Страница:
бросил Болотников и, дерзкий, горячий, взбежал на помост. - Я вот что
мыслю, донцы. Из "авоськи" мы не первый год кормимся. Довольно на
царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов
всего вдосталь. Тряхнем богатеев!
- Тряхнем, батько!
- Айда за зипунами!
То кричала донская голытьба, домовитые же молчали. Молча хмурил
лоб и Богдан Васильев. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще
перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.
"Как от поганых отобьемся, так всю крамольную повольницу с Дону
долой! Пусть ее царево войско поколотит", - раздумывал он. Но после
осады мысли его поизменились. "Орду на Русь не пустили, тридцать тыщ
войска у Раздор задержали. Царь смилостивится, казной пожалует. Будут
нам и зипуны, и деньги, и вино, и зелье. Немалый куш старшине
перепадет. Но ежели голытьба в разбой ударится, либо азовцев почнет
задорить - не быть на Дону царева жалованья. Государь пуще прежнего
осерчает. Надо выждать, хотя бы недель шесть-семь тихо просидеть.
Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с
казной буду, и от мятежных людей избавлюсь... Но как теперь голытьбу
уломать?"
Васильев, переждав, когда стихнет расходившаяся повольница, вновь
ударил по перильцу булавой.
- Не дело нам супротив бояр идти. Не дело! Добудем зипун, а
голову потеряем. Царь на нас всем войском навалится. Это не татарин,
за стенами не отсидишься. Сомнут - и костей не соберешь.
- Не пугай, атаман! Не так уж и страшен царев воин, неча хвост
поджимать. Пень топорища не боится! - все так же усмешливо промолвил
Болотников.
За Васильева горой поднялись домовитые:
- Не мути казаков, Болотников! Довольно крови!
- Дон супротив царя не встанет!
- Подождем царева жалованья!
Но тут ввязались казаки голутвенные:
- Неча ждать! Кой год без жалованья сидим!
- А в зиму как жить? Чем голо пузо прикрыть?
- Айда за зипунами! Айда за хлебом!
Чуть ли не до сутеми гудел круг, но так ни к чему и не пришел.
Смурые, недовольные казаки разбрелись по землянкам и куреням, но и там
продолжали кипеть страсти.
Особенно людно было на базу Федьки Берсеня, где разместился
Болотников. Сам Федька восседал на опрокинутой бочке и, распахнув
синий с драными рукавами зипун, осерчало гутарил:
- Тихо сидеть нам неможно, казаки. Кину я Раздоры, к черту мне
есаульство. Не хочу подле Васильева ходить! С тобой пойду, Иван. На
азовцев, на крымцев, на Волгу. Хоть к самому дьяволу! С тобой мне
будет повадней. К черту старшина раздорская! Пущай Васильев с
домовитыми якшается да царевой подачки ждет. Мы же на простор уйдем.
Не дело вольному казаку сиднем сидеть. Погуляем по Полю, братцы!
- Погуляем, Федька! - закричали казаки. - Охота нам в степи
поразмяться!
- А как же Васильев? - спросил один из донцов.
- А что нам Васильев! Мы его атаманом не выкликали, и он нам не
указ. Статочное ли дело родниковцам Васильева слушать? У нас свой
круг, как повелит, так и будет, - проронил Болотников.
- С тобой пойдем, батько, все как один пойдем! - горячо
воскликнул Мирон Нагиба.
- Спасибо, други. Но то кругу решать, - молвил Болотников.
На Дону в те времена не было еще ни Великого Войска донского, ни
единой Войсковой избы, ни единой власти. Раздоры считались лишь
главным казачьим городом, который повольница оберегала от больших
ордынских набегов. Но раздорский атаман не мог повелевать другими
атаманами: Родниковский городок жил своим обычаем и кругом,
Монастырский - другим, Медведицкий - третьим... У каждого были свой
атаман, своя станичная изба, свои рыболовецкие и охотничьи угодья, в
которые не могли забраться повольники других городков, разбросанных по
Дону, Хопру, Манычу, Айдару, Медведице, Тихой Сосне... Всеми делами
верховодил станичный круг.
- Завтре и скличем, неча ждать. Раздоры мы укрепили, пора и в
степь-матушку, - высказал Болотников.
- А не рано ли, батько? Может, еще посидим тут с недельку? -
вопросил Васюта, и лицо его залилось румянцем.
- Что-то невдомек мне, друже. Кажись, нас тут пирогами не
потчуют. Самая пора уходить.
