Страница:
сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова в любимцах
ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!
(Малюта Скуратов - Вольский Григорий Лукьянович, думный дворянин,
ближайший помощник царя Ивана Грозного по руководству опричниной,
пользовавшийся его неограниченным доверием.)
- Нашел чем похваляться. Кат!
- Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по
нраву я был Андрею Андреичу.
- Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, -
усмехнулся Болотников.
- Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая
дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь
царь лесной.
Подошел к поставцу, налил в кубки вина.
- Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису
Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу,
Ивашка.
- Из твоих-то рук!
- Рыло воротить?
Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.
- Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я
из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.
Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял
топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.
- По кусочкам буду тяпать, а к ранам - щипцы калены да уголья
красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я
тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб
божий, сгинул - и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно
человечье мясо жрут в охотку... Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то
горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а
потом и за дело примусь... Жутко, а?
Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво
спросил:
- А хошь я тебя помилую?
- Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.
- Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам,
много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у
тебя одну вещицу.
- У меня просить нечего, кончай потеху, - хмуро бросил
Болотников.
- Не торопись, на тот свет поспеешь... Есть чего, Ивашка. Богат
ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.
- О чем ты?
- Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? - Мамон подсел
к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. - А вот ваш,
Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.
- О ларце?
- О ларце, паря. А в нем две грамотки... Припомнил? Тебе ж их
Пахомка показывал.
Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о
потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?
- Так припомнил?
- Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.
- Да ну?.. И не слышал?
- Не слышал.
- Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу.
Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно... Ты поведай, и я тебя отпущу.
Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?
- Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу - дьяволу служишь,
давно ему душу продал.
Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся
головой о стену, в глазах его помутнело.
- Припомнил, собака?
- Сам собака.
Мамон вновь ударил Болотникова.
- Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой
будет ларец.
Откинул крюк, распахнул дверь.
- Ермила, отведи парня в яму!
Одноух недовольно глянул на атамана.
- Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?
- Утром буду казнить.
Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу,
столкнули в яму с водой.
- Прими христову купель!
Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил
разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел
час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о
решетку.
- Эгей, сын боярский!
Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:
- Чего тебе?
- Не сдох? Поди, худо без одежи, а?
Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный
сморкнул, вытер пальцы о штаны.
- Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?
Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била
мелкая дрожь.
- Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?
Но ответа так и не дождался.
Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на
холодную рукоять меча в золотых ножнах.
"Князя Телятевского... Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев
подарок".
Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.
"Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный
страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи".
Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта
Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был
разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю
челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.
- Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня,
пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не
пожалею, - серчал Телятевский.
Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел
растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.
- Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.
- Вон твоя служба, - Телятевский показал рукой на пустые амбары.
- Вяжите его!
- Дружинник все же... По вольной к тебе пришел, - заметался
Мамон. (Дружинник - в конце XVI в. князья не имели собственных дружин,
однако по-прежнему держали возле себя вооруженных холопов, челядинцев,
поэтому термин "дружинник" в описываемый период еще широко бытовал на
Руси.)
- Ничего, не велик родом. Приступайте!
Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое
тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство.
Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец
Якушка, скалил зубы:
- Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.
- Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, -
набычась, выдавил Мамон.
Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий
тиун Ферапонт.
- Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко
оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.
- Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам
буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили.
Недовольствует народишко.
- Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней.
Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон
прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами,
потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах -
золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне
князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и
самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали
золотом оклады икон в дорогих каменьях.
"Богат князь. Вон сколь добра оберегать... Уж порадею за твои
батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! - кипел злобой Мамон. - Попомнишь
ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой
подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А
тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде,
послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду".
С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.
- Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики
вот-вот в разбой кинутся.
В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел
терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.
Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно
ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой
кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в
самоцветах.
За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:
- Поглядыва-а-ай!
Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру,
и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту
же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой
Ферапонт.
- Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме... Да ты...
- Молчи!.. Молчи, старик.
Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.
- Не тронь, холопей позову. Эй, лю...
Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался.
Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги
не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги.
"Год, другой людишек потрясу, а там и татьбу брошу. С тугой
мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые", - раздумывал он.
(Татьба - разбой.)
Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались
глаза и тряслись руки.
- Роздал бы, атаман.
- Что, есаул, руки зудят?
- Да я что... Ватага сумлевается.
- Ватага? - лицо Мамона суровело. - Лукавишь, Одноух. Сам, поди,
ватагу подбиваешь. Вон как трясца берет при сундуке-то. Уж не
заграбастать ли хочешь, а?
- Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул.
- Чужая душа - дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не
погляжу, что есаул. Волчья-то клеть рядом... А ватагу упреди - ни
единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не
обижу.
"Никого не обижу", - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза
и затаенно усмехаясь. А скрытых помыслов у него было немало, они
властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти.
Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший
из его рук во время набега ордынцев.
"Черт дернул этого Пахомку... Сунулся в баню, княжну увидел,
рвань казачья! Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя
Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы
не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его
измене писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом - да к
царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо - последний алтын
выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись".
Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается.
Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:
- Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не
жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за
копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению.
Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся - оглоблей не
свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и
подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в
самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику
беглому или сосельнику в Богородском?
Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул
угасшую было надежду.
"Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать".
Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о
ларце - ни слова.
"Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то
ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет,
тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о
щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался... Ну,
нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну,
шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец.
И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому".
- Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.
Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.
- Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.
СКОМОРОХ УДАЛОЙ
Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:
- Спишь, Варька?
Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.
"Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без
греха".
Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко
раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.
Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с
тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к
изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней,
придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась,
и храп смолк.
Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро
мелькнуло:
"Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится".
Нож - за голенищем, нагнись, выхвати - и нет Федотки. Но тот
вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.
Вновь потянул. И вот кушак в руках - длинный, увесистый. На
цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул.
"Все!.. Мой кушачок, Федотка... Теперь запрятать подале. Пожалуй,
на конюшню, под назем. Попробуй сыщи".
Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:
"Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без
того волком зыркает".
Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло
густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:
"Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком
напечет".
И тут его осенило - в кадушку с тестом! Никому и в голову не
придет.
Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара
бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее
тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь
остановила неутешная мысль:
"Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься,
в горнице-то вкупе были. Вот оказия".
Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки.
Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.
"Сколь же тут? Поди, много".
Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные
монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза
лихорадочно заблестели.
"Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.."
Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась
буйная радость.
"Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку
на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни
недолго..." (Гостиная сотня - наиболее привилегированная часть
русского купечества.)
С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко,
по-разбойному забухал в калитку.
- Открывай, хозяин!
- Будет спать-ночевать!
- Впущай, да живо!
В страхе перекрестился, заметался по чулану.
"Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?"
- Впущай, хозяин! Ворота сымем!
Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в
ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался
встревоженный Гаврила.
- Чуешь, Евстигней Саввич?
- Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
- Поднялись мужики.
Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа -
буйная, дерзкая, неотступная.
- Навались, ребятушки! Неча ждать.
Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил
тихо:
- Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы пограбят.
(Живот - имущество, богатство.)
Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
- Огнем встречу.
Но Изоська перехватил его руку,
- Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на
дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
- Кто будете, милочки?.. Я щас.
- А-а, проснулось, красно солнышко.
- Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
Евстигней шагнул еще ближе.
- Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
- Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и
волынки, загремели тулумбасы. И вновь наступила тишина. (Тулумбас -
старинный ударный музыкальный инструмент, род литавр.)
- А лиха не будете чинить? - вновь недоверчиво вопросил
Евстигней.
- Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
- Щас, милочки, щас, родимые.
Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый
медведь. Евстигней ошалело попятился. "Помилуйте, крещеные!" -
хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
- Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, - прогудел из
калитки могутный детина.
Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила
в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
- Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
- Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила.
В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У
медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью,
которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке.
Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили,
обрадовавшись теплу.
- Покормил бы, хозяин, - сказал вожак.
- С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
- Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том
спасибо.
- Бесхлебица ныне. Голодую.
Вожак повернулся к ватаге.
- Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь
ли, сирому?
- Помочь, помочь, Сергуня!
- А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней
дернул его за рукав, поспешно закричал:
- Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане
какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
- Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
- Помогай, милок.
- А Варька? Подымусь, кликну.
- Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку
ораву накормить надо.
Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного
поставил.
"Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу,
боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали
- да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!"
Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался
наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
"Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло".
Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив
подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
- В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок
проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
- Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня
широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: - Толкни
на зорьке.
Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными
мужиками.
- А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська.
Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
- Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с
ними.
Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил
сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
"Пора вожака подымать, неча дрыхнуть".
Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
- Чару бы, хозяин.
- Налью, милок, налью.
Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать
ватагу.
- Вставай, веселые. В путь!
Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
- Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не
поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня.
- С богом, с богом, милочки.
Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
- С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?
- Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу,
разорили. Губные же старосты стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг
гостевать. (Губной староста - начальник Губной избы, ведавший
уголовными делами в своем округе - губе.)
- Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал,
Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот
сновал по горнице и сыпал проклятия:
- Нищеброды, паскудники, рвань воровская!
Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел
на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом
поднял кудлатую башку на Евстигнея.
- Че орешь?.. Тащи квасу.
Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:
- Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то
новехонький, суконный. Намедни справил.
Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза
безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.
- Квасу, грю, тащи.
- Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.
- Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки.
- Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да
ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими
мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел.
У-у, лиходей!
- Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!
Мужики появились в дверях.
- Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый.
- Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага.
- Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их
тут улегся, - пояснил Изоська.
Федотка сунул руку под изголовье.
- Кушак... Где кушак? - заорал он.
Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело,
борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
- Где кушак? Куды кушак подевался?
С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
- Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал...
Отчепись!
Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
- Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
- А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор
не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина
побили и хоромы пожгли.
Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его
остановился на мужиках.
- А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди,
сведаете кнута!
- Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали - не ходи в
горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська.
- Молчи, раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был,
а вы трезвы сидели. Запорю!
- Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак
справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? -
попытался утихомирить Федотку Евстигней.
- Да что твой кафтан? Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А
вы че рты разинули? Запрягайте коня!
Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава,
начал облачаться в сермягу.
- Куды ватага сошла?
- К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?
- Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу,
никуды не денутся. Догоню татей!
- Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.
- Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной
сотни. Даст!
ВАСЮТА
Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья
цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.
Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
- Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря?
Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли
огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка
слабо отмахнулся.
- Не надо. Зазябнешь.
- Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот
лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с
охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.
Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно
было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми
глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в
сапоги, на голове - суконный колпак.
- Как звать, друже?
- Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, -
словоохотливо промолвил парень.
- Это от вас на Москву рыбу возят?
- Ишь ты, - улыбнулся Васюта. - Наслышан? От нас, от нас. На
озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к
огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый
кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
- На, пожуй.
Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и
принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с
пучком ивняка.
- Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот
лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое
облако пропало, растворилось.
- Ходишь за мной. Из ямы вызволил...
- Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно
ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину.
Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его
потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?"
- Сам сплету, - придвинулся он к Васюте.
- Сам? Ишь ты... Ужель приходилось?
- Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка.
- А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
- Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.
- Вот и ладно, - повеселел Васюта. - Теперь и вовсе нам будет
повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи.
Лихоманку разом не выгонишь.
Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по
темным вершинам.
Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка
прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.
- О чем ты?
- О чем? - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела.
Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.
Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая,
ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?
Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору
она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка,
милый... Как я ждала тебя".
"Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село.
Свадьбу сыграем".
Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему
суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе
поджидала беда...
Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
- Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет,
ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!
(Малюта Скуратов - Вольский Григорий Лукьянович, думный дворянин,
ближайший помощник царя Ивана Грозного по руководству опричниной,
пользовавшийся его неограниченным доверием.)
- Нашел чем похваляться. Кат!
- Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по
нраву я был Андрею Андреичу.
- Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, -
усмехнулся Болотников.
- Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая
дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь
царь лесной.
Подошел к поставцу, налил в кубки вина.
- Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису
Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу,
Ивашка.
- Из твоих-то рук!
- Рыло воротить?
Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.
- Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я
из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.
Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял
топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.
- По кусочкам буду тяпать, а к ранам - щипцы калены да уголья
красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я
тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб
божий, сгинул - и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно
человечье мясо жрут в охотку... Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то
горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а
потом и за дело примусь... Жутко, а?
Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво
спросил:
- А хошь я тебя помилую?
- Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.
- Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам,
много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у
тебя одну вещицу.
- У меня просить нечего, кончай потеху, - хмуро бросил
Болотников.
- Не торопись, на тот свет поспеешь... Есть чего, Ивашка. Богат
ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.
- О чем ты?
- Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? - Мамон подсел
к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. - А вот ваш,
Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.
- О ларце?
- О ларце, паря. А в нем две грамотки... Припомнил? Тебе ж их
Пахомка показывал.
Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о
потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?
- Так припомнил?
- Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.
- Да ну?.. И не слышал?
- Не слышал.
- Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу.
Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно... Ты поведай, и я тебя отпущу.
Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?
- Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу - дьяволу служишь,
давно ему душу продал.
Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся
головой о стену, в глазах его помутнело.
- Припомнил, собака?
- Сам собака.
Мамон вновь ударил Болотникова.
- Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой
будет ларец.
Откинул крюк, распахнул дверь.
- Ермила, отведи парня в яму!
Одноух недовольно глянул на атамана.
- Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?
- Утром буду казнить.
Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу,
столкнули в яму с водой.
- Прими христову купель!
Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил
разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел
час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о
решетку.
- Эгей, сын боярский!
Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:
- Чего тебе?
- Не сдох? Поди, худо без одежи, а?
Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный
сморкнул, вытер пальцы о штаны.
- Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?
Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била
мелкая дрожь.
- Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?
Но ответа так и не дождался.
Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на
холодную рукоять меча в золотых ножнах.
"Князя Телятевского... Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев
подарок".
Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.
"Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный
страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи".
Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта
Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был
разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю
челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.
- Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня,
пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не
пожалею, - серчал Телятевский.
Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел
растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.
- Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.
- Вон твоя служба, - Телятевский показал рукой на пустые амбары.
- Вяжите его!
- Дружинник все же... По вольной к тебе пришел, - заметался
Мамон. (Дружинник - в конце XVI в. князья не имели собственных дружин,
однако по-прежнему держали возле себя вооруженных холопов, челядинцев,
поэтому термин "дружинник" в описываемый период еще широко бытовал на
Руси.)
- Ничего, не велик родом. Приступайте!
Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое
тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство.
Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец
Якушка, скалил зубы:
- Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.
- Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, -
набычась, выдавил Мамон.
Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий
тиун Ферапонт.
- Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко
оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.
- Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам
буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили.
Недовольствует народишко.
- Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней.
Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон
прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами,
потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах -
золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне
князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и
самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали
золотом оклады икон в дорогих каменьях.
"Богат князь. Вон сколь добра оберегать... Уж порадею за твои
батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! - кипел злобой Мамон. - Попомнишь
ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой
подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А
тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде,
послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду".
С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.
- Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики
вот-вот в разбой кинутся.
В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел
терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.
Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно
ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой
кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в
самоцветах.
За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:
- Поглядыва-а-ай!
Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру,
и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту
же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой
Ферапонт.
- Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме... Да ты...
- Молчи!.. Молчи, старик.
Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.
