Замыслов Валерий. Иван Болотников

новая волна турок; ворота уже невозможно было закрыть. Но тут выручил
Тереха Рязанец. Он ударил из пушек дробом, и янычары на малое время
отхлынули назад. Турок, застрявших в проходе, оттеснили копьями.
Ворота закрылись.
На резвом вороном коне прискакал разгневанный Богдан Васильев.
Ему уже донесли о вылазке Болотникова.
- Ты что, белены объелся! - заорал он на родниковского атамана. -
Как ты посмел открыть ворота врагу?
- Уйми пыл, атаман, - устало вымолвил Болотников. - И шапку скинь
перед погибшими. У меня их четыре десятка полегло.
- Мало тебе! Мог бы и всю станицу уложить! - как будто не слыша
слов Болотникова, кипятился Васильев.
К атаману подошел Тереха Рязанец.
- Ты бы поостыл, Богдан Андреич. Болотникову надо в ноги
поклониться. Доброе дело сотворил он для донцов, а ты горло дерешь.
- Еще один заступник, - желчно произнес Васильев. - Едва орду в
Раздоры не впустили.
- Однако вредоумный же ты казак, - осерчал Рязанец. - Янычары
восемь пушек у ворот поставили. В щепы бы разнесли. Вот тогда бы и в
самом деле орда очутилась в Раздорах. Быть бы нам битыми, да сей
молодец помог. Заклепал он турецкие пушки, атаман!
Гнев с лица Васильева как рукой сняло. Он сошел с коня я хлопнул
Болотникова по плечу.
- Спасибо тебе, родниковский атаман! Спасибо, станишники!
- Ты не нас благодари, а Рязанца. Это он пушки заклепать
надоумил, - кивнул в сторону пушкаря Болотников.
- И Рязанцу, спасибо!
Васильев снял шапку и поясно поклонился убитым повольникам,
лежавшим на земле.
- Дон вас не забудет, казаки.
Затем Васильев осмотрел наряд, проверил, много ли осталось у
пушкарей ядер, дроба и пороху.
- Поберегай зелье, Тереха. Нам его и на три дня не хватит.
Напрасно не пали.
Рязанец обиделся.
- Я свое дело ведаю, атаман.
- Поберегай! - назидательно повторил Васильев и, взмахнув на
коня, поспешил к другим стенам крепости.
Вокруг Раздор на какое-то время установилась тишина. Турки и
татары отошли за ров.
Раздосадованный мурза Джанибек решил созвать тысячников и
темников на курлатай. Пригласил и Ахмет-пашу, но тот не приехал, а
прислал вместо себя чауша.
- Великий и несравненный Ахмет-паша повелел сказать, мурза
Джанибек, чтоб ты не ждал его в своем шатре. Паша недоволен твоими
воинами, они трусливы, как зайцы. Они не смогли забраться на стены и
показали спины презренным гяурам.
Джанибек, не скрывая раздражения, ответил:
- Ахмет-паша не может гневаться на моих воинов. Они лезли на
стены урусов, как львы. Ни один из моих джигитов не сомневается в
победе. Мы будем в Раздорах! Пока же гяуры находят в себе силы
обороняться.
- И не только обороняться, - с ехидцей вставил темник Давлет. -
Они перебили капычеев и повредили восемь кулевринов несравненного
воина Ахмет-паши.
Издевка была налицо.
"Темник Давлет слишком смел. Когда-нибудь Ахмет-паша отомстит ему
за такие слова", - подумал хитрый, осторожный темник Бахты.
- Что передать моему повелителю? - спросил чауш.
- Передай несравненному Ахмет-паше, что я буду продолжать осаду.
Зверь хоть и силен, но он начинает истекать кровью. Сегодня либо
завтра я добью зверя. И еще передай, чауш. Я хочу, чтоб оставшиеся
десять пушек паши все ж разбили стены крепости. Наидостойнейший Ахмет
говорил, что его кулеврины разрушали и не такие твердыни. Так пусть же
падет и эта крепость. С нами аллах!
Не успел чауш выйти из шатра, как с ковра вскочил темник Давлет.
- Я не хочу больше стоять за Доном! Почему мой тумен должен
бездействовать? Зачем я пришел из Бахчисарая? Я хочу брать крепость!
