Страница:
- А ну, стукни его, Одарка, пусть знает свой карналевский колхоз!
Дети лишены возможности выбирать. Они обречены или на сплошное счастье, или на несчастье, как уж кому повезет. Петько получил мачеху пятилетним, соседа Михайла имел в хате от рождения. Хата их не была похожа ни на какую другую в селе, хотя там можно было найти множество чудес. Длинная-предлинная, глиняная, как и все озеровские хаты, но на каменном фундаменте, с широкой старосветской завалинкой, окна с резными, хоть и отрухлявевшими наличниками, крыша из камыша, карниз под крышей тоже резной и когда-то, видно, крашенный в красный цвет. Хата была поделена на две половины большими сенями, которые, в отличие от других хат, в задней стене имели окно, так что это были вроде и не сени, а как бы еще одна проходная комната. В ней летом всегда царила прохлада, пахло дынями и медом, а зимой из окна был виден искрящийся снег в дедовом огороде и синицы, порхающие в ветвях абрикосового дерева. Главное же в этой хате было крыльцо. Высокое, деревянное, все в окаменевшей пене резьбы, старые высохшие доски таинственно тарахтели под ногами, четырехугольные столбики, держащие на себе замысловатый козырек, еще сохраняли в резных узорах остатки той же красной краски, что и на карнизе, вытертые старые скамьи с двух сторон крыльца так и приглашали посидеть, поелозить на них, дотирая уже и без того протертые на известных всем местах брючонки. Под крыльцом вечно гнездились куры, иногда метнется туда рыжевато-белая ласка, случалось, заберется даже хорек, вызывая ужасающий куриный переполох. С крыльца хорошо был виден весь двор: сарай, амбар, конюшня, навес для телег и саней, погреб, хлев для свиней, главное же - рига высокая: с огромной дверью, в которую могла въехать арба со снопами, и с маленькой - для людей; те и другие двери ярко-красные, даже в глаза била та краснота, ни у кого в селе не было такой риги и таких красных дверей, хотя тут и любят праздничность для глаза. Хата эта принадлежала когда-то казаку Колеснику, имевшему дворянское звание (от него и улица стала называться Дворяновкой), но все его дворянство составляли три гектара земли в Рябцевом (Рябцево лежало в таких глубинках степи, что Петьку казалось таким же далеким, как Кавказ, где служил в армии дядько Дмитро, или Таврия, где у колонистов когда-то батрачила покойная мама) да этот двор, правда, заставленный всеми необходимыми строениями, но известно, что одни строения еще не составляют сельского хозяйства. Правда, без хаты и без всяких там халабуд для всего живого не удержишься на этой земле, несмотря на всю ее щедрость и буйное цветение. У вдовы Колесника, старой Колесничихи, не было ни детей, ни родственников, и, умирая, она завещала свою хату и всю усадьбу двум соседским парубкам-однолеткам и голодранцам по совместительству: Андрию Карналю и Михайлу Андриевскому. Они поселились в разных половинах хаты. Карналю досталась половина с русской печью, в Михайловой же половине печи не было, а стояла посреди комнаты высокая голландка. Карналь женился на бедной батрачке Варке, все богатство которой состояло из вышитых ее собственными руками рушников, заработанных в Таврии платков, двух шерстяных юбок - черной и зеленой, белой дубленки, старинной керсетки* и нитки монист, которые представлялись тогда немыслимым сокровищем, а впоследствии оказались простым разноцветным стеклом. Михайло же, высокий, жилистый, насмешливый парубок, каким-то образом влюбил в себя Катрю Вуркоброневну, дочку самого богатого в селе человека. Старый Вуркоброн конечно же не преисполнился восторгом при известии о дочкиной влюбленности и на брак согласия не дал. А когда Катря все-таки убежала к Михайлу, он проклял и ее, и зятя, и, на всякий случай, весь их будущий приплод, то есть всех детей, которые у них появятся. У них родилась дочка Нацька. Петьку было пять лет, Нацьке - три, ничем особенным она не отличалась, кроме быстрых, как у матери, черных глаз да еще тем, что вместе с матерью зачем-то ела мел и всегда ходила с белыми, как у утопленников, губами.
______________
* Женская безрукавка.
Соседи редко живут в согласии, но Андрий и Михайло как бы задались целью доказать миру, что разъединяет только богатство, бедность же объединяет и братает: жили они воистину по-братски - ни ссор, ни недоразумений, и дети их сновали по обеим половинам хаты, не различая, где свое, где чужое, и вся эта усадьба тоже стояла не поделенная между ними, так как поначалу они ничего не имели, потом Карналю красноармейцы оставили раненую серую кобылу, он ее вылечил, купил еще теленка и вырастил корову, а Михайло так ничего и не приобрел, да он и не хотел приобретать, пренебрежительно плевал сквозь зубы, посмеивался: "Будет у тебя кружка молока, так разве не дашь моей Нацьке?" В самом деле, молоко пили Петько и Нацька одинаково, наверное, и пасли бы корову вместе, если бы Нацька была хоть немного постарше.
Колхоз они задумывали организовывать вдвоем, даже название придумывали сообща, а потом вдруг Михайло стал ожесточеннейшим врагом и "Красного борца", и Андрия Карналя. Привел во двор гигантского вороного жеребца Арана, дикого зверя, с красными, чуть ли не огнедышащими ноздрями, с желтыми, огромными, как крупные желуди, зубищами, запер его в конюшне, где перед тем стояла отведенная ныне в колхоз Карналева кобыла, повесил на дверь черный тяжелый замок, закричал Андрию:
- Пусть стоит - и не вздумай присылать ко мне Зота Саличенко!
- Где же ты раздобыл такого зверя? - насмешливо спросил Карналь. Все село знало, что Арап принадлежит кулаку Вуркоброну, который, чтобы уберечь жеребца от обобществления, решил спрятать его у зятя, забыв и о своих проклятиях, и о Михайловой дружбе с таким же голодранцем, как он сам, Карналем.
- Купил, - с вызовом сказал Михайло.
- На какие же средства ты купил его?
- Вшей коробочку в Кременчуг на ярмарку отвез, продал - и купил! Понял? А тебе еще скажу: не шли Зота, не то порешу!
Зот Саличенко был существом загадочным. Жил на краю села, у самых плавней, даже самый низкий весенний паводок заливал его хату по окна, и тогда Зот с женой Уляной и двенадцатью детьми забирались на печь и оттуда посматривали с любопытством: поднимется ли вода еще или уйдет. Как-то так обходилось, что вода отступала, не добравшись до печи, все дети оставались целыми, но она смывала со стен побелку, и хата стояла до следующего паводка, как пестрая корова, - снизу рыжая, выше окон хоть и довольно грязная, но все-таки белая. Белить хату заново Зот жене не позволял - не на что было купить побелку, а еще - не любил напрасно траты сил, ведь в следующую весну снова придет в огород днепровская вода и снова слижет мел со стен, оставив после себя только безнадежную рыжину.
