Загребельный Павел Архипович. Разгон

   История творится не на безлюдных просторах. Единственное место исторического действия - это жизнь каждого отдельного человека, человеческие судьбы, жизнь не дает возможности пребывать в роли наблюдателя. Государственная дисциплина предусматривает уважение к людям, наделенным на то или иное время властью, но законы хозяйственной жизни, к сожалению, не всегда совпадают с требованиями морали, даже самой высокой. Рано или поздно должен был вступить в действие закон, сформулированный когда-то Пронченко: все будут сняты или умрут. Но между тем сам Пронченко, не соглашаясь с некоторыми почти бессмысленными замыслами одного из государственных мужей, вернулся на работу по научной специальности. Карналь ездил к Пронченко в гости, не имел намерения отказываться от знакомства с этим прекрасным человеком только потому, что у того изменилась, и не к лучшему, должность, они ездили по городу, Пронченко рассказывал академику (Карналь уже был академиком на то время, недопустимо молодым академиком, следует заметить!), что бы ему хотелось еще сделать в жизни, однако сделано уже было и так немало, - и ни единого слова ни о государственном муже, ни о их немного странной и внешне почти непрослеживаемой дружбе. Пронченко не спешил благодарить Карналя за верность, тот не носился со своим благородством. Ибо разве же не так должны вести себя все честные люди?
   Кучмиенко в те годы вспомнил свой давнишний опыт - в соответственную минуту торчать перед глазами - и вновь очутился на трибунах. Было впечатление, что он и спит на трибуне. Записывался на выступление всюду и записывался первым, чтобы перед ним не провели ту всемогущественную черту, которая кое-кому закрывает рот даже и тогда, когда он может сказать что-то стоящее. Правда, Кучмиенко использовал трибуны только местного значения. Выше его не пустили. Опять же нашлись мудрые люди, - если посмотреть, то во все времена в таких людях нет недостатка. Суть всех выступлений Кучмиенко сводилась у одному и тому же: вот есть солидные научные, а то и научно-производственные учреждения. Кто их возглавляет? Те или иные люди. А если присмотреться к тем людям, то что мы увидим? Мы увидим, что их поставили другие люди. Работники. Ответственные, можно сказать откровенно. Теперь встает вопрос, где те работники сегодня? Удержались они на своих высоких должностях или государственная мудрость распорядилась переставить их несколько ниже? Кто захочет, тот убедится. Как сказал поэт: "Иных уж нет, а те далече". Истина неопровержимая. Однако поставленные теми снятыми продолжают возглавлять, остаются на своих должностях безосновательно, незаконно, противоестественно. Какой вывод? Заменить их людьми более достойными, по-настоящему идейными, преданными делу, проверенными на деле.
   Ни одного имени, а все понятно. Все сводилось к обыкновеннейшему примитивно-логичному треугольнику: Пронченко - Карналь - Кучмиенко. Пронченко поставил Карналя, теперь Пронченко снят, следовательно, надо снять и Карналя, а вместо него - третий угол - Кучмиенко. Довольно с него неизвестности и возмутительной недооценки! Он готов наконец возглавить! Что? Карналь академик, а есть еще немало докторов наук? Ну и что? Он охотно возглавит и докторов, и академиков! Разве важны образования и звания? Главное - идейность! Однажды Кучмиенко получил записку. Спрашивали, бывают ли идейные дураки. Кучмиенко неосторожно прочитал записку и, потрясая листочком, сказал: "Счастье, что этот человек не подписался под таким провокационным вопросом!" Зал загремел от хохота, похоронив Кучмиенко под его могучими обвалами.
   Когда Пронченко вернулся в столицу, они встретились с Карналем опять же не так, как это водится между друзьями, не за столом, не в мирной беседе, исполненной воспоминаний, вздохов, сожалений и подбадриваний. Снова был звонок, снова неожиданный, снова Карналь узнал, что Пронченко уже несколько дней в столице, хотя семья еще в Приднепровске, живет пока в гостинице, но уже есть рабочее место, кабинет, телефоны, обычная обстановка и, что всего главнее, масса нерешенных проблем, которых с каждым мгновением становится все больше и больше. Но и не ради этого позвонил Карналю Пронченко.
   - Угадай, - сказал он с доброй таинственностью в голосе, - угадай, кто тут у меня сидит.
