Страница:
Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий.
- Забрели, однако, - присвистнул Иванка.
- А, может, напрямик? - предложил Васюта.
- Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился
все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта
вздрогнул, перекрестился.
- Сгинь, нечистый!
Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
- Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда
пришли.
- Были мы тут, - кивнул Иванка.
- Леший нас крутит, лесовик, - понизил голос Васюта и вновь
осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать
кушак с зипуна.
- Ты чего, друже?
- Как чего? Аль не знаешь, - перешел на шепот Васеюта, скидывая
зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он
сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны,
приговаривая:
- Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика
выбраться. Помоги, господи!
Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не
зря когда-то отец сказывал: "В каждом лесу леший водится. Только и
ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и
плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то
и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик".
- А теперь пошли с богом, - молвил Васюта.
Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда
вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся,
дав простор горячему солнцу.
- Передохнем малость, - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал
вновь выворачивать зипун.
- Передохнем, - согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова
была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.
Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
- Кабы не совершил обряд - сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в
сенозорник в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.
(Сонозорник - июль.)
Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника,
поднялся.
- Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
Спустился в буерак, с головой утонув в духовитом ягельнике, но
овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот
подошел, ахнул:
- Горишь ты, паря. Худо тебе.
- Пройдет. Вот бы водицы испить.
- Ты лежи, а я найду водицы.
- Вместе пойдем.
Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников
ступал впереди, хмуро думал:
"Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов
Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма добредем, да и Ростов
будет недалече". (Ям - селение на почтовом тракте, где проезжающие
меняют лошадей.)
После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними
оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале
идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под
лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не
было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.
- Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Иванка.
- Авось, пройдем, - махнул рукой Ваеюта. - Кажись, вправо посуше.
Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в
трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.
- Не шевелись! - крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя
опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте.
- Держи крепче!
Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот
выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова
вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и
тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.
Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул
его за плечо.
- Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата
будешь.
Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:
- Вспять пойдем, друже.
- Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.
- Округ угора попытаем.
Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце
упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце
грело в затылок.
- Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился
Васюта.
- Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло.
- Айда на брусничник.
Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох
вновь приятно запружинил под ногами.
- Стой, чада! Впереди - погибель, - вдруг совсем неожиданно,
откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.
Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти,
из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной
серебряной бородой.
- Водяной! - обмер Васюта. - Сгинь, сгинь, окаянный! - срывая
нательный крест, попятился.
- Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.
- Кто ты? - осевшим голосом спросил Иванка.
- Христов человек, пустынник Назарий... А теперь зрите на те
кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?
Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев
на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.
- Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Иванка.
- Воистину бог, - молвил отшельник.
Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила
старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.
- Ступайте за мной, чада.
У старца - переметная сума с пучками трав, на ногах -
лапти-шелюжники. Повел парней вперед, в самое непролазное болото.
(Шелюжники - лапти из коры тала.)
- Да куда же ты, дед! - воскликнул Васюта. - Там же сплошь
трясина. Не пойду!
- Не дури! - осерчал старец. - Не выбраться тебе из болота. А
ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун.
- Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Иванка.
- Ступайте за мной вослед, - молвил отшельник и больше не
оглянулся.
Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла
тонкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших
густой тернавой. Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет
пути-возврата.
Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с
полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал
небольшой островок в дремучей поросли.
- Здесь моя обитель, - сказал отшельник.
Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой
поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами.
Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в
келью.
Болотников устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было
бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей,
и вековые ели, тесно сгрудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении
опустившийся на землю.
Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.
- Выпей, отрок.
Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и
промолвил:
- Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.
Обернулся к Васюте.
- Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.
В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий
уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке - малая печь,
щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу - темный
закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой.
- Помолимся, чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на
колени.
- О чем молиться, старче?
- Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись!
Молись Богородице.
Васюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую
деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему
Ивану".
После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, в
Васюта подсел к Болотникову.
