Страница:
пышных ханских дворцах Бахчисарая. Давлет же не хотел ни роскоши, ни
власти, ни гаремов. Он мечтал о военных походах, сражениях и ратных
подвигах.
Степь стала для него родным домом. Весной, летом и осенью он
никогда не спал в душной кибитке. Ковыльная степь была ему мягким
ложем, черная ночь - покрывалом, яркие звезды - сладким сном.
Привычно и уютно чувствовал себя Давлет и в зимнюю стылую пору,
когда по степи гуляли злые метели и обжигающие ветры. Он выворачивал
бараний тулуп, прятал от стужи, под седло, кусок вареной конины и
ездил по степи от кочевья к кочевью в поисках удобных зимних сакм или
нового богатого становища. А когда одолевал голод, Давлет доставал
из-под седла кусок махана. Приученный конь добывал траву копытами
из-под снега.
В двадцать лет Давлет не знал себе равных ни в конных скачках, ни
в метании аркана, ни в татарской борьбе. Слава о молодом джигите
разнеслась по многим степным кочевьям.
Довелось Давлету и обнажить саблю. Несколько раз с двумя-тремя
сотнями крымчаков он набегал на казачьи станицы. Скакал впереди отряда
и бился храбро, вихрем врубаясь в ряды урусов. Но все это были малые
набеги. Давлет жаждал большого похода на Русь.
- Я хочу рубить иноверцев в Москве! - воинственно восклицал
Давлет.
И вот орда двинулась на Русь. Хан Казы-Гирей пошел к Оке, а его
правая рука - мурза Джанибек обрушился тремя туменами на казачью
столицу.
- Мы возьмем Раздоры и присоединимся к хану. Нас ждут меха и
золото Москвы! - сказал тысячникам перед походом Джанибек.
- Мы уничтожим Раздоры в первый же день! - горячо прокричал тогда
Давлет.
Неожиданно умер мурза Саип, и Давлет стал темником. Он возглавил
десятитысячное войско степняков.
"Никто и ничто не помешает взять мне крепость урусов", -
размышлял Давлет, когда крымчаки подошли к стенам казачьей крепости.
"Что же это за народ - урусы? Почему так дерзки и отважны? Откуда
находят в себе силы?" - мучительно раздумывал темник, поглядывая из
кибитки на Раздоры.
Крепость стояла черная, обугленная, облитая смолой, искореженная
ядрами. Над городом вились дымы пожарищ.
"Жаровня!.. Проклятое место! Аллах отвернулся от нас. Нам не
взять эту крепость. Аллаху нужна жертва, и принесу ее я - верный
защитник ислама, темник Давлет! Я пойду от Тана к Итилю и уничтожу
всех, кто встретится на моем пути".
Давлет сорвал с козьего рога саблю, опоясался и выскочил из
кибитки. Вскоре он прискакал к шатру Джанибека. Тот угрюмо восседал на
подушках и потягивал из серебряного кубка хорзу.
- Что тебе, темник? Какую принес новость?
- Отпусти меня в степи, - горячо начал Давлет. - Я не хочу сидеть
сложа руки. Отпусти мой тумен на Раздорский шлях. Я пройдусь до Итиля
и вернусь с богатой добычей. Я приведу тысячи рабов.
Мурза Джанибек недовольно отставил кубок.
"Я бы и сам ушел в степи. Но великий хан Казы-Гирей повелел нам
стереть с лица земли казачью крепость!" - хотелось крикнуть темнику.
Но мурза сдержался: Давлет заговорил о ясыре. А он так нужен!.. Не
послать ли, в самом деле, темника в Междуречье? Только богатым полоном
можно умаслить хана Казы-Гирея и спять его гнев за неудачный набег на
Раздоры.
Джанибек хитро прищурился и вновь отпил из кубка.
- А не ты ли, славный Давлет, обещал первым ворваться в крепость
урусов? Не ты ли при всех хвастал, что одним своим туменом раздавишь
Раздоры?
- Это дьявольское место, мурза! Мой тумен был самым храбрым. Все
это видели. Я не отсиживался в шатре, а сражался вместе с моими
джигитами. Я сделал все, что мог!
- Никто не обвинит тебя в трусости, - кивнул Джанибек. - Но никто
не воздаст тебе и почести, темник. Крепость урусов как стояла, так и
стоит. А теперь ты хочешь и вовсе отвернуться от Раздор. Аллах
разгневается.
