Страница:
замышляют. Купцы и приказчики, чу, грамоту царю отписали. Вот то
беда!"
Другой день Федька невесел: Болотников доставил черную весть.
Может статься, что грамота попадет самому Годунову. Тот пришлет в
крепость своих людей да приставов, и тогда прощай воеводство. Но то
будет еще не скоро. Месяц, а то и более не прибудут Борискины люди.
Надо выставить на дороге заставу. Самому же пока сидеть в крепости и
потихоньку готовить казаков к походу. Потребуются деньги, оружие и
кони...
А подьячий все заунывно бубнил и бубнил:
- Бронных дел мастера намедни просились. Железа им надобно, мечи
и копья не из чего ладить. Недовольствуют. Надо бы за железом людишек
снарядить.
Скрипнула дверь, на пороге показался Викешка.
- Прости, воевода. Десяцкий Свирька Козлов по спешному делу.
- Что ему?
- Не ведаю. Одному тебе хочет молвить. Спешно, грит.
- Впусти.
Десяцкий, длинный черноусый стрелец в красном суконном кафтане,
низко поклонился воеводе и покосился на подьячего.
- Выйди-ка, Назар Еремыч, - приказал тому Федька.
Подьячий недовольно поджал губы и удалился. Свирька же торопливо
шагнул к Берсеню.
- Из стрелецкой избы я, воевода. Сотник Потылицын нас собирал.
При упоминании сотника Федька нахмурился: терпеть не мог этого
хитроныру. Не иначе как сотник плетет черные козни в крепости, он же,
поди, и грамоту царю отписал.
Десяцкого же Федька не ведал: то был человек Потылицына. Но с
какой вестью приперся этот жердяй?
- Говори, - буркнул Берсень.
- Не ведаю, как и вымолвить... Язык не поворачивается... Беда
тебя ждет, батюшка. Спасаться те надо.
- Спасаться?.. От кого спасаться, Свирька? - резко оборвал
стрельца Федька, и на душе его потяжелело.
- Сотник обо всем дознался... Не воевода-де ты, а разбойный
атаман Федька Берсень, - чуть слышно выдавил десяцкий, но слова его
прозвучали набатом. Загорелый Федькин лоб покрылся испариной; он
шагнул к Свирьке и притянул к себе за ворот кафтана.
- Чего мелешь! Кой Федька? Воевода я, воевода Тимофей Егорыч
Веденеев!
- Вестимо, батюшка. Но Потылицын иное речет. Спасайся!
Берсень оттолкнул десяцкого, выхватил саблю.
- Убью, подлая душа! Ты сотника лазутчик. Он тебя подослал?
Свирька попятился к стене, побледнел. Вид воеводы был страшен.
- Не лазутчик я, батюшка. Люб ты народу и мне люб. А сотник наш
душой корыстен и лют, аки зверь. Выслушай меня. Срубить мою голову
всегда поспеешь.
Федька чуть поостыл.
- Слушаю, стрельче. Но гляди, коли слукавишь, пощады не жди.
- Верен я тебе, батюшка. Верой и правдой буду служить и дальше.
Послушай меня. Потылицын седни рязанскою купца повстречал, кой воеводу
Тимофея Егорыча хорошо ведает...
Десяцкий рассказывал, а Берсень с каждым его словом все больше и
больше мрачнел. Случилось то, чего не ожидал, и теперь смертельная
опасность нависла не только над ним, но и над донской повольницей.
- Спасибо, Свирька. Награжу тебя по-царски. А пока иди.
Десяцкий вышел, а Федька заметался по избе.
"Дознался-таки, рыжий пес! Ночью норовит схватить. Меня с
содругами - в железа, остальных - вырубить под корень. Крепко замыслил
сотник. Крепко! Надо опередить Потылицына... Собрать донцов и ударить
по людям сотника... Осилим ли? Под его началом втрое больше... А
казачья отвага? А задор и удаль донцов? Осилим!"
Выскочил из Воеводской избы, крикнул Викешке:
- Коня!
Викешка отвязал от коновязи белого аргамака, подвел за узду к
Федьке; тот лихо взметнул в седло и поскакал к терему; за ним
припустил и Викешка.
Ворвался в хоромы и тотчас повелел разыскать Болотникова и
Шестака. Вскоре оба были в покоях. Берсень торопливо поведал о беде, а
затем приказал:
- Садитесь на коней и стягивайте казаков к терему. Сокрушим
сотника!
Васюта метнулся к двери, а Болотников призадумался.
- Не мешкай, Иванка! - крикнул Берсень, натягивая поверх голубой
шелковой рубахи тяжелую серебристую кольчугу.
Болотников подошел к оконцу, глянул на Шестака, вскочившего на
коня.
- Стой, Васюта! Вернись!
Федька боднул Болотникова недовольным взглядом.
- Ты что, к сотнику в лапы захотел?
- Не горячись, друже. Присядь. Сломя голову дела не решают. Худо
ныне город булгачить.
- Худо?.. Не понимаю тебя, Иванка. Ужель сидеть сложа руки? Да
Потылицыну только того и надо. Сам к донцам пойду!
Федька надел поверх кольчуги кафтан, опоясался, сунул за кушак
два пистоля и шагнул к двери. Но перед ним встал Болотников.
- Не горячись! Донцов сейчас не собрать. Пьяны станичники, по
кабакам да по бабам разбрелись. А коль собирать начнешь да шум
поднимешь - Потылицын враз заподозрит. Он-то наготове. Тихо надо
сидеть, как будто ничего и не ведаем. В том наше спасенье.
- Сидеть на лавке и ждать?
- Не ждать, а с разумом дело вершить. Надо перехитрить сотника,
заманить его в ловушку.
- Заманишь его, пса!
- Заманим, - твердо вымолвил Болотников.
В Стрелецкую избу пришел Викешка. Поклонился сотнику.
- Воевода кличет, Лукьян Фомич.
- Воевода? - сотник поперхнулся, по лицу его пошли красные пятна,
глаза настороженно блеснули. - Пошто понадобился я воеводе?
- Веселье готовится, - простовато заулыбался Викешка. - Воевода
Тимофей Егорыч надумал жениться.
- Аль вдовец наш воевода? - с тайной усмешкой вопросил сотник,
теребя щепотью рыжую бороду.
- Вдовец. Жена-то еще когда преставилась, царствие ей небесное.