Детей своих Зот называл не обычными именами - Иван, Петро, Василь, Мотря, Катерина, - а по-своему, ласкательно: Ваненя, Петеня, Васеня, Мотеня, Катеня. Этим он сразу как бы возвышался над всеми другими отцами в Озерах, так как по двенадцать детей имели и другие, но придумать им такие красивые и непривычные имена как-то никому не приходило в голову. Внешне Зот относился к самой неказистой части мужского населения Озер. Маленький, болезненный, вечно ободранный, волосы, что когда-то росли, наверное, как и у всех людей, на голове, по неведомым причинам перекочевали на лицо, на черепе остались лишь реденькие кустики, зато на щеках чернели такие чащи, что в них хоть волкам выть. Имущества у Зота никакого не было, харчей тоже, в огороде у него все вымокало, а потом выгорало от зноя, просить он тоже ни у кого не просил - был гордым. Как жил, чем кормил своих детишек и свою плодовитую, как земля, Уляну, никто бы сказать не мог. Если бы существовал господь бог, то и тот, видимо, вряд ли сумел определить, чем держался на свете этот странный человечек. Одним словом, хозяин такой, что и комар на окне не продержится - сдохнет.
Казалось бы, такой бедняк первым должен согласиться вступить в колхоз и стать во всем помощником Карналю, но вышло так, что Зота пришлось еще уламывать: больше всего он боялся потерять свою независимость.
- Ты же видишь, - показывал он Карналю на широченные плавни, на темные далекие камни возле Заборы, на могучие разливы Днепра посреди белых промытых песков, - это все мое, куда хочу, туда иду, что хочу, то и делаю, а в ТОЗе твоем что мне?
- Работа для всех найдется, - уклончиво ответил Карналь, который, по правде говоря, и сам не знал, что можно предложить Зоту: никто не помнил, чтобы тот проявлял склонность к какому-либо делу.
- А мне что же дашь? - поскреб Зот в жесткой, как проволока, щетине на щеке, поскольку чуба не имел уже давно и, следовательно, не мог чесать традиционное место, из которого все надеются навлечь какие-то мысли.
- Коней колхозных дадим тебе, - сказал Карналь, не задумываясь.
- Коней?.. Говоришь, коней? А зачем мне твои кони... Хотя кони, оно и правда, все-таки кони, без коня и человек не человек... Ты думаешь, если у Зота нет коня, так он и не знает, что такое конь? Ты ведь так думаешь? А ну, скажи!
Но Карналь знал, какая опасность подстерегает каждого, кто впутается в разговоры с Зотом.
- Сказал же тебе: будешь колхозным конюхом. Четырнадцать коней уже стоят в Тринчиковой конюшне и грызут желоба.
Зот пустился в воспоминания, как еще хлопцем батрачил у Тринчика - и к коням его подпускали разве что вычистить навоз, кормили же и поили лошадей другие, а ездили на них только Тринчик да его сыновья... Теперь, выходит, он сам себе пан, сам себе свинья.
- Не врешь? - не верил он Карналю.
- Иди со мной и сразу заступай конюхом.
Так Зот Саличенко пережил то, что должно было бы называться Зотовым ренессансом, если бы в Озерах кто-нибудь в те времена слышал такое слово. Он бросил свою пеструю хату с Уляной и всеми Васенями и Катенями, переселился в конюшню, где спал на душистом сене под смачное конское хрупанье и попырхивание. Утром вставал свежий и полный жажды деятельности, еще до восхода солнца выводил лошадей к корыту с водой, потом задавал им свежего сена, чистил, гладил, когда же всходило солнце, становился на пороге конюшни и грел зубы на солнце, как цыган: зажмуривал глаза, выставляя под лучи небесного светила свою черную щетину, из которой сверкали его крупные, ослепительные зубы, сохранившиеся все до единого, целехонькие, острые только есть, жевать, улыбаться новой жизни, свободе, радости.
Колхозников прибывало с каждым днем, и в честь вновь принятых в Тринчиковой хате, ставшей конторой "Красного борца", каждый день проводились собрания, и на всех собраниях непременно выступал Зот, начиная свое выступление заявлением по стилю, почти идентичному с манифестами бывшего русского императора Николая Второго: "Я, Зот Саличенко, главный конюх колхоза "Красный борец"..."
Вскоре слава про Зота разошлась по всему району, не было более деятельного и заботливого конюха во вновь созданных колхозах, он не принимал коней просто так, а требовал, чтобы бывшие хозяева приводили их в колхоз вычищенными, в новых уздечках и непременно ременных, не веревочных, как это норовили проделывать некоторые скупые дядьки. Зота вызывали в район на совещания передовиков, но, развивая критику и самокритику, о которой неутомимо напоминал из Кремля вождь, осуждали Зотовы выдумки и привередливость, поскольку для успешного развития процесса коллективизации не имело значения, вычищены ли обобществленные лошади и ременные ли на них уздечки или веревочные, - главное, чтобы лошадей было больше, лошадь тягловая сила, а на тягловой силе держится все сельское хозяйство. Когда Зот возвращался с совещаний и его спрашивали, что там было, он тяжело вздыхал, забывая про свою императорскую формулу обращений, жаловался почти плаксиво: "Били, били, шею мылили, мылили, еще и на пузо положили, оппортунистом окрестили!"
Петькова мачеха ревновала своего мужа даже к Зоту Саличенко, что было верхом глупости, но дело и не в ее ревности, а в том, что Михайло Андриевский на все уговоры Карналя идти в колхоз, сплевывая слюну через приклеенный к нижней губе бычок, издевался над ним:
- Тогда пойду, когда твой Зот сумеет забрать в колхоз моего Арапа!
Забрать так забрать. Зот не заставил себя упрашивать, появился на усадьбе в тот же день, подергивая новые, чуть-чуть широковатые для его тощего живота штаны из чертовой кожи, направился к конюшне, отворил крепкие, поставленные еще покойным Колесником, двери с облупившейся на них красной краской, смело шагнул в темноту, пахнувшую лошадью, запахом ныне для Зота самым близким и, так сказать, профессиональным.