- Аллах жаждет мести, мурза! Тысячи воинов ислама пали от руки
иноверцев. Я испепелю Междуречье, захвачу ясырь, и аллах вновь
смилостивится над нами. Отпусти, мурза! Треть добычи станет твоей, -
настаивал Давлет.
- Ты скуп, темник. Если я отпущу тебя в степи, на меня падет
немилость Казы-Гирея.
- Много ли ты хочешь, мурза?
- Половину, мой славный Давлет.
- Якши, мурза!
- Я даю тебе пять дней. Ступай и вернись с добычей.
В тот же час тумен Давлета выступил в степь. От десяти тысяч в
тумене осталось семь. Давлет разделил войско на три отряда. В главном
корпусе - коше - он оставил три тысячи крымчаков; они должны были
двигаться по центру Междуречья. Остальных же воинов темник разбил на
два крыла, которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны,
взяв в кольцо все Междуречье. Впереди коша Давлет выставил быстрых и
ловких юртджи. Они должны захватить "языков", указать места вражеских
становищ и предостерегать войско от неожиданных нападений казаков и
засечных ратей.
Кош и крылья сомкнулись через три дня. Наступил час дележа
добычи. Но она оказалась ничтожной: несколько сотен лошадей, быков и
овец да сотни две женщин, детей и стариков.
Давлет обрушился с плетью на тысячников.
- Где добыча, ленивые ослы?!
Тысячники отвечали:
- Урусы покинули степи. Они спрятались в лесах и разбежались по
городам. Междуречье пусто.
- Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь!
Темник направился к полонянкам. Долго разглядывал лица урусов, а
затем приказал:
- Джигиты, ясырки ваши!
Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные
дети.
- Пощадите наших младенцев! - закричали женщины.
Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их
под ноги коней и грубо валили женщин наземь.
- Что же это, православные? Ужель срам терпеть? Бей зверей! -
выступил из толпы один из седовласых мужиков.
- Бей! - огневались старики и, безоружные, набросились на татар.
- Убить! - коротко бросил Давлет.
Стариков уничтожили ножами и саблями.
На пятый день тумен Давлета без полона и добычи вернулся к
Раздорам.
На правом берегу Оки войско Казы-Гирея встретила стотысячная
русская рать. Хан не решился на битву и повернул вспять. До самых
Валуек орду преследовала русская конница.
Узнав о бегстве хана, мурза Джанибек тотчас снял осаду и спешно
отвел свои тумены в Бахчисарай.
СУЖЕНЫЙ
Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было
столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги,
доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное,
разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский
Воронеж. Гутарили меж собой:
- Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
- Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили
ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
- Сплаваем! Чать, продадут бояре.
Снарядили десять стругов.
А потом Васильев собрал круг и молвил:
- Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по
станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до
третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам,
Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые
могут и вернуться.
- А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при
нас! - задорно выкрикнул Устим Секира.
- Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только
разбита, но и сожжена. Не крепость - головешка. Восстановить, гутарю,
надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель
дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
И круг горячо отозвался:
- Стоять, батько!
- Подновим крепость!
- Навеки стоять!
В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за
лесом.
Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору
соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои
деревеньки, избы из звонкой сосны.
Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не
раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам,
деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них
разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или
вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы
пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов...
Крепость оживала, молодела, поднимаясь новыми башнями. Среди
плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
- Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь
воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные,
забыли бога!
Казаки, стуча топорами, посмеивались:
- Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас
на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
- Не простит, греховодники! - ярился Никодим.
- Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один
благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад
попадем, - хохотнул Устим Секира.
- Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола... Ты и впрямь в преисподнюю
угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой
не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
- А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко,
а кабак далеконько; да хожу потихоньку.
- Любо, Секира! - заржали казаки.
Никодим еще пуще разошелся:
- Прокляну, антихрист!
Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
- Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и
вынести.
- Тьфу, еретик!
Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
- Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и
вовсе от веры не отшатнулись.
- Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник
на прокуднике. А храм погодя поставим.
- Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
- Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! - отрезал Васильев.
Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее
иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.
Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и
невольно подумал: "Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был.
Афоня Шмоток - бобыль бедокурый".
Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке
не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.
А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня,
хихикнул:
- Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
- Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
- Ой, уморушка! - вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка
овчинный полушубок, швырнул его Иванке. - Облачайся, парень. Айда со
мной.
- Куда, Афоня?
- На гумно. С тобой мне будет повадней.
- Пошто на гумно? - недоумевал Иванка.
- Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют.
Облачайсь!
- А ты разве парень? - рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
- А то нет, - лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул
щепотью бороденку. - Я, Иванушка, завсегда млад душой.
Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг
остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с
широкой деревянной лопатой.
- А это зачем?
- После поведаю. Поспешай, Иванушка.
Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и
морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел
Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе.
Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
...После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке
Лукерье.
- Занедужила чевой-то, Афонюшка, - постанывая, молвила Агафья. -
Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет.
Спинушку разломило.
Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на
отшибе, да и мороз вон какой пробористый.
- Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
- Грела, Афонюшка, не легчает.
- Ну тады само пройдет.
- Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой,
Христом-богом прошу!
- Ну, коли богом, - вновь вздохнул "государь" и одел на себя
драную шубейку.
По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные,
злые, так и лезут под ноги.
Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает
у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.
- Жива ли, старая?
Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче,
вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду
лохмотьев.
"Никак, убрела куда-то", - решил Афоня и пошел из избы. Открыл
разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и
тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.
- Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.
"Девки!.. К Лукерье ворожить", - пронеслось в голове Афони, и по
лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.
- В поре мы, матушка Лукерья, - бойко начала одна из девок,
дородная и круглолицая. - Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов
мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?
"Приказчиковы девки, - смекнул Афоня. - То Меланья, чисто
кобылица, уж куды в поре".
- Так, так, девоньки, - закивала Лукерья. - О молодцах затуга
ваша.
Девки зарделись, очи потупили.
- Скушно нам, постыло, - горестно вздохнула вторая девка. - Хоть
бы какой молодец вызволил.
"А то Аглая. Девка ласковая и смирная".
- В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха
все нетути. Каково?
"Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!"
- Добро, девоньки, поворожу вам.
Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку,
бросила в нее горячих угольев да горсть каши.
- Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы... Да не все
разом, а по одной.
Первой опустила косу Меланья.
- Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.
- Ой, спасибо, матушка! В поре я, - рухнула на колени крутобедрая
девка.
- В поре, дева, в поре, - поддакнула Лукерья. - Жди молодца. А
топерича Аглаха ступай.
И Аглахе, и Анфиске наворожила бабка женихов. Девки
возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.
- А богаты ли женихи-то? - выпытывала Меланья.
- На овин надо идти, девоньки.
- Пошто, матушка Лукерья?
- К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту
пору по овинам бродит. Ступайте к нему.
- Страшно к нечистому, матушка, - закрестились девки. - Он хуже
домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?
- Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы
ему хлебушка да меду принесите.
- А как он обскажет-то, матушка Лукерья?
- Молчком, девоньки. Как в овин придете, то сарафаны подымите и
опускайтесь на садило. Гуменник-то в яме ждет. Коль шершавой рукой
погладит - быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет - ходить
за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.
- А как нам этот овин сыскать? Ужель во всяком нечистый сидит? -
вопросила Меланья.
- Не во всяком, девонька. Они добрых хозяев выбирают, кои
благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда
гуменнушко сидит. Ступайте с богом.
Девки накинули кожушки и выбежали из избы. Лукерья собрала со
стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.
- Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов...
Афоня взопрел, пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку. Да
тут еще тараканы в рот лезут.
Кубарем свалился на пол. Лукерья в страхе выпучила глаза: подле
дверей поднималось что-то черное и лохматое. С криком повалилась на
лавку, заикаясь, забормотала:
- Сгинь!.. Сгинь, нечистый!
"Нечистый" метнулся к двери, протопал по сеням и вывалился на
улицу. Лукерья долго не могла прийти в себя, сердце захолонуло, язык
отнялся. А "нечистый" тем временем прытко бежал по деревне. Влетел в
свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.
- Ты че, Афонюшка?.. Что тя разобрало? - заморгала глазами
Агафья.
А Шмоток все заливался, поджимая руками отощалый живот, дрыгал
лаптями по земляному полу. Агафья переполошилась: уж не спятил ли ее
муженек? Пристукнула ухватом.
- Уймись!.. Принес ли травки пользительной?
- Травки? - перестал наконец смеяться Афоня. - Какой травки,
Агафья.
- Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?
- К Лукерье? - скребанул потылицу Афоня. Ах, да... Нету травки
пользительной у Лукерьи... Пущай, грит, в баньке допарится. И как
рукой.
- Да у нас и бани-то нет. Добеги до Болотниковых. Исай мужик
добрый, не откажет.
- К Болотниковым, гришь? - переспросил он и, натянув облезлый
треух, проворно выскочил из избенки.
Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине, когда сидели в
черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.
