Страница:
пресвятая богородица и заступница наша...
Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась -
и отпрянула в сторону, прижавшись к ели.
Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Агате.
- Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? -
закричал один из вершников.
- В Малиновку, люди добрые, - ответила Агата. - В деревеньку
свою, к матушке.
"В деревеньку, к матушке", - передразнил наездник. - Да ведаешь
ли ты, неразумная, где твоя деревенька?
- Как же не ведаю. Малиновка наша одна, - простодушно молвила
Агата.
- Это на Руси-то? - хмыкнул вершник. - У меня, вон, свояк в
Малиновке живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду?
- Елецкого, люди добрые. Там наша Малиновка.
Вершники рассмеялись.
- Учудила, девка! До Ельца, поди, полтыщи верст. Да и дорог ты не
ведаешь. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж
ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке.
Тьфу, пронеси силу окаянную!
Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово
перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил:
- Не дело удумала, девка. Не дойти те до Ельца...
Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым
ртом.
- Глянь, робята, - тихо выдавил он. - Глянь на дорогу.
Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в
бурой шерсти медведь.
Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал
людей. Агата похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий,
наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся
ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими,
узловатыми руками.
"Господи! Да что ж это я... Куда ж снарядилась, непутевая", -
запоздало опомнилась она.
Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя,
вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков
пистоли.
Косолапый, почуяв недоброе, рявкнул и не спеша убрел в чащу.
- Ну так что, девка, - утер вспотевшее лицо старшой. - Дале
пойдешь али с нами вернешься?
- А вы куда ж?
- Так мы за тобой посланы. Велено на воеводский Двор доставить.
- На воеводский?.. Пошто я понадобилась воеводе? - озадачилась
Агата.
- О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Тимофей
Егорыч про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот
так-то, девка. А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче.
Поспешать надо, - строго произнес старшой.
С того дня Агата оказалась в воеводской светелке. Тимофей Егорыч
заходил по три раза на, дню, садился на лавку, веселый и слегка
захмелевший, улещал:
- Забудь о Малиновке, Агатушка. Поди, и ее ордынцы порушили.
Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты
меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь-то
больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду
заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей
кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила.
Ступай в сад!
Агата либо отмалчивалась, либо отвечала коротко:
- Посижу я, воевода. Не неволь.
Воевода супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий,
плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый
лоб. Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом
воеводском доме. Тимофей Егорыч называл его своим "другом собинным".
Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить
Агату. Но Иван больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря
темные брови, и Агате почему-то было беспокойно от его
отрешенно-задумчивых глаз.
"Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы
лучше - пей, веселись да девок голубь... Васюта не таков. Тот весь
день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как
туча черная. С чего бы это?" - раздумывала Агата.
Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора
чей-то басовитый, охрипший голос:
- Кой седни день, Марья?
- Середа, батюшка. Аль запамятовал? - отвечал женский голос.
- Запамятовал, баба.
- Да уж где те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди,
бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе.
- Нишкни, баба!.. Кой седни день?
- Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!
- Я те, дура!.. А по счету кой?
- Шешнадцатый!
- Шешнадцатый?.. Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И
че не упредила! Сотник по морде съездит.
Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то
невнятно забурчал и вновь полез в погреб.
Девки глядели из окна, смеялись. Агата же невольно охнула.
Шестнадцатое! Сейчас идет травень-месяц. Молвила:
- Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки.
Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Агате, принялись
обнимать.
- То день собинный.
- Грех именины забывать.
- Надо бы воеводе молвить.
- Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! -
загорелась Агата, но потом вновь остыла. - Ой, нет. Поначалу о матушке
помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище.
Агата спустилась в молельную, а девки все же упредили воеводу.
Тот как услышал, так и возрадовался:
- Добро, девки. Будет вам седни праздник. Всех кличу на пир
честной!
Шумно стало в хоромах, то и дело слышались громкие воеводские
приказы:
- Лучшие вина и закуску ставьте! Ничего не жалейте!
- Купцов ко мне немедля! Скоморохов!
Более двух часов провела Агата в молельной. Вышла в сад спокойной
и умиротворенной, будто тяжкую ношу с себя скинула. Глаза ее лучились,
на лице блуждала улыбка.
- Вот и я, подруженьки. Примите в хоровод.
Пока девки гуляли в саду, в хоромах вовсю готовились к пиру.
Суетня продолжалась до самого вечера. Потом в сад явился "гонец". То
был Васюта Шестак, одетый в синий бархатный кафтан с золотыми
застежками. Ступил к Агате, молодцевато тряхнул кудрями и картинно
поклонился, коснувшись рукой земли.
- Пожалуй в терем, Агата Степановна.
Подружки лукаво заулыбались, подхватили Агату под руки и повели в
хоромы. На красном крыльце стоял сам воевода. На нем белый атласный
кафтан с жемчужным козырем, белая шапка, отороченная соболем, желтые
сафьяновые сапоги с золотыми подковами. Нарядный и статный, сбежал с
высокого крыльца, поклонился степенно, в пояс.
- Пожалуй за стол, Агата Степановна. Чем богаты, тем и рады.
Девки ахнули: экая честь Агате! Сам воевода встречает. Будто
боярышня. Вон и слуги оторопели.
Агата и сама немало подивилась. Смутилась, кровь прилила к щекам.
Людей полон двор, а воевода дочь крестьянскую чествует. Господи,
скорее бы в светлице спрятаться! Вон как рыжий сотник выпялился. А
глаза алые, рожу кривит.
Воевода взмахнул рукой, и к Агате подскочили две сенные девки в
шелковых голубых сарафанах. В руках одной из них - девичий венец,
усыпанный дорогими каменьями.