   - По-моему, это невозможно, - ответил Карналь. - Либо кто-то из сорока пяти миллионов жителей Украины, либо кто-то из двухсот пятидесяти миллионов советских граждан, либо, если брать глобальные масштабы, один из трех с половиной миллиардов жителей земного шара. Этих вариантов не сможет рассчитать никакая электронная машина.
   - А еще кибернетик! - засмеялся Пронченко. - Коли так, придется тебе приехать ко мне. По телефону больше ничего не скажу.
   - Приехать? А куда?
   Карналь ехал не столько для того, чтобы увидеть неведомого гостя, сколько самого Пронченко. Сожалел, что не обладает умением бурно высказывать свою радость. А как он действительно счастлив, что снова обретает высокую радость общения с этим человеком, рядом с которым нельзя мыслить мелочно, неинтересно, приземленно, который сам горел и зажигал тебя, который светился такой чистотой и честностью, что как бы просвечивал и тебя самого, сам умел увлекаться и поддерживал это умение и способность к увлечениям и в тебе. А что за человек без увлечений?
   Помощник у Пронченко был новый. Скуластый, проворный, с умными внимательными глазами, с приветливой, несколько несмелой улыбкой, он сразу узнал Карналя, хотя вряд ли видел его когда-нибудь, не стал по обычаю помощников пугать и предупреждать, чтобы не задерживался и не отнимал много времени, а как бы даже обрадованно сказал: "Прекрасно, что вы так скоро приехали, Петр Андреевич!"
   Карналь переступил порог хорошо знакомого ему кабинета, простого, скромного, со столом для заседаний, портретом Ленина над столом, еще были там кресла для посетителей, селектор и телефоны на специальном столике, ковровая дорожка на полу - больше ничего.
   Пронченко уже шел навстречу, но шел не один - рядом с ним была женщина, которую Карналю не надо было и узнавать, так как видел ее каждый год, приезжая в гости к отцу. Зинька. Председатель колхоза "Днипро". Ничего в ней от бывшей Зиньки, так же, как ничего не осталось в нем от бывшего чувства к ней. Разве что глубоко теплилась искорка чего-то горестного, затерянного под напластованием лет. Зинька изменилась почти до неузнаваемости. Когда-то она носила с собой запах школы, тот вечный запах кислородного голодания, точно у подводников. А теперь несла с собой ароматы степи, молодой озими, густых ветров, крупных дождевых капель, щедрот земных и небесных и сама была точно воплощение щедрости - пышная, полногубая, большеглазая, голосистая. На импортном темно-синем костюме красиво выделялись ордена, и Карналь успел подумать, что Зиньке, или, как ее теперь зовут, Зинаиде Федоровне, ордена идут, они как бы созданы для такой вот украинской красоты.
   - Узнаешь? - спросил Пронченко.
   - Да мы два месяца назад виделись, - вырвалось у Зиньки, - с чего бы это Петру меня забыть.
   - А ты что, сразу к начальству, к земляку и не показываешься? обиделся Карналь, который никак не мог понять, как и почему очутилась Зинька у секретаря ЦК по промышленности.
   - Я же не в гости к землякам, а на совещание председателей колхозов, лукаво повела она глазами на Пронченко, мол, видите, еще и до сих пор ревнует. А может, Карналю это только показалось. Да и не мог Пронченко знать об их прошлом.
   Карналь поздравил Пронченко с возвращением. Вышло это у него неуклюже и как бы натянуто. Зинька смотрела на него вполглаза, улыбаясь, она знала Карналеву несмелость еще вон с каких лет, но что он и поныне, уже став академиком, не избавился от своего мальчишеского недуга, этого никогда бы не могла подумать.
   А Карналь смущался еще больше от присутствия здесь Зиньки. Слишком хорошо знал Пронченко, чтобы поверить, будто тот вот так просто решил свести у себя в кабинете земляков. Поэтому вел себя сдержанно, настороженно усаживался рядом с Зинькой за стол напротив Пронченко, неохотно потягивал чай, отводя ложечкой кружочек лимона, который все время лез в рот, а лимонов Карналь не терпел, считая этот фрукт несвойственным для жителей умеренного пояса, привыкших к яблокам и хрену, этому универсальному витамину, открытому каким-то мудрым предком.
   А Зинька сидела, попивала чай, рассказывала об урожае, о том, как утаила поле черного пара и этим летом пшеница у нее вышла - на весь район. А чернозем у нее - полтора метра толщиной, к нему лишь по-хозяйски подойти, на нем черти рогатые вырастут, не то что пшеница или кукуруза.