Старшим дружкой кличет тебя воевода.
- Немалая честь, - вновь со скрытой издевкой произнес Потылицын.
- А скоро ли свадьба? Скоро ли молодым под венец?
- Через седмицу, Лукьян Фомич. А ноне воевода хочет совет с тобой
держать и деньгами пожаловать.
- Деньгами?.. Какими деньгами, милок?
- А те, что на свадьбу пойдут. Самому-то воеводе недосуг свадьбу
готовить, пущай, грит, Лукьян Фомич распоряжается. Дам ему полтыщи
рублев, вот он все и уладит.
- Полтыщи?! - протянул сотник, приподнимаясь с лавки. - Богатую
свадьбу задумал воевода, зело богатую.
Потылицын натянул на голову шапку с меховой опушкой, пристегнул
саблю к поясу и пошел на улицу. В голове его роились радостные мысли:
"Удача сама в руки валится. Эких деньжищ вовек не достать.
Полтыщи рублев! То и во сне не привидится. Вот так Федька - тать!
Награбил, а таперь деньги на девку швыряет, лиходей. Ужель седни же в
руки передаст? Вот то хабар!"
Но сотник вдруг замедлил шаг: голову резанула иная думка:
"А почему седни? Уж не подвох ли?.. От этого злодея всего можно
ожидать. Уж не созвал ли к себе разбойную ватагу? Возьмет да и
нагрянет на Стрелецкую избу".
Потылицын и вовсе остановился. А до Воеводского терема рукой
подать, не повернуть ли вспять?
- Чего встал-то, Лукьян Фомич? - с улыбкой вопросил Викешка,
поддергивая малиновые порты.
- Чего?.. Да в животе что-то свербит. Никак после грибков крутит,
- страдальчески скорчился сотник, а сам цепко, настороженно окинул
взглядом воеводские хоромы.
- Ниче, пройдет, Лукьян Фомич. Плеснешь чарку - и полегчает.
- Полегчает ли... Воевода в тереме?
- В бане был. Да вот холоп со двора. Спросим.
Навстречу брел рыжий, ушастый детина в дерюжном зипуне. Глаза
веселые.
- Погодь, милок, - остановил детину сотник. - Где ноне воевода?
- В мыльне парился. Да, поди, уж в покои пришел, - позевывая,
ответил холоп и шагнул дальше.
Сотник поуспокоился: ежели воевода в бане, то ничего худого он не
замышляет. Да и на подворье улежно: ни стрельцов, ни казаков, ни
оружной челяди.
Сотник приосанился и неторопливой, грузной походкой направился к
терему. Викешка проводил его до самых покоев, услужливо распахнул
сводчатую дверь.
- Воевода ждет, Лукьян Фомич.
Сотник пригнул голову и шагнул за порог. В покоях ярко горели
восковые свечи в медных шандалах. В красном углу, под киотом,
развалился в дубовом резном кресле Федька Берсень; подле на лавке
сидели Болотников и Шестак.
- Здравия те, воевода, - с легким поклоном произнес Потылицын. -
Звал?
- Звал, сотник... Однако проворен ты.
- Радею, воевода. Дело-то у тебя нешутейное, - льстиво промолвил
Потылицын.
- Нешутейное, сотник... Веселое дело.
Берсень говорил тихо и вкрадчиво, протягивая слова; глаза его
смотрели на Потылицына в упор.
- Помогу, порадею, - вновь заугодничал сотник.
- Да уж будь другом, порадей, порадей Лукьян Фомич. Горазд ты на
службу, ни себя, ни людей не щадишь.
- Не щажу, воевода, - по-своему истолковал Федькины слова
Потылицын, продолжая стоять у порога.
- Вот и я о том же... Пятунку Архипова, донца моего верного,
пошто сказнил?
Потылицын так и обомлел. Ведает! Федька Берсень все ведает!.. Но
откуда? Кто донес о Пятункиной казни?
- Какой Пятунка?.. О чем речь твоя, воевода? - прикинулся
простачком сотник.
- Не петляй! - резко поднялся из кресла Берсень. - Не петляй,
дьявол! Хотел в клетке меня к царю доставить. Не быть тому!
Потылицын побагровел, понял, что угодил в Федьки и капкан, но
страха не было, одна лишь лютая злоба вырвалась наружу.
- Тать, разбойное семя! Не миновать тебе плахи!
Выхватил саблю. Обнажил саблю и Федька. Метнулись с лавки
Болотников и Васюта.
- Не лезь! - закричал им Федька. - Сам расправлюсь!
Звонко запела сталь, посыпались искры. Федька и сотник сошлись на
смертельную схватку, но она была недолгой. Сильный, сноровистый,
привычный к бою Берсень рассек Потылицына до пояса.
- Это тебе за Пятунку, - гневно бросил Федька, вытирая о ковер
окровавленную саблю. - Куда его други?
- В присенок, - подсказал Болотников.
Крикнули Викешку, тот за ноги выволок тело Потылицына из покоев.
Федька вложил саблю в ножны и глянул на Болотникова.
- Удалось, друже. А теперь, выходит, в набат?
- В набат, Федор! Посылай Викешку на звонницу.
Вскоре над крепостью поплыл частый, тревожный гул. Весь город
сбежался к воеводской избе.
Федька выехал к народу, снял шапку, поклонился на все стороны,
промолвил:
- Беда, служилые! Известились мы, что на крепость движется орда.
Поганые прут на засеку. Так мы их встретим! Те стрельцы, что со мной
прибыли, айда в Поле. Седлайте лошадей и одвуконь за город! Остальным
быть в крепости и готовиться к осаде. Побьем басурман, служилые!
- Побьем, воевода! - дружно откликнулись ратники.
Прихватив с собой Агату, казну и оружие Федька Берсень выступил
со своими "стрельцами" в Дикое Поле.
- Вот и вновь на просторе, - обнял Федьку Болотпиков.
- Изворотлив ты, друже, - рассмеялся Берсень, крепко стискивая
Ивана за плечи.
Донцы с песнями ехали по степному раздолью.
ГОДУНОВ И ПОВОЛЬНИКИ
Известие о татарах и приезд государева посланника всколыхнули
Раздоры. Казаки толпились на майдане, у кабака, выплескивая:
- Выдюжим ли, станишники, в крепости? Хан-то всей ордой
собирается. Не лучше ли в степь податься?