- Облачись, голубушка.
Агата еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться.
Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами.
А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами
- люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали
сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и
сапожки... Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и
скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало,
кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей,
рожков и дудок.
Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Агата
осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и Малиновка с белой
березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами. Все исчезло,
улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не
помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки
подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое
ложе.
- Агатушка!.. Лада моя, - услышала она жаркий шепот.
- Ты, воевода, - тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий.
БЕГСТВО
Два дня Федька Берсень не выходил из опочивальни, а когда наконец
появился на людях, то не замечал ни слуг, ни стрельцов, ни Ивана с
Васютой.
- Ошалел на радостях, - посмеивался Шестак. - Экую кралю обабил.
У-ух, девка!
Болотников же становился все угрюмее. Давно схлынула радость
встречи с "воеводой", и вот уже другую седмицу угнетали его невеселые
мысли.
"Бежал на простор, в степи, а угодил в боярский терем - к
Федьке-самозванцу. Ежедень пиры да обжорство. Но надолго ли барская
жизнь? Вскроется обман - и к палачу на плаху".
Как-то сказал об этом Федьке:
- Уходить надо. Мыслю, близок конец твоему воеводству.
Берсень же отмахнулся беззаботно:
- Напрасно каркаешь. Сижу я в городке крепко. Народ за меня
живота не пощадит. А про воеводу Тимофея Егорыча донести царю некому.
Всех стрельцов порубали, никто не дознается. Любо мне в крепости!
Но Болотникова Федькины слова не убедили. Он часто слонялся по
городу и видел немало недовольных. То были десяцкие, целовальники и
ярыжки, купцы, приказчики и торговые сидельцы, подьячие и приказный
люд. Все они тихо роптали.
Как-то после обеда он лежал в саду под развесистой яблоней и
вдруг невольно подслушал чей-то приглушенный, из-за кустов, разговор:
- Неладно в городке, Меркул Назарыч. Много воли черни дали. Срам,
что деется. Меньшие над лучшими людьми измываются. Слова поперек не
молви.
- Кабы слово. У меня вон пять мешков хлеба из амбара снесли.
Средь бела дня! Да еще мироедом облаяли. Кинулся в приказ, а там
ратники с саблями, те, что с воеводой в город пришли. От народ
нечестивый! И на порог не пустили.
- Охальные людишки.
- Охальные. На твой-де век, борода, хлеба хватит. А коль
жалобиться станешь - все амбары повытрясем. Ступай вон!
- Вот-вот. И на меня намедни ополчились. Ввалились в лавку и
давай кафтаны хватать. Добрые кафтаны, суконные, с меховой опушкой.
Десять кафтанов унесли, а денег всего полтину кинули. Я вдогонку, так
саблей замахнулись. "Башку снесем, пес брюхатый! Хватит с тебя и
полтины". Тотчас к воеводе побежал, подстерег его у терема, в ноги
упал, о воровстве молвил. Воевода обещал управу найти на служилых.
Однако чую, нет ему веры. Стоит да посмеивается, будто по нраву ему
мои убытки. Четыре седмицы прошло, а о деле моем ни слуху, ни духу.
Пропали денежки.
- Вестимо, пропали. Гиль в городе. А вся поруха от воеводы.
Мирволит черни.
- А пошто? Ему-то какой прибыток?
- Вот тут-то и диво... Царю надо бы отписать.
- Уж отписали. Да токмо дело то долгое. Тут, брат, - человек
понизил голос, но Болотников все же расслышал, - тут иное замышляют,
что поскорей да понадежней...
А дальше все оборвалось: помешал неожиданно появившийся Васюта.
- Вот ты где! - весело крикнул он и повалился на Болотникова.
Иван сердито зашикал, но Васюта, не замечая предостерегающих
знаков, продолжал хохотать и волтузить Болотникова.
Иван озлился, скинул с себя Шестака и кинулся в кусты. Но
незнакомцев и след простыл. Не мешкая, пошел к Федьке. Но его ни в
приказе, ни в тереме не было.
- У пушкарей воевода, - подсказал один из стрельцов.
Пришлось идти через весь город; попадалось много бражников, шли в
одиночку и толпами, горланили песни и славили воеводу.
Болотников усмехнулся. На "воеводскую казну" гуляют. Сейчас
боярятся, а как пропьются да без денег останутся - и прощай Федькина
слава.
Город гудел, бражничал, выплескивая за дубовый тын удалые песни.
"Все это добром не кончится. Горькое похмелье ждет крепость, а
Федька того не ведает. Одними подачками воеводство не удержишь. Вокруг
купчишки, боярские холуи да приказные. Каково их притянуть? Аркана не
хватит. За свое добро горло перегрызут. Но как быть?.. Может, казнить
всех к дьяволу! Утопить в крови... Тут казнить, а потом и в других
городах. Оставить один честной народ. Долой приказных и купчишек!
Долой... Но без торговли Руси не быть. Кому-то надо и в лавках стоять.
Но не мужику же, где ему товаров набраться? Выходит, опять понадобятся
купцы... А земскими делами кому ворочать? Кому в приказах пером
строчить? Опять же без приказных не обойтись. Однако же без обману и
мздоимства ни купцы, ни приказные жить не могут... Но как же тогда
Русью править, как?" - мучительно раздумывал Болотников, но так и не
находил ответа.