- И все же, повременить бы, батько, - непонятно упорствовал
Васюта, поглядывая на соседний курень.
ЖЕНИХ И НЕВЕСТА
Запала в душу Васюты краса-девица, крепко запала! Ни дня, ни ночи
не ведает сердце покоя. Тянет к Любавушке! Сам не свой ходит.
"И что это со мной? Без чарки хмелен. Сроду такого не было. Ужель
бог суженой наградил?" - млел Васюта.
Обо всем забыл казак: о Парашке из Угожей, с которой два налетья
миловался, о сенных воеводских девках из засечного городка, о
татарке-полонянке, убежавшей с набегом ордынцев в степь. Будто их и не
было, будто не ласкал горячо да не тешился.
"Любавушка! Лада ясноглазая... Желанная!" - стучало в
затуманенной голове.
Только татары отхлынули, еще и в себя казаки не пришли, а Васюта
уж подле соседского куреня. Улыбается каждому встречному да Любаву
поджидает.
Глянул на него как-то Григорий Солома и головой покачал:
- Чумовой.
А Васюте хоть из пушки в ухо: ни людей не видит, ни речей не
слышит.
- Чего стоишь-то? - подтолкнул казака Солома. - Или в сторожи
нанялся?
- А че?
- Рожа у тебя глуподурая, вот че, - сказал есаул и, махнув на
Васюту, шагнул в курень.
Выйдет Любава, Васюта и вовсе ошалеет. На что весел да говорлив,
а тут будто и язык проглотил. Ступит к казачке, за руку возьмет и
молча любуется. Любава же постоит чуток, рассмеется - и вновь в
курень. Васюта - ни с места, глаза шалые, улыбка до ушей. Стоит,
покуда с соседского базу не окликнут:
- Васька, дьявол! Аль оглох? Бери топор, айда на стены!
Васюта идет как во снах, как во снах и топором стучит. Казаки
подшучивают:
- Никак спятил, донец.
- Вестимо, спятил!
- Не пьет, не ест, ни чары не примает.
- Худо, братцы, пропадем без Васьки. Придем в станицу, а рыбные
тони указать некому. Беда!
А Васюта и ухом не ведет, знай себе улыбчиво тюкает; ему и
невдогад, что казаки давно о его зазнобушке прознали. А чуть вечер
падет, торопко бежит молодой казак к заветному куреню. Отсюда его и
вовсе арканом не оттащишь: ждет-пождет, пока Любава не выйдет.
- Ну что ты все ходишь? - сердито молвит она.
А Васюта, положив ей ладони на плечи, жарко шепчет:
- Любушка ты моя ненаглядная. Побудь со мной... Люба ты мне,
зоренька.
И вот уж Любава оттает, сердитого голоса как и не было. Прижмется
к Васюте и сладко замрет на груди широкой. Полюбился ей казак, теперь
из сердца не выкинешь. Да и как не полюбить такого добра молодца? И
статен, и весел, и лицом красен, и на стенах храбро ратоборствовал.
Всем казакам казак!
Уйдут под вербы и милуются. Васюта зацелует, заголубит, а потом
спрашивает:
- Пойдешь ли за меня?
- Не пойду, - отвечает Любава, а сама к парню тянется, к сладким
устам льнет.
Вскоре не вытерпел Васюта и заявился в новую есаульскую избу.
Григорий Солома вечерял с домашними за широким дубовым столом. Васюта
перекрестил лоб на божницу, поясно поклонился хозяину и его семье.
- Здоровья вам!
- Здоров будь, Василий. Проходи, повечеряй с нами, - молвил
Солома и кивнул Домне Власьевне, чтоб та поставила еще одну чашку.
Любава же вспыхнула кумачом, очи потупила. Васюта оробело застыл у
порога.
- Чего ж ты, казак? Аль снедь не по нраву?
Васюта грохнулся на колени.
- Не вечерять пришел, Григорий Матвеич... По делу я... Мне бы
словечко молвить.
Солома оторопел: казак, видно, и впрямь свихнулся. Когда это было
на Дону, чтоб казак перед казаком на колени падал!
- Ты чего в ногах валяешься, Василий? А ну встань! Негоже так.
- Не встану... Не огневайся, Григорий Матвеич... Отдай за меня
дочь свою.
Солома поперхнулся, заплясала ложка у рта. Глянул на зардевшуюся
Любаву, на жену и вдруг в сердцах брякнул ложкой о стол.
- Да ты что, парень, в своем уме?.. А ну прочь из избы! Прочь,
гутарю!