- Твое время придет, Давлет. А пока нам нельзя оголять
левобережье. К гяурам может прийти помощь.
- Опять сидеть в шатре?
- Нет, славный Давлет. Сегодня два крыла тумена ты бросишь на
Раздоры. Сегодня ночью.
- Ночью?.. Ты хочешь брать Раздоры ночью? - переспросил темник
Бахты.
- Да, джигиты! У гяуров пушки, пистолеты и ружья, У них зоркий
глаз. Ночью же мы их лишим прицельного огня. Мы подойдем близко к
стенам и кинем на деревянный город горящие стрелы. А ворота мы пробьем
таранами. Так ли, джигиты?
- Велика мудрость твоя, мурза Джанибек, - растянул в угодливой
улыбке тонкие губы Бахты.
"Бахты всегда льстив. Он готов вылизать мурзе пятки", -
презрительно подумал Давлет.
А тысячники дружно закричали:
- Велика мудрость мурзы!
- Мы в твоей власти, Джанибек!

Когда над степью воцарилась ночь, татары бесшумно и скрытно
приблизились к Раздорам. Они стали от крепостных стен в перелете
стрелы. Раздоры замкнулись в плотном кольце ордынцев. Луки их были
огромны - в рост человека, стрелы - певучи, длинны и крепки. К древкам
стрел татары прикрутили по клочку промасленного войлока. Подле каждого
лучника стоял воин-зажигальщик с кремнем и огнивом.
Казаки не спали. Они стояли на стенах и прислушивались к шорохам
и звукам ночной степи. Во вражеском стане стояла тишина, и нигде не
горели костры; ощущение было такое, будто орда спит мертвым сном.
- Что-то не по нутру мне эта ночь, - проговорил Мирон Нагиба.
Левая рука его была перевязана, из раны сочилась кровь, но казак не
уходил со стен.
- И мне не любо, - молвил Васюта Шестак.
- Поганые не зря притаились. Они что-то замышляют. Надо глядеть в
оба, станишники. Ордынцы коварны, - произнес Болотников.
- И луна, как назло, спряталась. Экая сутемь! - проворчал Емоха.
В дневной вылазке он зарубил семерых янычар, но и сам пострадал. Один
из капычеев едва не отрубил Емохе голову. Выручил Деня. Он подставил
под удар саблю, и турецкий ятаган, соскользнув, отсек Емохе правое
ухо.
Теперь над Емохой посмеивался Секира.
- Нонче ты у нас первый казак на Дону. Берегись, девки!
- Это ты к чему? - морщась от ноющей боли, спросил Емоха.
- А все к тому. Наипервейший, грю, красавец ты у нас, Емоха.
Безухий, дырявый и к тому ж нос с версту коломенскую. Три дюжины бадей
повесить можно. Чем не молодец, коли нос с огурец.
Казаки загоготали, а Емоха треснул Секиру по загривку.
- Язык у тебя не той стороной вставлен, чертово помело! Помолчал
бы.
- А че молчать? На язык пошлины нет.
- Вот и бренчишь, как на гуслях.
- А ну тихо, братцы, - оборвал казаков Болотников. - Чуете? Будто
сено шелестит.
Казаки насторожились.
- Верно... Шорох идет, - молвил Васюта.
- То орда надвигается. А ну, Васюта, беги к Рязанцу. Пусть из
вестовой пушки ухнет, - приказал Болотников.
И в ту же минуту в степи засверкали красные искры, а затем по
черному небу полетели в сторону крепости огненные змеи. Их было
великое множество - тысячи, десятки тысяч огненных молний. Они летели
со страшным пугающим визгом.
Многие казаки перекрестились: уж больно жуткий звук издавали
стремительно летящие змеи.
- Господи, мать-богородица! - высунувшись из бойницы, очумело
вымолвил один из молодых казаков и тотчас, с протяжным стоном, осел на
помост. Широкую грудь его пронзила горящая стрела.
- Не высовываться! - гаркнул Болотников.
Емоха попытался было вытянуть из убитого казака стрелу, но она
крепко застряла. Обломив конец, он вытащил стрелу со стороны спины.
Повольника спустили с помоста на землю.