Стрелецкий сотник Лукьян Потылицын с первых же дней охладел к
воеводе. Охладел, а потом и возненавидел. Уж больно ретив да прыток
оказался Тимофей Егорыч, уж больно не по-воеводски себя вел. Что ни
день, то новая причуда, да такая, что и слыхом не слыхано. Взять хотя
бы государеву казну. Когда это было, чтоб стрельцы, пушкари и
городовые казаки жалованье за год вперед получали? Никогда того не
было, ни при одном царе, ни при одном воеводе. А тут на тебе - всю
казну в один день по ветру пустил. Да разве так можно? Сколь среди
служилых беглых? Сиганет в степь - и поминай как звали. Плакали царевы
денежки и хлеб. А хлеб ноне в великой цене, на Руси голод. Воеводе же
- трын-трава. Опустошил житницу - и радешенек. Пусть-де служилые
потешатся. А чем потом платить? Царь-де так повелел. Но почему без
государевой грамоты? Ужель царь казны не бережет? Сомнительно. При
старом воеводе не только вперед жалованье не выдавали, но и
придерживали по году. Так-то разумней, иначе стрельцы да пушкари и про
службу забудут. А ноне что? Все с деньгами, все с хлебом, все в гульбу
ударились, из кабака не вытащишь. До службы ли теперь. И сотник им не
указ. Ни кнута, ни батогов не боятся. Воевода-де отменил. Вот уж
отчудил, так отчудил! Служилого оставить без порки. Да на батоге и
мордобитии вся служба держится. Съездишь эдак пару раз по харе, зубы
высадишь - и наука. Вдругорядь не ослушается. Теперь же ходи вокруг
него и гавкай, глотку дери. А он и в ус не дует. Брань - не батог, не
кусается. Какая ж то наука? Тьфу!
Служилые за воеводу горой. Только о нем и разговоров, разбойные
души! И впрямь разбойные. Взяли да с воеводой в Дикое Поле
снарядились. Поехали татар задорить. А задорить ноне не время.
Государь повелел сидеть тихо, чтоб крымчаки с улусов не снялись.
Воевода же и тут своеволит, царев указ рушит... Нет, тут что-то
неладно. Так бояре не поступают.
Дня через три тайный лазутчик сотника донес:
- В кабаке был, Лукьян Фомич. Диковинные речи довелось услышать.
- Чьи речи?
- Воеводских стрельцов, батюшка, тех, что с Веденеевым в город
пришли. Шибко запились они в кабаке, едва целовальника не побили. А
тот возбранился: "Вы государевы люди, за порядком должны досматривать,
а не бражничать. Вина вам боле не будет". Молвил так - и яндову со
стола. Но тут один из стрельцов саблю выхватил да как закричит: "Это
нам-то не будет! Казакам донским не будет!" Целовальник глаза
вытаращил. "Энто каким казакам, милочки?" Стрелец тотчас примолк, а
сотоварищи его к себе потянули, да еще по загривку треснули.
Целовальник за стойку убрел, а меня оторопь ваяла. Что, мыслю, за
"донские казаки?" Сижу дале за столом, покачиваюсь. Мычу да слезу
роняю, как последний питух, а сам уши навострил. Авось еще что-нибудь
услышать доведется. И довелось, Лукьян Фомич. Стрельцы и вовсе
назюзюкались, пьяней вина. Один белугой ревел: "В степи хочу, надоело
тут. Пущай нас Федька Берсень на вольный Дон сведет". Не диковинно ли,
батюшка?
После такого донесения сотник и вовсе изумился:
"Вот те и стрельцы! Донских воров привел с собой воевода".
Но все это надлежало проверить. Стрельцы в кабаке могли наболтать
и напраслину. В тот же день Лукьян Потылицын разослал своих истцов но
всему городу. Наказал:
- Ходите по площадям, кабакам и торговым рядам. Суйтесь повсюду,
где толпятся воеводские стрельцы. Спаивайте вином. Доподлинно
выведайте, что за служилые прибыли в крепость. Но чтоб таем,
усторожливо.
Вскоре сотнику стало известно, что в город пришли донские казаки.
Но большего узнать не удалось. Осталось неясным, кто был Федька
Берсень, и зачем привел в крепость донских казаков воевода.
Вечером Потылицын собрал на тайный совет своих доверенных людей.
На совете порешили: схватить ночью одного из "стрельцов" и учинить ему
пытку с огнем и дыбой. В пыточной были свои люди.
- Да похилей хватайте, чтоб после первого кнута все выложил, -
предупредил сотник.
Воеводского стрельца повязали после полуночи, когда тот
пьяненький пробирался от молодой, горячей вдовушки из Бронной
слободки. Стрелец оказался и в самом деле неказистым: маленький,
невзрачный, с реденькой белесой бороденкой. В пыточной ему развязали
руки, вынули кляп изо рта и толкнули к палачу.
Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных
поставцах, горели факелы, освещая багровым светом холодные сырые
каменные стены. Вдоль стен - широкие приземистые лавки, на которых
навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие
батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца,
крюки и пыточные колоды. Подле горна, с раскаленными до бела углями,
стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной - дыба, забрызганная кровью.
Стрелец угрюмо повел глазами на сотника, опустившегося на
табурет, вопросил:
- Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?
- А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?
- Пятунка, сын Архипов.
Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.
- Молодой... Гулять бы да гулять.
- А и погуляю, - высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты,
произнес Пятунка.
- А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может,
нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака
в стрельца обернулся.
С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.
"Ах, вот оно что, - мелькнуло в его голове. - Сотник что-то
пронюхал".
Однако простодушно заморгал глазами.
- Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.
- А не врешь?
- Ей-богу, - стрелец перекрестился.
Сотник кивнул палачу.
- А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.
Кат тяжело шагнул к Пятунке.
- Сымай кафтан, стрельче.
