекли вкусные пироги. Пусть поможет. А вы, мужи и отроки, берите ружья и езжайте на охоту.
   От такой похвалы при всех бабах Дуня смутилась.
   – Зарделась, как маков цвет, – кивая на нее, подтолкнула Наталья Арину, та Агафью, а та Бормотиху.
   Аксинья улыбнулась и согласно кивнула головой. Она все время украдкой наблюдала девушку. Здоровое красивое лицо ее, скромность, опрятное платье, широкая в кости рука – во всем была сила, пригожесть. «Хороша!» – думала она.
   После отъезда священника Пахом позвал Спиридона к себе.
   – Где мы попу возьмем рыбы да дичи? – сетовал он.
   – Парень-то у нас нынче трех медведей убил, – рассказывала Аксинья. – Первого-то где ты убил? Как ты сказывал, речка-то?
   – На Додьге, – недовольно отвечал Илья. «Рядом живем, а мать до сих пор не знает названия речки».
   – Вот, вот, на Додьге!
   – Погоди, об этом я скажу, – строго перебил жену Пахом.
   Илья потупился. «Зачем выхваливают? – думал он. – Больно нужно хвалиться!» Он полагал, что все и так должны знать и видеть, охотник он или нет.
   Спиридон радовался, но не подавал виду. Он чувствовал, к чему клонится разговор. Дуня прожужжала ему уши, какой Илья охотник. Такого зятя ему и самому хотелось.
   После обеда Дуня и Авдотья вышли погулять. Илья поехал на охоту. Девушки, скучая, посидели на бревнах. Вышла Таня. Спели несколько песен и разошлись по домам.
   На другой день явился Илья, мокрый, в изорванной одежде, с ножом за поясом и с ружьем за плечами. В корме и на носу его лодки лежали груды битых гусей и уток.
   – Где охотился?
   – На косе!
   – Че, Ильюшка, отличился?
   – На церкву набил, – гордо сказал парень собравшимся мужикам.
   – Еще больше можно настрелять, – вяло молвил Тимошка. – Сейчас как раз перелет.
   Женщины стали выбирать дичь из лодки. Под птицей оказались осетры и тучный калужонок.
   – Ну, бабы, надо жарить гусей к празднику, – сказал дед Кондрат.
   Добычу разделили между семьями.
   Мать Илюшки затопила печь.
   – Давайте я помогу, – вызвалась Дуняша.
   Она живо взялась за дело: разожгла во дворе костер, щипала дичь на пне, палила ее, собирала пух и перья.
   Во всех домах шли приготовления к торжеству. Илья всем дал работу. Теперь было что везти на праздничный обед.
   Трубы задымили. Во дворах пылали костры. Девки и девчонки то и дело бегали на посылках из дома в дом.
   Пришли еще две лодки с тамбовцами – мужики собрались у Пахома.
   Илья, босой и уставший – он не спал ночь, – сидел на низкой скамеечке.
   Дуня выбежала из избы, подсела к нему и заговорила полушепотом, с горячностью:
   – Все знаю про тебя. Сегодня твоя гольдячка приехала. Ездила гостить к своим. Ты тут за ней ухлестываешь. Я еще тебе зенки за нее выцарапаю. – Девушка вскочила и убежала в избу.
   Илья улыбнулся, довольный. Слаще, казалось, ничего не могла сказать ему Дуня.
   – Здорово, Иван! – сказал Спирька, встретив Бердышова, который тоже отправлялся куда-то с новым ружьем, в новых сапогах и в новом картузе.
   – Здорово!
   – Ну, поговорим!
   – С дочерью приехал? – спросил Бердышов.
   – С ней! Как обещал – привез! Ждешь, что полюбит тебя? Быть может. А не полюбит, не получишь. Пулю в лоб тебе!
   – А полюбит, тогда отдашь?
   Спирька ухмыльнулся.
   – Я для тебя на все согласен, – сказал он. А сам подумал: «Надо бы ее скорей просватать».
   Иван поехал на остров на охоту и пробыл там до вечера.
   Пока он охотился, Пахом и Спирька ударили по рукам. Решено было, что Дуня пойдет за Илью.

* * *

   Дельдика, возвратившись из Бельго домой, где она гостила у отца с матерью, помогла Анге испечь хлеб и приготовить кушанья. Управившись, она умылась, переоделась в русское платье, натянула чулки и башмаки, глянула в зеркало и побежала на берег.
   В сумерках молодежь собралась у бревен. Дельдика присела к девушкам, весело смеясь вместе со всеми.
   «Вот какая красавица русская», – думала Дельдика про Дуню и осторожно взяла ее под руку.
   Дуня, вздрогнув, обернулась. Она увидела смуглое лицо, яркие черные глаза, пышные вьющиеся волосы, заплетенные в косы. Дельдика ей понравилась.
   Дочь Кальдуки, нищего, вечно битого, сама чуть не загубленная торгашами, выросшая в дыму и смраде, Дельдика пользовалась каждой минутой, которую проводила подле Дуни, стараясь заметить, что и как делает русская красавица.
   Дельдика думала только про Айдамбо. Теперь все очень много говорили про него. Она пожила в Бельго и узнала, как Айдамбо знаменит. Поп и Айдамбо были предметом бесконечных разговоров во всех гольдских деревнях. Она мечтала о том дне, когда поедет вместе с Иваном и Ангой на открытие церкви и увидит его там.
   А Илья дивился, глядя, как Дуня и Дельдика быстро сдружились.
   К вечеру жаркое и пироги были готовы во всех домах. Мужики и бабы гурьбой ходили по селенью из дома в дом, смотрели и пробовали кушанья.
   Ватага их ввалилась к Бердышову. Пьяный Иван спал под лавкой. Его растолкали.
   – Ну, че ты тут?
   – Паря, я ловко напекарил, – спохватился Иван.
   – Чего уж ты напекарил! Валяешься, как чушка.
   – Вот будем теперь откармливать попов и начальство! – поднимаясь на ноги, воскликнул Бердышов.
   На улице играла гармонь, плясали девки и парни.
   «Еще ладно, что Татьяна брюхатая, – думал Спиридон, – а то бы они с Дуней вдвоем натворили бы делов!»
   – А ваша Дуня где? – спросила Силиниха про Дельдику.
   – Гуляет со всеми.
   – Илью на части рвут, – сказал Силин.
   – Нет, Дельдика хитрая, – отвечал Бердышов. – С ним дружит, а себе на уме. У нее гольденочек завелся. Шибко вздыхает по нем.
   – Обезумели девки! – проговорила Наталья. – Прибегут, в зеркальце посмотрят – и опять на улицу.
   – Пойду и я гулеванить! – Иван выскочил из дому.
   – Ну, Дуняша, женихов много? – тронул он Дуню за руку.
   Девушка приотстала от подруг и улыбнулась. С дядей Ваней можно было обо всем поговорить откровенно. Ему легче признаваться, чем отцу с матерью.
   – Илюша нравится, – тихо и скромно сказала Дуня.
   Иван тряхнул головой.
   – Околдовали! Что такое? Я уж заметил! Пошто меня не любишь? Мне обида!
   Она счастливо засмеялась, довольная, что нашелся человек, с которым удалось поговорить по душам, и побежала к подругам.
   – Догоню! – Иван свистнул и поспешил за девушками, разгоняя их по берегу и норовя ухватить Дуняшу.
   – Истинный зверь! – молвил в страхе Тимошка Силин, сталкиваясь с ним. – Ты что? Тебе тут не отломится.
   «Но как я ничего не заметил зимой? – думал Иван. – Плохой я охотник за дичью, главного зверя пропустил».
   Иван остановился и вдруг, ни слова не говоря, дал Тимохе такую затрещину, что тот упал.
   …Туман полосами кутал лес, рваными клочьями спускался на реку. Где-то вдали, как в дыму, виднелись розовые вершины сопок. Было сыро и холодно. Мгла кутала тайгу.

 
Ох да эх, ох да эх!
Отношу я в церкву грех, —
 

   горланили парни.
   Лязгала цепь, ревел медведь: его, видимо, заставляли танцевать под гармонь.
   Тамбовские ребята удало выкрикивали новые, неслыханные в Уральском плясовые.
   Размахивая платочками, кружась в широких платьях, из тьмы то выплывали, то снова исчезали танцующие девушки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

 

 
   Над тихим озером ударил колокол, и гул его понесся от стойбища к стойбищу и достиг Уральского.
   При звуках его всех охватывало чувство праздника, торжества.
   – Батька в большой колокол ударяет, – говорили гольды. – Свой дом открывает.
   В лодках и оморочках они подплывали к церкви, с любопытством ожидая, что же будет дальше.
   Измученные, сожженные солнцем и ветрами, выбирались на берег русские крестьяне. Из разных деревень съезжались они на Мылки: десятки верст на веслах, на шестах и под парусами добирались на богомолье.
   Дымились костры. Приезжавшие разбивали палатки, раскидывали пологи. Многие, отдыхая, засыпали прямо на берегу.