- И в степи не упрячешься. Выдюжим! Поганые города осаждать не
любят. Не взять им Раздор, кишка тонка!
- А что как московские воеводы с полками не подойдут? Плевать им
на голытьбу. Что тогда?
- Выдюжим!
- А жрать че будешь? Хлеба-то у нас с понюшку, кабы волком не
завыть.
- Верна! Голодуха на Дону. Царь хлебом одних лишь служилых
жалует. Им - и хлеб, и зелье, а донской вольнице - дырку от бублика.
Сиди по станицам и подыхай!
- И подохнем! Слышали, что царев посол болтал? Крымца не задорь,
под Азов за рыбой не ходи, на Волгу за зипунами не ступи.
- То не царь, братцы. То Бориски Годунова дело. На погибель
вольный Дон хочет кинуть. Пущай-де казаки велику нужду терпят, авось
они о воле забудут да к боярам возвернутся.
- Не выйдет! Не хотим под ярмо!
- Не отнять нашу волю!
Расходились, закипели казачьи сердца. Ропот стоял над Раздорами.
Атаман Богдан Васильев насупленно крутил черный ус; боярин Илья
Митрофанович Куракин испуганно выглядывал из атаманского куреня и
сердито тряс бородой.
Болотников и Берсень бродили по Раздорам, слушали речи донцов и
кляли Годунова. Лица их были дерзки и неспокойны.
- Уйду из Раздор. Соберу гулебщиков - и на Волгу. Будет у нас и
хлеб и зипуны. Пойдешь со мной? - спросил Берсень.
- Пошел бы, Федор, да ноне не время. Допрежь с татарами надо
разделаться. Позову свою станицу в Раздоры. Здесь нам с погаными
биться. Как круг порешил, так и будет, - ответил Болотников.
- Твоя правда, друже: не время. Помешали поганые моей задумке, но
и с Васильевым мне воедино не ходить. Кривая душа в нем, на Москву
оглядывается. Не зря, поди, Куракина у себя укрыл. Есть же особый двор
для послов, так нет, в свой курень упрятал.
С майдана послышался зычный возглас:
- Казаки! Струги с Воронежа!
Казаки шустро побежали к воротам.
- Что за струги? - спросил Болотников.
- Наши, раздорские, - пояснил Федька. - Послали пять стругов за
хлебом и солью. Царь-то нам уж три года ничего не присылает. Авось
чего и добыли донцы.
Оба заспешили к воротам. Миновав башню и водяной ров, оказались
на невысоком обрывистом берегу.
- Два струга?.. А где ж остальные, братцы? - воскликнул матерый
казак Григорий Солома.
- Ужель отстали? Но донцы врозь не ходят, - вторил ему повольник
с турецким пистолем за поясом.
- И казаков мало... Едва гребут. Нешто опились, дьяволы!
Струги все ближе и ближе, и вот они медленно подплыли к берегу.
Гребцы подняли весла, и вышли на палубу. Носы казаков завешаны
окровавленными тряпицами. Один из Донцов, ступил вперед, сорвал
тряпицу, обнажив обезображенное лицо.
- Полюбуйтесь, братцы! Полюбуйтесь на наши хари!
Сорвали тряпицы и остальные гребцы. Раздоры загудели:
- Да какие ж собаки вам ноздри рвали?
- Кто посмел казака обесчестить?
- То злое лихо!
Прибывшие казаки высыпали на берег. Федька Берсень, растолкав
толпу, подошел к рослому саженистому в плечах повольнику; тот был
старшим в хлебном походе.
- Сказывай, Фролка.
- Худо сходили, братцы, - угрюмо начал повольник. - Нет нам
выходу с Дона, нет былой волюшки. Сидеть нам в Раздорах и чахнуть. А
коль высунемся - тут вам силки да волчьи ямы. Обложили нас, братцы!
- Сказывай толком, не томи, - оборвал казака Федька.
- Худо сходили, - повторил повольник. - Не доплыли мы до
Воронежа. На московские заставы напоролись. Повелели нам вспять
возвращаться, мы гвалт подняли. Нет-де у нас ни зелья, ни хлеба, ни
одежонки. И вспять вам никак неможно. На Воронеж пойдем! Сотник же
стрелецкий криком исходит. "Воры вы, разбойники! Государю помеху
чините, с крымцами и азовцами Москву ссорите. Ступайте прочь! Не пущу
до Воронежа" А мы свое гнем. Тогда повелел сотник из пищалей стрелять.
"Не пущу, воры! Всех уложу!" Озлились мы, со стругов соскочили - и на
стрельцов. На саблях бились, из пистолей крушили. Многих стрельцов к
праотцам отправили, остальные же деру дали. Поплыли дале. Но верст
через сорок на новую заставу наткнулись. Как глянули, так и не по себе
стало. Встретила нас целая рать, поди, полтыщи стрельцов на берег
вышло. Из пушек принялись палить. Передний струг - в щепы. И вспять
плыть поздно. На берег ринулись, бой приняли. Но тяжко было;
стрельцов-то впятеро боле. Почитай, все и полегли. Осталось нас всего
два десятка.
- Аль в полон сдались? - с укором глянул на вернувшихся казаков
Берсень.
- В полон? - зло сверкнул глазами старшой. - Того и в мыслях не
было, Федька. Рубились мы без страха, и все бы там головы положили.
Все бы до единого!
- Однако ж не положили, - продолжал хмуриться Берсень.
- Не положили, есаул. Стрельцы ноне будто татаре стали. С
арканами по степи ездят. Вот и заарканили нас последних да в Воронеж
отвезли. А там нам ноздри вырвали и на струги посадили. Плывите-де,
воры, в свои низовые городки и казакам накажите, чтоб сидели тихо,
бояр почитали и царя во всем слушались. А коль вновь воровать зачнете
- не быть вам живу.
Федька в сердцах швырнул шапку оземь.
- Дожили, казаки! Ни проходу, ни проезду!
И опять зашумело буйное казачье море:
- Извести нас хотят бояре! Подыхай Понизовье!
- Живи одной рыбой!
- Рыбой? Да где она, рыба-то? Рыбные тони под Азовом, так туды
царь не велит ходить.
- Не царь, а Борис Годунов, вражий сын!