- У-у, поганые души! - скрипнул зубами Емоха. Погиб один из его
дружков.
Секира взял из рук Емохи обломок стрелы и поднес к факелу.
- Эва, - хмыкнул он. - И чего только не придумают, нехристи.
Глянь, братцы.
Вокруг Устима столпились донцы. Секира оторвал от обломка
маленькую глиняную трубочку и положил на ладонь.
- Свистульки привязывают.
- Ну и ироды. Душу воротит, - молвил Деня, затыкая уши.
- Ниче, привыкай. Басурмане и не на такое горазды, - вставил дед
Гаруня.
Стрелы глухо стучали о стены, башни и кровли изб. Многие из них
залетали в бойницы, чадили. Едкий дым ел глаза.
Отовсюду послышались крики казаков:
- Избы горят!
- Стены занялись!
- Все на огонь, братцы!
Бросились к бочкам с водой и колодцам. Тушили пожары и дети, и
подростки, и казачьи женки.
Всех тяжелее и опаснее было на стенах. Казаки лини воду на тын и
попадали под стрелы ордынцев. Раненых и убитых сразу же сменяли другие
казаки, стоявшие внизу в запасе.
В кровавом зареве пожарищ донцы увидели, как к Степным воротам
наплывает грозным, огромным чудищем таран, подвешенный цепями к
длинному бревну. Конец снаряда был окован стальным наконечником.
Казаки выстрелили из пищалей и самопалов, но таран упрямо
приближался к воротам: на место поверженных татар тотчас вставали
новые ордынцы.
Не помог и Тереха Рязанец: наклонить жерла орудий под самые стены
было невозможно.
- То не в моих силах, братцы, - с отчаянием говорил пушкарь. - Не
могу кинуть ядра.
Татары, раскачав на цепях орудие, ударили им по воротам; те
крякнули, затряслись, осыпались щепой. После пятого удара стальной
наконечник пробил ворота на добрых три вершка.
- Проломят, дьяволы! - чертыхнулся Болотников и перебежал с
помоста на стрельню, с которой донцы палили из пищалей и самопалов.
- Бревна швыряй! Колоды! - загремел Болотников.
Но и это не остановило татар. Они гибли десятками, но, не мешкая,
столько же подбегало к тарану. Головы степняков заняты были лишь одной
мыслью - сокрушить ворота и ворваться в крепость. Там за воротами -
добыча! Добыча!
Степные ворота обступили лучники: они непрерывно стреляли по
бойницам, да так метко и густо, что казакам невозможно было и
высунуться.
А таран все глубже и глубже уходил в ворота; и вскоре окованные
створки оказались разбитыми, засовы сорваны; еще удар, другой - ворота
рухнут, и тогда ничто и никто не удержат лавину ордынцев, жаждущих
вломиться в казачий город.
Но ворота не рухнули: раздорцы надежно укрепили их бревнами и
тяжелыми кулями с землей. Таран, пробив наконец ворота, застрял в
новом мощном заслоне.
Убедившись, что таран бесполезен, мурза Джанибек приказал отнести
его от ворот. Теперь вся надежда татар была на горящие стрелы. Раздоры
должны погибнуть в огне.
Потерпев неудачу под Степными воротами, Ахмет-паша задумал
нанести решающий удар у Засечной башни. Скрытно от казаков он повелел
перетащить оставшиеся кулеврины на галеры, бросившие якоря у левого
берега Дона. В то время, когда темник Давлет переправлял два крыла
своего тумена на правобережье, а затем начал осыпать крепость
огненными стрелами, Ахмет-паша приблизил суда к городу на пушечный
выстрел. Он сам был на одной из галер.
- Забросайте Раздоры калеными ядрами! - приказал он капычеям.
Турецкие пушки выстрелили неожиданно для казаков. Богдан Васильев
и Федька Берсень, руководившие обороной Засечной стены, на какое-то
время пришли в замешательство.
- Откуда взялись пушки? Здесь их не было! - закричал Васильев.
- Палят с реки. С галер палят, злыдни!
Каленые ядра еще больше раздули пожар. Избы вспыхивали одна за
другой, как свечи. Вся северо-западная часть города утонула в море
огня. Многие избы залить водой уже было невозможно - их растаскивали
баграми и крючьями, тушили песком и землей.