- Не тронь, холопей позову. Эй, лю...
Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался.
Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги
не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги.
"Год, другой людишек потрясу, а там и татьбу брошу. С тугой
мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые", - раздумывал он.
(Татьба - разбой.)
Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались
глаза и тряслись руки.
- Роздал бы, атаман.
- Что, есаул, руки зудят?
- Да я что... Ватага сумлевается.
- Ватага? - лицо Мамона суровело. - Лукавишь, Одноух. Сам, поди,
ватагу подбиваешь. Вон как трясца берет при сундуке-то. Уж не
заграбастать ли хочешь, а?
- Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул.
- Чужая душа - дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не
погляжу, что есаул. Волчья-то клеть рядом... А ватагу упреди - ни
единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не
обижу.
"Никого не обижу", - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза
и затаенно усмехаясь. А скрытых помыслов у него было немало, они
властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти.
Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший
из его рук во время набега ордынцев.
"Черт дернул этого Пахомку... Сунулся в баню, княжну увидел,
рвань казачья! Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя
Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы
не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его
измене писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом - да к
царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо - последний алтын
выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись".
Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается.
Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:
- Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не
жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за
копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению.
Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся - оглоблей не
свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и
подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в
самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику
беглому или сосельнику в Богородском?
Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул
угасшую было надежду.
"Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать".
Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о
ларце - ни слова.
"Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то
ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет,
тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о
щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался... Ну,
нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну,
шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец.
И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому".
- Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.
Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.
- Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.
СКОМОРОХ УДАЛОЙ
Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:
- Спишь, Варька?
Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.
"Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без
греха".
Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко
раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.
Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с
тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к
изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней,
придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась,
и храп смолк.
Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро
мелькнуло:
"Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится".
Нож - за голенищем, нагнись, выхвати - и нет Федотки. Но тот
вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.
Вновь потянул. И вот кушак в руках - длинный, увесистый. На
цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул.
"Все!.. Мой кушачок, Федотка... Теперь запрятать подале. Пожалуй,
на конюшню, под назем. Попробуй сыщи".
Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:
"Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без
того волком зыркает".
Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло
густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:
"Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком
напечет".
И тут его осенило - в кадушку с тестом! Никому и в голову не
придет.
Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара
бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее
тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь
остановила неутешная мысль:
"Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься,
в горнице-то вкупе были. Вот оказия".
Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки.
Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.
"Сколь же тут? Поди, много".
Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные
монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза
лихорадочно заблестели.
"Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.."
Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась
буйная радость.
"Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку
на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни
недолго..." (Гостиная сотня - наиболее привилегированная часть
русского купечества.)
С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко,
по-разбойному забухал в калитку.
- Открывай, хозяин!
- Будет спать-ночевать!
- Впущай, да живо!
В страхе перекрестился, заметался по чулану.
"Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?"
- Впущай, хозяин! Ворота сымем!
Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в
ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался
встревоженный Гаврила.
- Чуешь, Евстигней Саввич?
- Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
- Поднялись мужики.
Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа -
буйная, дерзкая, неотступная.
- Навались, ребятушки! Неча ждать.
Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил
тихо:
- Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы пограбят.
(Живот - имущество, богатство.)
Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
- Огнем встречу.
Но Изоська перехватил его руку,
- Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на
дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
- Кто будете, милочки?.. Я щас.
- А-а, проснулось, красно солнышко.
- Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
Евстигней шагнул еще ближе.
- Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
- Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и
волынки, загремели тулумбасы. И вновь наступила тишина. (Тулумбас -
старинный ударный музыкальный инструмент, род литавр.)
- А лиха не будете чинить? - вновь недоверчиво вопросил
Евстигней.
- Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
- Щас, милочки, щас, родимые.
Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый
медведь. Евстигней ошалело попятился. "Помилуйте, крещеные!" -
хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
- Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, - прогудел из
калитки могутный детина.
Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила
в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
- Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
- Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила.