- До Годунова и застав не было. К Москве ездили без помехи. Ноне
же стрельцами обложили.
- Казаков побил. Айда на Воронеж, донцы! Отомстим за братьев!
Долго серчали казаки, долго их тысячеголосый ропот стоял над
тихим Доном.
Болотников же стоял молча; он смотрел в огневанные лица
повольников и думал:
"Не сладко на Дону. Снизу турки подпирают, с боков крымцы и ногаи
жмут, а сверху бояре наседают. Вот попробуй и поживи вольно. Слабому
здесь не место, вмиг сомнут. Тут крепкий народ надобен, чтоб ни черта,
ни бога не боялся, ни вражины поганой. А враг рядом, татары вот-вот
нагрянут на Понизовье. Надо забыть о всех бедах и готовиться к сече.
Ордынец силен и коварен, он ждать не будет".
Болотников поднялся на опрокинутый челн и громко, перекрывая гул
повольницы, прокричал:
- Братья-казаки! Послушайте меня!
Шум понемногу улегся, повольники устремили взгляды на
Болотникова, а тот, взбудораженный вниманием раздорцев, смело и веско
промолвил:
- Борис Годунов и бояре - враги наши. О том мы все ведаем, но не
о них сейчас речь. И о Воронеже надо покуда забыть. Не время нам с
боярами биться. Ордынец под боком. Пока мы тут балясничаем, поганые в
тумены сбегаются. Орду крепят. Близок день, когда татары хлынут на
наши городки и станицы. И нам их не удержать. На кругу дельно решили.
Надо немедля слать по станицам гонцов, скликать всех казаков в Раздоры
и готовить город к осаде. Здесь мы дадим бой поганым и стоять будем
насмерть, чтоб ни один ордынец не проник за наши стены. Раздоры не
пустят поганых на Дон!
Болотникова дружно поддержали:
- Верно речешь - не пустим!
- Свернем шею ордынцу, а потом и за бояр примемся!
- К атаману, донцы! Пущай Раздоры крепит! К атаману!
ЦАРЕВ ПОСЛАННИК
Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев. Да и как
тут не серчать? Неслыханный срам! Гультяи опозорили так, что и до
смертного часа не забудешь. Когда это было, чтоб простолюдин, голь
перекатная, смерд с боярина шапку сдирал!.. А каково царю-батюшке?
Его-то еще пуще обесчестили. Взяли да государеву грамоту - кобыле под
хвост. Царев указ с печатями! Да за такое головы на плахе рубят.
Злодеи! Ни бояре, ни царь им не страшны. Вон что Ивашка Болотников
выкрикнул: господам-де нас не достать, кишка тонка. А коли силой
сунетесь - головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону
боярской неволе!
Ишь, бунташное семя, чего изрек. Крамольник, смерд сиволапый!
Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может
статься, от них и броженье на Руси.
Разместили боярина в просторном атаманском курене. Богдан
Васильев отдал ему белую избу, а сам пока перебрался в обширный
рубленый подклет.
Боярину подавали на стол богато, но еда не шла в горло. Душа
кипела злобой. Хотелось тотчас уехать в Москву и обо всем поведать
царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков.
Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить
государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его
оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у
себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять
боярам. О том более всего на Москве пеклись:
"Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы,
великий глад на Руси. Мужика с Дона - долой и к сохе. Пущай оратай на
земле сидит, пущай хлеб растит".
Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную
бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и
крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как
на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать.
Нечестивцы!
Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и
ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая
честь.
Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет.
Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя
унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются.
Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы
хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог чуть что - и голову с
плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен
был в гневе государь, страшен!
А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В
постах и в молитвах проводит дни свои. "Царь-пономарь", - так на
Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах
державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает
лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и
вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко.
Окраины заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в
Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат.
Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачьи старшины
намерены с Москвой ладить. Они живут богато и не хотят задорить царя.
Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать
повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?"
Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч
сказал недовольно:
- Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу -
бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!
- Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, - смиренно молвил
Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной
икрой.
- А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится
мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они
атамана. Ты им вдоль, а они поперек.
- Горлопанов на Дону хватает, - хмыкнул Васильев. - Но ведь и у
вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.
- Да что наши! - взвился боярин. - Не успеет язык высунуть - и в
железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.
- Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, -
нахохлился Васильев.
- Вот то и худо! - еще более вскинулся Куракин. - Не было у вас
порядка и не будет. Народ надо в узде держать!
- В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле
ходить.
- Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!
Васильев потемнел в лице.
- На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о
державе, а не о лихом деле.
- О державе? Это голытьба-то о державе?
Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его задергалась,
глаза округлились.
- Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое.
Царь бы не слал стрельцов на окраины.
- Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот
так-то, боярин.
- Это вы-то грудью! - сорвался на крик Куракин. - Воры,
разбойники!
- Грудью, боярин, - веско повторил Васильев. - Казы-Гирей на Русь
идет, и мы его здесь остановим.
Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в
самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы
лишиться.
- Доподлинны ли вести, атаман?
- Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.
Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он
уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина
обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.
- Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, - не скрывая
иронии, промолвил атаман.
"Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, - растерянно
ахал Илья Митрофаныч. - Уж лучше в опале у государя быть, чем под
носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать,
да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел".
"Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию". Приведешь
их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда
на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь
разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав... А мне-то как быть?
Тут оставаться опасно".
Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.
- Выпей, боярин, - вновь придвинул кубок Васильев.
Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же
опять наполнил кубки.
- Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!
За государя не выпить - грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре
обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном
кафтане.
- Царя-то хоть известили?
- Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.
- А сами-то как? Нешто орды не боитесь?
- В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем
отбиваться... Да вот одно худо, - Васильев нахмурился. - Маловато у
нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит.
Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гутарить
неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.
- Гневается на вас царь. Басурман задерите, беглых укрываете?
- Басурмане нас сами задорят... А вот о беглых особая речь. Тут
нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.
Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин
насторожился.
- Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре
пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!
- Вам надобны, а Дону - помеха, - наугрюмился Васильев. - Хоть
сейчас выдал бы до единого.
- Вот и слава богу! - возрадовался Куракин. - Вот за то и выпьем.
Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел - отгородиться
крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону.
"Чем больше голытьбы! - не раз говорил он своим доверенным старшинам,
- тем больше голоду и напастей". Дон как ни велик, но всех ему не
беда!"