- Бейте по галерам! - закричал пушкарям Васильев.
Наряд выпалил, но ядра не долетели до судов: пушки на Засечной
стене были поставлены маломощные.
- Где Тереха? Где этот рязанский лапоть? - еще пуще заорал
Васильев.
Рязанец стоял на помосте у Степной башни. Когда с Дона заговорили
турецкие пушки, Тереха с отчаянием хлопнул ладонью по жерлу
"единорога". Янычары пошли на хитрость, и теперь их кулеврины будут
свободно и безнаказанно палить по городу.
Рязанец, не дожидаясь приказа Васильева, велел снять со стен
часть тяжелых орудий и перетащить их к Засечной стрельне. Но дело это
нелегкое: пушки весили до пятисот пудов, и потребуется немало времени,
чтобы установить их на донской стороне.
Богдан Васильев выделил начальнику пушкарского наряда две сотни
казаков.
- Умри, но пушки поставь! - грозно сказал он Рязанцу.
Город полыхал. В черное небо высоко вздымались огненные языки
пожарищ. Вскоре огонь перекинулся и на восточную часть города,
неумолимо пожирая сухие рубленые избы. В кривых и узких улочках и
переулках метались люди, задыхаясь от зноя, гари и въедливого дыма,
валившего черными, густыми клубами из дверей и окон.
Со стен пришлось снять многих казаков. Этого-то и дожидались
Ахмет-паша и темник Давлет. Они кинули на крепость тысячи татар и
янычар. Штурм был грозный и яростный. Особенно дерзко и свирепо лезли
на стены воины мурзы Давлета. Они несколько дней ждали этого часа, и
теперь их было трудно остановить.
На стенах то и дело громыхал голос Федьки Берсеня:
- Не робей, донцы! Бей псов, круши!
Но и враг неистовствовал. Многим удалось взобраться на стены.
Повсюду пошли рукопашные схватки; лязгали мечи и сабли, сверкали ножи,
клинки и ятаганы, сыпались искры.
- Круши псов! Дави степных гадов! - хрипло орал Федька, разя
ордынцев тяжелым мечом.
И казаки крушили, и казаки давили. Брань, хрипы и ярые возгласы
перемежались с визгом, воплем и предсмертными стонами. Все крутилось,
орало, выло, ухало и скрежетало в этом кровавом водовороте.
Злая сеча шла до утренней зари. Повольники не дрогнули, не
позволили врагу закрепиться на стенах крепости.
Ордынцы отступили, но городу не пришлось праздновать победу. Уже
в самом конце битвы недалеко от майдана раздался оглушительный взрыв.
Каленое ядро турецкой кулеврины угодило в Зелейную избу с пороховыми
запасами. Взрыв был настолько силен, что в городе рухнули десятки
строений и рассыпался храм Николая-чудотворца; более трехсот казаков,
женщин, детей и стариков была убиты.

ГЛАВА 12

КАЗАЧИЙ ПОДАРОК

Страшен был вид города в лучах раннего утреннего солнца. Повсюду
виднелись обугленные избы, курени и трупы; пахло гарью, дымились
неостывшие пожарища, черный пепел толстым слоем покрывал землю.
Обуглились и почернели стены и башни крепости; казаки,
прокоптелые, грязные, в окровавленных рваных одеждах, спали мертвецким
сном, не выпуская из рук мечей и сабель.
По дымящейся крепости блуждали казачьи женки, разыскивая среди
убитых и обгоревших своих детей, братьев, сестер и мужей. То и дело
разносились их безутешные, горькие плачи.
Более тысячи казаков потеряли донцы за первые дни осады. Но
жертвы были не напрасны: свыше семи тысяч янычар и крымчаков полегли у
стен крепости.
Агата бродила по городу вместе с Любавой, дочерью раздорского
есаула Григория Соломы. Агата искала мужа, а соседка по куреню - отца
родного. С тревожным беспокойством вглядывались они в лица убитых,
крестились и со слезами на глазах шли дальше.
Но ни среди павших, ни среди тяжелораненых Берсеня и Солому они
не разыскали.
- У Засечных ворот поглядите, там их видели, - тихо подсказала
одна из казачек, оплакивающая мужа, статного красивого казака,
пронзенного вражеской стрелой.