- Старец-то - чисто колдун... Как тебе, паря?
Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
- Подай воды.
Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на
пороге отшельник.
- Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева.
- Выпей, чадо, и спи крепко.
Иванка выпил и смежил тяжелые веки.
ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ
Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла,
освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы
скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны,
по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.
- Проснись, чадо.
Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.
- Прими зелье. На семи травах настояно.
Иванка приподнялся, выпил.
- Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.
Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до
тех пор, пока Иванку не одолел сон.
Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему
выходить из кельи.
- Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться.
Чую, нужен ты на земле богу.
- Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.
- Не мои - божьи, - строго поправил отшельник. - Все вокруг
божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу
всемогущему...
Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и
дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом.
Назарий же к мясу не притронулся.
- Чего ж ты, дед? Пост еще далече.
Скитник сердито нахмурил брови.
- Не искушай, чадо. Не божья то пища.
Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и
только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.
- Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?
- Божьим, отрок, - немногословно изрек старец и вновь встал на
молитву.
Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и
колчан со стрелами взяли у Назария.
В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто
видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.
- Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.
Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.
- Мать честная. Нива! - ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой
темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?
- Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Васюта. -
Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.
Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую
дверь, но в келью не пошел.
- Молится Назарий. Устали не знает.
Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на
пороге, лицо его было ласково умиротворенным.
- Замолил ваш грех, чада.
- Какай грех, старче?
- Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не
трогал. Вы же, - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель
ступить, божью тварь смерти предали.
- Но как же снедь добывать, старче?
- Все живое - свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь,
как человек, должна уходить к создателю своею смертью.
- А чем чрево насытить?
- Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь
сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!
Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной
раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его
древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.
- Ступайте в келью, - наконец молвил он.
Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в
деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и
красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле и сусло с
земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.
- Ого! - воскликнул Васюта. - Да тут целый пир, Иванка.
- Трапезуйте, чада. Все тут богово.
Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и
нахваливал:
- И калач добрый и мед отменный.
Не удержался, спросил:
- Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?
- Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель,
сказал мне создатель: "Возьми пясть жита и возрасти ниву".
- Без сохи и коня?
- Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.
- А давно ли в обители, старче? - спросил Болотников.
- Давно, сыне. Сколь лет минуло - не ведаю. Ушел я в ту пору,
когда царь Иван ливонца начал воевать.
Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.
- Тому ж тридцать лет, Назарий! - Васюта даже ложку отложил.
Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. - Да ты ж святой,
старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.
- Богу, чадо. Я ж раб его покорный.
- А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?
На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он повернулся к
иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем
заговорил тихим, глуховатым голосом:
- Поведаю вам, чада, да простит меня господь... Был я в младых
летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца
небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную
грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил.
"Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом".
Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать.
Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину
Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил:
"Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня".
А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее
под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых
побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком
Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга
великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у
девки ни отца, ни матери - поганые посекли. С торговым обозом на
Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с
братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут - поместье
Грязнова. Купцы девку в людской оставили - и дале в Москву. Тут
впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.
Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные
девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил
да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку
туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки
встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла,
отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться,
благословения просить.
Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с
шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом
заходил: "Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!"
В ноги ему поклонился: "Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила
душе моей. Благослови, государь". А тот все вокруг Настены ходит да
приговаривает: "Ух, красна девка, ух, пригожа!" На меня же и оком не
ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: "Благослови,
батюшка!" Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать.
"Недосуг мне, Назарка, поди вон!" Взял я Настену за руку - и в
людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена - к сенным девкам.
Всю ночь в затуге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин
Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы
скалит: "Обабили твою девку, Назарка". Услышал - в очах помутнело, к
Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к
дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем
пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я
же вскричал: "Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!" Топор поднял,
а Грязное из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в
подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь
ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в
хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки.
Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне
молвили: "Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда - не
ведаем". "Как блаженная?!" - воскликнул. И тут поведали мне, что как
прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.
Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом
бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали
да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года
по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в Варницкий
монастырь постригся, где в малых летах жил великий чудотворец Сергий
Радонежский. Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было
полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской
братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В
кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в
храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие.
(Варницкий монастырь - в трех верстах от Ростова, на реке Ишне, близ
Юрьевской слободы. Построен в начале XVI века.)
Многие годы скорбела душа моя: в миру - неправды, в святынях -
богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без
прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью, надел вериги и весь
год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему:
"Наставь, царь небесный, укажи путь истинный!" И тогда явился ко мне
создатель и тихо молвил: "Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир
греховодный. Там ты найдешь покой и спасение". И я пошел немедля.
Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я
нашел душе утешенье. (Епитимья - церковное наказание или самонаказание
верующего с целью искупления грехов.)
Старец умолк и устало опустился на ложе.
- Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.
Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все
лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе
молвил:
- Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец!
Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него
вся жизнь - епитимья.
Однако Болотников его восторга не разделил.
- Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на
молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под
господским кнутом ходить.
- Вот ты каков, - хмыкнул Васюта, - старцу об этом не сказывай.
Обидишь Назария.
Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.
- А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою
осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния - в чернецы.
Пошто смирился?
- Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от
господа, и я покорился его повелению.
- Покориться злу и неправде?
- Зло не от бога - от темноты людской. Ежели бы все ведали и с
молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все
люди были братьями.
- Но когда то будет?
- Не ведаю, сыне, - глухо отозвался скитник. - Поди, никогда.
Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.
- Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю
жизнь уповать на одну молитву?
- Токмо в службе создателю спасение человека.
- А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?
- Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.
- Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том
свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.
- В чем радость свою видишь, сыне?
- Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не
боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий.
Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.
- Но что может раб пред господином?
- Многое, старче!
Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул
огонь.
- Господ - горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы
поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда
жизнь вольготная, без обид и притеснений.
- Побить бояр?.. Христианину поднять меч на христианина? Пролить
реки крови?
- Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя.
Отшельник истово закрестился.
- Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то
попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю
небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы, люди,
грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его
истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти,
терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить
врага нашего - дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться
и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней...
- Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул
Болотников, и кровь прилила к его щекам.
Скитник стукнул посохом.
- Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие
породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и
господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в
этом мире. То гиль и безбожие.
- Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать
боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
- Замолчи, молодший! Не гневи бога!
- Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь
боярское решето взирает.
- Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.
ХРИСТОВЫ ОНУЧИ
Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись
в тяжкую власяницу, старец молился. (Власяница - грубая одежда в виде
длинной рубашки из верблюжьей или какой-либо другой шерсти, которую
носили аскеты на голом теле.)
Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и
дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
"Русь не боярином - народом сильна. Не мужик ли от татар Русь
защитил? Кто с Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал? Все тот же
пахарь да слобожанин. А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и
терпи. Худо речешь, Назарий, изверился ты в народе, в силе его. Да
ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец боярским
неправдам..."
Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
- Прости его, господи... Млад, неразумен... Дьявол смущает...
Тяжек грех, но ты ж милостив, владыка небесный... Прости раба
дерзкого. Наставь его, господи!..
"Старец о душе моей печется. Не будет в сердце моем покаяния.
Никогда не смирюсь! Скорее бы в Дикое Поле. Там простор и братство
вольное".
Поутру чинили с Васютой кровлю. Старец же, казалось, не замечал
стука топора он отрешенно лежал на лавке и что-то скорбно бормотал,
поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
На другой день, как и предсказывал Назарий, дождь кончился, и
сквозь поредевшие тучи проглядывало солнце. Подновив кровлю, Иванка
вошел в избушку.
- Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.
- Провожу, чада, - согласно мотнул головой отшельник. Взял посох
и повел к болоту. Когда вышли на сухмень, скитник указал в сторону
бора.
- Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
- Зрим, старче.
- К ней и ступайте. А как дойдете, поверните от древа вправо.
Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к
царевой Москве, на восход - к Ярославу городу... А теперь благословляю
вас. Да храни вас господь, молодшие.
Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с
версту, оглянулись. Отшельник, опершись на посох, все стоял средь
пустынного болота и глядел им вслед.
Шли к Ростову Великому.
Шли молча, занятые думами. Пройдя с десяток верст, присели
отдохнуть.
- Скрытный ты, Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься?
- нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.
- Не люблю попусту балаболить, друже.
- Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Васюта.
- Да ты не серчай, - улыбнулся Иванка. - Не каждому душу
вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.
- Сам я из вотчины Андрея Телятевского. Знатный князь, воин
отменный, но к мужику лют. В Богородском - селе нашем, почитай, без
хлеба остались. Барщина задавила, оброки. Лихо в селе, маятно. Отец
мой так и помер на ниве...
Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко; чуть больше
поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
- После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков
быть, но не вышло. В селе Никольском мужики противу князя Василия
Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы
княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили.
Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры
да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков
кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы
нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и
схватили: староста стрельцов навел. В Москву, в Разбойный приказ на
телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три
дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече
уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи где-то боярина
Лыкова пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село,
батогами отстегали и на смирение в железа посадили. Пришлось и мне
скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из
темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и
заставили кожи выделывать.
Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А тут на
Святой, по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на
- Забрели, однако, - присвистнул Иванка.
- А, может, напрямик? - предложил Васюта.
- Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился
все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта
вздрогнул, перекрестился.
- Сгинь, нечистый!
Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
- Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда
пришли.
- Были мы тут, - кивнул Иванка.
- Леший нас крутит, лесовик, - понизил голос Васюта и вновь
осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать
кушак с зипуна.
- Ты чего, друже?
- Как чего? Аль не знаешь, - перешел на шепот Васеюта, скидывая
зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он
сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны,
приговаривая:
- Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика
выбраться. Помоги, господи!
Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не
зря когда-то отец сказывал: "В каждом лесу леший водится. Только и
ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и
плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то
и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик".
- А теперь пошли с богом, - молвил Васюта.
Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда
вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся,
дав простор горячему солнцу.
- Передохнем малость, - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал
вновь выворачивать зипун.
- Передохнем, - согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова
была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.
Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
- Кабы не совершил обряд - сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в
сенозорник в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.
(Сонозорник - июль.)
Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника,
поднялся.
- Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
Спустился в буерак, с головой утонув в духовитом ягельнике, но
овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот
подошел, ахнул:
- Горишь ты, паря. Худо тебе.
- Пройдет. Вот бы водицы испить.
- Ты лежи, а я найду водицы.
- Вместе пойдем.
Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников
ступал впереди, хмуро думал:
"Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов
Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма добредем, да и Ростов
будет недалече". (Ям - селение на почтовом тракте, где проезжающие
меняют лошадей.)
После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними
оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале
идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под
лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не
было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.
- Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, - высказал Иванка.
- Авось, пройдем, - махнул рукой Ваеюта. - Кажись, вправо посуше.
Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в
трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.
- Не шевелись! - крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя
опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте.
- Держи крепче!
Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот
выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова
вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и
тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.
Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул
его за плечо.
- Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата
будешь.
Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:
- Вспять пойдем, друже.
- Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.
- Округ угора попытаем.
Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце
упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце
грело в затылок.
- Никак и угор потеряем. Далече убрели, - озираясь, забеспокоился
Васюта.
- Выйдем, - упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло.
- Айда на брусничник.
Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох
вновь приятно запружинил под ногами.
- Стой, чада! Впереди - погибель, - вдруг совсем неожиданно,
откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.
Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти,
из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной
серебряной бородой.