- Озорной ты мужик, - рассмеялся Иванка.
- Таким осподь сотворил. Каждому свое, Иванка. Вот ты не шибко
проказлив. Годами млад, а разумом стар. И все что-то тяготит тебя,
будто душа не на месте. А ты проще, парень, живи. Мешай дело с
бездельем да проводи век с весельем.
- Твоими бы устами, Афоня... Долго ли ждать. Студено тут.
- А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин
лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.
Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот
должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз
выколи. Над головой - садило из жердей, на него обычно ставили снопы,
а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.
Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и
робко застыли у овина.
- Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? -
тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.
- Нельзя вспять, гуменника огневаем, - молвила Меланья.
- Вестимо, девоньки. Надо лезти, - сказала Анфиска.
- Вот и полезай первой... Давай, давай, Анфиска, - подтолкнула
Меланья.
Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула
полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех,
тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к
девкам; те подхватили под руки, затормошили.
- Ну как? Каков жених?
- Не повезло, девоньки, - всхлипнула Анфиска. - С бедным мне
жить.
- Ну ничего, был бы жених, - утешала ее Аглая, взбираясь на овин.
Вскоре соскочила со смехом. - Никак, рукавицей провел.
- Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, - позавидовала Меланья. -
Подсадите, девки.
Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный
зад, перекрестилась.
- Благослови, господи!
Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко
шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья
подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из
овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с
Иванкой.
- Глянь, батько, что Секира вытворяет, - толкнул атамана Васюта.
- Что? - сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся
к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и
корчил свирепую рожу.
- На ордынского хана схож. Ну, скоморох!
Донцы смеялись.
ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!
По городу звенели топоры.
Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро:
избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома - донец урядливый,
степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель
повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко
поклонился.
- Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь
запросите, столь и отвалю.
Казаки покумекали и сказали:
- Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый.
Поставим тебе терем. А за помогу - пять ведер горилки да десять
рублев. За три недели срубим.
Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира
Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул
бородой.
- В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер.
Выкатывайте, братья-донцы.
- За неделю срубим! - воодушевилась артель.
И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком
подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком
тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой
двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не
возрадоваться!
Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из
деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со
всей деревней.
На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки
оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым
казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом
круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой
Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень
Федька Берсень, но Солома отказался.
- У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было
людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим
Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие - прокорми такую
ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая,
улыбчивая. Федька и то как-то подивился:
- Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не
нарадуешься?
- Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.
- Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, - довольно
молвил Федька.
Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе:
счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове,
казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском
атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
"Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится? - раздумывала
Агата.
Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на
крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой
работой, гутарили меж собой:
- Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.
- Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот
и сгодились.
- И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем.
Славный казак!
- Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и
на деньгу лют. Хитер да лукав.
- Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.
- А что? Возьмем и крикнем!..
Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.
"В силу входит Болотников, в большую силу, - раздумывал Богдан
Васильев. - Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная
вылазка... Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он
живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит,
казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют
крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых
позвать да крепко погутарить".
Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил
час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую
трухменку.
- Любо порадели, атаманы-молодцы! Не забудет вольный Дон вашей
помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу,
ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! - Васильев поклонился на
все четыре стороны и продолжал. - Ноне большого набега ждать не
придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают
беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять
на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и
допрежь несли. С богом, донцы!
Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его
остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет
родниковский атаман?
- Выходит, по станицам разбежимся?
- По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, - смягчил голос
Васильев. - Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!
- В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно
поклониться.
- Любо, Болотников! - воскликнул круг.
Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.
- Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи
разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?
Васильев недовольно покачал головой.
- Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?
- Так на Дону не водится! - крикнул раздорский писарь Устин
Неверков.
- Без дозоров не бывать Полю! - поддакнула старшина.
Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.
- Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему
войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь,
донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам
нечем прикрыть.
- Верно, Болотников! - дружно отозвалась повольница.
- Пообносились хуже некуда, батько! - обнажая из-под ветхого
зипуна голый пуп, воскликнул Секира.
- А чем кормиться станем? - напирал на раздорского атамана
Болотников. - Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт
не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни
ядер, На одну саблю положиться?
Круг поддержал:
- Дело, атаман!
- Не хотим голодом сидеть!
- Зипунов, хлеба и зелья!
Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по
перильцу.
- Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву
посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей
нужде. Великое мы дело содеяли - ордынца в Поле не пустили. Авось и
пришлет Федор Иванович нам жалованье.