Другой день Федька невесел: Болотников доставил черную весть.
Может статься, что грамота попадет самому Годунову. Тот пришлет в
крепость своих людей да приставов, и тогда прощай воеводство. Но то
будет еще не скоро. Месяц, а то и более не прибудут Борискины люди.
Надо выставить на дороге заставу. Самому же пока сидеть в крепости и
потихоньку готовить казаков к походу. Потребуются деньги, оружие и
кони...
А подьячий все заунывно бубнил и бубнил:
- Бронных дел мастера намедни просились. Железа им надобно, мечи
и копья не из чего ладить. Недовольствуют. Надо бы за железом людишек
снарядить.
Скрипнула дверь, на пороге показался Викешка.
- Прости, воевода. Десяцкий Свирька Козлов по спешному делу.
- Что ему?
- Не ведаю. Одному тебе хочет молвить. Спешно, грит.
- Впусти.
Десяцкий, длинный черноусый стрелец в красном суконном кафтане,
низко поклонился воеводе и покосился на подьячего.
- Выйди-ка, Назар Еремыч, - приказал тому Федька.
Подьячий недовольно поджал губы и удалился. Свирька же торопливо
шагнул к Берсеню.
- Из стрелецкой избы я, воевода. Сотник Потылицын нас собирал.
При упоминании сотника Федька нахмурился: терпеть не мог этого
хитроныру. Не иначе как сотник плетет черные козни в крепости, он же,
поди, и грамоту царю отписал.
Десяцкого же Федька не ведал: то был человек Потылицына. Но с
какой вестью приперся этот жердяй?
- Говори, - буркнул Берсень.
- Не ведаю, как и вымолвить... Язык не поворачивается... Беда
тебя ждет, батюшка. Спасаться те надо.
- Спасаться?.. От кого спасаться, Свирька? - резко оборвал
стрельца Федька, и на душе его потяжелело.
- Сотник обо всем дознался... Не воевода-де ты, а разбойный
атаман Федька Берсень, - чуть слышно выдавил десяцкий, но слова его
прозвучали набатом. Загорелый Федькин лоб покрылся испариной; он
шагнул к Свирьке и притянул к себе за ворот кафтана.
- Чего мелешь! Кой Федька? Воевода я, воевода Тимофей Егорыч
Веденеев!
- Вестимо, батюшка. Но Потылицын иное речет. Спасайся!
Берсень оттолкнул десяцкого, выхватил саблю.
- Убью, подлая душа! Ты сотника лазутчик. Он тебя подослал?
Свирька попятился к стене, побледнел. Вид воеводы был страшен.
- Не лазутчик я, батюшка. Люб ты народу и мне люб. А сотник наш
душой корыстен и лют, аки зверь. Выслушай меня. Срубить мою голову
всегда поспеешь.
Федька чуть поостыл.
- Слушаю, стрельче. Но гляди, коли слукавишь, пощады не жди.
- Верен я тебе, батюшка. Верой и правдой буду служить и дальше.
Послушай меня. Потылицын седни рязанскою купца повстречал, кой воеводу
Тимофея Егорыча хорошо ведает...
Десяцкий рассказывал, а Берсень с каждым его словом все больше и
больше мрачнел. Случилось то, чего не ожидал, и теперь смертельная
опасность нависла не только над ним, но и над донской повольницей.
- Спасибо, Свирька. Награжу тебя по-царски. А пока иди.
Десяцкий вышел, а Федька заметался по избе.
"Дознался-таки, рыжий пес! Ночью норовит схватить. Меня с
содругами - в железа, остальных - вырубить под корень. Крепко замыслил
сотник. Крепко! Надо опередить Потылицына... Собрать донцов и ударить
по людям сотника... Осилим ли? Под его началом втрое больше... А
казачья отвага? А задор и удаль донцов? Осилим!"
Выскочил из Воеводской избы, крикнул Викешке:
- Коня!
Викешка отвязал от коновязи белого аргамака, подвел за узду к
Федьке; тот лихо взметнул в седло и поскакал к терему; за ним
припустил и Викешка.
Ворвался в хоромы и тотчас повелел разыскать Болотникова и
Шестака. Вскоре оба были в покоях. Берсень торопливо поведал о беде, а
затем приказал:
- Садитесь на коней и стягивайте казаков к терему. Сокрушим
сотника!
Васюта метнулся к двери, а Болотников призадумался.
- Не мешкай, Иванка! - крикнул Берсень, натягивая поверх голубой
шелковой рубахи тяжелую серебристую кольчугу.
Болотников подошел к оконцу, глянул на Шестака, вскочившего на
коня.
- Стой, Васюта! Вернись!
Федька боднул Болотникова недовольным взглядом.
- Ты что, к сотнику в лапы захотел?
- Не горячись, друже. Присядь. Сломя голову дела не решают. Худо
ныне город булгачить.
- Худо?.. Не понимаю тебя, Иванка. Ужель сидеть сложа руки? Да
Потылицыну только того и надо. Сам к донцам пойду!
Федька надел поверх кольчуги кафтан, опоясался, сунул за кушак
два пистоля и шагнул к двери. Но перед ним встал Болотников.
- Не горячись! Донцов сейчас не собрать. Пьяны станичники, по
кабакам да по бабам разбрелись. А коль собирать начнешь да шум
поднимешь - Потылицын враз заподозрит. Он-то наготове. Тихо надо
сидеть, как будто ничего и не ведаем. В том наше спасенье.
- Сидеть на лавке и ждать?
- Не ждать, а с разумом дело вершить. Надо перехитрить сотника,
заманить его в ловушку.
- Заманишь его, пса!
- Заманим, - твердо вымолвил Болотников.
В Стрелецкую избу пришел Викешка. Поклонился сотнику.
- Воевода кличет, Лукьян Фомич.
- Воевода? - сотник поперхнулся, по лицу его пошли красные пятна,
глаза настороженно блеснули. - Пошто понадобился я воеводе?
- Веселье готовится, - простовато заулыбался Викешка. - Воевода
Тимофей Егорыч надумал жениться.
- Аль вдовец наш воевода? - с тайной усмешкой вопросил сотник,
теребя щепотью рыжую бороду.
- Вдовец. Жена-то еще когда преставилась, царствие ей небесное.