Вылетел он оттуда почти сразу, ошарашенно огляделся, увидел Михайла, щурившего на него глаз с высокого крыльца, разинул было рот, намереваясь не то сказать, не то крикнуть что-то, но передумал, снова нырнул в темные, пропахшие конем сумерки конюшни. Там что-то взревело, грохнуло, вскрикнуло. Теперь уже Зот не выскочил, а насилу выполз из конюшни. Рубашка на нем была разодрана, брюки требовалось придерживать, чтобы не распались на две части, руки дрожали, а лицо было такое, будто его три дня било бурями и ливнями. Невольно возникало предположение, что Зот плакал, но если и впрямь текли из его глаз слезы, то сразу же бесследно исчезали в черных зарослях щек.
Молча поднявшись, обеими руками придерживая то, что совсем недавно называлось новыми штанами, Зот похромал со двора, сопровождаемый прищуренным взглядом Михайла, который так и не шевельнулся на крыльце и не выплюнул бычок, угрожающий выжечь на губе пузырь.
То ли Зот пожаловался Карналю, то ли тот сам увидел, в каком жалком состоянии возвращается главный конюх "Красного борца", только Андрий прибежал домой и прямо от ворот махнул в конюшню, где каким-то чудом снова была заперта дверь, словно бы тот зверь Арап не терпел людей до того, что сам умудрился запираться от них.
Михайло еще стоял на крыльце, он сразу понял, что хочет сделать Карналь, и встревожился, потому что жеребец, набрасывавшийся на всех людей, почему-то подпускал к себе Андрия, словно бы чувствовал прежнюю его дружбу с Михайлом.
- Я же говорил: если Арапа заберет Зот, пойду в колхоз, - сказал Михайло. А поскольку Карналь его не слушал, то Михайло крикнул уже разозленно: - Слышал? Или Зот, или катитесь с вашим тсозом к такой матери!
Карналь был уже у дверей, уже брался за щеколду, не оглядывался, не обращал внимания на Михайла, не замечал его, презирал. Михайло сплюнул бычка, прыгнул с крыльца, неслышно, как-то словно бы на лету оказался у кучи навоза, выхватил оттуда огромные вилы-шестерики с блестящими укороченными зубьями и, размахнувшись, с силой швырнул их в спину Карналю.
Никто этого не видел, кроме Петька, который прятался за крыльцом, а когда Михайло сорвался с крыльца и кинулся к вилам, мальчик побежал следом и, прежде чем Михайло швырнул в Карналя тяжеленные вилы, успел отчаянно крикнуть:
- Тату!
Карналь оглянулся в тот момент, когда на него летели вилы, уклонился от них в последнюю долю секунды, вилы приковали его взгляд, он растерянно смотрел, как они вогнались в доски дверей на половину зубьев. Держак упруго дрожал - такой силы был удар. Если бы в спину - то насквозь, так бы и пришили Карналя к двери. А Михайло, озверевший от неудачи, бросился на Петька, сбил его с ног, топтал сапогами. Мальчик увидел высокие голенища, в ноздри ему ударило острым запахом дегтя, сапоги били по его маленькому телу, по погам, по рукам, по груди, Петько больше всего боялся, что они будут бить по голове, поэтому не закрывал глаза, смотрел на те сапожищи, видел их совсем рядом, огромные, страшные. Но тут наконец опомнился Карналь, кинулся на Михайла, ударил его в грудь, оттолкнул от мальчика, подхватил Петька на руки, понес к крыльцу.
Опять подставлял Михайлу спину, тот мог выдернуть вилы и попытаться ударить еще раз, но не выдернул, не ударил. Вечером пришел к Карналям, долго стоял молча у порога, посасывая своего бычка, никто ему ничего не говорил, даже крикливая мачеха затаилась. Тогда Михайло не выдержал, мрачно спросил Андрия:
- В суд подашь?
- Приведи жеребца завтра в колхоз, - сказал Карналь.
- В суд подашь?
- Жеребца! - повторил Карналь, ничего не обещая.
С тем Михайло и ушел. А на следующий день, сопровождаемый проклятиями своей пышнобедрой Катри, отвел Арапа в Тринчикову конюшню, процедил сквозь зубы Зоту, который вылез из сена, забыв в то утро даже погреть зубы на солнце:
- Похожу сам за ним, пока к тебе привыкнет.
Жеребца переименовали, назвав Самолетом, и уже вскорости Зот сам водил его, даже купать водил и, держа на длинных ременных вожжах, позволял Самолету вволю покататься в высокой траве.
3
"Озера, 17 марта 64 года.
Дорогие родные дети Петрик и Айгюль и внучечка Людочка!
Прежде всего сообщаем, что мы 11 марта получили ваше письмо, за которое искренне и сердечно благодарим и посылаем вам всем вместе горячий привет и желаем всего наилучшего в вашей жизни. У нас дома все в порядке, хата теплая, харчей хватает, пока на работу езжу каждый день на лошади, вот уже три с половиной месяца езжу на санях, снегу много, да еще и морозы доходили до 32 градусов, как едешь, аж глаза слипаются, а я выдержал, потому что в валенках и в кожухе, и вот сейчас вспомнил, что никогда у меня ноги не замерзали, какая бы зима ни была, главное - надо беречь ноги, а ты, Петрик, жалуешься на здоровье, так береги ноги, и здоровье будет.
Весной у нас и не пахнет. Третьего марта мне исполнилось 70 лет, отмечали у нас, поприходили ко мне все соседи, значит, сошлось двенадцать пар, или же двадцать четыре души, был Федор Левкович и голова колхоза Зинька Лебедева с мужем Иваном Лебедевым, нашим агрономом. Только уселись за стол, как приносит почтальон вашу телеграмму, и все бросились читать, а потом еще "молнии" поприносили из Днепропетровска и Запорожья, из Львова и Полтавы, и все меня поздравляют с семидесятилетием, это такая была радость, для меня и для всех, что никто не забыл деда Андрия Карналя в день его рождения, что в эту минуту все наши гости поднимали чарки до потолка и кричали трижды "ура!", как гиниралу, и в этот вечер гуляли очень весело, и я выступил со своей речью, говоря им всем, что я сегодня очень горжусь и очень рад, что дожил до 70 лет и держусь в работе наравне со всеми вами, сыны, дочки, братья, сестры и все товарищи, и большое вам спасибо всем, что вы пришли ко мне отметить этот день.
Гуляли очень хорошо, была музыка хорошая, танцевали до двух часов ночи, подарили подарки разные, брюки, сорочки, майки, носки, материю, духи, деньги. На другой день опохмелились, я взял 14 бутылок горилки да 5 вина, да каждый пришел со своей бутылкой, а еды Одарка Харитоновна наготовила так, что только птичьего молока не было, а то всего хватало, и все были довольны.