- Держался Авоська за Небоську, да оба в воду упали! - усмешливо
власти, ни гаремов. Он мечтал о военных походах, сражениях и ратных
подвигах.
Степь стала для него родным домом. Весной, летом и осенью он
никогда не спал в душной кибитке. Ковыльная степь была ему мягким
ложем, черная ночь - покрывалом, яркие звезды - сладким сном.
Привычно и уютно чувствовал себя Давлет и в зимнюю стылую пору,
когда по степи гуляли злые метели и обжигающие ветры. Он выворачивал
бараний тулуп, прятал от стужи, под седло, кусок вареной конины и
ездил по степи от кочевья к кочевью в поисках удобных зимних сакм или
нового богатого становища. А когда одолевал голод, Давлет доставал
из-под седла кусок махана. Приученный конь добывал траву копытами
из-под снега.
В двадцать лет Давлет не знал себе равных ни в конных скачках, ни
в метании аркана, ни в татарской борьбе. Слава о молодом джигите
разнеслась по многим степным кочевьям.
Довелось Давлету и обнажить саблю. Несколько раз с двумя-тремя
сотнями крымчаков он набегал на казачьи станицы. Скакал впереди отряда
и бился храбро, вихрем врубаясь в ряды урусов. Но все это были малые
набеги. Давлет жаждал большого похода на Русь.
- Я хочу рубить иноверцев в Москве! - воинственно восклицал
Давлет.
И вот орда двинулась на Русь. Хан Казы-Гирей пошел к Оке, а его
правая рука - мурза Джанибек обрушился тремя туменами на казачью
столицу.
- Мы возьмем Раздоры и присоединимся к хану. Нас ждут меха и
золото Москвы! - сказал тысячникам перед походом Джанибек.
- Мы уничтожим Раздоры в первый же день! - горячо прокричал тогда
Давлет.
Неожиданно умер мурза Саип, и Давлет стал темником. Он возглавил
десятитысячное войско степняков.
"Никто и ничто не помешает взять мне крепость урусов", -
размышлял Давлет, когда крымчаки подошли к стенам казачьей крепости.
"Что же это за народ - урусы? Почему так дерзки и отважны? Откуда
находят в себе силы?" - мучительно раздумывал темник, поглядывая из
кибитки на Раздоры.
Крепость стояла черная, обугленная, облитая смолой, искореженная
ядрами. Над городом вились дымы пожарищ.
"Жаровня!.. Проклятое место! Аллах отвернулся от нас. Нам не
взять эту крепость. Аллаху нужна жертва, и принесу ее я - верный
защитник ислама, темник Давлет! Я пойду от Тана к Итилю и уничтожу
всех, кто встретится на моем пути".
Давлет сорвал с козьего рога саблю, опоясался и выскочил из
кибитки. Вскоре он прискакал к шатру Джанибека. Тот угрюмо восседал на
подушках и потягивал из серебряного кубка хорзу.
- Что тебе, темник? Какую принес новость?
- Отпусти меня в степи, - горячо начал Давлет. - Я не хочу сидеть
сложа руки. Отпусти мой тумен на Раздорский шлях. Я пройдусь до Итиля
и вернусь с богатой добычей. Я приведу тысячи рабов.
Мурза Джанибек недовольно отставил кубок.
"Я бы и сам ушел в степи. Но великий хан Казы-Гирей повелел нам
стереть с лица земли казачью крепость!" - хотелось крикнуть темнику.
Но мурза сдержался: Давлет заговорил о ясыре. А он так нужен!.. Не
послать ли, в самом деле, темника в Междуречье? Только богатым полоном
можно умаслить хана Казы-Гирея и спять его гнев за неудачный набег на
Раздоры.
Джанибек хитро прищурился и вновь отпил из кубка.
- А не ты ли, славный Давлет, обещал первым ворваться в крепость
урусов? Не ты ли при всех хвастал, что одним своим туменом раздавишь
Раздоры?
- Это дьявольское место, мурза! Мой тумен был самым храбрым. Все
это видели. Я не отсиживался в шатре, а сражался вместе с моими
джигитами. Я сделал все, что мог!
- Никто не обвинит тебя в трусости, - кивнул Джанибек. - Но никто
не воздаст тебе и почести, темник. Крепость урусов как стояла, так и
стоит. А теперь ты хочешь и вовсе отвернуться от Раздор. Аллах
разгневается.
- Аллах жаждет мести, мурза! Тысячи воинов ислама пали от руки
иноверцев. Я испепелю Междуречье, захвачу ясырь, и аллах вновь
смилостивится над нами. Отпусти, мурза! Треть добычи станет твоей, -
настаивал Давлет.