Пятунка не шелохнулся.
- Стрелец я. Пошто плети?
- Сымай, сымай!
Адоня грубо толкнул стрельца, а затем сорвал с него темно-синий
кафтан и белую полотняную рубаху. Пятунка забрыкался, но дюжий кат
схватил его в охапку и пригвоздил к скамье, связав руки тонким
сыромятным ремешком.
Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.
- Худосочен, служилый. У палача же рука тяжелая. Давай-ка миром
поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке
Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.
- Стрелец я, - упрямо сжал губы Пятунка.
- А Федька кто?
- Такого не ведаю.
- Приступай, Адоня.
Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух,
а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой
худой спине.
Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.
- То лишь запевочки, - хихикнул Адоня и стегнул Пятунку еще
трижды, вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал
зубами.
"Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку", - усмехнулся
сотник и схватил Пятунку за волосы.
- Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать,
жизнь-то дороже.
Голос Потылицына был елейно мягок.
- Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и
полегчает.
Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.
- Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.
Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача
и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.
- Ну, а теперь сказывай, милок.
- Стрелец я, Федьки не ведаю, - стоял на своем Пятунка.
Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать
непокорного донца.
- Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!
Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока
не услышал голос палача:
- Сдохнет, кой прок.
Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому
не нужен.
- Кропи казака, Адоня.
Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на
кровавые раны. Пятунка закорчился.
- Лей, Адоня! Лей! - закричал сотник.
Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.
Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить
донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал
Пятунка.
- Жги его! Увечь! Ломай ребра! - наливаясь кровью, бешено заорал
сотник.
В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и
железные прутья.
Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:
- Стрелец я! Стрелец, душегубы!
А в потухающем сознании проносилось:
"Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою
погибель".
Слабея, выдавил:
- Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!
Потылицын толкнул палача к горну.
- Залей ему глотку!
Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив
Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое
железное кольцо, а затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.
Пятунка, донской казак из Раздорской станицы, дернулся в
последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.
Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый,
сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.
- Пропущай, служилые!
Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:
- Больно прыткий... Рожа у тебя разбойная.
- Сам разбойник, - пообиделся купец. - Открывай ворота. Людишки
мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!
Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:
- Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать...
Издалече ли притащился?
- Издалече. С самой матушки Рязани. Воевода Тимофей Егорыч меня
ждет не дождется. Товаров ему везу.
Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.
- Так бы и говорил. А подорожную имеешь?
- При мне, служилые.
Купец вытянул из-за пазухи грамоту, и стрельцы открыли тяжелые,
окованные железом ворота. Старшой глянул в подорожную, но кудрявые
строчки двоились и прыгали перед мутными глазами. Так и не осилил.
Махнул рукой.
- Проезжай, торгуй с богом.
Пять подвод в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в
город. У стрелецкой избы пришлось остановиться: купца позвал к себе
сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.
- Из Рязани пожаловал? Так-так... А что везешь? - пытливо
вопросил сотник.
- Да всего помаленьку, - уклончиво ответил купец и замолчал,
упершись тяжелыми руками о колени.
- И воеводу нашего ведаешь?
- Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, - с
гординкой произнес купец.
- А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.
- Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко
Тимофей Егорыч просил. Новому городу-де без товаров худо. Вот и
потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.
- Старика? - еще более сузив глаза, протянул сотник. - Околесицу
несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.
- Да ты что, служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны
твоих лет.
- Моих лет? - Потылицын и вовсе оторопел. Голову его осенила
страшная догадка, и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую
баню.
- Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?
Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.
- Волосом рыжеват, плешив, борода клином...
Купец не успел досказать, как Потылицын сорвался с лавки и пнул
ногой дверь в пристенок.
- Степка! Кличь ко мне десяцких!
Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.
- В самую пору явился, в самую пору! То-то, мекаю, воевода на
ухарца схож. Никакой в нем знатности. Вот топерича он у меня где,
самозванец!
Сотник стиснул тяжелый кулачище, а купец, ничего не понимая,
захлопал на Потылицына глазами.
- Энто как же, батюшка?.. Ведь то поклеп на Тимофея Егорыча.
Вельми он родовит. Дед его у Ивана Грозкого в стольниках ходил... Кой
самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.
- Выступил да сгинул. Воровской атаман Федька Берсень ему башку
смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?
Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.
- Экое злодейство... Четвертовать надлежит лиходея.
- В Москву повезем. Пущай сам государь Федьку четвертует, -
злорадно молвил сотник.
Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник
брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.
- Федьку в железа закуем, а гулебщиков живота лишим. Они нонче
все пьяные, управимся, - сказал "собинным людям" Потылицын.
- А с дружками Федькиными как? - вопросил один из десяцких.
- И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем
вкупе с атаманом.
Потылицын ликовал: завтра он отправит закованных бунтовщиков в
стольный град. И сам поедет. Царь щедро вознаградит. И не только
деньгами, а, возможно, за радение и в дворяне пожалует. Может так
случиться, что возвернется он в крепость самим воеводой.
А Берсень тем временем сидел в Воеводской избе. Распахнув
бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего,
который монотонно доносил:
- Торг обезлюдел. Купцы и приказчики лавчонки закрыли и по домам
упрятались. А все оттого, что стрельцы на торгу озоруют, денег не
платят и многи лавки разбоем берут. Гиль в городе, батюшка... Служилые
бражничают, караульной службы не ведают. И всюду блуд зело великий.
Стрельцы твои по ночам девок силят. Врываются в избы благочестивых
людей, кои достаток имеют, и волокут девок в кабак. Ропот идет,
батюшка...