Теперь я, когда получил от тебя, Петрик, письмо, был так рад, что узнал, как твое здоровье, как ваша доченька хорошая, что уже в школу ходит, может, пойдет в Карналей и будет ученой. Я когда получаю от вас письмо, у меня появляется такая бодрость и такая радость, что я не могу и передать вам, и прошу писать и дальше, как ваша жизнь. У меня план такой, как дождемся лета, я хочу поехать в гости в Туркмению, где родственники Айгюль, потому как я служил когда-то в Туркестанском полку в Мазурских болотах, был на фронте в первую мировую войну, так что хотел бы повидать и Туркмению, и родичей Айгюль, какие сохранились, а из-за работы никак не вырвусь, так, может, вы приедете на своей "Волге" да и поедем вместе, а то скоро, наверное, надо умирать.
Теперь у нас говорят, что с первого апреля будет выдаваться старикам пенсия денежная, а какая - неизвестно. Ты, Петрик, наверное, знаешь, а в письме не написал, а тут все пенсионеры ждут, какой будет закон.
Сейчас у нас снег, метелица, а еще и дождь пошел, так что уже блестит водичка под снегом, скоро весна.
Прошу - пишите нам письма. Пока до свидания, остаемся ваши родные,
целуем крепко, я, ваш батько Андрий Карналь".
Отец советовал беречь ноги. Такого совета можно было придерживаться после того, как уцелела твоя жизнь, которой угрожали с самого рождения. Карналь никогда не относился к тем, кому везет уже с колыбели, кому все дается легко, само плывет в руки. Мир встретил его неласково, даже враждебно, малой Петько еще и не осознавал ни самого себя, ни окружающего, а уже были у него враги, тяжкие, ожесточенные, смертельные, уже должен был выказывать выдержку, удивлять не только самого себя, а врагов, да еще, может, судьбу, если эта неуловимая и загадочная категория способна удивляться.
Андрий Карналь женился долго и трудно. Он пришел с фронта империалистической после контузии и лечился в московском лазарете, преисполненный тщеславия. Прислал домой фотографию, на которой он стоит в папахе между двумя своими товарищами по Туркестанскому полку, такими же крестьянскими сынами, молоденькими и затурканными солдатами. Но поскольку невозможно вернуться домой, не заработав в армии хотя бы одну лычку на погоны, Андрий Карналь взял химический карандаш и нарисовал себе на погонах сразу по две лычки - младший унтер-офицер. Пока странствовала по почте фотография, пока сам Карналь, накрытый глыбой мерзлой земли от германского фугаса, выздоравливал в лазарете, а потом добирался до отцовой убогой хаты, пририсованные лычки в его воображении превратились в настоящие, а из самозваного унтер-офицера он готов был перелицеваться в полного офицера разве ж не все равно, что себе присваивать, если присвоение это незаконно? А тут еще старая Колесничиха подарила им с Михайлом Андриевским на двоих свою казацко-дворянскую хату. У Карналя совсем закружилась голова, он заявил своему отцу Корнию, что женится только на богатой. Стали искать невесту. В Переволошне была какая-то офицерская сестра. Отец ее владел тремя ветряками, десятью парами волов, а земли было - немерено. Но все же польстились на "офицера", приехали пароконной бричкой, устланной цветастым ковром, на смотрины. Однако едва невеста заглянула за тын и увидела, что детворы там, как червей, а всего скота - пес Букет, не дала отцу своему слезть с брички, мигом хлестнула лошадей.
Потом Андрий нашел еще одну богатую невесту, уже по ту сторону Днепра, осмотрительно обходя своих озерянских девок, слишком хорошо знавших про его бедность. К этим смотринам готовились уже внимательнее. Маленьких братишек и сестренок Андрия распихали по соседям, во дворе подмели, убрали хату, побелили, одолжили у Антона Раденького кобылу, а у старого Белоуса - две коровы, попривязывали их возле хлева, чтобы сразу было видно. В амбаре, где стояли бочки для пшеницы и плетенный из соломы кошель для муки, Андрий вытворил такое, что об этом потом долго рассказывали в Озерах, - он мог приравняться если не к князю Потемкину, который когда-то обманывал здесь, у Днепра, самое царицу Екатерину, то, по крайней мере, к хитрому цыгану, который всегда умеет продать последнейшую доходягу за резвого жеребца да еще и отблагодарить заставит. Андрий опрокинул бочки вверх дном (все равно ведь порожние!), насыпал на донца по нескольку пригоршней пшеницы. Вышло, что те пятидесятипудовые бочки были полнехоньки отборного зерна! Если бы он этим и удовольствовался, может, сватов с того берега и удалось бы провести, но Андрий не мог остановиться в своей изобретательности и заодно с бочками перевернул еще и порожний кошель, насыпал на его дно взятую в долг у тетки Радчихи пшеничную муку.
Сваты проглотили все: и Антонову кобылу, и Белоусовых коров, и полные бочки пшеницы, и заверения, что Андрий - единственный сын, но когда уже выходили из амбара, кто-то из них, удивившись, что соломенный кошель почему-то стоит вверх дном, хватил наобум пригоршню муки, пальцы его царапнули по дну, человек многозначительно хмыкнул, подошел к бочкам, запустил руку и - раз, другой, пальцы его заскребли о деревянное дно. Обман был раскрыт в позоре и унижении, сваты забрали горилку, с которой приехали, а с горилкой, ясное дело, и невесту. От Днепра сюда Андрий привез их нанятыми лошадьми, теперь получалось, что везти уже не к чему, бывшие сваты, проклиная озерянских мошенников, должны были тащиться пешком через плавни, через пески к своей лодке.
Слава про неудачное сватовство Карналя разошлась по обоим берегам Днепра, пришлось ему оставить надежды на богатую невесту. Услышал он, что из Таврии из наймов у колонистов вернулась Варка Яремина, с которой он когда-то ходил на вечерницы, - вот так они и поженились, и жили счастливо, но долго не было у них детей, кажется, целых десять лет. В селе без детей жить невозможно. Там, где все растет, где ты своими руками ежегодно заставляешь природу как бы заново воссоздавать самое себя, где из зимних умираний, каждую весну и каждое лето, снова и снова возрождается новая, зеленая, прекрасная жизнь, человек не может смириться с мыслью, что после него не останется семян, плода, потомков, поколений. Андрий и Варка нашли мальчика-сироту Грицька Стовбуна, усыновили его, он стал их помощником, стал как бы их продолжением в будущем, с этой утешительной мыслью свыклись и они сами, и Грицько. И тут неожиданно появился на свет законный сын Карналей Петько.
Стовбун возненавидел его с самого рождения. Был он до этого любимчиком, маленьким диктатором в дружной семье Карналей, неограниченным, своевольным, а теперь должен был делить свою власть с этим соплячком, который кряхтел в темной, подвешенной к матице люльке, да еще, пожалуй, не только делить, а со временем совсем отречься от власти и прав в пользу все того же сопляка!