В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У
медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью,
которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке.
Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили,
обрадовавшись теплу.
- Покормил бы, хозяин, - сказал вожак.
- С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
- Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том
спасибо.
- Бесхлебица ныне. Голодую.
Вожак повернулся к ватаге.
- Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь
ли, сирому?
- Помочь, помочь, Сергуня!
- А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней
дернул его за рукав, поспешно закричал:
- Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане
какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
- Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
- Помогай, милок.
- А Варька? Подымусь, кликну.
- Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку
ораву накормить надо.
Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного
поставил.
"Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу,
боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали
- да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!"
Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался
наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
"Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло".
Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив
подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
- В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок
проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
- Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня
широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: - Толкни
на зорьке.
Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными
мужиками.
- А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська.
Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
- Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с
ними.
Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил
сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
"Пора вожака подымать, неча дрыхнуть".
Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
- Чару бы, хозяин.
- Налью, милок, налью.
Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать
ватагу.
- Вставай, веселые. В путь!
Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
- Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не
поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня.
- С богом, с богом, милочки.
Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
- С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?
- Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу,
разорили. Губные же старосты стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг
гостевать. (Губной староста - начальник Губной избы, ведавший
уголовными делами в своем округе - губе.)
- Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал,
Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот
сновал по горнице и сыпал проклятия:
- Нищеброды, паскудники, рвань воровская!
Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел
на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом
поднял кудлатую башку на Евстигнея.
- Че орешь?.. Тащи квасу.
Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:
- Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то
новехонький, суконный. Намедни справил.
Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза
безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.
- Квасу, грю, тащи.
- Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.
- Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки.
- Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да
ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими
мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел.
У-у, лиходей!
- Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!
Мужики появились в дверях.
- Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый.
- Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага.
- Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их
тут улегся, - пояснил Изоська.
Федотка сунул руку под изголовье.
- Кушак... Где кушак? - заорал он.
Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело,
борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
- Где кушак? Куды кушак подевался?
С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
- Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал...
Отчепись!
Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
- Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
- А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор
не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина
побили и хоромы пожгли.
Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его
остановился на мужиках.
- А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди,
сведаете кнута!
- Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали - не ходи в
горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська.
- Молчи, раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был,
а вы трезвы сидели. Запорю!
- Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак
справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? -
попытался утихомирить Федотку Евстигней.
- Да что твой кафтан? Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А
вы че рты разинули? Запрягайте коня!
Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава,
начал облачаться в сермягу.
- Куды ватага сошла?
- К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?
- Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу,
никуды не денутся. Догоню татей!
- Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.
- Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной
сотни. Даст!
ВАСЮТА
Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья
цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.
Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
- Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря?
Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли
огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка
слабо отмахнулся.
- Не надо. Зазябнешь.
- Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот
лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с
охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.
Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно
было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми
глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в
сапоги, на голове - суконный колпак.
- Как звать, друже?
- Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, -
словоохотливо промолвил парень.
- Это от вас на Москву рыбу возят?
- Ишь ты, - улыбнулся Васюта. - Наслышан? От нас, от нас. На
озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к
огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый
кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
- На, пожуй.
Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и
принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с
пучком ивняка.
- Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот
лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое
облако пропало, растворилось.
- Ходишь за мной. Из ямы вызволил...
- Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно
ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину.
Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его
потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?"
- Сам сплету, - придвинулся он к Васюте.
- Сам? Ишь ты... Ужель приходилось?
- Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка.
- А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
- Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.
- Вот и ладно, - повеселел Васюта. - Теперь и вовсе нам будет
повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи.
Лихоманку разом не выгонишь.
Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по
темным вершинам.
Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка
прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.
- О чем ты?
- О чем? - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела.
Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.
Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая,
ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?
Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору
она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка,
милый... Как я ждала тебя".
"Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село.
Свадьбу сыграем".
Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему
суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе
поджидала беда...
Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
- Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет,