Загребельный Павел Архипович. Разгон

   - Наверное, мой Володя будет думать когда-нибудь так же! - лукаво взглянула на мужа Верико.
   - У него не будет для этого времени! Его заест общественная работа! Ученый и общественный деятель - это кошмар! Это забирает все твое время, все твои силы, изнуряет и исчерпывает... Но, дорогие мои друзья, в этом мире для нас нет иного выхода... Однако мы снова потеряли пить. Мы забыли о нашем молодом друге.
   - Я не жалуюсь, - подал голос Карналь.
   - И напрасно. Молчать могу я. В моем положении, с моим, как говорят, именем я могу и помолчать даже тогда, когда меня... гм... начнут критиковать... обвинять... Когда оракулы подвергаются нападкам, они умолкают, и их молчание убеждает нас в том, что они действительно оракулы. Не мной сказано, однако метко. Мы заговорили о кибернетике. Но что такое кибернетика? Это наука об управлении - в природе, в обществе, в производстве, вообще в жизни. Ленин придавал ей огромное значение. В резолюции Двенадцатого съезда нашей партии говорилось о научной организации труда и управления. В двадцатых годах у нас выходило около двадцати научных трудов по проблемам управления и организации производства. А теперь мы все это забыли и объявляем несуществующей науку об управлении только на том основании, что кибернетика пришла, мол, к нам из-за границы и кому-то мешает, или кто-то там из академиков просто не уразумел ничего в ней, кто-то, видите ли, не разобрался.
   - Разберется, - спокойно заметил Пронченко.
   - А мы тем временем будем сидеть и наблюдать, как весь мир двигает вперед эту науку? А потом - догонять? Смешно.
   - Я ничего не могу вам сказать про кибернетику, так как не чувствую себя компетентным в этом деле, - спокойно продолжал Пронченко. - Но если это действительно полезные научные идеи, у нас нет никаких оснований не воспользоваться ими. Может, какие-то прыткие наши философы, в самом деле, не разобрались в сути и объявили лженаукой то, что заслуживает внимательного изучения. Факты могут подвергаться сомнению. Но главное - идеалы. За это воевали, это будем отстаивать всегда.
   - Повторяю, боюсь не за себя. Вот перед нами наш молодой друг. Студент Карналь. Может, это будущее нашей науки. Но сегодня он похвалился своим знакомством (весьма приблизительным) с кибернетической теорией - и уже автоматически к нему мгновенно применяют прелиминарные подозрения в возможных преступлениях против нашей пауки. Ясно, все это работа посредственных людей. Своими жертвами они избирают именно тех, кто достоин самого большого восхищения и поддержки. Сконцентрировать удар на ком-то, кто проявляет способности, а самому потирать руки и захватить между тем тепленькое местечко. Посредственность, где бы она ни действовала, всегда пытается отстранить лучших.
   - Но ведь студенту Карналю ничто не угрожает, - удивился Пронченко. - У нас никого не прорабатывают, не обсуждают. У нас в университете вы не услышите заявления: "Я, конечно, незнаком с кибернетикой, но твердо убежден в ее вредности для нас". Истинное только то, что твердо установилось, а не то, что кто-то провозгласит истинным, хотя бы это был столичный авторитет. Если и вы, Рэм Иванович, загнете нечто столь хитроумное, что сразу и не разберешь, думаю, мы все-таки попросим у вас некоторое время, чтобы определить свое к тому отношение.
   - Говорят, одесситы даже не принадлежат ни к какой нации, - вздохнул профессор, - а составляют особое племя - одесситов, - это правда?
   - Не совсем, - подала голос Верико Нодаровна, - я все же остаюсь грузинкой даже в Одессе. А мой Пронченко - украинец с Днепра.
   - Земляки, - вслух подумал Карналь, который чувствовал себя здесь довольно неловко.
   - А ты откуда? - охотно втянул его в разговор Пронченко.
   Карналь назвал свое село, оказалось, что село Пронченко в сорока километрах ниже по Днепру. Бывшие казацкие села. Плавни, краснотал, рыба, сено, а рядом - степи.
   - Кто родом из степей, уже от природы склонен к абстрактному мышлению, - высказал шутливо сентенцию Пронченко.
   На что профессор сразу же возразил:
   - Что же тогда говорить тому, кто родился в Ленинграде, в этом так точно спланированном городе? По вашей теории из него должны выходить лишь землемеры?
   - У нас в селе когда-то был землемер Марко Степанович, - сказал Карналь, - так он требовал, чтобы его называли не иначе как геометром.
   - А геометрия без вдохновения невозможна, сказал Пушкин, - добавила Верико.
   - Уговорили и убедили, - поднял руки Рэм Иванович. - Отнесем это в заслугу парткома и, - он хитро прищурился на Пронченко, - его секретаря...
   - Секретарем могут выбрать, но могут и не выбрать, - засмеялся Пронченко. - Я же вам говорил, что главное - идеалы, их непоколебимость. По-человечески мне стыдно, что я до сих пор не заметил Карналя, хотя мы, оказывается, даже земляки, а вы, Рэм Иванович, могли бросить все ваши дела и примчаться из самого Ленинграда, чтобы взять его под защиту.
   - Сказать по правде? - наставил на Пронченко указательный палец профессор. - Если хотите знать, я примчался защищать не студента Карналя, а самого себя! Его еще не очень трогают. Он только написал, что не все доброжелательно относятся к его разговорам о кибернетике. Но ведь и меня пощипывают! Несмотря на мой научный авторитет, несмотря на то, что я пережил блокаду, чуть не умер, в сущности, умер, так как уже был вычеркнут из всех списков живых и деятельных. Обо всем забыто. Пощипывают коллеги. И еще неизвестно, чем это кончится. Я и прикатил сюда. Разведка! А как оно тут? Еще ничего не знаете о кибернетике, потому и воздерживаетесь от просмотра статей в печати? А когда критикуют какого-нибудь писателя, - изучаете? Не спрашиваете, знает ли кто того писателя, читал ли его? Вот вы, молодой человек?
   - Я учился в сельской школе... И сейчас времени на все не хватает, искренне сказал Карналь.
   - А что скажет нам секретарь парткома? - повернулся профессор к Пронченко, плохонький ивовый стул под ним затрещал.
   - Сдаюсь, я только механик. Защищал диссертацию, на литературу не было времени.
   9
   Карналь не привык, чтобы его провожала жена. Вечная занятость у нее и у него, возмутительная несинхронность их жизни вынудила отказаться от ритуала провожаний и встреч. Когда-то, пока не завертело его в гигантской карусели науки, Карналь мог еще позволить себе это. Расстроганный, он всегда провожал и всегда встречал свою маленькую балеринку. Но это было так давно, что и не припомнить. Теперь его окружали заместители, помощники, сотрудники, а там, куда ездил, всякий раз - новые "заинтересованные лица". До сих пор еще он твердо не мог сказать, чем больше интересовались: им самим или его вычислительными машинами, ибо одно и другое воспринималось с почтительной опаской, иногда с недоверием, бывало, и враждебно.
   От автомобиля Карналь отказался и на этот раз, попросил Алексея Кирилловича прихватить его портфель, а сам пообещал добраться до вокзала собственными силами, то есть пешком. Нежелание Карналя пользоваться машиной уже стало в городе притчей во языцех. Но он упорно избегал этого способа передвижения, словно бы принадлежал к какой-то причудливой секте антиавтомобилистов. Имел для этого все основания и не считал необходимым перед кем-либо отчитываться в мотивах своего поведения.
   - Не волнуйтесь, - спокойно ответил на молчаливый вздох помощника, буду вовремя.
   У вагона, держась за пуговицу пиджака скромного Алексея Кирилловича, торчал тучный Кучмиенко, что-то ворковал помощнику Карналя на ухо. Еще издали завидел академика, помахал рукой:
   - Думали уже, опоздаешь, Петр Андреевич.
   Карналю было неприятно, что Кучмиенко узнан о его отъезде, еще неприятнее было, что пришел провожать.
   - Мог бы и не приезжать, - сухо сказал он, - это не входит в твои обязанности. Я вообще никого...
   - Вообще-то так, но я - в частности!.. - захохотал Кучмиенко, и Карналь внутренне поморщился от его нахального смеха. Связала же их жизнь веревочкой - не развяжешь! - Ты ведь начальство, Петр Андреевич. К тому же мы друзья. Случайно узнал о твоем бегстве, дай, думаю, подскочу... Может, ценные указания... Может...
   - Я пойду положу портфель, - уклонился от его рукопожатия Карналь.
   - Мы с Алексеем Кирилловичем уже побаивались, что ты не успеешь на поезд. Хотя я тебя знаю уже тридцать лет: никогда не опаздывал! Кто тебя еще так знает, Петр Андреевич, как я!
   Карналь вошел в вагон, Кучмиенко, продолжая держать помощника за пуговицу, быстро бросал ему в лицо какие-то словно бы твердые, неожиданные для такого внешне добродушного человека слова:
   - Ты забудь про адъютантство у Карналя. Ты не ему служишь - идее. Не адъютант, а представитель наших общих интересов. Всего нашего объединения. Академик, он кто? Человек. А человек - слаб. Восхищение, чудачества. Вот он едет к этому Совинскому. Ты не знаешь, зачем он едет, а я знаю. Влюблен в Совинского. Давно уже влюблен и не может выбросить его из головы. Голова у Карналя так уж устроена: ничто оттуда не вылетает, все там задерживается. Прямо диву даешься, где оно там все помещается. Ну, да не об этом. Ты там тоже присмотрись к Совинскому. Это парень боевой, хоть и никак не могу взять в толк: как он очутился у металлургов и что там задумал. Простой техник, а вишь, самого Карналя вытащил к себе. Заварил какую-то кашу. Присмотрись хорошенько, может, оно там и на Государственную премию вытанцовывается. АСУ в металлургии - это звучит! Если что, нужно немедленно подключиться и нам.
   - Но ведь АСУ - это по линии Глушкова, - несмело возразил Алексей Кириллович.
   - А машины чьи? Кто их проектирует и выпускает? Какая тебе АСУ без вычислительных машин! Глушковские хлопцы разрабатывают системы и вычисляют эффект системности, а мы - подводим машинную базу. Да что тебя учить? Садись, не то поезд без тебя уйдет.
   Он подтолкнул Алексея Кирилловича к вагонным ступенькам, а сам бросился вдоль вагона, отыскивая окно, за которым будет Карналь. Увидев академика в купе, что было силы замахал руками, сделал даже вид, что подпрыгивает и целует оконное стекло. Стеклолиз.
   - Это вы сказали Кучмиенко о моем отъезде? - спросил Карналь своего помощника, когда тот шел еще по коридору.
   - Он спросил у меня, я не знал, надо или не надо говорить. Простите, Петр Андреевич.
   - Моя вина. Я не предупредил вас, чтобы никому... Но впредь... Вы разве не со мной?
   - Я взял для вас отдельное купе, а сам буду здесь, по соседству.
   - Ну, это смешно! Кто вас так учил? Переходите ко мне, поедем вместе. К тому же я никогда не занимаю нижнюю полку, так что она - в вашем распоряжении. Я привык только на верхней. Привычка и принцип, если хотите. Пока ты можешь взобраться на верхнюю полку вагона, ты еще жив. Как у вас с храпом?
   - Помощники не имеют права храпеть, - скромно потупился Алексей Кириллович, перенося из соседнего купе свой портфель, кстати, точнехонько такой же, как у академика, что должно было свидетельствовать о демократизме отношений между ними обоими и вообще между всеми советскими гражданами, которые убивают лучшую часть своей жизни на бесконечные разъезды и командировки.
   - А меня, знаете, отучили в концлагере, - задумчиво сказал академик.
   - Вы были в концлагере? - не поверил Алексей Кириллович. - Но тогда как же?..
   - Удивляетесь, как уцелел или как стал академиком? Как видите - и то и другое произошло, может, и к счастью, по крайней мере, для меня самого. А там, уж коли речь зашла, было такое: спали на деревянных нарах в такой тесноте, что поворачивались только по команде. Были прижаты друг к другу так плотно, что лежали все или на правом или на левом боку. Если у кого онемеет плечо, он проснется и просит: "Братцы, давайте перевернемся!.." Его выругают, ясное дело, но все же кто-нибудь да скомандует: "Повернулись!" Ну, да это прошлое... Давайте-ка ужинать.
   - Я пойду закажу чай, - сказал Алексей Кириллович. - Жена положила мне тут котлеты, она готовит их очень вкусными.
   - А почему вас не провожала жена? И никогда, как я заметил, не провожает? Она занята?
   - Неудобно, - скромно потупился Алексей Кириллович. - Она рвется каждый раз, но я не разрешаю. Ведь у нас служебные поездки...
   - А вы попробуйте не разделять поездки на служебные и личные. Жизнь это не только служба, работа, существуют ведь еще и сугубо человеческие обязанности и требования, зачем же ими пренебрегать? С годами убеждаешься, что полноценной личностью можно назвать лишь того, кто отдает должное и работе, и людям, и жизни в самом широком понимании этого слова.
   Академик открыл свой портфель, вынул четырехгранную бутылку с золотисто-коричневой этикеткой.
   - Виски пьете? Содовой нет, но я заменяю ее "Лужанской". Напиток тонизирующий. Много - вредно, а немного - в самый раз для усиления работы сердца. Мне прислал знакомый профессор из Кембриджа.
   - Из самой Англии? - удивился Алексей Кириллович, который, несмотря на все свои широкие познания в практических делах, как-то не мог представить, чтобы можно было прислать (Как? Ящиками, контейнерами или по одной бутылке?) напитки из самой Англии.
   - Нет, из Америки. Там тоже есть Кембридж. Университетский городок на окраине Бостона. Гарвардский университет слышали? Он в том американском Кембридже. А виски шотландское. Проще было бы прямо из Шотландии, но там у меня нет знакомых. Это очень хорошее виски. Кингс ренсом - королевский выкуп. Двенадцатилетняя выдержка. После того, как его сварили из ячменя, оно двенадцать лет выдерживалось в дубовом, обожженном изнутри бочонке. Дубовый уголь впитал в себя все сивушные масла, и мы имеем практически чистый напиток. Почти как аптечная микстура.
   Академик налил виски в стакан, добавил минеральной воды, они потихоньку пили, молча смотрели в темное окно, за которым летели темные поля под темным небом. Приступ разговорчивости у Карналя прошел, а его помощник из-за своей врожденной скромности не решался начинать разговор, кроме того, он еще каялся в душе за свое, так сказать, предательство, ибо если разобраться, то он даже дважды предал академика: сказал о его поездке Кучмиенко и пригласил в Приднепровск молодую журналистку, и еще неизвестно, как академик отнесется к ее присутствию на заводе. Выдающиеся люди должны быть добрыми, иначе какие же они выдающиеся? Эта мысль помогла Алексею Кирилловичу успокоиться и заснуть, как только он коснулся щекою подушки.
   А Карналь на верхней полке еще долго ворочался. Всю жизнь он вот так не мог заснуть сразу, приучил свой мозг работать наиболее интенсивно именно ночью, когда все считают, что ты спишь, и наконец дают тебе покой. Собственно, все мысли приходили ему в голову ночью, перед тем как уснуть. Кажется, мозг не имел передышки и во сне, но это уж была работа бессознательная, нечто вроде заготовки материала для новых мыслей.