Дети лишены возможности выбирать. Они обречены или на сплошное счастье, или на несчастье, как уж кому повезет. Петько получил мачеху пятилетним, соседа Михайла имел в хате от рождения. Хата их не была похожа ни на какую другую в селе, хотя там можно было найти множество чудес. Длинная-предлинная, глиняная, как и все озеровские хаты, но на каменном фундаменте, с широкой старосветской завалинкой, окна с резными, хоть и отрухлявевшими наличниками, крыша из камыша, карниз под крышей тоже резной и когда-то, видно, крашенный в красный цвет. Хата была поделена на две половины большими сенями, которые, в отличие от других хат, в задней стене имели окно, так что это были вроде и не сени, а как бы еще одна проходная комната. В ней летом всегда царила прохлада, пахло дынями и медом, а зимой из окна был виден искрящийся снег в дедовом огороде и синицы, порхающие в ветвях абрикосового дерева. Главное же в этой хате было крыльцо. Высокое, деревянное, все в окаменевшей пене резьбы, старые высохшие доски таинственно тарахтели под ногами, четырехугольные столбики, держащие на себе замысловатый козырек, еще сохраняли в резных узорах остатки той же красной краски, что и на карнизе, вытертые старые скамьи с двух сторон крыльца так и приглашали посидеть, поелозить на них, дотирая уже и без того протертые на известных всем местах брючонки. Под крыльцом вечно гнездились куры, иногда метнется туда рыжевато-белая ласка, случалось, заберется даже хорек, вызывая ужасающий куриный переполох. С крыльца хорошо был виден весь двор: сарай, амбар, конюшня, навес для телег и саней, погреб, хлев для свиней, главное же - рига высокая: с огромной дверью, в которую могла въехать арба со снопами, и с маленькой - для людей; те и другие двери ярко-красные, даже в глаза била та краснота, ни у кого в селе не было такой риги и таких красных дверей, хотя тут и любят праздничность для глаза. Хата эта принадлежала когда-то казаку Колеснику, имевшему дворянское звание (от него и улица стала называться Дворяновкой), но все его дворянство составляли три гектара земли в Рябцевом (Рябцево лежало в таких глубинках степи, что Петьку казалось таким же далеким, как Кавказ, где служил в армии дядько Дмитро, или Таврия, где у колонистов когда-то батрачила покойная мама) да этот двор, правда, заставленный всеми необходимыми строениями, но известно, что одни строения еще не составляют сельского хозяйства. Правда, без хаты и без всяких там халабуд для всего живого не удержишься на этой земле, несмотря на всю ее щедрость и буйное цветение. У вдовы Колесника, старой Колесничихи, не было ни детей, ни родственников, и, умирая, она завещала свою хату и всю усадьбу двум соседским парубкам-однолеткам и голодранцам по совместительству: Андрию Карналю и Михайлу Андриевскому. Они поселились в разных половинах хаты. Карналю досталась половина с русской печью, в Михайловой же половине печи не было, а стояла посреди комнаты высокая голландка. Карналь женился на бедной батрачке Варке, все богатство которой состояло из вышитых ее собственными руками рушников, заработанных в Таврии платков, двух шерстяных юбок - черной и зеленой, белой дубленки, старинной керсетки* и нитки монист, которые представлялись тогда немыслимым сокровищем, а впоследствии оказались простым разноцветным стеклом. Михайло же, высокий, жилистый, насмешливый парубок, каким-то образом влюбил в себя Катрю Вуркоброневну, дочку самого богатого в селе человека. Старый Вуркоброн конечно же не преисполнился восторгом при известии о дочкиной влюбленности и на брак согласия не дал. А когда Катря все-таки убежала к Михайлу, он проклял и ее, и зятя, и, на всякий случай, весь их будущий приплод, то есть всех детей, которые у них появятся. У них родилась дочка Нацька. Петьку было пять лет, Нацьке - три, ничем особенным она не отличалась, кроме быстрых, как у матери, черных глаз да еще тем, что вместе с матерью зачем-то ела мел и всегда ходила с белыми, как у утопленников, губами.
______________
* Женская безрукавка.
Соседи редко живут в согласии, но Андрий и Михайло как бы задались целью доказать миру, что разъединяет только богатство, бедность же объединяет и братает: жили они воистину по-братски - ни ссор, ни недоразумений, и дети их сновали по обеим половинам хаты, не различая, где свое, где чужое, и вся эта усадьба тоже стояла не поделенная между ними, так как поначалу они ничего не имели, потом Карналю красноармейцы оставили раненую серую кобылу, он ее вылечил, купил еще теленка и вырастил корову, а Михайло так ничего и не приобрел, да он и не хотел приобретать, пренебрежительно плевал сквозь зубы, посмеивался: "Будет у тебя кружка молока, так разве не дашь моей Нацьке?" В самом деле, молоко пили Петько и Нацька одинаково, наверное, и пасли бы корову вместе, если бы Нацька была хоть немного постарше.
Колхоз они задумывали организовывать вдвоем, даже название придумывали сообща, а потом вдруг Михайло стал ожесточеннейшим врагом и "Красного борца", и Андрия Карналя. Привел во двор гигантского вороного жеребца Арана, дикого зверя, с красными, чуть ли не огнедышащими ноздрями, с желтыми, огромными, как крупные желуди, зубищами, запер его в конюшне, где перед тем стояла отведенная ныне в колхоз Карналева кобыла, повесил на дверь черный тяжелый замок, закричал Андрию:
- Пусть стоит - и не вздумай присылать ко мне Зота Саличенко!
- Где же ты раздобыл такого зверя? - насмешливо спросил Карналь. Все село знало, что Арап принадлежит кулаку Вуркоброну, который, чтобы уберечь жеребца от обобществления, решил спрятать его у зятя, забыв и о своих проклятиях, и о Михайловой дружбе с таким же голодранцем, как он сам, Карналем.
- Купил, - с вызовом сказал Михайло.
- На какие же средства ты купил его?
- Вшей коробочку в Кременчуг на ярмарку отвез, продал - и купил! Понял? А тебе еще скажу: не шли Зота, не то порешу!
Зот Саличенко был существом загадочным. Жил на краю села, у самых плавней, даже самый низкий весенний паводок заливал его хату по окна, и тогда Зот с женой Уляной и двенадцатью детьми забирались на печь и оттуда посматривали с любопытством: поднимется ли вода еще или уйдет. Как-то так обходилось, что вода отступала, не добравшись до печи, все дети оставались целыми, но она смывала со стен побелку, и хата стояла до следующего паводка, как пестрая корова, - снизу рыжая, выше окон хоть и довольно грязная, но все-таки белая. Белить хату заново Зот жене не позволял - не на что было купить побелку, а еще - не любил напрасно траты сил, ведь в следующую весну снова придет в огород днепровская вода и снова слижет мел со стен, оставив после себя только безнадежную рыжину.