Пошли к Засечным воротам, возле которых вповалку лежали казаки.
Бодрствовали лишь трое караульных, досматривавших за вражеским станом.
- Кого вам, девки? - окликнул с высоты башни один из дозорных.
- Федора Берсеня, да Гришу Солому, - ответила Агата.
- На стене пали, - махнул рукой дозорный.
- Пали? - меняясь в лице, дрогнувшим голосом переспросила Агата.
- Батюшки, пресвятая дева! - охнула Любава.
Обе зарыдали, а караульный протяжно зевнул, крякнул и усмешливо
крутнул головой.
- От народ водяной. Че слезу-то пустили, оглашенные! Пали, грю,
на стене. Спят ваши мужики, вон там, за пушками. Лезьте на помост.
Агата и Любава обрадованно полезли на стены. Федька Берсень,
широко раскинув ноги, лежал на спине. Глаза ею глубоко запали, лицо
черно от копоти, правая рука сжимала окровавленный меч. Спал Федька
тревожно: мычал, скрипел зубами и что-то невнятно выкрикивал; Агата
разобрала лишь одно слово "круши".
"Федор мой и во снах воюет", - с улыбкой подумала она и осторожно
подложила под Федькину голову чей-то кинутый на помосте разодранный
зипун.
Григорий Солома лежал невдалеке от Берсеня, привалившись спиной к
дубовому тыну; на обнаженной руке его густо запеклась кровь. Любава
вновь пригорюнилась.
- Ранен батюшка. В курень надо.
- Не полошись, девка. Рана неглубока, затянется, - успокоил
Тереха Рязанец. Поникший и угрюмый, он сидел возле остывшей "трои",
горестно пощипывая густую, с подпалиной бороду.
"Теперь совсем без зелья худо, - думал он. - И надо ж было
приключиться экой напасти. Чертовы янычары! Угодили-таки в самую
пороховницу. Седни турки подтянут пушки к самой крепости, и никто их
не подавит. Едва ли вынесут Раздоры еще один огненный бой - крепость
все же деревянная. Как ни крепись, как ни обороняй, но тын и сруб от
огня не спасти".
- Вы бы не толкались тут, девоньки. Неровен час, - предостерег с
башни караульный.
Оставив возле Федьки и Соломы по узелку снеди, Агата и Любава
спустились на землю. Вначале пошли они было к своим куреням, но Агата
вдруг повернула к Степной башне.
- Куда ж ты? - спросила Любава.
Лицо Агаты залилось румянцем.
- У Федора близкий дружок есть... Иван Болотников. Сказывали, на
Степной стене он сражался. Проведать хочу - жив ли.
- И я с тобой, - молвила Любава.
Подруги подались к южной стене, но отыскали они Болотникова не
вдруг. На стене Ивана не оказалось.
"Нигде его нет. Ужель за тыном лежит? Ужель загубили сокола?" -
закручинилась Агата.
У подножия башни бранился казак Емоха. Ухо его воспалилось и так
стреляло, что бедный донец не находил себе места.
- Трезубец в ханское брюхо! Смолы - на плешь!..
- Худо, родимый? - участливо коснулась его плеча Агата.
- Турецкому султану худо, - огрызнулся Емоха. - Че тут бродите?
- Ивана Болотникова ищем. Не ведаешь ли, что с ним? - спросила
Агата, и вся невольно насторожилась.
- Пошто те батька?.. У-ух, пику хану в глотку!.. Пошто, грю,
батька? - закричал, закрутившись волчком, Емоха.
- Глянуть хочу. Уж ты поведай, родимый, - еще мягче молвила
Агата. - Жив ли, Иван?
- Жив. Еще не хватало, чтоб батьку сразили. Жив Болотников! На
стрельню ступайте.
Агата и Любава поднялась на башню. Дозорный молча глянул на
обеих, но не забранился, пустил.
Болотников спал рядом с Васютой, спал крепко и отрешенно. Белая
рубаха его была в клочья изодрана и окровавлена; и весь он пропах
порохом, дымом и гарью. Курчавая борода свалялась, черные волосы
слиплись, упав прядями на загорелый лоб.