"Кабы один ропот, - разгневанно думал Федька. - Тут и вовсе худое
Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась -
и отпрянула в сторону, прижавшись к ели.
Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Агате.
- Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? -
закричал один из вершников.
- В Малиновку, люди добрые, - ответила Агата. - В деревеньку
свою, к матушке.
"В деревеньку, к матушке", - передразнил наездник. - Да ведаешь
ли ты, неразумная, где твоя деревенька?
- Как же не ведаю. Малиновка наша одна, - простодушно молвила
Агата.
- Это на Руси-то? - хмыкнул вершник. - У меня, вон, свояк в
Малиновке живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду?
- Елецкого, люди добрые. Там наша Малиновка.
Вершники рассмеялись.
- Учудила, девка! До Ельца, поди, полтыщи верст. Да и дорог ты не
ведаешь. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж
ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке.
Тьфу, пронеси силу окаянную!
Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово
перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил:
- Не дело удумала, девка. Не дойти те до Ельца...
Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым
ртом.
- Глянь, робята, - тихо выдавил он. - Глянь на дорогу.
Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в
бурой шерсти медведь.
Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал
людей. Агата похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий,
наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся
ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими,
узловатыми руками.
"Господи! Да что ж это я... Куда ж снарядилась, непутевая", -
запоздало опомнилась она.
Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя,
вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков
пистоли.
Косолапый, почуяв недоброе, рявкнул и не спеша убрел в чащу.
- Ну так что, девка, - утер вспотевшее лицо старшой. - Дале
пойдешь али с нами вернешься?
- А вы куда ж?
- Так мы за тобой посланы. Велено на воеводский Двор доставить.
- На воеводский?.. Пошто я понадобилась воеводе? - озадачилась
Агата.
- О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Тимофей
Егорыч про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот
так-то, девка. А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче.
Поспешать надо, - строго произнес старшой.
С того дня Агата оказалась в воеводской светелке. Тимофей Егорыч
заходил по три раза на, дню, садился на лавку, веселый и слегка
захмелевший, улещал:
- Забудь о Малиновке, Агатушка. Поди, и ее ордынцы порушили.
Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты
меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь-то
больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду
заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей
кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила.
Ступай в сад!
Агата либо отмалчивалась, либо отвечала коротко:
- Посижу я, воевода. Не неволь.
Воевода супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий,
плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый
лоб. Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом
воеводском доме. Тимофей Егорыч называл его своим "другом собинным".
Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить
Агату. Но Иван больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря
темные брови, и Агате почему-то было беспокойно от его
отрешенно-задумчивых глаз.
"Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы
лучше - пей, веселись да девок голубь... Васюта не таков. Тот весь
день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как
туча черная. С чего бы это?" - раздумывала Агата.
Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора
чей-то басовитый, охрипший голос:
- Кой седни день, Марья?
- Середа, батюшка. Аль запамятовал? - отвечал женский голос.
- Запамятовал, баба.
- Да уж где те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди,
бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе.
- Нишкни, баба!.. Кой седни день?
- Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!
- Я те, дура!.. А по счету кой?
- Шешнадцатый!
- Шешнадцатый?.. Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И
че не упредила! Сотник по морде съездит.
Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то
невнятно забурчал и вновь полез в погреб.
Девки глядели из окна, смеялись. Агата же невольно охнула.
Шестнадцатое! Сейчас идет травень-месяц. Молвила:
- Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки.
Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Агате, принялись
обнимать.
- То день собинный.
- Грех именины забывать.
- Надо бы воеводе молвить.
- Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! -
загорелась Агата, но потом вновь остыла. - Ой, нет. Поначалу о матушке
помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище.
Агата спустилась в молельную, а девки все же упредили воеводу.
Тот как услышал, так и возрадовался:
- Добро, девки. Будет вам седни праздник. Всех кличу на пир
честной!
Шумно стало в хоромах, то и дело слышались громкие воеводские
приказы:
- Лучшие вина и закуску ставьте! Ничего не жалейте!
- Купцов ко мне немедля! Скоморохов!
Более двух часов провела Агата в молельной. Вышла в сад спокойной
и умиротворенной, будто тяжкую ношу с себя скинула. Глаза ее лучились,
на лице блуждала улыбка.
- Вот и я, подруженьки. Примите в хоровод.
Пока девки гуляли в саду, в хоромах вовсю готовились к пиру.
Суетня продолжалась до самого вечера. Потом в сад явился "гонец". То
был Васюта Шестак, одетый в синий бархатный кафтан с золотыми
застежками. Ступил к Агате, молодцевато тряхнул кудрями и картинно
поклонился, коснувшись рукой земли.
- Пожалуй в терем, Агата Степановна.
Подружки лукаво заулыбались, подхватили Агату под руки и повели в
хоромы. На красном крыльце стоял сам воевода. На нем белый атласный
кафтан с жемчужным козырем, белая шапка, отороченная соболем, желтые
сафьяновые сапоги с золотыми подковами. Нарядный и статный, сбежал с
высокого крыльца, поклонился степенно, в пояс.
- Пожалуй за стол, Агата Степановна. Чем богаты, тем и рады.
Девки ахнули: экая честь Агате! Сам воевода встречает. Будто
боярышня. Вон и слуги оторопели.
Агата и сама немало подивилась. Смутилась, кровь прилила к щекам.
Людей полон двор, а воевода дочь крестьянскую чествует. Господи,
скорее бы в светлице спрятаться! Вон как рыжий сотник выпялился. А
глаза алые, рожу кривит.
Воевода взмахнул рукой, и к Агате подскочили две сенные девки в
шелковых голубых сарафанах. В руках одной из них - девичий венец,
усыпанный дорогими каменьями.