Старшим дружкой кличет тебя воевода.
- Немалая честь, - вновь со скрытой издевкой произнес Потылицын.
- А скоро ли свадьба? Скоро ли молодым под венец?
- Через седмицу, Лукьян Фомич. А ноне воевода хочет совет с тобой
держать и деньгами пожаловать.
- Деньгами?.. Какими деньгами, милок?
- А те, что на свадьбу пойдут. Самому-то воеводе недосуг свадьбу
готовить, пущай, грит, Лукьян Фомич распоряжается. Дам ему полтыщи
рублев, вот он все и уладит.
- Полтыщи?! - протянул сотник, приподнимаясь с лавки. - Богатую
свадьбу задумал воевода, зело богатую.
Потылицын натянул на голову шапку с меховой опушкой, пристегнул
саблю к поясу и пошел на улицу. В голове его роились радостные мысли:
"Удача сама в руки валится. Эких деньжищ вовек не достать.
Полтыщи рублев! То и во сне не привидится. Вот так Федька - тать!
Награбил, а таперь деньги на девку швыряет, лиходей. Ужель седни же в
руки передаст? Вот то хабар!"
Но сотник вдруг замедлил шаг: голову резанула иная думка:
"А почему седни? Уж не подвох ли?.. От этого злодея всего можно
ожидать. Уж не созвал ли к себе разбойную ватагу? Возьмет да и
нагрянет на Стрелецкую избу".
Потылицын и вовсе остановился. А до Воеводского терема рукой
подать, не повернуть ли вспять?
- Чего встал-то, Лукьян Фомич? - с улыбкой вопросил Викешка,
поддергивая малиновые порты.
- Чего?.. Да в животе что-то свербит. Никак после грибков крутит,
- страдальчески скорчился сотник, а сам цепко, настороженно окинул
взглядом воеводские хоромы.
- Ниче, пройдет, Лукьян Фомич. Плеснешь чарку - и полегчает.
- Полегчает ли... Воевода в тереме?
- В бане был. Да вот холоп со двора. Спросим.
Навстречу брел рыжий, ушастый детина в дерюжном зипуне. Глаза
веселые.
- Погодь, милок, - остановил детину сотник. - Где ноне воевода?
- В мыльне парился. Да, поди, уж в покои пришел, - позевывая,
ответил холоп и шагнул дальше.
Сотник поуспокоился: ежели воевода в бане, то ничего худого он не
замышляет. Да и на подворье улежно: ни стрельцов, ни казаков, ни
оружной челяди.
Сотник приосанился и неторопливой, грузной походкой направился к
терему. Викешка проводил его до самых покоев, услужливо распахнул
сводчатую дверь.
- Воевода ждет, Лукьян Фомич.
Сотник пригнул голову и шагнул за порог. В покоях ярко горели
восковые свечи в медных шандалах. В красном углу, под киотом,
развалился в дубовом резном кресле Федька Берсень; подле на лавке
сидели Болотников и Шестак.
- Здравия те, воевода, - с легким поклоном произнес Потылицын. -
Звал?
- Звал, сотник... Однако проворен ты.
- Радею, воевода. Дело-то у тебя нешутейное, - льстиво промолвил
Потылицын.
- Нешутейное, сотник... Веселое дело.
Берсень говорил тихо и вкрадчиво, протягивая слова; глаза его
смотрели на Потылицына в упор.
- Помогу, порадею, - вновь заугодничал сотник.
- Да уж будь другом, порадей, порадей Лукьян Фомич. Горазд ты на
службу, ни себя, ни людей не щадишь.
- Не щажу, воевода, - по-своему истолковал Федькины слова
Потылицын, продолжая стоять у порога.
- Вот и я о том же... Пятунку Архипова, донца моего верного,
пошто сказнил?
Потылицын так и обомлел. Ведает! Федька Берсень все ведает!.. Но
откуда? Кто донес о Пятункиной казни?
- Какой Пятунка?.. О чем речь твоя, воевода? - прикинулся
простачком сотник.
- Не петляй! - резко поднялся из кресла Берсень. - Не петляй,
дьявол! Хотел в клетке меня к царю доставить. Не быть тому!
Потылицын побагровел, понял, что угодил в Федьки и капкан, но
страха не было, одна лишь лютая злоба вырвалась наружу.
- Тать, разбойное семя! Не миновать тебе плахи!
Выхватил саблю. Обнажил саблю и Федька. Метнулись с лавки
Болотников и Васюта.
- Не лезь! - закричал им Федька. - Сам расправлюсь!
Звонко запела сталь, посыпались искры. Федька и сотник сошлись на
смертельную схватку, но она была недолгой. Сильный, сноровистый,
привычный к бою Берсень рассек Потылицына до пояса.
- Это тебе за Пятунку, - гневно бросил Федька, вытирая о ковер
окровавленную саблю. - Куда его други?
- В присенок, - подсказал Болотников.
Крикнули Викешку, тот за ноги выволок тело Потылицына из покоев.
Федька вложил саблю в ножны и глянул на Болотникова.
- Удалось, друже. А теперь, выходит, в набат?
- В набат, Федор! Посылай Викешку на звонницу.
Вскоре над крепостью поплыл частый, тревожный гул. Весь город
сбежался к воеводской избе.
Федька выехал к народу, снял шапку, поклонился на все стороны,
промолвил:
- Беда, служилые! Известились мы, что на крепость движется орда.
Поганые прут на засеку. Так мы их встретим! Те стрельцы, что со мной
прибыли, айда в Поле. Седлайте лошадей и одвуконь за город! Остальным
быть в крепости и готовиться к осаде. Побьем басурман, служилые!
- Побьем, воевода! - дружно откликнулись ратники.
Прихватив с собой Агату, казну и оружие Федька Берсень выступил
со своими "стрельцами" в Дикое Поле.
- Вот и вновь на просторе, - обнял Федьку Болотпиков.
- Изворотлив ты, друже, - рассмеялся Берсень, крепко стискивая
Ивана за плечи.
Донцы с песнями ехали по степному раздолью.
ГОДУНОВ И ПОВОЛЬНИКИ
Известие о татарах и приезд государева посланника всколыхнули
Раздоры. Казаки толпились на майдане, у кабака, выплескивая:
- Выдюжим ли, станишники, в крепости? Хан-то всей ордой
собирается. Не лучше ли в степь податься?