   Утром на вокзале их встречали директор завода и виновник всего Совинский. Алексей Кириллович вздохнул с облегчением, не заметив поблизости Анастасии. Может, не приехала? Так было бы лучше.
   Директор и Совинский были почти однолетки - оба молодые, высокие, сильные, только Совинский - чернявый, с лицом чуть грубоватым, словно бы даже суровым, а директор - белокурый, склонный к полноте, голубоглазый, добродушно улыбающийся. Как-то не верилось, что этот человек имеет дело с металлом, с адовыми температурами, с суровостью и твердостью.
   - Демьяненко, - представился директор, пожимая руку Карналю, затем Алексею Кирилловичу. - Взбаламутил нас всех Совинский, я прошу прощения от имени дирекции и обещаю, что сделаем все для того, чтобы ваше пребывание у нас... как это говорят в подобных случаях?..
   - А меня уговорил Алексей Кириллович, - показал на своего помощника академик, - как принялся агитировать! Дескать, у всех мы уже перебывали, а вот у металлургов... Хотя это приход Глушкова, но Алексей Кириллович все же сумел меня уломать.
   "Зачем он это говорит?" - подумал Алексей Кириллович, но промолчал, только усмехнулся привычно, склонив голову и украдкой поглядев туда-сюда, не появилась ли где Анастасия, тогда-то уж ему и впрямь будет не до шуток. До все обошлось. Они сели в большую директорскую машину - до завода, как объяснил Демьяненко, далеко, и пешком, как этого желал Карналь, еще никто добираться туда, кажется, не пробовал, по крайней мере за последние двадцать лет.
   У Карналя, как заметил Алексей Кириллович, вечернее размягченное настроение исчезло столь же неожиданно, как и возникло. Академик снова перешел к своей манере вести беседу таким образом, чтобы запугать собеседника. Выходило это у него само собой, без малейших к тому попыток.
   - Мы с Совинским давнишние сотрудники, - обратился Карналь к директору, - можно даже сказать, до определенной степени единомышленники в некоторых житейских вопросах. К сожалению... Иван сбежал от меня, и ничего нельзя было поделать. Был такой послушный парень и вдруг...
   - Я всегда был непослушный, Петр Андреевич, - заметил Совинский.
   - Может, и лучше, что ты такой, а не другой. Даже из плохих детей могут вырасти хорошие люди, а вот из послушных не вырастает ничего. Послушные это никакие, а никакие люди - самое страшное, что только можно себе представить. Но как ты очутился в металлургии?
   - А это я заманил его к себе, - сказал директор.
   - Вы? Каким образом?
   - Когда-то вы встречались с группой директоров в Совете Министров, помните?
   - Это нужно вспомнить, когда именно и с какими директорами.
   - Одним словом, в той группе был и я. Послушал, как вы говорите об электронных машинах, и решил: давай попытаюсь! Деньги на приобретение у меня были, расспросил, как там и что, быстренько оформил, в министерстве между тем не сказал ничего, ибо разве мало у меня приобретений? Все тянем на заводы, про всяк случай. Кое у кого целые запасные заводы лежат на складах, смонтируй - и получишь параллельное производство. А эти машины ваши настолько компактные в сравнении с нашим металлургическим оборудованием, что можно подумать, будто конторские шкафы да столы. Купили, привезли, спрятали, а что дальше? Людей у меня нет, специалистов - ни одного, никто даже не знает, что там такое - комплект или просто случайный набор деталей... Ехал мой зам в столицу, я его и попросил: поспрашивай да поищи. А моему заму там ваш зам знакомый, и у вашего зама уже было заявление Совинского...
   - Узнаю коней ретивых по их выжженным таврам, - пробормотал Карналь. Дальше можете не рассказывать. Кучмиенко? - обратился он к Совинскому.
   - Он не настаивал, сказал только, что металлурги меня приглашают.
   - Так-таки тебя лично? А почему бы не...
   - О Юрии он тоже говорил. Но вы же сами знаете, Юра и Люда только что поженились, он не мог... Хотя условия тут предложили просто царские. Мне платят, как доктору наук, а кто я такой? Простой технарь. Работяга-электронщик.
   - Ты уникальный специалист и талант, - сухо сказал академик. - А тогда, выходит, обманул меня. Почему не сказал о Кучмиенко?
   - Потому что вы не спрашивали.
   - Вечная история, - вздохнул Карналь. - Одни говорят все, потому что их спрашивают. Другие не говорят ничего, потому что их, видите ли, не спрашивают. Ну, ладно. Мы увлеклись выяснением проблемы, в чем состоит будущее прошлого, а нашему директору это не интересно. Что тут у вас? Чем подивите?
   - Может, мы заедем сначала в гостиницу? - предложил директор. Устроитесь, отдохнете.
   - А мы с Алексеем Кирилловичем целую ночь отдыхали. Побрились в вагоне, позавтракали котлетами, которые приготовила его жена, кстати, удивительно вкусные котлеты, никогда таких не едал. А гостиница - зачем же нам гостиница? Мы сегодня же и домой. Нужно билеты обеспечить - вот и вся организация.
   - Билеты забронированы, - сообщил Алексей Кириллович.
   - Видите, как работают мои службы, - засмеялся академик. - Верю, что ваши здесь тоже не хуже. Так что у вас? Имею твердые подозрения, что не ждете от меня пользы, а только хотите опереться на мой авторитет. Угадал?
   - Угадали, - согласился Совинский.
   - Мне иногда кажется, что и государство платит мне не за пользу, а за авторитет, - грустновато произнес академик. - Но государство никогда в этом не сознается, а вот ты, Иван, был человек прямой и таким остался. Жалею, что не стал ты мне таким близким, как хотелось.
   Директор ничего не понимал в этом полном намеков разговоре, Алексей Кириллович не мог вмешаться, хотя и знал все. Совинский был безнадежно влюблен в дочку Карналя Людмилу, но случилось так, что она вышла замуж за сына Кучмиенко Юрия, кстати, близкого друга Совинского, тоже техника-наладчика вычислительных машин, парня в своем деле талантливого просто на редкость, может, даже талантливее Совинского.
   - Так что у вас? - уже в который раз повторил академик.
   - У нас неустроенность и неприспособленность, - признался директор. Стыдно сказать, но... Наш завод старый, еще с дореволюционных времен. После гражданской войны и разрухи его отстроили на скорую руку, в первые пятилетки поставили несколько новых трубных цехов для сложных профилей, но война опять все уничтожила. Снова восстановление, и снова наспех, в нехватках, в сплошных трудностях... Постепенно реконструируем, фактически все обновлено, но территория тесная, корпуса цехов старые, особенно не развернешься. Я завидую тем, кто строит новые заводы на новых местах, - там разгон, размах, там настоящая работа. А наш завод напоминает старого заслуженного ветерана: и на пенсию жаль провожать, и производительность не та, что у молодого специалиста.
   - Старые заводы, старые люди, - как-то печально промолвил академик, - а вы молоды, все молоды. Что же вы хотите услышать от меня, старого человека?
   - Какой же вы старый? - удивился директор.
   - Перешел рубеж. До пятидесяти лет кажется, что идешь только вверх и вверх, но с того самого дня, когда тебе исполняется пятьдесят, понимаешь: у тебя исчезает будущее. Теперь может быть мудрость, опыт, авторитет, ты можешь занимать наивысшие должности, но годы твои уже катятся под гору. Не спасает ничто. Даже кибернетика, хотя кое-кто склонен считать ее всемогущей. Только гении, герои и святые побеждали в себе время.
   Они ехали по набережной Днепра. Бесконечные разливы асфальта. С одной стороны - новые высокие дома, с другой - белые песчаные пляжи, тихие заливы, голубая днепровская вода, мосты, остров с аттракционами, среди которых выделялось традиционное колесо с кабинами.