- Облачись, голубушка.
Агата еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться.
Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами.
А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами
- люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали
сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и
сапожки... Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и
скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало,
кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей,
рожков и дудок.
Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Агата
осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и Малиновка с белой
березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами. Все исчезло,
улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не
помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки
подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое
ложе.
- Агатушка!.. Лада моя, - услышала она жаркий шепот.
- Ты, воевода, - тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий.
БЕГСТВО
Два дня Федька Берсень не выходил из опочивальни, а когда наконец
появился на людях, то не замечал ни слуг, ни стрельцов, ни Ивана с
Васютой.
- Ошалел на радостях, - посмеивался Шестак. - Экую кралю обабил.
У-ух, девка!
Болотников же становился все угрюмее. Давно схлынула радость
встречи с "воеводой", и вот уже другую седмицу угнетали его невеселые
мысли.
"Бежал на простор, в степи, а угодил в боярский терем - к
Федьке-самозванцу. Ежедень пиры да обжорство. Но надолго ли барская
жизнь? Вскроется обман - и к палачу на плаху".
Как-то сказал об этом Федьке:
- Уходить надо. Мыслю, близок конец твоему воеводству.
Берсень же отмахнулся беззаботно:
- Напрасно каркаешь. Сижу я в городке крепко. Народ за меня
живота не пощадит. А про воеводу Тимофея Егорыча донести царю некому.
Всех стрельцов порубали, никто не дознается. Любо мне в крепости!
Но Болотникова Федькины слова не убедили. Он часто слонялся по
городу и видел немало недовольных. То были десяцкие, целовальники и
ярыжки, купцы, приказчики и торговые сидельцы, подьячие и приказный
люд. Все они тихо роптали.
Как-то после обеда он лежал в саду под развесистой яблоней и
вдруг невольно подслушал чей-то приглушенный, из-за кустов, разговор:
- Неладно в городке, Меркул Назарыч. Много воли черни дали. Срам,
что деется. Меньшие над лучшими людьми измываются. Слова поперек не
молви.
- Кабы слово. У меня вон пять мешков хлеба из амбара снесли.
Средь бела дня! Да еще мироедом облаяли. Кинулся в приказ, а там
ратники с саблями, те, что с воеводой в город пришли. От народ
нечестивый! И на порог не пустили.
- Охальные людишки.
- Охальные. На твой-де век, борода, хлеба хватит. А коль
жалобиться станешь - все амбары повытрясем. Ступай вон!
- Вот-вот. И на меня намедни ополчились. Ввалились в лавку и
давай кафтаны хватать. Добрые кафтаны, суконные, с меховой опушкой.
Десять кафтанов унесли, а денег всего полтину кинули. Я вдогонку, так
саблей замахнулись. "Башку снесем, пес брюхатый! Хватит с тебя и
полтины". Тотчас к воеводе побежал, подстерег его у терема, в ноги
упал, о воровстве молвил. Воевода обещал управу найти на служилых.
Однако чую, нет ему веры. Стоит да посмеивается, будто по нраву ему
мои убытки. Четыре седмицы прошло, а о деле моем ни слуху, ни духу.
Пропали денежки.
- Вестимо, пропали. Гиль в городе. А вся поруха от воеводы.
Мирволит черни.
- А пошто? Ему-то какой прибыток?
- Вот тут-то и диво... Царю надо бы отписать.
- Уж отписали. Да токмо дело то долгое. Тут, брат, - человек
понизил голос, но Болотников все же расслышал, - тут иное замышляют,
что поскорей да понадежней...
А дальше все оборвалось: помешал неожиданно появившийся Васюта.
- Вот ты где! - весело крикнул он и повалился на Болотникова.
Иван сердито зашикал, но Васюта, не замечая предостерегающих
знаков, продолжал хохотать и волтузить Болотникова.
Иван озлился, скинул с себя Шестака и кинулся в кусты. Но
незнакомцев и след простыл. Не мешкая, пошел к Федьке. Но его ни в
приказе, ни в тереме не было.
- У пушкарей воевода, - подсказал один из стрельцов.
Пришлось идти через весь город; попадалось много бражников, шли в
одиночку и толпами, горланили песни и славили воеводу.
Болотников усмехнулся. На "воеводскую казну" гуляют. Сейчас
боярятся, а как пропьются да без денег останутся - и прощай Федькина
слава.
Город гудел, бражничал, выплескивая за дубовый тын удалые песни.
"Все это добром не кончится. Горькое похмелье ждет крепость, а
Федька того не ведает. Одними подачками воеводство не удержишь. Вокруг
купчишки, боярские холуи да приказные. Каково их притянуть? Аркана не
хватит. За свое добро горло перегрызут. Но как быть?.. Может, казнить
всех к дьяволу! Утопить в крови... Тут казнить, а потом и в других
городах. Оставить один честной народ. Долой приказных и купчишек!
Долой... Но без торговли Руси не быть. Кому-то надо и в лавках стоять.
Но не мужику же, где ему товаров набраться? Выходит, опять понадобятся
купцы... А земскими делами кому ворочать? Кому в приказах пером
строчить? Опять же без приказных не обойтись. Однако же без обману и
мздоимства ни купцы, ни приказные жить не могут... Но как же тогда
Русью править, как?" - мучительно раздумывал Болотников, но так и не
находил ответа.