- И в степи не упрячешься. Выдюжим! Поганые города осаждать не
любят. Не взять им Раздор, кишка тонка!
- А что как московские воеводы с полками не подойдут? Плевать им
на голытьбу. Что тогда?
- Выдюжим!
- А жрать че будешь? Хлеба-то у нас с понюшку, кабы волком не
завыть.
- Верна! Голодуха на Дону. Царь хлебом одних лишь служилых
жалует. Им - и хлеб, и зелье, а донской вольнице - дырку от бублика.
Сиди по станицам и подыхай!
- И подохнем! Слышали, что царев посол болтал? Крымца не задорь,
под Азов за рыбой не ходи, на Волгу за зипунами не ступи.
- То не царь, братцы. То Бориски Годунова дело. На погибель
вольный Дон хочет кинуть. Пущай-де казаки велику нужду терпят, авось
они о воле забудут да к боярам возвернутся.
- Не выйдет! Не хотим под ярмо!
- Не отнять нашу волю!
Расходились, закипели казачьи сердца. Ропот стоял над Раздорами.
Атаман Богдан Васильев насупленно крутил черный ус; боярин Илья
Митрофанович Куракин испуганно выглядывал из атаманского куреня и
сердито тряс бородой.
Болотников и Берсень бродили по Раздорам, слушали речи донцов и
кляли Годунова. Лица их были дерзки и неспокойны.
- Уйду из Раздор. Соберу гулебщиков - и на Волгу. Будет у нас и
хлеб и зипуны. Пойдешь со мной? - спросил Берсень.
- Пошел бы, Федор, да ноне не время. Допрежь с татарами надо
разделаться. Позову свою станицу в Раздоры. Здесь нам с погаными
биться. Как круг порешил, так и будет, - ответил Болотников.
- Твоя правда, друже: не время. Помешали поганые моей задумке, но
и с Васильевым мне воедино не ходить. Кривая душа в нем, на Москву
оглядывается. Не зря, поди, Куракина у себя укрыл. Есть же особый двор
для послов, так нет, в свой курень упрятал.
С майдана послышался зычный возглас:
- Казаки! Струги с Воронежа!
Казаки шустро побежали к воротам.
- Что за струги? - спросил Болотников.
- Наши, раздорские, - пояснил Федька. - Послали пять стругов за
хлебом и солью. Царь-то нам уж три года ничего не присылает. Авось
чего и добыли донцы.
Оба заспешили к воротам. Миновав башню и водяной ров, оказались
на невысоком обрывистом берегу.
- Два струга?.. А где ж остальные, братцы? - воскликнул матерый
казак Григорий Солома.
- Ужель отстали? Но донцы врозь не ходят, - вторил ему повольник
с турецким пистолем за поясом.
- И казаков мало... Едва гребут. Нешто опились, дьяволы!
Струги все ближе и ближе, и вот они медленно подплыли к берегу.
Гребцы подняли весла, и вышли на палубу. Носы казаков завешаны
окровавленными тряпицами. Один из Донцов, ступил вперед, сорвал
тряпицу, обнажив обезображенное лицо.
- Полюбуйтесь, братцы! Полюбуйтесь на наши хари!
Сорвали тряпицы и остальные гребцы. Раздоры загудели:
- Да какие ж собаки вам ноздри рвали?
- Кто посмел казака обесчестить?
- То злое лихо!
Прибывшие казаки высыпали на берег. Федька Берсень, растолкав
толпу, подошел к рослому саженистому в плечах повольнику; тот был
старшим в хлебном походе.
- Сказывай, Фролка.
- Худо сходили, братцы, - угрюмо начал повольник. - Нет нам
выходу с Дона, нет былой волюшки. Сидеть нам в Раздорах и чахнуть. А
коль высунемся - тут вам силки да волчьи ямы. Обложили нас, братцы!
- Сказывай толком, не томи, - оборвал казака Федька.
- Худо сходили, - повторил повольник. - Не доплыли мы до
Воронежа. На московские заставы напоролись. Повелели нам вспять
возвращаться, мы гвалт подняли. Нет-де у нас ни зелья, ни хлеба, ни
одежонки. И вспять вам никак неможно. На Воронеж пойдем! Сотник же
стрелецкий криком исходит. "Воры вы, разбойники! Государю помеху
чините, с крымцами и азовцами Москву ссорите. Ступайте прочь! Не пущу
до Воронежа" А мы свое гнем. Тогда повелел сотник из пищалей стрелять.
"Не пущу, воры! Всех уложу!" Озлились мы, со стругов соскочили - и на
стрельцов. На саблях бились, из пистолей крушили. Многих стрельцов к
праотцам отправили, остальные же деру дали. Поплыли дале. Но верст
через сорок на новую заставу наткнулись. Как глянули, так и не по себе
стало. Встретила нас целая рать, поди, полтыщи стрельцов на берег
вышло. Из пушек принялись палить. Передний струг - в щепы. И вспять
плыть поздно. На берег ринулись, бой приняли. Но тяжко было;
стрельцов-то впятеро боле. Почитай, все и полегли. Осталось нас всего
два десятка.
- Аль в полон сдались? - с укором глянул на вернувшихся казаков
Берсень.
- В полон? - зло сверкнул глазами старшой. - Того и в мыслях не
было, Федька. Рубились мы без страха, и все бы там головы положили.
Все бы до единого!
- Однако ж не положили, - продолжал хмуриться Берсень.
- Не положили, есаул. Стрельцы ноне будто татаре стали. С
арканами по степи ездят. Вот и заарканили нас последних да в Воронеж
отвезли. А там нам ноздри вырвали и на струги посадили. Плывите-де,
воры, в свои низовые городки и казакам накажите, чтоб сидели тихо,
бояр почитали и царя во всем слушались. А коль вновь воровать зачнете
- не быть вам живу.
Федька в сердцах швырнул шапку оземь.
- Дожили, казаки! Ни проходу, ни проезду!
И опять зашумело буйное казачье море:
- Извести нас хотят бояре! Подыхай Понизовье!
- Живи одной рыбой!
- Рыбой? Да где она, рыба-то? Рыбные тони под Азовом, так туды
царь не велит ходить.
- Не царь, а Борис Годунов, вражий сын!
- До Годунова и застав не было. К Москве ездили без помехи. Ноне
же стрельцами обложили.