   Появились долговязые Котяй и Санька Овчинниковы.
   Терешка в шелковой рубахе и румяный гармонист Андрюшка Городилов дерзко оглядывали девок. Когда толпа, приехавшая из Уральского, проходила мимо, они окликнули Дуняшу Шишкину. Терешка пообещал ей поджечь косу в церкви.
   – За глухого тебе будет… Так свечой и запалим.
   Дуня сделала вид, что не слышит.
   Бабы привезли узлы с пирогами и караваями. Поп пробовал пальцами, пышны ли сдобы и пироги, отрывал крылышки у гусей и уток.
   Тем временем гольды из козел и длинных досок, оставшихся от постройки, сложили большой стол для народа и другой, поменьше, для начальства. Бабы накрыли их скатертями.
   Айдамбо торжествовал.
   «Вот я теперь одет красиво и чисто и буквы умею писать. Сегодня пусть она меня увидит».
   Колокол мерно и звучно бил на звоннице, и гул его волнами несся в амурские дали.
   К паперти подкатила лодка, большая, со многими гребцами, покрытая ковром. Из нее вылез Гао Да-пу. Он низко поклонился священнику.
   Айдамбо был неприятно удивлен.
   «Зачем это купец приехал? – подумал он. – Это церковь для бедных людей, кто страдает много и хочет правильно жить. Русский бог от бедных людей родился. Если бы он к купцу попал, может, еще хуже его мучения были бы».
   Айдамбо подошел к попу.
   – Китайца отсюда прогнать?
   Священник рассердился.
   – Ты смотри у меня!.. – И, подумавши, добавил, приставив палец ко лбу гольда: – Храм открыт для всех. Кто угодно пусть ходит в храм. И в дурной душе может явиться раскаяние.
   «Да, пожалуй, так правильно будет, – подумал Айдамбо, несколько успокоившись. – Но все же Гао гонять бы отсюда хорошо. Напрасно ему позволяют тут быть. Он только обманывает всех. Отца поил часто и отбирал все меха даром. Если бы не Егорка, он забрал бы Дельдику. А один раз трое братьев Гао связали пьяного отца».
   Душа переворачивалась от гнева, когда Айдамбо, вспоминая все это, смотрел на Гао.
   «Этого торгаша хорошо бы удавить веревкой и выбросить в озеро с камнем на шее».
   Между тем народу собиралось все больше и больше. Айдамбо пошел в домик священника, переоделся в парчовую одежду.
   Двери церкви открыли, и громадные волосатые попы в сияющих ризах, провожаемые восторженными взглядами, пошагали в храм. Следом за ними такой же пышный, яркий, весь в золотой драгоценной ткани шел Айдамбо.
   Но на душе у него было неладно. Он был удручен и все делал невпопад. Поп раза два подталкивал его в бок, а один раз пребольно дернул за ухо.
   «Совсем не может быть у Ваньки Гао раскаяния. Он не такой человек, чтобы по закону жить. Я думал, что хоть в церкви от него отвязался. Забывать про торгашей стал», – думал Айдамбо.
   В церкви места не хватало. Большая толпа гольдов стояла во дворе. Хором певчих из крестьян управлял Федор Барабанов.
   Гао Да-пу пролез вперед. Стоя неподалеку от исправника и чиновников, он низко кланялся иконам. У Гао были деловые намерения, и он желал поближе сойтись с попами. Гао истово крестился.
   Красавица Дуняша в ярком платье с цветами и со множеством оборок стояла подле Тани и время от времени любопытным взором обводила молящихся.
   Густой толпой стояли бородатые, косматые, лапотные новоселы и бритые староселы-амурцы. Сашка-китаец оказался между Егором и Тимохой.
   Все женщины в чистых платьях и белых платках. Дома день за днем проводили они в труде, в рабочей одежде, а тут светлым нарядом как бы выражали праздник души.
   Когда запел хор, в церкви раздались всхлипывания, и, глядя на плачущих матерей, закричали в голос малые ребятишки и младенцы.
   Дельдика стояла в кругу русских девушек и думала: «Почему нигде нет Айдамбо? Ходят русские в золотых одеждах, а его нигде нет».
   Но вот один из русских в золотой одежде обернулся, и девушка увидела знакомое лицо. Или это не он? Нет, это Айдамбо! Сердце ее забилось…
   Айдамбо тоже заметил взгляд Дельдики. Он дважды прошел мимо нее, чтобы она все видела хорошенько. Он как бы взглянул на себя ее глазами и подумал, что Дельдика должна понять, как он теперь не похож сам на себя. Он совсем оживился, стал прилежнее служить, и поп похвалил его.