Детей своих Зот называл не обычными именами - Иван, Петро, Василь, Мотря, Катерина, - а по-своему, ласкательно: Ваненя, Петеня, Васеня, Мотеня, Катеня. Этим он сразу как бы возвышался над всеми другими отцами в Озерах, так как по двенадцать детей имели и другие, но придумать им такие красивые и непривычные имена как-то никому не приходило в голову. Внешне Зот относился к самой неказистой части мужского населения Озер. Маленький, болезненный, вечно ободранный, волосы, что когда-то росли, наверное, как и у всех людей, на голове, по неведомым причинам перекочевали на лицо, на черепе остались лишь реденькие кустики, зато на щеках чернели такие чащи, что в них хоть волкам выть. Имущества у Зота никакого не было, харчей тоже, в огороде у него все вымокало, а потом выгорало от зноя, просить он тоже ни у кого не просил - был гордым. Как жил, чем кормил своих детишек и свою плодовитую, как земля, Уляну, никто бы сказать не мог. Если бы существовал господь бог, то и тот, видимо, вряд ли сумел определить, чем держался на свете этот странный человечек. Одним словом, хозяин такой, что и комар на окне не продержится - сдохнет.
Казалось бы, такой бедняк первым должен согласиться вступить в колхоз и стать во всем помощником Карналю, но вышло так, что Зота пришлось еще уламывать: больше всего он боялся потерять свою независимость.
- Ты же видишь, - показывал он Карналю на широченные плавни, на темные далекие камни возле Заборы, на могучие разливы Днепра посреди белых промытых песков, - это все мое, куда хочу, туда иду, что хочу, то и делаю, а в ТОЗе твоем что мне?
- Работа для всех найдется, - уклончиво ответил Карналь, который, по правде говоря, и сам не знал, что можно предложить Зоту: никто не помнил, чтобы тот проявлял склонность к какому-либо делу.
- А мне что же дашь? - поскреб Зот в жесткой, как проволока, щетине на щеке, поскольку чуба не имел уже давно и, следовательно, не мог чесать традиционное место, из которого все надеются навлечь какие-то мысли.
- Коней колхозных дадим тебе, - сказал Карналь, не задумываясь.
- Коней?.. Говоришь, коней? А зачем мне твои кони... Хотя кони, оно и правда, все-таки кони, без коня и человек не человек... Ты думаешь, если у Зота нет коня, так он и не знает, что такое конь? Ты ведь так думаешь? А ну, скажи!
Но Карналь знал, какая опасность подстерегает каждого, кто впутается в разговоры с Зотом.
- Сказал же тебе: будешь колхозным конюхом. Четырнадцать коней уже стоят в Тринчиковой конюшне и грызут желоба.
Зот пустился в воспоминания, как еще хлопцем батрачил у Тринчика - и к коням его подпускали разве что вычистить навоз, кормили же и поили лошадей другие, а ездили на них только Тринчик да его сыновья... Теперь, выходит, он сам себе пан, сам себе свинья.
- Не врешь? - не верил он Карналю.
- Иди со мной и сразу заступай конюхом.
Так Зот Саличенко пережил то, что должно было бы называться Зотовым ренессансом, если бы в Озерах кто-нибудь в те времена слышал такое слово. Он бросил свою пеструю хату с Уляной и всеми Васенями и Катенями, переселился в конюшню, где спал на душистом сене под смачное конское хрупанье и попырхивание. Утром вставал свежий и полный жажды деятельности, еще до восхода солнца выводил лошадей к корыту с водой, потом задавал им свежего сена, чистил, гладил, когда же всходило солнце, становился на пороге конюшни и грел зубы на солнце, как цыган: зажмуривал глаза, выставляя под лучи небесного светила свою черную щетину, из которой сверкали его крупные, ослепительные зубы, сохранившиеся все до единого, целехонькие, острые только есть, жевать, улыбаться новой жизни, свободе, радости.
Колхозников прибывало с каждым днем, и в честь вновь принятых в Тринчиковой хате, ставшей конторой "Красного борца", каждый день проводились собрания, и на всех собраниях непременно выступал Зот, начиная свое выступление заявлением по стилю, почти идентичному с манифестами бывшего русского императора Николая Второго: "Я, Зот Саличенко, главный конюх колхоза "Красный борец"..."
Вскоре слава про Зота разошлась по всему району, не было более деятельного и заботливого конюха во вновь созданных колхозах, он не принимал коней просто так, а требовал, чтобы бывшие хозяева приводили их в колхоз вычищенными, в новых уздечках и непременно ременных, не веревочных, как это норовили проделывать некоторые скупые дядьки. Зота вызывали в район на совещания передовиков, но, развивая критику и самокритику, о которой неутомимо напоминал из Кремля вождь, осуждали Зотовы выдумки и привередливость, поскольку для успешного развития процесса коллективизации не имело значения, вычищены ли обобществленные лошади и ременные ли на них уздечки или веревочные, - главное, чтобы лошадей было больше, лошадь тягловая сила, а на тягловой силе держится все сельское хозяйство. Когда Зот возвращался с совещаний и его спрашивали, что там было, он тяжело вздыхал, забывая про свою императорскую формулу обращений, жаловался почти плаксиво: "Били, били, шею мылили, мылили, еще и на пузо положили, оппортунистом окрестили!"
Петькова мачеха ревновала своего мужа даже к Зоту Саличенко, что было верхом глупости, но дело и не в ее ревности, а в том, что Михайло Андриевский на все уговоры Карналя идти в колхоз, сплевывая слюну через приклеенный к нижней губе бычок, издевался над ним:
- Тогда пойду, когда твой Зот сумеет забрать в колхоз моего Арапа!
Забрать так забрать. Зот не заставил себя упрашивать, появился на усадьбе в тот же день, подергивая новые, чуть-чуть широковатые для его тощего живота штаны из чертовой кожи, направился к конюшне, отворил крепкие, поставленные еще покойным Колесником, двери с облупившейся на них красной краской, смело шагнул в темноту, пахнувшую лошадью, запахом ныне для Зота самым близким и, так сказать, профессиональным.
Вылетел он оттуда почти сразу, ошарашенно огляделся, увидел Михайла, щурившего на него глаз с высокого крыльца, разинул было рот, намереваясь не то сказать, не то крикнуть что-то, но передумал, снова нырнул в темные, пропахшие конем сумерки конюшни. Там что-то взревело, грохнуло, вскрикнуло. Теперь уже Зот не выскочил, а насилу выполз из конюшни. Рубашка на нем была разодрана, брюки требовалось придерживать, чтобы не распались на две части, руки дрожали, а лицо было такое, будто его три дня било бурями и ливнями. Невольно возникало предположение, что Зот плакал, но если и впрямь текли из его глаз слезы, то сразу же бесследно исчезали в черных зарослях щек.