Стрелецкий сотник Лукьян Потылицын с первых же дней охладел к
воеводе. Охладел, а потом и возненавидел. Уж больно ретив да прыток
оказался Тимофей Егорыч, уж больно не по-воеводски себя вел. Что ни
день, то новая причуда, да такая, что и слыхом не слыхано. Взять хотя
бы государеву казну. Когда это было, чтоб стрельцы, пушкари и
городовые казаки жалованье за год вперед получали? Никогда того не
было, ни при одном царе, ни при одном воеводе. А тут на тебе - всю
казну в один день по ветру пустил. Да разве так можно? Сколь среди
служилых беглых? Сиганет в степь - и поминай как звали. Плакали царевы
денежки и хлеб. А хлеб ноне в великой цене, на Руси голод. Воеводе же
- трын-трава. Опустошил житницу - и радешенек. Пусть-де служилые
потешатся. А чем потом платить? Царь-де так повелел. Но почему без
государевой грамоты? Ужель царь казны не бережет? Сомнительно. При
старом воеводе не только вперед жалованье не выдавали, но и
придерживали по году. Так-то разумней, иначе стрельцы да пушкари и про
службу забудут. А ноне что? Все с деньгами, все с хлебом, все в гульбу
ударились, из кабака не вытащишь. До службы ли теперь. И сотник им не
указ. Ни кнута, ни батогов не боятся. Воевода-де отменил. Вот уж
отчудил, так отчудил! Служилого оставить без порки. Да на батоге и
мордобитии вся служба держится. Съездишь эдак пару раз по харе, зубы
высадишь - и наука. Вдругорядь не ослушается. Теперь же ходи вокруг
него и гавкай, глотку дери. А он и в ус не дует. Брань - не батог, не
кусается. Какая ж то наука? Тьфу!
Служилые за воеводу горой. Только о нем и разговоров, разбойные
души! И впрямь разбойные. Взяли да с воеводой в Дикое Поле
снарядились. Поехали татар задорить. А задорить ноне не время.
Государь повелел сидеть тихо, чтоб крымчаки с улусов не снялись.
Воевода же и тут своеволит, царев указ рушит... Нет, тут что-то
неладно. Так бояре не поступают.
Дня через три тайный лазутчик сотника донес:
- В кабаке был, Лукьян Фомич. Диковинные речи довелось услышать.
- Чьи речи?
- Воеводских стрельцов, батюшка, тех, что с Веденеевым в город
пришли. Шибко запились они в кабаке, едва целовальника не побили. А
тот возбранился: "Вы государевы люди, за порядком должны досматривать,
а не бражничать. Вина вам боле не будет". Молвил так - и яндову со
стола. Но тут один из стрельцов саблю выхватил да как закричит: "Это
нам-то не будет! Казакам донским не будет!" Целовальник глаза
вытаращил. "Энто каким казакам, милочки?" Стрелец тотчас примолк, а
сотоварищи его к себе потянули, да еще по загривку треснули.
Целовальник за стойку убрел, а меня оторопь ваяла. Что, мыслю, за
"донские казаки?" Сижу дале за столом, покачиваюсь. Мычу да слезу
роняю, как последний питух, а сам уши навострил. Авось еще что-нибудь
услышать доведется. И довелось, Лукьян Фомич. Стрельцы и вовсе
назюзюкались, пьяней вина. Один белугой ревел: "В степи хочу, надоело
тут. Пущай нас Федька Берсень на вольный Дон сведет". Не диковинно ли,
батюшка?
После такого донесения сотник и вовсе изумился:
"Вот те и стрельцы! Донских воров привел с собой воевода".
Но все это надлежало проверить. Стрельцы в кабаке могли наболтать
и напраслину. В тот же день Лукьян Потылицын разослал своих истцов но
всему городу. Наказал:
- Ходите по площадям, кабакам и торговым рядам. Суйтесь повсюду,
где толпятся воеводские стрельцы. Спаивайте вином. Доподлинно
выведайте, что за служилые прибыли в крепость. Но чтоб таем,
усторожливо.
Вскоре сотнику стало известно, что в город пришли донские казаки.
Но большего узнать не удалось. Осталось неясным, кто был Федька
Берсень, и зачем привел в крепость донских казаков воевода.
Вечером Потылицын собрал на тайный совет своих доверенных людей.
На совете порешили: схватить ночью одного из "стрельцов" и учинить ему
пытку с огнем и дыбой. В пыточной были свои люди.
- Да похилей хватайте, чтоб после первого кнута все выложил, -
предупредил сотник.
Воеводского стрельца повязали после полуночи, когда тот
пьяненький пробирался от молодой, горячей вдовушки из Бронной
слободки. Стрелец оказался и в самом деле неказистым: маленький,
невзрачный, с реденькой белесой бороденкой. В пыточной ему развязали
руки, вынули кляп изо рта и толкнули к палачу.
Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных
поставцах, горели факелы, освещая багровым светом холодные сырые
каменные стены. Вдоль стен - широкие приземистые лавки, на которых
навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие
батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца,
крюки и пыточные колоды. Подле горна, с раскаленными до бела углями,
стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной - дыба, забрызганная кровью.
Стрелец угрюмо повел глазами на сотника, опустившегося на
табурет, вопросил:
- Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?
- А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?
- Пятунка, сын Архипов.
Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.
- Молодой... Гулять бы да гулять.
- А и погуляю, - высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты,
произнес Пятунка.
- А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может,
нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака
в стрельца обернулся.
С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.
"Ах, вот оно что, - мелькнуло в его голове. - Сотник что-то
пронюхал".
Однако простодушно заморгал глазами.
- Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.
- А не врешь?
- Ей-богу, - стрелец перекрестился.
Сотник кивнул палачу.
- А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.
Кат тяжело шагнул к Пятунке.
- Сымай кафтан, стрельче.
Пятунка не шелохнулся.