- Водяной! - обмер Васюта. - Сгинь, сгинь, окаянный! - срывая
нательный крест, попятился.
- Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.
- Кто ты? - осевшим голосом спросил Иванка.
- Христов человек, пустынник Назарий... А теперь зрите на те
кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?
Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев
на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.
- Знать, сам бог тебя послал, старче, - высказал Иванка.
- Воистину бог, - молвил отшельник.
Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила
старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.
- Ступайте за мной, чада.
У старца - переметная сума с пучками трав, на ногах -
лапти-шелюжники. Повел парней вперед, в самое непролазное болото.
(Шелюжники - лапти из коры тала.)
- Да куда же ты, дед! - воскликнул Васюта. - Там же сплошь
трясина. Не пойду!
- Не дури! - осерчал старец. - Не выбраться тебе из болота. А
ежели сумленье имеешь - не ходи. Проглотит тебя ходун.
- Не гневайся, старче. За тобой пойдем, - проговорил Иванка.
- Ступайте за мной вослед, - молвил отшельник и больше не
оглянулся.
Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла
тонкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших
густой тернавой. Ступи мимо - и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет
пути-возврата.
Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с
полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал
небольшой островок в дремучей поросли.
- Здесь моя обитель, - сказал отшельник.
Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой
поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами.
Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в
келью.
Болотников устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было
бледно, в глазах все кружилось - и утлая избушка с берестяной кровлей,
и вековые ели, тесно сгрудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении
опустившийся на землю.
Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.
- Выпей, отрок.
Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и
промолвил:
- Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.
Обернулся к Васюте.
- Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.
В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий
уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке - малая печь,
щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу - темный
закоптелый лик Богоматери, у порога - лохань и кадка с водой.
- Помолимся, чадо, - сказал отшельник, опускаясь перед иконой на
колени.
- О чем молиться, старче?
- Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись!
Молись Богородице.
Васюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую
деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье "рабу божьему
Ивану".
После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, в
Васюта подсел к Болотникову.
- Старец-то - чисто колдун... Как тебе, паря?
Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
- Подай воды.
Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на
пороге отшельник.
- Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
В руках старца - продолговатый долбленый сосуд из дерева.
- Выпей, чадо, и спи крепко.
Иванка выпил и смежил тяжелые веки.
ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ
Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла,
освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы
скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны,
по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.
- Проснись, чадо.
Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.
- Прими зелье. На семи травах настояно.
Иванка приподнялся, выпил.
- Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.
Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до
тех пор, пока Иванку не одолел сон.
Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему
выходить из кельи.
- Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться.
Чую, нужен ты на земле богу.
- Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.
- Не мои - божьи, - строго поправил отшельник. - Все вокруг
божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу
всемогущему...
Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и
дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом.
Назарий же к мясу не притронулся.
- Чего ж ты, дед? Пост еще далече.
Скитник сердито нахмурил брови.
- Не искушай, чадо. Не божья то пища.
Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и
только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.
- Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?
- Божьим, отрок, - немногословно изрек старец и вновь встал на
молитву.
Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и
колчан со стрелами взяли у Назария.
В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто
видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.
- Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.
Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.
- Мать честная. Нива! - ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой
темно-зеленой озими. - Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?
- Ну, старец, ну, кудесник! - сдвинул колпак на затылок Васюта. -
Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.
Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую
дверь, но в келью не пошел.
- Молится Назарий. Устали не знает.
Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на
пороге, лицо его было ласково умиротворенным.
- Замолил ваш грех, чада.
- Какай грех, старче?
- Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не
трогал. Вы же, - скитник ткнул перстом на дичь, - не успев в обитель
ступить, божью тварь смерти предали.
- Но как же снедь добывать, старче?
- Все живое - свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь,
как человек, должна уходить к создателю своею смертью.
- А чем чрево насытить?
- Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь
сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!
Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной
раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его
древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.
- Ступайте в келью, - наконец молвил он.
Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в
деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и
красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле и сусло с
земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.
- Ого! - воскликнул Васюта. - Да тут целый пир, Иванка.
- Трапезуйте, чада. Все тут богово.
Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и
нахваливал:
- И калач добрый и мед отменный.
Не удержался, спросил:
- Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?
- Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель,
сказал мне создатель: "Возьми пясть жита и возрасти ниву".
- Без сохи и коня?
- Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.
- А давно ли в обители, старче? - спросил Болотников.
- Давно, сыне. Сколь лет минуло - не ведаю. Ушел я в ту пору,
когда царь Иван ливонца начал воевать.
Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.
- Тому ж тридцать лет, Назарий! - Васюта даже ложку отложил.
Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. - Да ты ж святой,
старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.
- Богу, чадо. Я ж раб его покорный.
- А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?
На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он повернулся к
иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем
заговорил тихим, глуховатым голосом:
- Поведаю вам, чада, да простит меня господь... Был я в младых
летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца
небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную
грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил.
"Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом".
Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать.
Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву - дворянину
Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил:
"Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня".
А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее
под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых
побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком
Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга
великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у
девки ни отца, ни матери - поганые посекли. С торговым обозом на
Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с
братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут - поместье
Грязнова. Купцы девку в людской оставили - и дале в Москву. Тут
впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.
Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные
девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил
да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку
туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки
встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла,
отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться,
благословения просить.
Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с
шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом
заходил: "Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!"
В ноги ему поклонился: "Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила
душе моей. Благослови, государь". А тот все вокруг Настены ходит да
приговаривает: "Ух, красна девка, ух, пригожа!" На меня же и оком не
ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: "Благослови,
батюшка!" Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать.
"Недосуг мне, Назарка, поди вон!" Взял я Настену за руку - и в
людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена - к сенным девкам.
Всю ночь в затуге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин
Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы
скалит: "Обабили твою девку, Назарка". Услышал - в очах помутнело, к
Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к
дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем
пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я
же вскричал: "Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!" Топор поднял,
а Грязное из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в
подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь
ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в
хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки.
Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне
молвили: "Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда - не
ведаем". "Как блаженная?!" - воскликнул. И тут поведали мне, что как
прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.
Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом
бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали
да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года
по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в Варницкий
монастырь постригся, где в малых летах жил великий чудотворец Сергий
Радонежский. Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было
полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской
братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В
кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в
храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие.
(Варницкий монастырь - в трех верстах от Ростова, на реке Ишне, близ
Юрьевской слободы. Построен в начале XVI века.)
Многие годы скорбела душа моя: в миру - неправды, в святынях -
богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без
прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью, надел вериги и весь
год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему:
"Наставь, царь небесный, укажи путь истинный!" И тогда явился ко мне
создатель и тихо молвил: "Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир
греховодный. Там ты найдешь покой и спасение". И я пошел немедля.
Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я
нашел душе утешенье. (Епитимья - церковное наказание или самонаказание
верующего с целью искупления грехов.)
Старец умолк и устало опустился на ложе.
- Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.
Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все
лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе
молвил:
- Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец!
Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него
вся жизнь - епитимья.
Однако Болотников его восторга не разделил.
- Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на
молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под
господским кнутом ходить.
- Вот ты каков, - хмыкнул Васюта, - старцу об этом не сказывай.
Обидишь Назария.
Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.
- А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою
осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния - в чернецы.
Пошто смирился?
- Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит - не убий. Все от
господа, и я покорился его повелению.
- Покориться злу и неправде?
- Зло не от бога - от темноты людской. Ежели бы все ведали и с
молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все
люди были братьями.
- Но когда то будет?
- Не ведаю, сыне, - глухо отозвался скитник. - Поди, никогда.
Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.
- Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю
жизнь уповать на одну молитву?
- Токмо в службе создателю спасение человека.
- А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?
- Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.
- Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том
свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.
- В чем радость свою видишь, сыне?
- Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не
боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий.
Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.
- Но что может раб пред господином?
- Многое, старче!
Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул
огонь.
- Господ - горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы
поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда
жизнь вольготная, без обид и притеснений.
- Побить бояр?.. Христианину поднять меч на христианина? Пролить
реки крови?
- Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе - неволя.
Отшельник истово закрестился.
- Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то
попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю
небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы, люди,
грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его
истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти,
терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить
врага нашего - дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться
и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней...
- Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! - выкрикнул
Болотников, и кровь прилила к его щекам.
Скитник стукнул посохом.
- Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие
породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и
господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в
этом мире. То гиль и безбожие.
- Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать
боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
- Замолчи, молодший! Не гневи бога!
- Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь
боярское решето взирает.
- Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.
ХРИСТОВЫ ОНУЧИ
Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись
в тяжкую власяницу, старец молился. (Власяница - грубая одежда в виде
длинной рубашки из верблюжьей или какой-либо другой шерсти, которую
носили аскеты на голом теле.)
Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и
дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
"Русь не боярином - народом сильна. Не мужик ли от татар Русь
защитил? Кто с Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал? Все тот же
пахарь да слобожанин. А старец - не убий, не поднимай меча, смирись и
терпи. Худо речешь, Назарий, изверился ты в народе, в силе его. Да
ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть - конец боярским
неправдам..."
Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
- Прости его, господи... Млад, неразумен... Дьявол смущает...
Тяжек грех, но ты ж милостив, владыка небесный... Прости раба
дерзкого. Наставь его, господи!..
"Старец о душе моей печется. Не будет в сердце моем покаяния.
Никогда не смирюсь! Скорее бы в Дикое Поле. Там простор и братство
вольное".
Поутру чинили с Васютой кровлю. Старец же, казалось, не замечал
стука топора он отрешенно лежал на лавке и что-то скорбно бормотал,
поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
На другой день, как и предсказывал Назарий, дождь кончился, и
сквозь поредевшие тучи проглядывало солнце. Подновив кровлю, Иванка
вошел в избушку.
- Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.
- Провожу, чада, - согласно мотнул головой отшельник. Взял посох
и повел к болоту. Когда вышли на сухмень, скитник указал в сторону
бора.
- Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
- Зрим, старче.
- К ней и ступайте. А как дойдете, поверните от древа вправо.
Минуете с полверсты - и предстанет вам дорога. На закат пойдете - то к
царевой Москве, на восход - к Ярославу городу... А теперь благословляю
вас. Да храни вас господь, молодшие.
Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с
версту, оглянулись. Отшельник, опершись на посох, все стоял средь
пустынного болота и глядел им вслед.
Шли к Ростову Великому.
Шли молча, занятые думами. Пройдя с десяток верст, присели
отдохнуть.
- Скрытный ты, Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься?
- нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.
- Не люблю попусту балаболить, друже.
- Ну и бог с тобой. Молчи себе, - обиделся Васюта.
- Да ты не серчай, - улыбнулся Иванка. - Не каждому душу
вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.
- Сам я из вотчины Андрея Телятевского. Знатный князь, воин
отменный, но к мужику лют. В Богородском - селе нашем, почитай, без
хлеба остались. Барщина задавила, оброки. Лихо в селе, маятно. Отец
мой так и помер на ниве...
Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко; чуть больше
поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
- После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков
быть, но не вышло. В селе Никольском мужики противу князя Василия
Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы
княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили.
Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры
да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков
кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем - стрельцы
нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и
схватили: староста стрельцов навел. В Москву, в Разбойный приказ на
телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три
дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече
уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи где-то боярина
Лыкова пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село,
батогами отстегали и на смирение в железа посадили. Пришлось и мне
скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из
темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и
заставили кожи выделывать.
Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А тут на
Святой, по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на