Васюта понуро вышел на баз.
"Из дому выгнал! Не люб я ему... Как же, из домовитых. Я же гол
как сокол... Ну, да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич.
Любаву на коня - и в степи!"
Побрел к вербам. Час просидел, другой, а когда закричали первые
петухи, услышал за спиной тихие шаги. Оглянулся. Любава!
- Голубь ты мой!
Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.
- Все-то ждешь. А мне батюшка выйти не дозволил, в горницу
отослал. Тайком вышла.
- Увезу тебя, Любавушка. В Родниковскую станицу увезу!.. Ты
погодь, за конем сбегаю. Я скоро, Любушка! - Васюта метнулся было к
Федькиному базу, но его удержала Любава.
- Да постой же, непутевый!.. Батюшка, может, тебе и не откажет.
Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела
вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.
- Сватов?.. А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора.
Батюшка же твой к богатеям тянется.
- И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты
поверь мне, Васенька. Зашли сватов.
- Ладно, зашлю, - хмуро проронил Васюта. - Но коль откажет -
выкраду тебя. Так и знай!
Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову, Тот в
ответ рассмеялся!
- Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя?
Давно ли с ней распрощался?
- Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская
казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать...
- Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе
оженком, - продолжал посмеиваться Болотников.
- Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать... Да вот как на
то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой
об стол... Ты бы помог мне, Иван.
- Солома - казак серьезный.
Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на
Васюту.
- Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе
крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на
другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой
встречаться?
- Да когда ж я тебя подводил! - вскричал Васюта и, распахнув
драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. -
Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой
буду!
- Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы,
но коль откажет - не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело
полюбовное.
С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день.
Повстречал его у Войсковой избы.
- Ваську Шестака ведаешь? - без обиняков приступил к разговору
Болотников.
- Как не ведать, - хмыкнул Солома. - Он что у тебя совсем
рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
- Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя
дюже поглянулась, жениться надумал.
Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза
построжели.
- О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за
Ваську дите малое?
- Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
- Все били - и стар, и мал.
- Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты - "дите".
- Рано ей замуж, - еще более нахохлился Григорий Солома.
Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески
пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не
чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто
говаривал:
- Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху
бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни
ступи - всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
- А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из
меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава.
- Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, -
молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость.
Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая,
кричала отцу:
- Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем
владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
- Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
Хранил, оберегал, лелеял.
И вот как снег на голову - ввалился молодой казак в избу и
бухнул: "Отдай за меня Любаву"! Это богоданную-то дочь увести из
родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
- Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, - стоял на своем
Солома.
Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
- Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а
замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под
венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не
до перестарок же ей сидеть.
- Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни
в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
- Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и
в три дубины не проймешь.
Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: "Не по
душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все
едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти
кусает".
А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал.
Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на
Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
- Что с тобой, дочь? Аль неможется?
- Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
- Отчего ж худо тебе? Не таись.
- Ты Василия прогнал... Люб он мне.
- Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
- И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне
жизнь не мила. Он суженый мой.
Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
- Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку,
христом тебя прошу!
Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили
участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу,
протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
- Люб, гутаришь, Васька?
- Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
- Я твоему счастью не враг, дочь... Ступай за Василия. Кличь
мать.
СВАДЬБА
И начались хлопоты!
Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали:
ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного,
другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
- Тут дело сурьезное, - покручивая седой ус, важно гутарил дед
Гаруня. - Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и
чтоб язык был как помело.
- Да есть такой! - воскликнул Нечайка Бобыль. - Тут и кумекать
неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
- Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
- Секира? - вопросили казаки.
И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку.
Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и
проронил:
- А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
- Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого
свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
- А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив
из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
- Не пойду сватом.
- Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
- Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
- Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
- Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил?
Я того не слышал. А вы слышали, дети?
- Не слышали! - хором закричали казаки.
- Добрый сват Секира!
- Любо!
Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
- Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
- Чую, дедко! - рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное
плутоватое выражение. - Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня
небоярский.
Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан - рубище,
шапка - отрепье, сапоги развалились.
- Ниче, - спокойно молвил Гаруня. - Обрядим. А ну, хлопцы, беги
по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку!
И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для
Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую
шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными
подковами.
Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной
шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани,
богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая -
глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась
радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую
красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала
на сердце.
"Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к
Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
- Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! -
досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
- Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, - отвечал
Секира.
- Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
Вновь пошли: Агата - с хлебом-солью, Секира - с помелом да
кочергой наперевес.
Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по
душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
"Баюн и бадяжник. Ужель другого казака не сыскали?" - с
недовольством подумал он. (Бадяжник - шут, затейник, весельчак.)
Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и
толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать.
Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво
обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде
палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах
ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и
Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул:
дело к согласию.
- Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, - молвил по
обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на
красный угол.
Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды
земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же
Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич
прикрикнул:
- Буде, мать!
Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже
сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки
отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб
не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
- Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную
грамотку.
Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула,
поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
- Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал,
то и купцу-молодцу жалуем.
- Да купец и без приданого возьмет! - забыв про обычай, весело
вскричал Секира.
Григорий Матвеич нахмурился.
- Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с
матерью не нищеброды.
Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать
приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась".
Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в
смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
- Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел.
Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны
были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в
"гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы
угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало
слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
- Что за свара?
Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем
дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
Пришлось унимать казаков Болотникову.
- Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но
всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится.
На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть
десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
- Любо, батько!
Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и
смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на
смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол
накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову
Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись
несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
- О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу
глянуть.
- Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких
чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити.
Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась,
коснувшись ладонью пола. Казаки довольно загутарили:
- Добра невеста! Гарная дивчина!
Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
- С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи
свою стать.
Любава еще больше застеснялась, застыла будто вкопанная. Нечайка
Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:
- Да полно девку смущать. Не хрома она и не кривобока. Чать,
видели, нет в ней порчи.
- Цыц! - прикрикнул на дружка сват Секира. - Не встревай, коль
обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.
И Любава прошлась тихой поступью. Гибкая, рослая, с высокой
грудью, глаза васильковые. Царь-девка!
- И-эх! - сладко вздохнул Нечайка.
Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:
- Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла
ли ныне пироги, девка?
- Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.
Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые
куски.
- Откушайте, гостюшки.
Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и
вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки,
жаренный в масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы
облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.
- Сама ли пекла, девка? Не матушка ли Домна Власьевна тесто
месила, да не она ли в печь ставила?
- Сама, Настасья Карповна.
- Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки
сготовить? - пытала девку Настасья.
- Всякое, Настасья Карповна. Первым делом, хлеб ржаной да
пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой - калачи
братские, из пшеничной да ржаной - калачи смесные. Напеку пирогов,
Настасья Карповна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их
говядиной с луком, творогом да с яйцами...
- Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?
- Сумею, Настасья Карповна! Тонехонько нарежу редьки, надену
ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через
сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в
печь!
- Любо! - закричали гостюшки, поглядывая на сулею с горилкой, к
которой еще не приступали: за главного козыря была смотрильщица, и
только после ее сигнала можно было пропустить по чарочке. Но та знай
невесту тормошит:
- И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и
печь, как варить и готовить всяку еду мясную и рыбную ты, девка,
ведаешь... Да вот по дому урядлива ли? Не срамно ли будет к тебе в
избу войти?
- Не срамно, Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В
грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю, у дверей
же чистую рогожинку или войлок положу. Грязное же прополоскаю и
высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, чтоб казак мой как в
светлый рай приходил.
- Любо! - вновь крикнули донцы, и все глянули на смотрильщицу:
хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка - клад!
Сдалась смотрильщица.
- Доброй женой будешь князю Василию. За то и чару поднять не
грех, казаки.
И подняли!
После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к
жениху. Григорий же Матвеич, оставшись с дочерью, умиротворенно
промолвил:
- Ну, мать, теперь готовь свадебку.
- Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?
Поспешить со свадьбой упросил есаула Болотников: родниковцы
надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.
- Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в
Раздорах. От всей станицы просьба великая - не тяни со свадьбой!
Соломе были хоть и не по сердцу такие речи, но на сей раз он не
очень упирался. Понимал: как ни тяни, как ни удерживай, а дочь
выдавать придется. Да и станица просит.
- Ладно, Болотников, поспешу. Но свадьбу буду играть по
стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь
нужна, Иван. Для свадьбы много всего надо. А прежде всего - хлеба да
вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.
- Раздобудем, - твердо пообещал Болотников.
В тот же день сотня родниковцев выехала в степь. Повел ее Мирон
Нагиба. Два дня пропадали донцы и наконец веселые, крикливые,
опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.
- Повезло, батько! В степи с купцами заморскими столкнулись. Из
Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.
Болотников глянул и похвалил казаков:
- Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.
Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня, а посаженной
матерыо - Настасья Карповна. Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили
в посаженных, но лучшей "матери" казаки не сыскали. Тысяцким донцы
мыслю, донцы. Из "авоськи" мы не первый год кормимся. Довольно на
царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов
всего вдосталь. Тряхнем богатеев!
- Тряхнем, батько!
- Айда за зипунами!
То кричала донская голытьба, домовитые же молчали. Молча хмурил
лоб и Богдан Васильев. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще
перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.
"Как от поганых отобьемся, так всю крамольную повольницу с Дону
долой! Пусть ее царево войско поколотит", - раздумывал он. Но после
осады мысли его поизменились. "Орду на Русь не пустили, тридцать тыщ
войска у Раздор задержали. Царь смилостивится, казной пожалует. Будут
нам и зипуны, и деньги, и вино, и зелье. Немалый куш старшине
перепадет. Но ежели голытьба в разбой ударится, либо азовцев почнет
задорить - не быть на Дону царева жалованья. Государь пуще прежнего
осерчает. Надо выждать, хотя бы недель шесть-семь тихо просидеть.
Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с
казной буду, и от мятежных людей избавлюсь... Но как теперь голытьбу
уломать?"
Васильев, переждав, когда стихнет расходившаяся повольница, вновь
ударил по перильцу булавой.
- Не дело нам супротив бояр идти. Не дело! Добудем зипун, а
голову потеряем. Царь на нас всем войском навалится. Это не татарин,
за стенами не отсидишься. Сомнут - и костей не соберешь.
- Не пугай, атаман! Не так уж и страшен царев воин, неча хвост
поджимать. Пень топорища не боится! - все так же усмешливо промолвил
Болотников.
За Васильева горой поднялись домовитые:
- Не мути казаков, Болотников! Довольно крови!
- Дон супротив царя не встанет!
- Подождем царева жалованья!
Но тут ввязались казаки голутвенные:
- Неча ждать! Кой год без жалованья сидим!
- А в зиму как жить? Чем голо пузо прикрыть?
- Айда за зипунами! Айда за хлебом!
Чуть ли не до сутеми гудел круг, но так ни к чему и не пришел.
Смурые, недовольные казаки разбрелись по землянкам и куреням, но и там
продолжали кипеть страсти.
Особенно людно было на базу Федьки Берсеня, где разместился
Болотников. Сам Федька восседал на опрокинутой бочке и, распахнув
синий с драными рукавами зипун, осерчало гутарил:
- Тихо сидеть нам неможно, казаки. Кину я Раздоры, к черту мне
есаульство. Не хочу подле Васильева ходить! С тобой пойду, Иван. На
азовцев, на крымцев, на Волгу. Хоть к самому дьяволу! С тобой мне
будет повадней. К черту старшина раздорская! Пущай Васильев с
домовитыми якшается да царевой подачки ждет. Мы же на простор уйдем.
Не дело вольному казаку сиднем сидеть. Погуляем по Полю, братцы!
- Погуляем, Федька! - закричали казаки. - Охота нам в степи
поразмяться!
- А как же Васильев? - спросил один из донцов.
- А что нам Васильев! Мы его атаманом не выкликали, и он нам не
указ. Статочное ли дело родниковцам Васильева слушать? У нас свой
круг, как повелит, так и будет, - проронил Болотников.
- С тобой пойдем, батько, все как один пойдем! - горячо
воскликнул Мирон Нагиба.
- Спасибо, други. Но то кругу решать, - молвил Болотников.
На Дону в те времена не было еще ни Великого Войска донского, ни
единой Войсковой избы, ни единой власти. Раздоры считались лишь
главным казачьим городом, который повольница оберегала от больших
ордынских набегов. Но раздорский атаман не мог повелевать другими
атаманами: Родниковский городок жил своим обычаем и кругом,
Монастырский - другим, Медведицкий - третьим... У каждого были свой
атаман, своя станичная изба, свои рыболовецкие и охотничьи угодья, в
которые не могли забраться повольники других городков, разбросанных по
Дону, Хопру, Манычу, Айдару, Медведице, Тихой Сосне... Всеми делами
верховодил станичный круг.
- Завтре и скличем, неча ждать. Раздоры мы укрепили, пора и в
степь-матушку, - высказал Болотников.
- А не рано ли, батько? Может, еще посидим тут с недельку? -
вопросил Васюта, и лицо его залилось румянцем.
- Что-то невдомек мне, друже. Кажись, нас тут пирогами не
потчуют. Самая пора уходить.
- И все же, повременить бы, батько, - непонятно упорствовал
Васюта, поглядывая на соседний курень.