   Карналь не стерпел:
   - О толщине ваших черноземов я знаю, а Владимиру Ивановичу это неинтересно, у него голова забита другим.
   Пронченко, видимо, забавляло смущение Карналя.
   - Отчего же, - поддержал он Зиньку, - нас еще в школьных задачках заставляли считать размеры земного шара, будто мы должны шить на него одежду или что-то в этом роде. Думаю, не грех нам знать и какой толщины бывают на Украине черноземы.
   - Так ведь... - опять хотел было удивиться Карналь.
   Но Пронченко угадал его слова и возвратил их ему обратно:
   - При чем тут промышленность? Это ты хотел сказать, Петр Андреевич? Так я могу тебе сообщить: Зинаиду Федоровну привел ко мне секретарь по сельскому хозяйству. Она обратилась к нему. Но он ей помочь не в силах. И вот просят моей помощи. А я в свою очередь - твоей.
   - Моей помощи? Для тебя, Зинька?
   - А хотя бы и для меня?
   - Почему же ты не сказала мне об этом?
   - Не знала, кому говорить. Ты же в селе никогда о своей работе... Разве мы там знаем, что ты и как. Академик - и все тут. А в остальном - Петько как был, так и остался. Как вот я - Зинька. Да еще у тебя тот черт из-за воротника выглядывает.
   - Черт? Какой черт? - весело удивился Пронченко.
   - Это моего помощника в селе так окрестили, - пояснил Карналь. - Я уж его уговаривал не ездить за мной, а он заупрямился: это мой долг - и все тут. Да еще имел неосторожность назваться референтом. У нас же в селе еще до войны ругательство было такое: "Ах, ты ж, референт паршивый!" Никто не знал, что это за слово, но где-то услышали - и сразу заверстали его в бранные слова.
   - Тут вам никто не помешает, Зинаида Федоровна, - повел рукой по кабинету Пронченко, - ни помощников, ни референтов. А меня считайте посредником. Расскажите Петру Андреевичу обо всех своих планах, требованиях, претензиях и мечтах.
   - Не много ли на один раз? - хмыкнул Карналь, еще не догадываясь, что от него может понадобиться Зиньке. - Мое дело - вычислительные машины, а не колхоз...
   - Интересно, - вспыхнула Зинька, и в лице ее промелькнуло что-то давнишнее, пионервожатовское, дерзкое, - интересно, а откуда ты такой взялся, если не из этого колхоза и не от этой земли?
   - Никогда этого не скрывал.
   - Почему же так сразу: я - только к машинам, к вычислительным! А если мы попросим и нам эти твои вычислительные?
   - Вам? В Озера?
   - А что? Видел наше новое село? Не нравится? Плохо спланировано?
   Карналь вспомнил отцово письмо о том, как планировали переселение. Привыкшие к озерянским просторам, к беспредельным берегам, широким левадам, ничьим холмам, клинцам, озеряне не могли представить себе, как они поместятся в том удлиненном, но страшно тесном четырехугольнике степи, где должно было разместиться их новое село. Вместо огородов на гектар каждому теперь полагался участок в двадцать пять соток - только и разницы, что одному мог выпасть квадратный, а другому - прямоугольный. Но эта проблема отступила перед более важной: какие брать участки? Каждый боялся прогадать, пошли в ход заслуги, знакомства, хитрости, плутовство, словно бы мобилизовалось невольно все дурное перед тем, как оставить его навеки на старом месте, но новое место все-таки заполучить при помощи старых, проверенных на протяжении столетий способов. Соответственно тому, как некто сумел получить участки под застройку, новое село самими же озерянами, от рождения обладавшими заостренным чувством юмора, делилось на три части. Первую - возле колхозного сада, где построились самые горластые крикуны, захватившие участки первыми, назвали Горлохватовка. Ту, что вокруг председателя колхоза Зиньки Лебедевой и бухгалтера Федора Левковича, Лизковка (намек на нездоровую страсть кое-кого к униженности, которой никто не требует). Под самой горой, собственно, уже на склоне, открытом всем ветрам, выпали участки вдовам да старым людям, лишенным энергичности то ли от природы, то ли еще по каким причинам. А поскольку первым поселился там дед Пакилец, то и часть села названа была Пакильцовкой и считалась поначалу участком людей, так или иначе обиженных. Больше всего переживал сам дед Пакилец, который всякий раз ловил Карналя, когда тот приезжал к отцу, и, пожевывая свои длинные седые усы, излагал одну и ту же жалобу:
   - Вот ты, Петрик, в столице, знаком со всеми большими людьми, сам большой человек... Не перебивай, послушай, что я тебе скажу... Ты, наверное, не знаешь, и там, в столице, не знают, а я, брат, тут по району целую неделю фашистскую танковую дивизию гонял! Да еще как гонял! Как рыбу в верше! Они, значит, фашисты, как вскочили сюда в сорок первом, то сразу - что? пронумеровали всех людей, и весь скот, и весь инвентарь, и все села понадписывали по-своему. При въезде и при выезде железные колышки повтыкали и на них железные дощечки с надписью: село такое-то. Ну, поставили, они и стоят. Когда-то были деревянные - то корова дочешется, то конь сбрыкнет, упадут и затопчут их в грязь. А эти железные. Стоят, еще немцы и пригрозили: расстрел тому, кто дотронется. Ну, а тут в наши Озера вскакивает целая танковая дивизия. Набилось танков под каждым навесом. Картошку всю повыкопали, где теленок, поросенок, всех переловили, все в котлы, варят, жрут, танки урчат, дымом стреляют, да таким смердючим, точно из самого пекла. И слышу: готовятся дальше рвать навстречу нашим, уже наши к Днепру, значит, приближаются. Вот тут я и думаю: как же их пустить туда, этих зарезяк? Пусть уж докапывают нашу картошку и доедают наших телушек, не пускать же их на наш фронт!.. Дудки!.. И значит, иду я к твоему тату Андрию Корниевичу и говорю: дай, дружище, Петьков еще довоенный велосипет, хоть ты его и спрятал, но я ж знаю. А мне он - для военной надобности. Ты думаешь, дед Пакилец не умеет на велосипете? Раз вы на фронтах кровь проливали, то чего бы это я не умел? Вот же и сумел! Сел, значится, ночью да как махнул по всему району! Одна нога тут, а другая аж под Кременчугом! Да два ведерочка краски с собой, да помазок. За одну ночь все объехал и все перерисовал. И по-ихнему, значится, и на всех селах понаписывал: Озера. До рассвета уже и домой, упал и сплю, а велосипет в соломе, еще и веник сзади таскал всюду, чтобы следы замести. А дивизия гыр-гыр, поперла дальше. Вышла, значится, с Озер, по степи ударилась, глянь, а оно снова Озера. Они назад - Озера. В сторону - Озера. Они на карту глядь, зырк, села называются так и этак, а кинутся ехать - Озера, и все тут! Так неделю и крутились по району, пока наши самолеты не засекли да не разбомбили до цурки! А мне хоть бы медаль какую! И теперь еще загнали на бугор на проживание. Разве ж это порядок, Петько?
   Подходит ли к такому высокому кабинету история про деда Пакильца, который целую неделю гонял по своему району фашистскую танковую дивизию? Но Зинька вспомнила про планировку нового села, и Карналь не мог не вспомнить о деде Пакильце. Правда, впоследствии оказалось, что планировка-то была сделана не без предусмотрительности. На сухом бугре поставили не только хату деда Пакильца, но еще и сельскую водокачку - так что верхний участок новых Озер становился как бы хозяином воды, от того, сколько здесь потребят воды, зависело снабжение двух других участков, расположенных ниже.
   В старом селе этой проблемы не существовало. У каждого был свой колодец, полная независимость и довольно скромные потребности, потому что из колодца воды не натаскаешься. Кому приходилось поливать капустную или помидорную рассаду или табак, тот знает, какая это каторга - таскать из колодца ведро за ведром и, обрывая руки, носить воду на грядки. В новом селе все было иначе. Во дворе - колонка. Открутил кран - и течет, журчит тебе и в огород, и в сад, и под виноградные лозы - будто в Греции, а земля такая жирная, что и бананы, пожалуй, выросли бы, не то что виноград.