- Ты скуп, темник. Если я отпущу тебя в степи, на меня падет
немилость Казы-Гирея.
- Много ли ты хочешь, мурза?
- Половину, мой славный Давлет.
- Якши, мурза!
- Я даю тебе пять дней. Ступай и вернись с добычей.
В тот же час тумен Давлета выступил в степь. От десяти тысяч в
тумене осталось семь. Давлет разделил войско на три отряда. В главном
корпусе - коше - он оставил три тысячи крымчаков; они должны были
двигаться по центру Междуречья. Остальных же воинов темник разбил на
два крыла, которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны,
взяв в кольцо все Междуречье. Впереди коша Давлет выставил быстрых и
ловких юртджи. Они должны захватить "языков", указать места вражеских
становищ и предостерегать войско от неожиданных нападений казаков и
засечных ратей.
Кош и крылья сомкнулись через три дня. Наступил час дележа
добычи. Но она оказалась ничтожной: несколько сотен лошадей, быков и
овец да сотни две женщин, детей и стариков.
Давлет обрушился с плетью на тысячников.
- Где добыча, ленивые ослы?!
Тысячники отвечали:
- Урусы покинули степи. Они спрятались в лесах и разбежались по
городам. Междуречье пусто.
- Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь!
Темник направился к полонянкам. Долго разглядывал лица урусов, а
затем приказал:
- Джигиты, ясырки ваши!
Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные
дети.
- Пощадите наших младенцев! - закричали женщины.
Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их
под ноги коней и грубо валили женщин наземь.
- Что же это, православные? Ужель срам терпеть? Бей зверей! -
выступил из толпы один из седовласых мужиков.
- Бей! - огневались старики и, безоружные, набросились на татар.
- Убить! - коротко бросил Давлет.
Стариков уничтожили ножами и саблями.
На пятый день тумен Давлета без полона и добычи вернулся к
Раздорам.
На правом берегу Оки войско Казы-Гирея встретила стотысячная
русская рать. Хан не решился на битву и повернул вспять. До самых
Валуек орду преследовала русская конница.
Узнав о бегстве хана, мурза Джанибек тотчас снял осаду и спешно
отвел свои тумены в Бахчисарай.
СУЖЕНЫЙ
Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было
столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги,
доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное,
разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский
Воронеж. Гутарили меж собой:
- Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
- Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили
ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
- Сплаваем! Чать, продадут бояре.
Снарядили десять стругов.
А потом Васильев собрал круг и молвил:
- Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по
станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до
третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам,
Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые
могут и вернуться.
- А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при
нас! - задорно выкрикнул Устим Секира.
- Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только
разбита, но и сожжена. Не крепость - головешка. Восстановить, гутарю,
надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель
дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
И круг горячо отозвался:
- Стоять, батько!
- Подновим крепость!
- Навеки стоять!
В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за
лесом.
Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору
соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои
деревеньки, избы из звонкой сосны.
Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не
раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам,
деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них
разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или
вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы
пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов...
Крепость оживала, молодела, поднимаясь новыми башнями. Среди
плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
- Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь
воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные,
забыли бога!
Казаки, стуча топорами, посмеивались:
- Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас
на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
- Не простит, греховодники! - ярился Никодим.
- Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один
благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад
попадем, - хохотнул Устим Секира.
- Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола... Ты и впрямь в преисподнюю
угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой
не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
- А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко,
а кабак далеконько; да хожу потихоньку.
- Любо, Секира! - заржали казаки.
Никодим еще пуще разошелся:
- Прокляну, антихрист!
Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
- Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и
вынести.
- Тьфу, еретик!
Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
- Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и
вовсе от веры не отшатнулись.
- Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник
на прокуднике. А храм погодя поставим.
- Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
- Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! - отрезал Васильев.
Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее
иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.
Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и
невольно подумал: "Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был.
Афоня Шмоток - бобыль бедокурый".
Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке
не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.
А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня,
хихикнул:
- Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
- Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
- Ой, уморушка! - вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка
овчинный полушубок, швырнул его Иванке. - Облачайся, парень. Айда со
мной.
- Куда, Афоня?
- На гумно. С тобой мне будет повадней.
- Пошто на гумно? - недоумевал Иванка.
- Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют.
Облачайсь!
- А ты разве парень? - рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
- А то нет, - лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул
щепотью бороденку. - Я, Иванушка, завсегда млад душой.
Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг
остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с
широкой деревянной лопатой.
- А это зачем?
- После поведаю. Поспешай, Иванушка.
Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и
морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел
Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе.
Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
...После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке
Лукерье.
- Занедужила чевой-то, Афонюшка, - постанывая, молвила Агафья. -
Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет.
Спинушку разломило.
Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на
отшибе, да и мороз вон какой пробористый.
- Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
- Грела, Афонюшка, не легчает.
- Ну тады само пройдет.
- Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой,
Христом-богом прошу!
- Ну, коли богом, - вновь вздохнул "государь" и одел на себя
драную шубейку.
По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные,
злые, так и лезут под ноги.
Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает
у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.
- Жива ли, старая?
Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче,
вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду
лохмотьев.
"Никак, убрела куда-то", - решил Афоня и пошел из избы. Открыл
разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и
тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.
- Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.
"Девки!.. К Лукерье ворожить", - пронеслось в голове Афони, и по
лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.
- В поре мы, матушка Лукерья, - бойко начала одна из девок,
дородная и круглолицая. - Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов
мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?
"Приказчиковы девки, - смекнул Афоня. - То Меланья, чисто
кобылица, уж куды в поре".
- Так, так, девоньки, - закивала Лукерья. - О молодцах затуга
ваша.
Девки зарделись, очи потупили.
- Скушно нам, постыло, - горестно вздохнула вторая девка. - Хоть
бы какой молодец вызволил.
"А то Аглая. Девка ласковая и смирная".
- В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха
все нетути. Каково?
"Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!"
- Добро, девоньки, поворожу вам.
Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку,
бросила в нее горячих угольев да горсть каши.
- Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы... Да не все
разом, а по одной.
Первой опустила косу Меланья.
- Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.
- Ой, спасибо, матушка! В поре я, - рухнула на колени крутобедрая
девка.
- В поре, дева, в поре, - поддакнула Лукерья. - Жди молодца. А
топерича Аглаха ступай.
И Аглахе, и Анфиске наворожила бабка женихов. Девки
возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.
- А богаты ли женихи-то? - выпытывала Меланья.
- На овин надо идти, девоньки.
- Пошто, матушка Лукерья?
- К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту
пору по овинам бродит. Ступайте к нему.
- Страшно к нечистому, матушка, - закрестились девки. - Он хуже
домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?
- Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы
ему хлебушка да меду принесите.
- А как он обскажет-то, матушка Лукерья?
- Молчком, девоньки. Как в овин придете, то сарафаны подымите и
опускайтесь на садило. Гуменник-то в яме ждет. Коль шершавой рукой
погладит - быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет - ходить
за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.
- А как нам этот овин сыскать? Ужель во всяком нечистый сидит? -
вопросила Меланья.
- Не во всяком, девонька. Они добрых хозяев выбирают, кои
благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда
гуменнушко сидит. Ступайте с богом.
Девки накинули кожушки и выбежали из избы. Лукерья собрала со
стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.
- Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов...
Афоня взопрел, пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку. Да
тут еще тараканы в рот лезут.
Кубарем свалился на пол. Лукерья в страхе выпучила глаза: подле
дверей поднималось что-то черное и лохматое. С криком повалилась на
лавку, заикаясь, забормотала:
- Сгинь!.. Сгинь, нечистый!
"Нечистый" метнулся к двери, протопал по сеням и вывалился на
улицу. Лукерья долго не могла прийти в себя, сердце захолонуло, язык
отнялся. А "нечистый" тем временем прытко бежал по деревне. Влетел в
свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.
- Ты че, Афонюшка?.. Что тя разобрало? - заморгала глазами
Агафья.
А Шмоток все заливался, поджимая руками отощалый живот, дрыгал
лаптями по земляному полу. Агафья переполошилась: уж не спятил ли ее
муженек? Пристукнула ухватом.
- Уймись!.. Принес ли травки пользительной?
- Травки? - перестал наконец смеяться Афоня. - Какой травки,
Агафья.
- Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?
- К Лукерье? - скребанул потылицу Афоня. Ах, да... Нету травки
пользительной у Лукерьи... Пущай, грит, в баньке допарится. И как
рукой.
- Да у нас и бани-то нет. Добеги до Болотниковых. Исай мужик
добрый, не откажет.
- К Болотниковым, гришь? - переспросил он и, натянув облезлый
треух, проворно выскочил из избенки.
Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине, когда сидели в
черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.
- Озорной ты мужик, - рассмеялся Иванка.