Молча поднявшись, обеими руками придерживая то, что совсем недавно называлось новыми штанами, Зот похромал со двора, сопровождаемый прищуренным взглядом Михайла, который так и не шевельнулся на крыльце и не выплюнул бычок, угрожающий выжечь на губе пузырь.
То ли Зот пожаловался Карналю, то ли тот сам увидел, в каком жалком состоянии возвращается главный конюх "Красного борца", только Андрий прибежал домой и прямо от ворот махнул в конюшню, где каким-то чудом снова была заперта дверь, словно бы тот зверь Арап не терпел людей до того, что сам умудрился запираться от них.
Михайло еще стоял на крыльце, он сразу понял, что хочет сделать Карналь, и встревожился, потому что жеребец, набрасывавшийся на всех людей, почему-то подпускал к себе Андрия, словно бы чувствовал прежнюю его дружбу с Михайлом.
- Я же говорил: если Арапа заберет Зот, пойду в колхоз, - сказал Михайло. А поскольку Карналь его не слушал, то Михайло крикнул уже разозленно: - Слышал? Или Зот, или катитесь с вашим тсозом к такой матери!
Карналь был уже у дверей, уже брался за щеколду, не оглядывался, не обращал внимания на Михайла, не замечал его, презирал. Михайло сплюнул бычка, прыгнул с крыльца, неслышно, как-то словно бы на лету оказался у кучи навоза, выхватил оттуда огромные вилы-шестерики с блестящими укороченными зубьями и, размахнувшись, с силой швырнул их в спину Карналю.
Никто этого не видел, кроме Петька, который прятался за крыльцом, а когда Михайло сорвался с крыльца и кинулся к вилам, мальчик побежал следом и, прежде чем Михайло швырнул в Карналя тяжеленные вилы, успел отчаянно крикнуть:
- Тату!
Карналь оглянулся в тот момент, когда на него летели вилы, уклонился от них в последнюю долю секунды, вилы приковали его взгляд, он растерянно смотрел, как они вогнались в доски дверей на половину зубьев. Держак упруго дрожал - такой силы был удар. Если бы в спину - то насквозь, так бы и пришили Карналя к двери. А Михайло, озверевший от неудачи, бросился на Петька, сбил его с ног, топтал сапогами. Мальчик увидел высокие голенища, в ноздри ему ударило острым запахом дегтя, сапоги били по его маленькому телу, по погам, по рукам, по груди, Петько больше всего боялся, что они будут бить по голове, поэтому не закрывал глаза, смотрел на те сапожищи, видел их совсем рядом, огромные, страшные. Но тут наконец опомнился Карналь, кинулся на Михайла, ударил его в грудь, оттолкнул от мальчика, подхватил Петька на руки, понес к крыльцу.
Опять подставлял Михайлу спину, тот мог выдернуть вилы и попытаться ударить еще раз, но не выдернул, не ударил. Вечером пришел к Карналям, долго стоял молча у порога, посасывая своего бычка, никто ему ничего не говорил, даже крикливая мачеха затаилась. Тогда Михайло не выдержал, мрачно спросил Андрия:
- В суд подашь?
- Приведи жеребца завтра в колхоз, - сказал Карналь.
- В суд подашь?
- Жеребца! - повторил Карналь, ничего не обещая.
С тем Михайло и ушел. А на следующий день, сопровождаемый проклятиями своей пышнобедрой Катри, отвел Арапа в Тринчикову конюшню, процедил сквозь зубы Зоту, который вылез из сена, забыв в то утро даже погреть зубы на солнце:
- Похожу сам за ним, пока к тебе привыкнет.
Жеребца переименовали, назвав Самолетом, и уже вскорости Зот сам водил его, даже купать водил и, держа на длинных ременных вожжах, позволял Самолету вволю покататься в высокой траве.
3
"Озера, 17 марта 64 года.
Дорогие родные дети Петрик и Айгюль и внучечка Людочка!
Прежде всего сообщаем, что мы 11 марта получили ваше письмо, за которое искренне и сердечно благодарим и посылаем вам всем вместе горячий привет и желаем всего наилучшего в вашей жизни. У нас дома все в порядке, хата теплая, харчей хватает, пока на работу езжу каждый день на лошади, вот уже три с половиной месяца езжу на санях, снегу много, да еще и морозы доходили до 32 градусов, как едешь, аж глаза слипаются, а я выдержал, потому что в валенках и в кожухе, и вот сейчас вспомнил, что никогда у меня ноги не замерзали, какая бы зима ни была, главное - надо беречь ноги, а ты, Петрик, жалуешься на здоровье, так береги ноги, и здоровье будет.
Весной у нас и не пахнет. Третьего марта мне исполнилось 70 лет, отмечали у нас, поприходили ко мне все соседи, значит, сошлось двенадцать пар, или же двадцать четыре души, был Федор Левкович и голова колхоза Зинька Лебедева с мужем Иваном Лебедевым, нашим агрономом. Только уселись за стол, как приносит почтальон вашу телеграмму, и все бросились читать, а потом еще "молнии" поприносили из Днепропетровска и Запорожья, из Львова и Полтавы, и все меня поздравляют с семидесятилетием, это такая была радость, для меня и для всех, что никто не забыл деда Андрия Карналя в день его рождения, что в эту минуту все наши гости поднимали чарки до потолка и кричали трижды "ура!", как гиниралу, и в этот вечер гуляли очень весело, и я выступил со своей речью, говоря им всем, что я сегодня очень горжусь и очень рад, что дожил до 70 лет и держусь в работе наравне со всеми вами, сыны, дочки, братья, сестры и все товарищи, и большое вам спасибо всем, что вы пришли ко мне отметить этот день.
Гуляли очень хорошо, была музыка хорошая, танцевали до двух часов ночи, подарили подарки разные, брюки, сорочки, майки, носки, материю, духи, деньги. На другой день опохмелились, я взял 14 бутылок горилки да 5 вина, да каждый пришел со своей бутылкой, а еды Одарка Харитоновна наготовила так, что только птичьего молока не было, а то всего хватало, и все были довольны.