   Зазмеились по дворам толстенные резиновые шланги, лилось, поливалось, мылось, вымывалось, вода своя, чистая, прохладная, из артезианских глубин, с самого дна степи, грех не воспользоваться, росло все на новом месте так, что страх брал. Сады на третий год уже давали плоды, вербы и осокори вымахали за пять лет такие, будто им было по пятьдесят лет, зелень била из земли такая неистовая, что кое-кто уже стал с опаской присматриваться; не темные ли силы разбудили люди в своей ненасытной жажде выращивания. Максим Живодер, сосед деда Пакильца, выставляя локти, висел целыми днями на воротах, любопытный ко всему, что происходит на улице, выглядывал из зеленых чащ, буйствовавших в его дворе, бранился: "Так-перетак, прет из земли - света божьего не видать! Хоть бери топор да вырубай!" Но крана никто не закручивал, поливать не переставал, добывали новые саженцы, доставали редкостные сорта, уже и калину заставили расти на сухом когда-то холме, у кого-то завелась черноплодная рябина, кто-то привез грецкий орех, который, как говорят, выгоняет своим духом с усадьбы и мух, и комаров, и всякую нечисть. Хвастались друг перед дружкой невиданными помидорами, синие баклажаны росли, как глечики, перец величиной с Омельков ботинок, а известно ведь, что для Омелька обувь шьют по специальному заказу, потому что ни под какие государственные стандарты его ножищи не подходят. И пока разливалась так буйно и весело вода наверху, возле самой водокачки, нижние поселенцы сидели у сухих своих шлангов и кляли на чем свет стоит деда Пакильца, законы земного притяжения и чью-то коварную планировку, которая, оказывается, благоприятствует не добычливым и нахрапистым, а скромным и затурканным, или так называемым честным. Горлохватовка, которая роскошествовала когда-то, соседствуя с колхозным садом, теперь проклинала все на свете, потому что между садом и ею пролегла бригадная дорога и по ней шла вся техника, а техники в колхозе было навалом: тракторы, комбайны, бульдозеры, канавокопатели, десятки грузовых машин, автопогрузчиков, самоходных возков; все это днем и ночью в течение всего года только то и делало, что двигалось, наполняло хаты грохотом, сотрясением, чадом, взбивало пыль до самого неба, а смыть ее было нечем, потому как Пакильцовка забирает всю воду, чтоб они там утопли в ней! Не лучше было и в Лизковке, очутившейся в деловом центре села. Там школа, магазины, клуб, колхозная контора, автобусная линия, соединяющая Озера с райцентром, магистрали и артерии и тоже грохот моторов, чад, пылища и безводье, как в Сахаре, потому что Пакильцовка преступно наслаждалась своею близостью к водокачке, главное же: ссылалась на действие законов земного притяжения. Вода течет сверху вниз, сколько ее дотекает на низ, тем и довольствуйся. Старый Карналь предусмотрительно поселился между Лизковкой и Пакильцовкой, обеспечив, таким образом, себя и от безводья, и от упреков в жадности к общей воде.
   - Да ты, Петр Андреевич, в делах своего колхоза сведущ едва не больше, чем в основной своей работе! - слушая эти истории, воскликнул Пронченко с доброй завистью в голосе. - А у меня уже не выходит.
   - Иногда мне кажется, что я до сих пор живу там, в селе, а сюда только наведываюсь время от времени, - раздумчиво молвил Карналь. - Неужели над нами так тяготеет место рождения? Ведь я в родном селе прожил только первые шестнадцать лет своей жизни, а последующие тридцать четыре - носило меня по свету. Так вот же - все время возвращаешься туда, и впечатление такое, будто и не выезжал оттуда. Да и в моем селе меня как-то никогда не воспринимали всерьез как ученого или там какого-то директора, руководителя, светила-пресветила. Так и остался для всех Петьком, Петриком, вот и наша дорогая Зинаида Федоровна...
   - Которая для тебя осталась Зинькой, - засмеялась та.
   - Ну, так Зинька. Но ведь ты председатель колхоза, и я это знаю, и ты всякий раз делишься со мной своими заботами...
   - А ты - делишься? - Зинька наставила на него могучую, всю в орденах грудь, так что Карналь даже сделал движение, будто хотел отодвинуться. Женщина, за которой может спрятаться целое государство. - А мы когда-нибудь слышали от тебя о твоей работе, о твоих проблемах? Как же можно всерьез относиться к тому, чего не ведаешь? У тебя, Петро, знаешь, нехлюдовский комплекс!
   - Какой комплекс? - Пронченко откровенно забавлялся этой перепалкой. Вы что, Зинаида Федоровна, его к князьям приписали?..
   - Так он же как тот толстовский князь Нехлюдов. Приедет в село, походит, повздыхает по каким-то бересткам или осокорям - и снова на год пропал в своей столице, спрятался за свои электронные машины. Не то чтоб сказать: черт-бес, Зинька, давай тебе всучим какую-нибудь машину, пусть твоя голова хоть немного отдохнет. А то ведь хоть разорвись. Хлеб давай, молоко давай, мясо давай, овощи дай, фрукты дай, а в колхозе привыкли как? Чтобы все было: и пшеница, и постное маслице, и сахар, и мед, и смушки, и поросятки, и яички, и редька. Тысячеотраслевое хозяйство. Разве тут успеешь? Разве охватишь?