- Таким осподь сотворил. Каждому свое, Иванка. Вот ты не шибко
проказлив. Годами млад, а разумом стар. И все что-то тяготит тебя,
будто душа не на месте. А ты проще, парень, живи. Мешай дело с
бездельем да проводи век с весельем.
- Твоими бы устами, Афоня... Долго ли ждать. Студено тут.
- А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин
лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.
Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот
должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз
выколи. Над головой - садило из жердей, на него обычно ставили снопы,
а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.
Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и
робко застыли у овина.
- Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? -
тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.
- Нельзя вспять, гуменника огневаем, - молвила Меланья.
- Вестимо, девоньки. Надо лезти, - сказала Анфиска.
- Вот и полезай первой... Давай, давай, Анфиска, - подтолкнула
Меланья.
Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула
полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех,
тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к
девкам; те подхватили под руки, затормошили.
- Ну как? Каков жених?
- Не повезло, девоньки, - всхлипнула Анфиска. - С бедным мне
жить.
- Ну ничего, был бы жених, - утешала ее Аглая, взбираясь на овин.
Вскоре соскочила со смехом. - Никак, рукавицей провел.
- Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, - позавидовала Меланья. -
Подсадите, девки.
Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный
зад, перекрестилась.
- Благослови, господи!
Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко
шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья
подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из
овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с
Иванкой.
- Глянь, батько, что Секира вытворяет, - толкнул атамана Васюта.
- Что? - сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся
к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и
корчил свирепую рожу.
- На ордынского хана схож. Ну, скоморох!
Донцы смеялись.
ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!
По городу звенели топоры.
Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро:
избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома - донец урядливый,
степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель
повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко
поклонился.
- Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь
запросите, столь и отвалю.
Казаки покумекали и сказали:
- Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый.
Поставим тебе терем. А за помогу - пять ведер горилки да десять
рублев. За три недели срубим.
Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира
Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул
бородой.
- В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер.
Выкатывайте, братья-донцы.
- За неделю срубим! - воодушевилась артель.
И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком
подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком
тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой
двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не
возрадоваться!
Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из
деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со
всей деревней.
На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки
оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым
казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом
круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой
Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень
Федька Берсень, но Солома отказался.
- У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было
людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим
Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие - прокорми такую
ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая,
улыбчивая. Федька и то как-то подивился:
- Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не
нарадуешься?
- Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.
- Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, - довольно
молвил Федька.
Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе:
счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове,
казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском
атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
"Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится? - раздумывала
Агата.
Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на
крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой
работой, гутарили меж собой:
- Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.
- Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот
и сгодились.
- И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем.
Славный казак!
- Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и
на деньгу лют. Хитер да лукав.
- Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.
- А что? Возьмем и крикнем!..
Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.
"В силу входит Болотников, в большую силу, - раздумывал Богдан
Васильев. - Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная
вылазка... Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он
живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит,
казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют
крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых
позвать да крепко погутарить".
Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил
час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую
трухменку.
- Любо порадели, атаманы-молодцы! Не забудет вольный Дон вашей
помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу,
ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! - Васильев поклонился на
все четыре стороны и продолжал. - Ноне большого набега ждать не
придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают
беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять
на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и
допрежь несли. С богом, донцы!
Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его
остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет
родниковский атаман?
- Выходит, по станицам разбежимся?
- По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, - смягчил голос
Васильев. - Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!
- В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно
поклониться.
- Любо, Болотников! - воскликнул круг.
Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.
- Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи
разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?
Васильев недовольно покачал головой.
- Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?
- Так на Дону не водится! - крикнул раздорский писарь Устин
Неверков.
- Без дозоров не бывать Полю! - поддакнула старшина.
Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.
- Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему
войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь,
донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам
нечем прикрыть.
- Верно, Болотников! - дружно отозвалась повольница.
- Пообносились хуже некуда, батько! - обнажая из-под ветхого
зипуна голый пуп, воскликнул Секира.
- А чем кормиться станем? - напирал на раздорского атамана
Болотников. - Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт
не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни
ядер, На одну саблю положиться?
Круг поддержал:
- Дело, атаман!
- Не хотим голодом сидеть!
- Зипунов, хлеба и зелья!
Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по
перильцу.
- Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву
посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей
нужде. Великое мы дело содеяли - ордынца в Поле не пустили. Авось и
пришлет Федор Иванович нам жалованье.
- Держался Авоська за Небоську, да оба в воду упали! - усмешливо