Теперь я, когда получил от тебя, Петрик, письмо, был так рад, что узнал, как твое здоровье, как ваша доченька хорошая, что уже в школу ходит, может, пойдет в Карналей и будет ученой. Я когда получаю от вас письмо, у меня появляется такая бодрость и такая радость, что я не могу и передать вам, и прошу писать и дальше, как ваша жизнь. У меня план такой, как дождемся лета, я хочу поехать в гости в Туркмению, где родственники Айгюль, потому как я служил когда-то в Туркестанском полку в Мазурских болотах, был на фронте в первую мировую войну, так что хотел бы повидать и Туркмению, и родичей Айгюль, какие сохранились, а из-за работы никак не вырвусь, так, может, вы приедете на своей "Волге" да и поедем вместе, а то скоро, наверное, надо умирать.
Теперь у нас говорят, что с первого апреля будет выдаваться старикам пенсия денежная, а какая - неизвестно. Ты, Петрик, наверное, знаешь, а в письме не написал, а тут все пенсионеры ждут, какой будет закон.
Сейчас у нас снег, метелица, а еще и дождь пошел, так что уже блестит водичка под снегом, скоро весна.
Прошу - пишите нам письма. Пока до свидания, остаемся ваши родные,
целуем крепко, я, ваш батько Андрий Карналь".
Отец советовал беречь ноги. Такого совета можно было придерживаться после того, как уцелела твоя жизнь, которой угрожали с самого рождения. Карналь никогда не относился к тем, кому везет уже с колыбели, кому все дается легко, само плывет в руки. Мир встретил его неласково, даже враждебно, малой Петько еще и не осознавал ни самого себя, ни окружающего, а уже были у него враги, тяжкие, ожесточенные, смертельные, уже должен был выказывать выдержку, удивлять не только самого себя, а врагов, да еще, может, судьбу, если эта неуловимая и загадочная категория способна удивляться.
Андрий Карналь женился долго и трудно. Он пришел с фронта империалистической после контузии и лечился в московском лазарете, преисполненный тщеславия. Прислал домой фотографию, на которой он стоит в папахе между двумя своими товарищами по Туркестанскому полку, такими же крестьянскими сынами, молоденькими и затурканными солдатами. Но поскольку невозможно вернуться домой, не заработав в армии хотя бы одну лычку на погоны, Андрий Карналь взял химический карандаш и нарисовал себе на погонах сразу по две лычки - младший унтер-офицер. Пока странствовала по почте фотография, пока сам Карналь, накрытый глыбой мерзлой земли от германского фугаса, выздоравливал в лазарете, а потом добирался до отцовой убогой хаты, пририсованные лычки в его воображении превратились в настоящие, а из самозваного унтер-офицера он готов был перелицеваться в полного офицера разве ж не все равно, что себе присваивать, если присвоение это незаконно? А тут еще старая Колесничиха подарила им с Михайлом Андриевским на двоих свою казацко-дворянскую хату. У Карналя совсем закружилась голова, он заявил своему отцу Корнию, что женится только на богатой. Стали искать невесту. В Переволошне была какая-то офицерская сестра. Отец ее владел тремя ветряками, десятью парами волов, а земли было - немерено. Но все же польстились на "офицера", приехали пароконной бричкой, устланной цветастым ковром, на смотрины. Однако едва невеста заглянула за тын и увидела, что детворы там, как червей, а всего скота - пес Букет, не дала отцу своему слезть с брички, мигом хлестнула лошадей.
Потом Андрий нашел еще одну богатую невесту, уже по ту сторону Днепра, осмотрительно обходя своих озерянских девок, слишком хорошо знавших про его бедность. К этим смотринам готовились уже внимательнее. Маленьких братишек и сестренок Андрия распихали по соседям, во дворе подмели, убрали хату, побелили, одолжили у Антона Раденького кобылу, а у старого Белоуса - две коровы, попривязывали их возле хлева, чтобы сразу было видно. В амбаре, где стояли бочки для пшеницы и плетенный из соломы кошель для муки, Андрий вытворил такое, что об этом потом долго рассказывали в Озерах, - он мог приравняться если не к князю Потемкину, который когда-то обманывал здесь, у Днепра, самое царицу Екатерину, то, по крайней мере, к хитрому цыгану, который всегда умеет продать последнейшую доходягу за резвого жеребца да еще и отблагодарить заставит. Андрий опрокинул бочки вверх дном (все равно ведь порожние!), насыпал на донца по нескольку пригоршней пшеницы. Вышло, что те пятидесятипудовые бочки были полнехоньки отборного зерна! Если бы он этим и удовольствовался, может, сватов с того берега и удалось бы провести, но Андрий не мог остановиться в своей изобретательности и заодно с бочками перевернул еще и порожний кошель, насыпал на его дно взятую в долг у тетки Радчихи пшеничную муку.
Сваты проглотили все: и Антонову кобылу, и Белоусовых коров, и полные бочки пшеницы, и заверения, что Андрий - единственный сын, но когда уже выходили из амбара, кто-то из них, удивившись, что соломенный кошель почему-то стоит вверх дном, хватил наобум пригоршню муки, пальцы его царапнули по дну, человек многозначительно хмыкнул, подошел к бочкам, запустил руку и - раз, другой, пальцы его заскребли о деревянное дно. Обман был раскрыт в позоре и унижении, сваты забрали горилку, с которой приехали, а с горилкой, ясное дело, и невесту. От Днепра сюда Андрий привез их нанятыми лошадьми, теперь получалось, что везти уже не к чему, бывшие сваты, проклиная озерянских мошенников, должны были тащиться пешком через плавни, через пески к своей лодке.
Слава про неудачное сватовство Карналя разошлась по обоим берегам Днепра, пришлось ему оставить надежды на богатую невесту. Услышал он, что из Таврии из наймов у колонистов вернулась Варка Яремина, с которой он когда-то ходил на вечерницы, - вот так они и поженились, и жили счастливо, но долго не было у них детей, кажется, целых десять лет. В селе без детей жить невозможно. Там, где все растет, где ты своими руками ежегодно заставляешь природу как бы заново воссоздавать самое себя, где из зимних умираний, каждую весну и каждое лето, снова и снова возрождается новая, зеленая, прекрасная жизнь, человек не может смириться с мыслью, что после него не останется семян, плода, потомков, поколений. Андрий и Варка нашли мальчика-сироту Грицька Стовбуна, усыновили его, он стал их помощником, стал как бы их продолжением в будущем, с этой утешительной мыслью свыклись и они сами, и Грицько. И тут неожиданно появился на свет законный сын Карналей Петько.
Стовбун возненавидел его с самого рождения. Был он до этого любимчиком, маленьким диктатором в дружной семье Карналей, неограниченным, своевольным, а теперь должен был делить свою власть с этим соплячком, который кряхтел в темной, подвешенной к матице люльке, да еще, пожалуй, не только делить, а со временем совсем отречься от власти и прав в пользу все того же сопляка!