ЖЕНИХ И НЕВЕСТА
Запала в душу Васюты краса-девица, крепко запала! Ни дня, ни ночи
не ведает сердце покоя. Тянет к Любавушке! Сам не свой ходит.
"И что это со мной? Без чарки хмелен. Сроду такого не было. Ужель
бог суженой наградил?" - млел Васюта.
Обо всем забыл казак: о Парашке из Угожей, с которой два налетья
миловался, о сенных воеводских девках из засечного городка, о
татарке-полонянке, убежавшей с набегом ордынцев в степь. Будто их и не
было, будто не ласкал горячо да не тешился.
"Любавушка! Лада ясноглазая... Желанная!" - стучало в
затуманенной голове.
Только татары отхлынули, еще и в себя казаки не пришли, а Васюта
уж подле соседского куреня. Улыбается каждому встречному да Любаву
поджидает.
Глянул на него как-то Григорий Солома и головой покачал:
- Чумовой.
А Васюте хоть из пушки в ухо: ни людей не видит, ни речей не
слышит.
- Чего стоишь-то? - подтолкнул казака Солома. - Или в сторожи
нанялся?
- А че?
- Рожа у тебя глуподурая, вот че, - сказал есаул и, махнув на
Васюту, шагнул в курень.
Выйдет Любава, Васюта и вовсе ошалеет. На что весел да говорлив,
а тут будто и язык проглотил. Ступит к казачке, за руку возьмет и
молча любуется. Любава же постоит чуток, рассмеется - и вновь в
курень. Васюта - ни с места, глаза шалые, улыбка до ушей. Стоит,
покуда с соседского базу не окликнут:
- Васька, дьявол! Аль оглох? Бери топор, айда на стены!
Васюта идет как во снах, как во снах и топором стучит. Казаки
подшучивают:
- Никак спятил, донец.
- Вестимо, спятил!
- Не пьет, не ест, ни чары не примает.
- Худо, братцы, пропадем без Васьки. Придем в станицу, а рыбные
тони указать некому. Беда!
А Васюта и ухом не ведет, знай себе улыбчиво тюкает; ему и
невдогад, что казаки давно о его зазнобушке прознали. А чуть вечер
падет, торопко бежит молодой казак к заветному куреню. Отсюда его и
вовсе арканом не оттащишь: ждет-пождет, пока Любава не выйдет.
- Ну что ты все ходишь? - сердито молвит она.
А Васюта, положив ей ладони на плечи, жарко шепчет:
- Любушка ты моя ненаглядная. Побудь со мной... Люба ты мне,
зоренька.
И вот уж Любава оттает, сердитого голоса как и не было. Прижмется
к Васюте и сладко замрет на груди широкой. Полюбился ей казак, теперь
из сердца не выкинешь. Да и как не полюбить такого добра молодца? И
статен, и весел, и лицом красен, и на стенах храбро ратоборствовал.
Всем казакам казак!
Уйдут под вербы и милуются. Васюта зацелует, заголубит, а потом
спрашивает:
- Пойдешь ли за меня?
- Не пойду, - отвечает Любава, а сама к парню тянется, к сладким
устам льнет.
Вскоре не вытерпел Васюта и заявился в новую есаульскую избу.
Григорий Солома вечерял с домашними за широким дубовым столом. Васюта
перекрестил лоб на божницу, поясно поклонился хозяину и его семье.
- Здоровья вам!
- Здоров будь, Василий. Проходи, повечеряй с нами, - молвил
Солома и кивнул Домне Власьевне, чтоб та поставила еще одну чашку.
Любава же вспыхнула кумачом, очи потупила. Васюта оробело застыл у
порога.
- Чего ж ты, казак? Аль снедь не по нраву?
Васюта грохнулся на колени.
- Не вечерять пришел, Григорий Матвеич... По делу я... Мне бы
словечко молвить.
Солома оторопел: казак, видно, и впрямь свихнулся. Когда это было
на Дону, чтоб казак перед казаком на колени падал!
- Ты чего в ногах валяешься, Василий? А ну встань! Негоже так.
- Не встану... Не огневайся, Григорий Матвеич... Отдай за меня
дочь свою.
Солома поперхнулся, заплясала ложка у рта. Глянул на зардевшуюся
Любаву, на жену и вдруг в сердцах брякнул ложкой о стол.
- Да ты что, парень, в своем уме?.. А ну прочь из избы! Прочь,
гутарю!
Васюта понуро вышел на баз.