Агата слегка коснулась его головы, подумала:
"Добрый казак... Сильный, удалый".
Она все смотрела и смотрела на Болотникова, и ей вдруг невольно
захотелось приласкать этого отважного казака, прижать к своей груди. И
от этих грешных мыслей она еще больше зарделась.
Любава взглянула на подругу. Глаза Агаты излучали теплоту и
нежность.
"Мать-богородица! - охнула она. - Любит Агата этого казака, ой,
любит!"
Васюта Шестак, лежавший обок с Болотниковым, неожиданно проснулся
и, увидя перед собой синеокую дивчину с темными густыми ресницами,
улыбнулся.
- И привидится же такая, - пробормотал он и перевернулся на
другой бок.
Любава рассмеялась, и ее звонкий смех окончательно разбудил
Шестака. Он поднял голову и удивленно захлопал на Любаву глазами.
- Откуда такая свалилась, любушка?
- Она и есть Любушка, Любавой ее кличут, - сказала Агата.
- Вот те на!.. А меня Васютой.
Сон с Шестака начисто слетел; он во все глаза разглядывал
пригожую дивчину и простодушно приговаривал:
- Вот так, Любушка, вот так ангел... Чья ж ты будешь?
- А ничья, - с лукавинкой ответила Любава и потупила очи: уж
больно пристально разглядывал ее этот сероглазый казак.
- Так уж и ничья. Хитришь, Любушка. Ужель такую красу казаки не
приметили? Да я б тебя давно выкрал, из-под земли достал.
- А вот и не достанешь, - вновь рассмеялась Любава и сбежала со
стрельни на землю. - Я в курень, Агатушка! - крикнула она.
- Погоди меня, - оторвалась от Болотникова Агата и пошла к узкой
витой лесенке. Но ее придержал Васюта.
- Так чья ж все-таки Любава?
- Аль понравилась? - улыбнулась краешками губ Агата.
- Дюже понравилась. Не таи. Где ее сыскать? - затормошился
Васюта.
- А коль дюже понравилась, сам сыщешь. Удачи ратной вам с Иваном.
Агата шагнула было вниз, но вдруг передумала и вновь подошла к
спящему Болотникову. Расстегнула застежки зеленого сарафана, сняла с
себя маленький золотой нательный крестик на голубой тесьме и продела
его через голову Ивана.
- Храни тебя господь, - тихо молвила она и, не смущаясь Васюты и
дозорных казаков, склонилась над Иваном и поцеловала в губы.

До полудня было тихо. Орда готовилась к новому штурму. Янычары и
крымчаки оттаскивали от стен трупы и кидали их в водяной ров. Такая же
участь постигла и тяжелораненых. Так повелели Ахмет-паша и мурза
Джанибек.
- Мы заполним ров джигитами и по их телам перейдем водную
преграду. Аллах простит нас, он хочет нашей победы, - сказали
военачальники.
Казаки плевались.
- Погань и есть погань. Хуже зверей.
- Будто дохлых собак швыряют, нехристи!
- Пальнуть бы по бритым башкам!
Однако по ордынцам не стреляли: берегли дробь, пули, порох, да и
не хотелось мешать басурманам убирать трупы.
Сами же раздорцы рыли вдоль стен братскую могилу. Туда положили
всех павших казаков. Беглый поп-расстрига Никодим отслужил панихиду.
- Со святыми упокой! - голосисто пропел он и размашисто осенил
могилу большим медным крестом.
Казаки склонили головы. Атаман Васильев скорбно и скупо молвил,
комкая черную баранью трухменку.
- Вечная вам память, донцы! Вечная слава вам!
- Вечная слава! - хором пронеслось по казачьим рядам.
Атаманы первыми бросили в могилу по три горсти земли и отошли в
сторону, уступая место повольнице. Последними к могиле подошли
казачки. Запричитали.
Васильев позвал станичных атаманов и раздорских есаулов на совет.
Поначалу расспросил каждого, сколько осталось у казаков дроби и зелья,
да много ли людей в сотнях, а затем сказал:
- Туго будет, атаманы-молодцы. Ядер и зелья у нас - самую
малость. Пушкам и на час не хватит пороху. А без пушек станет худо.