   Старый Покпа был потрясен и смущен, завидя сына в таком наряде, как у попа. Пение хора, колокольный звон, золотые одежды, общая обстановка торжества окончательно сломили старика. Когда по рядам пошли собирать на храм и все вынимали деньги и даже Сашка-китаец, прослезившись, положил на блюдо двугривенный и, втянув голову в плечи, стоял всхлипывая, Покпа заволновался еще сильней. Он пошарил в мешочке у пояса, там ничего не было подходящего. Покпа снял серебряный браслет с руки и положил на тарелку. Незнакомая сильная радость охватила его. Он был сейчас заодно со всем этим разным, но сбитым церковью в одну толпу, одинаково чувствующим общую силу и торжество народом.
   После службы Покпа подошел к священнику.
   – Крести меня, – попросил он.
   «Вот когда я тебя, поганца, пронял», – подумал поп.
   Гао Да-пу подошел к начальству.
   – Наша тоже хочу деньги давай, – сказал он. – Моя шибко хочу крестица.
   К ужасу Айдамбо, который все видел и слышал, Гао при попах и чиновниках пожертвовал на храм двести рублей.
   – А ты мне говорил, что больше хочешь дать! – как бы с неподдельным удивлением воскликнул Иван. – Нехорошо, паря! Креститься хочешь, а денег жалко.
   В толпе заулыбались.
   – Ваша пошути, пошути! – с достоинством ответил Гао. Богатырь поп молча и серьезно смотрел на него. Он знал, какой это ловкач и в какой кабале держит он всю округу.
   – Гао большие деньги дает на церковь! – удивлялись гольды. – Батьке деньги дает.
   – Ну, тогда придется и мне тоже, – сказал Бердышов.
   Он положил на блюдо триста рублей.
   – Иначе нельзя, – выходя на паперть, говорил он Барабанову. – Богу молиться, да на китайские деньги – куда годится! Пусть лучше на мои.
   Новоселы и гольды гурьбой выходили на паперть.
   – Че-то маленько пристал, хочу посидеть, – пожаловался Улугу, выбравшись из церкви. – Можно?
   – Теперь можно, – ответил Силин.
   – Черт не знай! Как русский не устает?
   – А мы в бога верим. Стоим – веруем.
   – Если бы молиться да ходить – тогда бы ниче!
   – Это по-шамански – молиться да ходить! А вот ты говорил, что русский шестом толкаться не умеет. Шестом что! – усмехнулся Силин. – Ты попробуй заутреню выстоять. Я могу не шевельнувшись, как литой. Вот и называется, что русский стойкий!
   Ослепляя народ блеском мундиров и эполет, по склону холма спускались чиновники. Оломов, в синем сюртуке, что-то бубнил, тыча пальцем на отдаленные хребты.
   – Это будет не только церковь, – рассуждал Барсуков, – а как бы форпост колонизаторов. Она и строена из таких бревен, что не пробить ядру.
   – Говорят, батюшка сам выбирал лесины и помогал таскать солдату.
   – Да, мужик он хозяйственный.
   Городские попы с интересом приглядывались к Гао.
   – Азиат, но, видно, доброй души, – вполголоса говорил горбоносый толстый протоиерей с сизыми щеками и черной бородой. – С кротостью подношение его. Может быть обращен в христианство!
   – Чуют, твари, что тут можно поживиться, – заметил Силин.
   – Какая девушка, удивительной красоты! – сказал Барсуков, кивая на Дельдику. – Я обратил на нее внимание еще во время службы.
   Оглядывая толпу, Дельдика кого-то искала.
   – Да, да! Чудесная! Мохнатая, как японский цветок, как хризантема!..
   Чиновники остановились.
   – Какое-то влияние юга. Побьюсь об заклад, что в ней есть что-то малайское.
   – Эка куда вы хватили! – отозвался Оломов.
   – Моя приемная дочь, – сказал Бердышов. – Она подросла и стала как мохнатая курилка.
   – Да, она хороша! В русском платье – сочетание необыкновенное.
   Иван поманил Кальдуку.
   – Вот ее родной отец.
   Кальдука подобострастно кланялся и дрожал от страха. Барсуков через Ивана спросил его о предках:
   Кальдука ответил, что дедушка брал жену с Сахалина – аинку.
   – Как он узнал, кто у нас в роду? – спросил старик у Бердышова. – Я не потому ли такой маленький, спроси вот этого, который с бородой: он все, наверное, знает.
   – Айны родственны туземцам южных морей, – рассуждал бородатый чиновник в очках.