- Казаков побил. Айда на Воронеж, донцы! Отомстим за братьев!
Долго серчали казаки, долго их тысячеголосый ропот стоял над
тихим Доном.
Болотников же стоял молча; он смотрел в огневанные лица
повольников и думал:
"Не сладко на Дону. Снизу турки подпирают, с боков крымцы и ногаи
жмут, а сверху бояре наседают. Вот попробуй и поживи вольно. Слабому
здесь не место, вмиг сомнут. Тут крепкий народ надобен, чтоб ни черта,
ни бога не боялся, ни вражины поганой. А враг рядом, татары вот-вот
нагрянут на Понизовье. Надо забыть о всех бедах и готовиться к сече.
Ордынец силен и коварен, он ждать не будет".
Болотников поднялся на опрокинутый челн и громко, перекрывая гул
повольницы, прокричал:
- Братья-казаки! Послушайте меня!
Шум понемногу улегся, повольники устремили взгляды на
Болотникова, а тот, взбудораженный вниманием раздорцев, смело и веско
промолвил:
- Борис Годунов и бояре - враги наши. О том мы все ведаем, но не
о них сейчас речь. И о Воронеже надо покуда забыть. Не время нам с
боярами биться. Ордынец под боком. Пока мы тут балясничаем, поганые в
тумены сбегаются. Орду крепят. Близок день, когда татары хлынут на
наши городки и станицы. И нам их не удержать. На кругу дельно решили.
Надо немедля слать по станицам гонцов, скликать всех казаков в Раздоры
и готовить город к осаде. Здесь мы дадим бой поганым и стоять будем
насмерть, чтоб ни один ордынец не проник за наши стены. Раздоры не
пустят поганых на Дон!
Болотникова дружно поддержали:
- Верно речешь - не пустим!
- Свернем шею ордынцу, а потом и за бояр примемся!
- К атаману, донцы! Пущай Раздоры крепит! К атаману!
ЦАРЕВ ПОСЛАННИК
Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев. Да и как
тут не серчать? Неслыханный срам! Гультяи опозорили так, что и до
смертного часа не забудешь. Когда это было, чтоб простолюдин, голь
перекатная, смерд с боярина шапку сдирал!.. А каково царю-батюшке?
Его-то еще пуще обесчестили. Взяли да государеву грамоту - кобыле под
хвост. Царев указ с печатями! Да за такое головы на плахе рубят.
Злодеи! Ни бояре, ни царь им не страшны. Вон что Ивашка Болотников
выкрикнул: господам-де нас не достать, кишка тонка. А коли силой
сунетесь - головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону
боярской неволе!
Ишь, бунташное семя, чего изрек. Крамольник, смерд сиволапый!
Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может
статься, от них и броженье на Руси.
Разместили боярина в просторном атаманском курене. Богдан
Васильев отдал ему белую избу, а сам пока перебрался в обширный
рубленый подклет.
Боярину подавали на стол богато, но еда не шла в горло. Душа
кипела злобой. Хотелось тотчас уехать в Москву и обо всем поведать
царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков.
Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить
государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его
оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у
себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять
боярам. О том более всего на Москве пеклись:
"Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы,
великий глад на Руси. Мужика с Дона - долой и к сохе. Пущай оратай на
земле сидит, пущай хлеб растит".
Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную
бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и
крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как
на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать.
Нечестивцы!
Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и
ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая
честь.
Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет.
Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя
унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются.
Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы
хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог чуть что - и голову с
плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен
был в гневе государь, страшен!
А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В
постах и в молитвах проводит дни свои. "Царь-пономарь", - так на
Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах
державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает
лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и
вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко.
Окраины заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в
Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат.
Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачьи старшины
намерены с Москвой ладить. Они живут богато и не хотят задорить царя.
Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать
повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?"
Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч
сказал недовольно:
- Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу -
бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!
- Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, - смиренно молвил
Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной
икрой.
- А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится
мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они
атамана. Ты им вдоль, а они поперек.
- Горлопанов на Дону хватает, - хмыкнул Васильев. - Но ведь и у
вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.
- Да что наши! - взвился боярин. - Не успеет язык высунуть - и в
железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.
- Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, -
нахохлился Васильев.
- Вот то и худо! - еще более вскинулся Куракин. - Не было у вас
порядка и не будет. Народ надо в узде держать!
- В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле
ходить.
- Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!
Васильев потемнел в лице.
- На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о
державе, а не о лихом деле.
- О державе? Это голытьба-то о державе?
Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его задергалась,
глаза округлились.
- Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое.
Царь бы не слал стрельцов на окраины.
- Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот
так-то, боярин.
- Это вы-то грудью! - сорвался на крик Куракин. - Воры,
разбойники!
- Грудью, боярин, - веско повторил Васильев. - Казы-Гирей на Русь
идет, и мы его здесь остановим.
Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в
самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы
лишиться.
- Доподлинны ли вести, атаман?
- Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.
Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он
уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина
обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.
- Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, - не скрывая
иронии, промолвил атаман.
"Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, - растерянно
ахал Илья Митрофаныч. - Уж лучше в опале у государя быть, чем под
носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать,
да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел".
"Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию". Приведешь
их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда
на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь
разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав... А мне-то как быть?
Тут оставаться опасно".
Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.
- Выпей, боярин, - вновь придвинул кубок Васильев.
Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же
опять наполнил кубки.
- Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!
За государя не выпить - грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре
обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном
кафтане.
- Царя-то хоть известили?
- Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.
- А сами-то как? Нешто орды не боитесь?
- В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем
отбиваться... Да вот одно худо, - Васильев нахмурился. - Маловато у
нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит.
Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гутарить
неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.
- Гневается на вас царь. Басурман задерите, беглых укрываете?
- Басурмане нас сами задорят... А вот о беглых особая речь. Тут
нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.
Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин
насторожился.
- Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре
пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!
- Вам надобны, а Дону - помеха, - наугрюмился Васильев. - Хоть
сейчас выдал бы до единого.
- Вот и слава богу! - возрадовался Куракин. - Вот за то и выпьем.
Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел - отгородиться
крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону.
"Чем больше голытьбы! - не раз говорил он своим доверенным старшинам,
- тем больше голоду и напастей". Дон как ни велик, но всех ему не