"Из дому выгнал! Не люб я ему... Как же, из домовитых. Я же гол
как сокол... Ну, да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич.
Любаву на коня - и в степи!"
Побрел к вербам. Час просидел, другой, а когда закричали первые
петухи, услышал за спиной тихие шаги. Оглянулся. Любава!
- Голубь ты мой!
Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.
- Все-то ждешь. А мне батюшка выйти не дозволил, в горницу
отослал. Тайком вышла.
- Увезу тебя, Любавушка. В Родниковскую станицу увезу!.. Ты
погодь, за конем сбегаю. Я скоро, Любушка! - Васюта метнулся было к
Федькиному базу, но его удержала Любава.
- Да постой же, непутевый!.. Батюшка, может, тебе и не откажет.
Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела
вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.
- Сватов?.. А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора.
Батюшка же твой к богатеям тянется.
- И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты
поверь мне, Васенька. Зашли сватов.
- Ладно, зашлю, - хмуро проронил Васюта. - Но коль откажет -
выкраду тебя. Так и знай!
Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову, Тот в
ответ рассмеялся!
- Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя?
Давно ли с ней распрощался?
- Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская
казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать...
- Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе
оженком, - продолжал посмеиваться Болотников.
- Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать... Да вот как на
то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой
об стол... Ты бы помог мне, Иван.
- Солома - казак серьезный.
Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на
Васюту.
- Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе
крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на
другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой
встречаться?
- Да когда ж я тебя подводил! - вскричал Васюта и, распахнув
драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. -
Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой
буду!
- Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы,
но коль откажет - не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело
полюбовное.
С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день.
Повстречал его у Войсковой избы.
- Ваську Шестака ведаешь? - без обиняков приступил к разговору
Болотников.
- Как не ведать, - хмыкнул Солома. - Он что у тебя совсем
рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
- Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя
дюже поглянулась, жениться надумал.
Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза
построжели.
- О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за
Ваську дите малое?
- Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
- Все били - и стар, и мал.
- Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты - "дите".
- Рано ей замуж, - еще более нахохлился Григорий Солома.
Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески
пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не
чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто
говаривал:
- Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху
бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни
ступи - всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
- А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из
меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава.
- Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, -
молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость.
Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая,
кричала отцу:
- Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем
владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
- Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
Хранил, оберегал, лелеял.
И вот как снег на голову - ввалился молодой казак в избу и
бухнул: "Отдай за меня Любаву"! Это богоданную-то дочь увести из
родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
- Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, - стоял на своем
Солома.
Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
- Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а
замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под
венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не
до перестарок же ей сидеть.
- Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни
в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
- Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и
в три дубины не проймешь.
Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: "Не по
душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все
едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти
кусает".
А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал.
Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на
Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
- Что с тобой, дочь? Аль неможется?
- Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
- Отчего ж худо тебе? Не таись.
- Ты Василия прогнал... Люб он мне.
- Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
- И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне
жизнь не мила. Он суженый мой.
Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
- Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку,
христом тебя прошу!
Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили
участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу,
протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
- Люб, гутаришь, Васька?
- Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
- Я твоему счастью не враг, дочь... Ступай за Василия. Кличь
мать.
СВАДЬБА
И начались хлопоты!
Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали:
ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного,
другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
- Тут дело сурьезное, - покручивая седой ус, важно гутарил дед
Гаруня. - Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и
чтоб язык был как помело.
- Да есть такой! - воскликнул Нечайка Бобыль. - Тут и кумекать
неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
- Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
- Секира? - вопросили казаки.
И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку.
Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и
проронил:
- А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
- Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого
свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
- А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив
из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
- Не пойду сватом.
- Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
- Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
- Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
- Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил?
Я того не слышал. А вы слышали, дети?
- Не слышали! - хором закричали казаки.
- Добрый сват Секира!
- Любо!
Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
- Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
- Чую, дедко! - рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное
плутоватое выражение. - Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня
небоярский.
Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан - рубище,
шапка - отрепье, сапоги развалились.
- Ниче, - спокойно молвил Гаруня. - Обрядим. А ну, хлопцы, беги
по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку!
И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для
Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую
шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными
подковами.
Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной
шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани,
богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая -
глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась
радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую
красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала
на сердце.
"Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к
Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
- Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! -
досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
- Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, - отвечал
Секира.
- Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
Вновь пошли: Агата - с хлебом-солью, Секира - с помелом да
кочергой наперевес.
Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по
душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
"Баюн и бадяжник. Ужель другого казака не сыскали?" - с
недовольством подумал он. (Бадяжник - шут, затейник, весельчак.)
Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и
толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать.
Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво
обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде
палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах
ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и
Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул:
дело к согласию.
- Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, - молвил по
обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на
красный угол.
Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды
земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же
Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич
прикрикнул:
- Буде, мать!
Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже
сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки
отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб
не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
- Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную
грамотку.
Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула,
поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
- Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал,
то и купцу-молодцу жалуем.
- Да купец и без приданого возьмет! - забыв про обычай, весело
вскричал Секира.
Григорий Матвеич нахмурился.
- Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с
матерью не нищеброды.
Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать
приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась".
Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в
смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
- Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел.
Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны
были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в
"гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы
угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало
слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
- Что за свара?
Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем
дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
Пришлось унимать казаков Болотникову.
- Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но
всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится.
На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть
десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
- Любо, батько!
Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и
смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на
смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол
накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову
Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись
несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
- О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу
глянуть.
- Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких
чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити.
Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась,
коснувшись ладонью пола. Казаки довольно загутарили:
- Добра невеста! Гарная дивчина!
Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
- С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи
свою стать.
Любава еще больше застеснялась, застыла будто вкопанная. Нечайка
Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:
- Да полно девку смущать. Не хрома она и не кривобока. Чать,
видели, нет в ней порчи.
- Цыц! - прикрикнул на дружка сват Секира. - Не встревай, коль
обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.
И Любава прошлась тихой поступью. Гибкая, рослая, с высокой
грудью, глаза васильковые. Царь-девка!
- И-эх! - сладко вздохнул Нечайка.
Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:
- Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла
ли ныне пироги, девка?
- Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.
Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые
куски.
- Откушайте, гостюшки.
Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и
вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки,
жаренный в масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы
облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.
- Сама ли пекла, девка? Не матушка ли Домна Власьевна тесто
месила, да не она ли в печь ставила?
- Сама, Настасья Карповна.
- Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки
сготовить? - пытала девку Настасья.
- Всякое, Настасья Карповна. Первым делом, хлеб ржаной да
пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой - калачи
братские, из пшеничной да ржаной - калачи смесные. Напеку пирогов,
Настасья Карповна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их
говядиной с луком, творогом да с яйцами...
- Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?
- Сумею, Настасья Карповна! Тонехонько нарежу редьки, надену
ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через
сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в
печь!
- Любо! - закричали гостюшки, поглядывая на сулею с горилкой, к
которой еще не приступали: за главного козыря была смотрильщица, и
только после ее сигнала можно было пропустить по чарочке. Но та знай
невесту тормошит:
- И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и
печь, как варить и готовить всяку еду мясную и рыбную ты, девка,
ведаешь... Да вот по дому урядлива ли? Не срамно ли будет к тебе в
избу войти?
- Не срамно, Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В
грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю, у дверей
же чистую рогожинку или войлок положу. Грязное же прополоскаю и
высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, чтоб казак мой как в
светлый рай приходил.
- Любо! - вновь крикнули донцы, и все глянули на смотрильщицу:
хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка - клад!
Сдалась смотрильщица.
- Доброй женой будешь князю Василию. За то и чару поднять не
грех, казаки.
И подняли!
После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к
жениху. Григорий же Матвеич, оставшись с дочерью, умиротворенно
промолвил:
- Ну, мать, теперь готовь свадебку.
- Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?
Поспешить со свадьбой упросил есаула Болотников: родниковцы
надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.
- Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в
Раздорах. От всей станицы просьба великая - не тяни со свадьбой!
Соломе были хоть и не по сердцу такие речи, но на сей раз он не
очень упирался. Понимал: как ни тяни, как ни удерживай, а дочь
выдавать придется. Да и станица просит.
- Ладно, Болотников, поспешу. Но свадьбу буду играть по
стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь
нужна, Иван. Для свадьбы много всего надо. А прежде всего - хлеба да
вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.
- Раздобудем, - твердо пообещал Болотников.
В тот же день сотня родниковцев выехала в степь. Повел ее Мирон
Нагиба. Два дня пропадали донцы и наконец веселые, крикливые,
опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.
- Повезло, батько! В степи с купцами заморскими столкнулись. Из
Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.
Болотников глянул и похвалил казаков:
- Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.
Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня, а посаженной
матерыо - Настасья Карповна. Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили
в посаженных, но лучшей "матери" казаки не сыскали. Тысяцким донцы