   - Вы бывали в Приднепровске, Петр Андреевич? - спросил Совинский.
   - Бывал, хотя и не часто.
   - А как вам наша набережная? Это сделал Пронченко, когда был здесь секретарем обкома. Его идея. Прежде берег был застроен халупами, а вон там по склонам росла дереза и лазили козы. Теперь тут новый район, главное же эта трасса. Гордость нашего города.
   - Я не люблю таких набережных, - сказал Карналь.
   - Позвольте полюбопытствовать: почему? - удивился директор.
   - И не только здесь, у вас. Видел набережные Ленинграда, был когда-то в Египте, там в Александрии набережная, наверное, километров двести вдоль моря. В Киеве приблизительно такая, как у вас, вдоль Днепра, хотя там шоссе короче и уже намного. Но все эти набережные имеют общую, я бы сказал, черту: созданы не для людей, а для машин. До воды не доберешься, не пробьешься, разве что проскочишь, как заяц, но и тогда тебя оглушит громыханье моторов и ты задохнешься от выхлопных газов. Мое убеждение - к воде нужно давать доступ прежде всего людям, а не машинам. Вы скажете, что в машинах тоже сидят люди. Да, сидят. Но они проскакивают мимо, не успев даже оглядеться вокруг. Разве не все равно, где проложить трассу для удовлетворения их жажды скорости и спешки? Мы же до сих пор мыслим категориями девятнадцатого столетия, когда пытались показать прежде всего технические успехи, поставить перед глазами то паровоз, то машину, то еще какую-то технику. Железные дороги прокладывались через центр города. В Париже и доныне вокзал в самом сердце города. Яркий пример - железная дорога Феодосии, подаренная городу художником Айвазовским. Тогда это было такое диво, что Айвазовский захотел, чтобы дорога непременно была проложена вдоль моря и чтобы все феодосийцы приходили смотреть на это диво так же, как две с половиной тысячи лет любовно глядели на море. Вот и сейчас полотно железной дороги отделяет Феодосию от моря. Теперь Айвазовского хвалят за картины и потихоньку проклинают за такой подарок родному городу. Ваш завод что, тоже выходит на набережную?
   - Нет, мы едем в противоположном направлении. К заводам надо повернуть назад. Туда шоссе еще не дотянули.
   - Так что, вы решили показать мне эту трассу?
   - Ну, - директор не находил слов для этого сурового академика с таким нетрадиционным мышлением, не знал, как ему отвечать, как угадать направление его мыслей.
   На помощь директору пришел Совинский.
   - Грех не увидеть нашей набережной каждому, кто побывает в Приднепровске, - сказал он.
   - А ты тоже считаешь себя гражданином Приднепровска? - удивился Карналь.
   - Я здесь работаю.
   - Мог бы работать и у нас, и, надеюсь, намного производительнее, потому что тут, как я понял из недомолвок товарища директора, ты только получаешь зарплату, к тому же неоправданно высокую.
   Директор бросил едва уловимый укоризненный взгляд на Совинского. Мол, получай! Вызвал академика на свою голову. Если уж роскошная набережная не пришлась ему по вкусу, то что же он скажет о бараке, в который мы хотим запаковать его любимые машины.
   А Карналь на самом деле раздражался все больше и больше, главное, совсем беспричинно, и, понимая это, все равно не мог сдержаться. То ли давала о себе знать бессонная ночь в поезде, то ли осознавал ненужность этой странной поездки, или снова вернулась горечь воспоминаний о неудачном (по его мнению) замужестве Людмилы, которая абсолютно безосновательно (опять же по его мнению) отвергла Совинского, отдав предпочтение сыну Кучмиенко Юрию, и тем самым еще сильнее приковала его, Карналя, к вечному его антиподу Кучмиенко. А может, причиной ворчливого настроения Карналя было привычное раздражение по поводу невозможности сразу сблизиться с незнакомыми людьми в почувствовать себя просто и естественно в новой обстановке.