Турки вконец закидают нас зажигательными ядрами. Понесем урон великий,
да и Раздорам в огне пылать. Как быть, атаманы-молодцы? Как оборону
держать?
- Выдюжим, атаман. Нас еще четыре тыщи. Не притупились казачьи
сабли! - воскликнул есаул Григорий Солома.
- Не бывать поганым в Раздорах! - поддержал его атаман из
Монастырского городка.
- Не бывать-то не бывать, - осторожно начал Федька Берсень. - Но
как бы нам войско не ополовинить. Ордынцев - тьма, и прут они свирепо.
Тут надо крепко покумекать. На одну саблю уповать - худо.
- Дело гутаришь, - кивнул раздорский писарь Устин Неверков. -
Надо нам, братья-атаманы, головой поразмыслить. Ордынец хитер, но и
казак не лыком шит.
- Добро, донцы. Давайте покумекаем, - молвил Богдан Васильев.
В курене воцарилась тишина, атаманы призадумались; чуть погодя
поднялся с лавки Федька Берсень.
- Надо поболе колодцев нарыть, атаманы. Многие завалены и
засыпаны, а вода нам - позарез. На стенах кипятку только давай, да и
на пожары уйму воды надобно. А еще скажу, атаманы, землянок надо
немедля нарыть. Женки и ребятишки гибнут, пущай под землей сидят. Да и
раненых туда поховать.
- Дело, - вновь кивнул Устин Неверков. - Землянок у нас токмо что
на раздорцев. Прибылые же казаки по куреням и базам теснятся. Рыть
немедля!
- А ты что молвишь, Рязанец? - бросил суровый взгляд на пушкаря
Васильев.
Тереха повел глазами по казакам, нахохлился.
- Никак сердце на меня держите, атаманы? Но моей вины нет. Я вам
зелья из-за пазухи не достану,
- А где достать?
- Где?.. Зелье надо у янычар добыть.
- Любо, Тереха! - оживился Берсень. - Пошто же мы подкопов
нарыли? Сделаем вылазку и добудем. Я сам на то дело пойду.
- Любо! - воскликнули атаманы.
- Любо! - сказал Васильев.
Поднялся молчавший дотоле Болотников.
- Зелье добыть - беду избыть. Но дело то тяжкое. Никто из нас не
ведает, где у янычар пороховые возы. Да и ведали бы, к ним не
подступились. Янычары не так уж глупы, чтоб оставить зелье без
присмотра. Вылазкой ничего не добьемся. Казаков загубим и пороха не
возьмем.
- Так что ж, турка будем терпеть? - съязвил Васильев. - Пусть
крепость разбивает, войско наше изводит, а мы в норы? Нет, Болотников,
не туда гнешь. Без зелья нам не выстоять. Вылазка - единственное
спасенье. Пошлем тыщу казаков, но зелье добудем.
- Не добудем, атаман, - уперся Болотников. - Зелье наверняка в
самой середке войска. Ни один казак в крепость не вернется. То добрый
подарок орде. Аль тебе донцов не жаль?
Васильев насупился, глаза его холодно блеснули.
- Тебе легко гутарить, Болотников. Ты всего-навсего атаман
станичный. А мне вот круг поручил Раздоры отстоять. Костьми лечь, но
отстоять! И нет у меня иного выхода, как послать во вражий стан
казаков. Нет!
- Есть выход, атаман, - спокойно и веско сказал Болотников.
- А ну, гутарь.
- Есть выход, братья-атаманы, - повторил Иван и почему-то глянул
на Тереху Рязанца. - Орда сильна пушками, на них-то и уповают враги. И
уповают не зря. Еще день-другой - и от Раздор ничего не останется.
Янычары готовятся праздновать победу. Но ликовать им не придется. Они
переволокли пушки на галеры, и то нам на руку. Устин Неверков верно
сказал: и казаки не лыком шиты. Надо собрать оставшийся порох, ночью
пробраться к галерам и взорвать их. Лишим орду пушек! А стрелами да
ятаганами нас не взять.
- Любо, Болотников! - разом повеселев, загорелся Тереха Рязанец.
- Любо! - произнесли станичные атаманы.
Богдан Васильев молча заходил по куреню. В глазах его мелькнула
досада.
"Разумен родниковский станичный, разумен. Мог бы и сам