- Стрелец я. Пошто плети?
- Сымай, сымай!
Адоня грубо толкнул стрельца, а затем сорвал с него темно-синий
кафтан и белую полотняную рубаху. Пятунка забрыкался, но дюжий кат
схватил его в охапку и пригвоздил к скамье, связав руки тонким
сыромятным ремешком.
Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.
- Худосочен, служилый. У палача же рука тяжелая. Давай-ка миром
поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке
Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.
- Стрелец я, - упрямо сжал губы Пятунка.
- А Федька кто?
- Такого не ведаю.
- Приступай, Адоня.
Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух,
а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой
худой спине.
Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.
- То лишь запевочки, - хихикнул Адоня и стегнул Пятунку еще
трижды, вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал
зубами.
"Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку", - усмехнулся
сотник и схватил Пятунку за волосы.
- Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать,
жизнь-то дороже.
Голос Потылицына был елейно мягок.
- Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и
полегчает.
Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.
- Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.
Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача
и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.
- Ну, а теперь сказывай, милок.
- Стрелец я, Федьки не ведаю, - стоял на своем Пятунка.
Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать
непокорного донца.
- Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!
Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока
не услышал голос палача:
- Сдохнет, кой прок.
Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому
не нужен.
- Кропи казака, Адоня.
Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на
кровавые раны. Пятунка закорчился.
- Лей, Адоня! Лей! - закричал сотник.
Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.
Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить
донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал
Пятунка.
- Жги его! Увечь! Ломай ребра! - наливаясь кровью, бешено заорал
сотник.
В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и
железные прутья.
Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:
- Стрелец я! Стрелец, душегубы!
А в потухающем сознании проносилось:
"Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою
погибель".
Слабея, выдавил:
- Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!
Потылицын толкнул палача к горну.
- Залей ему глотку!
Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив
Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое
железное кольцо, а затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.
Пятунка, донской казак из Раздорской станицы, дернулся в
последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.
Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый,
сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.
- Пропущай, служилые!
Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:
- Больно прыткий... Рожа у тебя разбойная.
- Сам разбойник, - пообиделся купец. - Открывай ворота. Людишки
мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!
Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:
- Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать...
Издалече ли притащился?
- Издалече. С самой матушки Рязани. Воевода Тимофей Егорыч меня
ждет не дождется. Товаров ему везу.
Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.
- Так бы и говорил. А подорожную имеешь?
- При мне, служилые.
Купец вытянул из-за пазухи грамоту, и стрельцы открыли тяжелые,
окованные железом ворота. Старшой глянул в подорожную, но кудрявые
строчки двоились и прыгали перед мутными глазами. Так и не осилил.
Махнул рукой.
- Проезжай, торгуй с богом.
Пять подвод в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в
город. У стрелецкой избы пришлось остановиться: купца позвал к себе
сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.
- Из Рязани пожаловал? Так-так... А что везешь? - пытливо
вопросил сотник.
- Да всего помаленьку, - уклончиво ответил купец и замолчал,
упершись тяжелыми руками о колени.
- И воеводу нашего ведаешь?
- Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, - с
гординкой произнес купец.
- А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.
- Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко
Тимофей Егорыч просил. Новому городу-де без товаров худо. Вот и
потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.
- Старика? - еще более сузив глаза, протянул сотник. - Околесицу
несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.
- Да ты что, служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны
твоих лет.
- Моих лет? - Потылицын и вовсе оторопел. Голову его осенила
страшная догадка, и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую
баню.
- Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?
Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.
- Волосом рыжеват, плешив, борода клином...
Купец не успел досказать, как Потылицын сорвался с лавки и пнул
ногой дверь в пристенок.
- Степка! Кличь ко мне десяцких!
Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.
- В самую пору явился, в самую пору! То-то, мекаю, воевода на
ухарца схож. Никакой в нем знатности. Вот топерича он у меня где,
самозванец!
Сотник стиснул тяжелый кулачище, а купец, ничего не понимая,
захлопал на Потылицына глазами.
- Энто как же, батюшка?.. Ведь то поклеп на Тимофея Егорыча.
Вельми он родовит. Дед его у Ивана Грозкого в стольниках ходил... Кой
самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.
- Выступил да сгинул. Воровской атаман Федька Берсень ему башку
смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?
Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.
- Экое злодейство... Четвертовать надлежит лиходея.
- В Москву повезем. Пущай сам государь Федьку четвертует, -
злорадно молвил сотник.
Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник
брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.
- Федьку в железа закуем, а гулебщиков живота лишим. Они нонче
все пьяные, управимся, - сказал "собинным людям" Потылицын.
- А с дружками Федькиными как? - вопросил один из десяцких.
- И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем
вкупе с атаманом.
Потылицын ликовал: завтра он отправит закованных бунтовщиков в
стольный град. И сам поедет. Царь щедро вознаградит. И не только
деньгами, а, возможно, за радение и в дворяне пожалует. Может так
случиться, что возвернется он в крепость самим воеводой.
А Берсень тем временем сидел в Воеводской избе. Распахнув
бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего,
который монотонно доносил:
- Торг обезлюдел. Купцы и приказчики лавчонки закрыли и по домам
упрятались. А все оттого, что стрельцы на торгу озоруют, денег не
платят и многи лавки разбоем берут. Гиль в городе, батюшка... Служилые
бражничают, караульной службы не ведают. И всюду блуд зело великий.
Стрельцы твои по ночам девок силят. Врываются в избы благочестивых
людей, кои достаток имеют, и волокут девок в кабак. Ропот идет,
батюшка...
"Кабы один ропот, - разгневанно думал Федька. - Тут и вовсе худое