   - Ты же сама не захочешь узкой специализации, - сказал Карналь. Привыкла, чтобы все было в твоем хозяйстве, все свое, свеженькое. Что для передовиков механизаторов, что для детсадика, что для стариков. Там тебе медок, там мясо, там маслице, там подсолнечное. Конечно, так не нахозяйничаешь, неминуемо распыление сил и средств, но вы все к этому попривыкли, главное же - нет еще у нас координирования, нет точного распределения функций между колхозами в пределах района, области, республики.
   - Специализации еще нет, - признал Пронченко, - хотя это и не моя отрасль, но знаю, потому что и в промышленности мы еще не всегда этого достигаем.
   - Так вот пусть Карналь нам и поставит свои машины, пусть они все вычислят, все скоординируют, - сказала Зинька. - Я своему секретарю ЦК только намекнула, а он сразу и вспомнил о нем. И удивился: почему же это академик не попробует помочь землякам?
   - Машины еще дороги для отдельного колхоза, - заметил Карналь.
   - Попросим у государства кредит.
   - Кроме того, что тебе дадут машины? Ну, создашь ты колхозный вычислительный центр. У тебя в конторе сейчас сколько людей?
   - Трое. От силы четверо.
   - А понадобится при машине десять или двенадцать человек.
   - Вот тебе раз! Что же это за машины такие? Все говорят о высвобождении рабочих рук, а оно выходит - какое-то машинное закабаление?
   - Для машины нужно собирать информацию. Сама она этого не сделает. Ее надо кормить информацией, закладывать в нее данные, а уж она обрабатывает их и выдает результаты, делая это в тысячи и миллионы раз быстрее самых опытных работников. Когда мы устанавливаем машины на заводах или в учреждениях, мы имеем дело с компактностью, с большой концентрацией рабочей силы и материальных средств. А в колхозе? Разбросанность техники, людей, огромные пространства, неповторимость, нестандартность операций... масса вещей, которые не поддаются математической формализации. Как ты переведешь на язык математики, к примеру, процесс прорастания пшеничного зерна? А машина понимает только математический язык.
   - Вы ученые - вам и знать, - решительно заявила Зинька. - От нас требуют хлеб и мясо, а мы от вас потребуем... Вот ту, как ты сказал, формализацию или мобилизацию.
   - Это задача на целое десятилетие.
   - А ты подумай, Петр Андреевич, - вмешался Пронченко, - может, и в самом деле пора уже начать думать в этом направлении? Может, мы принадлежим к последнему поколению, которое тяготеет к природе, не может представить себя оторванным от беспредельных полей, мечтает о травах в росе, весенних лесах, о тихих водах с зелеными вербами над ними...
   - А еще промытая дождями листва на деревьях, - подсказала Зинька, - да и шелест кукурузы ранней осенью, да запах конопли. А для меня оно все сливается еще и с другим, уже с новым. Уже это и не просто степь, а гектары зерновые и гектары кормовые. Уже не просто жаворонок над весенней бороздой, а пахота и сев. Казалось бы, простые слова: "пахота", "жатва", "молотьба". А так и звенят в сердце.
   - Я лишь могу добавить вслед за моим любимым писателем, - охотно поддержал эту своеобразную грусть о прекрасном Карналь: - "Теперь мы ездим на автомобилях, ездим все быстрее и быстрее с каждым годом, так как дороги становятся лучше, расстояния - больше, а Великий лес, где еще бывает зверь, с каждым годом все сжимается, как моя жизнь..."
   - Ладно. Творческая пауза закончена, - рубанул воздух рукой Пронченко. - А как насчет дела, Петр Андреевич? Что ты можешь пообещать? Автоматические системы управления неминуемо должны обратиться и к земле. Чтобы взять от нее максимум и одновременно сберечь максимум ее красоты и нетронутости, без которых человек не может жить так же, как без хлеба. На механизированных комплексах автоматизировать сможем все так же, как в заводских условиях, а вот когда дело дойдет до бесконечных нолей, до хлеба, до овощей, до фруктов, цветов? Как тут? Не посадишь же возле каждого кустика информатора, который будет питать твои машины? Сам понимаешь, что это ничего не даст. Формальное выполнение плана по автоматизации управления, а пользы - нуль.