   – А спроси-ка его: в тайге у нас еще много зверей? – приставал Кальдука к Бердышову.
   Вокруг чиновников собралась толпа. Илья слышал, что говорят о Дельдике.
   – Ты, я слыхал, не хочешь ее выдавать за русского? – спрашивал Барсуков у Ивана.
   – Ей свой нравится.
   Дельдика заметила, что ею любуются. Она захотела обратить на себя еще больше внимания.
   – Илюся! – позвала она.
   Илья быстро шагнул к ней, но мимо шли девушки, его окликнула Дуняша.
   – Эй, надвое разорвешься, – раздался Терешкин голос.
   – А у тебя ни одной, – отозвался Илья.
   Неожиданно для него вокруг засмеялись.
   – Илья нашелся! Вот сказанул!
   Все смеялись над Терешкой.
   Толпа молодежи двигалась к роще. Золотисто-красный, чистый березовый лес стоял на молодом, поднявшемся из озера мысу.
   Тут не было бурелома, на новой земле росло первое поколение берез. Деревья были стройны, молоды и не теснили друг друга. Чистая трава зеленела, как в мае.
   Девушки вошли в рощу, обнявшись. Стояла немая тишина. Чувствовалось последнее осеннее тепло. Кругом все в цветах осени – яркое солнце, желтые листья, голубая вода и голубое небо.
   – Терешка с Ильей сегодня драться будут, – поговаривали парни.
   Илья заметил, как скуластый Овчинников что-то сунул в кулак белобрысому Андрюшке Городилову и, сверля его зелеными глазами, что-то шептал.
   «Вам же хуже будет…» – подумал Илья.
   Городилов широко растянул гармонь. Терешка разбил хоровод, растолкал девиц. Дуня с гордостью отстранилась, избегая его прикосновений.
   Терешка пустился в пляс. Волоча ноги, он обежал поляну и вызвал Илью. Ко всеобщему удивлению, и тот, избоченясь и лихо заломив картуз, проскакал по кругу. Тогда Терешке захотелось передразнить его, и он попытался изобразить, как Илья пляшет.
   – Козелком-то, – небрежно молвил Илья.
   И снова все засмеялись.
   – Терешке крыть нечем, – хохотал Санка Барабанов.
   Дуня, вытянув свою гибкую, в русых завитках шею, зорко следила за соперниками: Илья пустился вприсядку. Могучие ноги, взлетая то вправо, то влево, долго носили его стройное тело по траве.
   Гармонь заиграла веселей. Андрюшке, видимо, нравилось, как Илья пляшет, он заулыбался и под звуки гармони покачивал головой.
   Илья ползунком добрался до Терешки.
   – Ух, ух! Раз-раз! – с восторгом приговаривали вокруг, хлопали в ладоши, притопывали, подсвистывали.
   Веселье охватило всех. Побледневший от злости Терешка опять пустился плясать, но Илья явно забивал его.
   Парни, как кочеты, то подскакивали, то отскакивали друг от друга в танце.
   – Еще не дерутся, а уже налетают! – посмеялся Санка.
   Услышав о драке, Терешка подумал, что, быть может, его подозревают в трусости. Подскочив, он ударил увлекшегося танцем Илюшку. Илья споткнулся, но устоял на ногах.
   Глаза его загорелись. Развернув грудь, он ринулся вперед.
   – А что тебе? Еще надо? – бледнея, отступил Овчинников.
   Бросив гармонь, сбоку подступал рослый Андрюшка Городилов.
   – Илья! – отчаянно вскрикнула Дуня.
   В этот миг Илюшка шагнул к Терешке. Размахнувшись правой рукой, он вдруг неожиданно для всех с силой коротким ударом левой руки хватил не его, а Андрюшку. Тот упал на спину. Из кулака у Городилова выпала свинчатка. Вторым ударом Илья сшиб Терешку.
   – Всех подряд! – крикнул кто-то.
   Толпа тамбовских парней с криками кинулась во все стороны по березняку.

* * *

   В разгар пира поп, не стесняясь присутствием городских гостей, громко сказал, обращаясь к Гао:
   – Ты не надейся, что скоро крестишься. Грешишь много, окаянный. Пока не раскаешься, крестить не стану.
   Но Гао улыбался с наглостью. Сегодня он сделал, что хотел. Гао показал всем должникам, что близок русскому начальству и попам и даже деньги дает на церковь. «Дикари теперь поймут, – думал он, – что жаловаться на меня некому». На сочувствие мылкинского попа Гао раньше времени не надеялся. «Но городским чиновникам и священникам взнос должен понравиться. А это мне еще пригодится».