Страница:
Болотников возвращался на Покровскую довольным: сбывались думы.
До Ярославля два дня ходу. А там Волга, глядишь, через три-четыре
недели и до Дикого Поля доберешься.
В избе деда Лапотка тускло мерцал огонек. Иванка открыл дверь и
застыл на пороге. В избе было людно, на лесках и на полу сидели нищие
и калики перехожие. Были во хмелю, бранились, тянули песни. Дед
Лапоток сидел в красном углу и бренчал на гуслях. Шестака в избе не
оказалось.
- Где Васюта, старче?
Лапоток не отозвался, он, казалось, не слышал Болотникова.
Перебирая струны гуслей, повернулся к сидящему обок нищему.
- Подай вина, Герасим.
Нищий подал. Лапоток выпил и вновь потянулся к гуслям. Болотников
переспросил громче:
- Где Васюта, отец?
- Ушел со двора твой сотоварищ, - ответил за деда Герасим. -
Видели его после обедни на Рождественской. Брел к озеру... Испей чару,
парень.
- Не до чары, - отмахнулся Болотников и вышел на улицу. Темно,
пустынно, глухо.
"Куда ж он запропастился? - подумал Иванка. - Ушел днем, а теперь
уже ночь. Ужель в беду попал?"
На душе стало тревожно: привык к Васюте, как-никак, а побратимы
стали. Жизнью Васюте обязан.
Мимо изб дошел до перекрестка. Путь на Рождественку был
перегорожен решеткой, возле которой прохаживались четверо караульных с
рогатинами. Завидев Болотникова, караульные насторожились, подняли
факелы.
- Пропустите, братцы.
Мужики, рослые, бородатые, надвинулись на Иванку, он отступил на
сажень. Ведал - с караульными шутки плохи.
- Не по лихому делу, - поспешил сказать. - К озеру пройти
надобно.
- Чего без фонаря? Царев указ рушишь. Добрые люди по ночам не
шастают, - прогудел один из караульных, направляя на Болотникова
рогатину.
Иванка знал, что без фонаря ночью выходить не дозволено, и каждый
ослушник рисковал угодить в разбойный застенок или Съезжую избу. Но
отступать было поздно.
- Нету фонаря, мужики. А к озеру надо. Содруг у меня там.
Отомкните решетку.
- Ишь, какой проворный. Воровское дело с содругом замыслил,
разбойная душа!.. А ну, хватай татя, ребятушки!
Караульные метнулись к Иванке, один уже уцепился за рубаху, но
Болотников вывернулся и кинулся от решетки в темный переулок.
- Держи лихого! Има-а-ай! - истошно заорали караульные, сотрясая
воздух дубинами. На соседних улицах решеточные гулко ударили в
литавры, всполошив город. На крышах купеческих и боярских теремов
встрепенулись дворовые караульные. Очумело тараща глаза, спросонья
закричали:
- Поглядывай!
- Посматривай!
- Пасись лихого!
Город заполнился надрывным собачьим лаем, гулкими возгласами
караульных.
Иванка, обогнув избу, ткнулся в лопухи с крапивой. Сторожа
пробежали мимо, и еще долго разносились их громкие выкрики.
"Весь посад взбулгачили, дурни. Крепко же ростовцы пожитки
стерегут", - усмехнулся Болотников, поднимаясь из лопухов. Постоял с
минуту и повернул на Покровскую к избе деда Лапотка. К озеру ему не
пробраться: всюду решетки и колоды с дозорными. Да и толку нет искать
Васюту в кромешной тьме. Поди, в Рыболовной слободе застрял и к утру
вернется. А ежели нет? Тогда прощай купеческий насад. Один он без
Васюты на Волгу не уйдет. Надо ждать, ждать Васюту.
Болотников вернулся к Лапотку. Нищая братия все еще бражничала.
Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:
- Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен... Принимай ватагу, родимай.
Сызнова по Руси пойдем.
- Пойдем, брат Герасий. Наскучило в избе. Ждал вас... Ай,
детинушка, пришел? Подь ко мне.
Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе.
Усадил, обнял за плечо.
- Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.
- Придет ли, старче?
- Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел - не
сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.
Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол,
пьяно плакался горбун-калика.
- Николушка был... Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни
отняли? Лучше бы меня кольями забили.
- Будя, Устимка! - пристукнул кулаком Лапоток. - Слезами горя не
избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним,
братия!
Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.
- Попомним, Лапоток!
- Красного петуха пустим!
- Изведем боярина!
Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали
дерзкими.
- За что Николку забили? - спросил он Лапотка.
- За что? - усмехнулся калика. - Э-э, брат. А за что на Руси
сирых увечат? За что черный люд притесняют?.. Поди, и сам ведаешь,
парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима
ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в
Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас
гнать, собак спустил. Взроптали! Середь нас юроды были. Нешто
блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину
угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул
боярина.
- Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.
- Воистину, парень. Перо в суде - что топор в лесу: что захотел,
то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.
И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная
бояр и жизнь горемычную.
Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала,
копилась злоба.
Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все
нарастающую тяжесть.
- Чую, сыне, буйство в тебе... Терпи. Взойдет солнце и к нам на
двор.
К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к
храму Успения, а Иванка понуро ждал Шестака.
"Ужель в застенок угодил?" - думал он.
Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и
веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его
довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:
- Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много
лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в
башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там
гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух,
баба!
Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников
рывком поднял его на ноги.
- Идем, грехолюб. Дело есть.
Иванка рассказал Васюте о купеческом насаде, о разговоре с
мужиком из Угожей.
- Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе
свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.
Васюта посерьезнел.
- Не серчай, Иванка... А в Угожи я не пойду. Не лежит душа к
алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.
- В Дикое Поле со мной пойдешь? - впервые напрямик спросил
Болотников.
- В Дикое Поле?.. Прельстил ты меня казачьей волей. Пойду,
Иванка. Знать, уж так на роду написано - быть с тобой.
- Вот и добро, - повеселел Болотников. - А теперь сходим в город.
Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.
Михей с Фимкой жили в тихой, зеленой слободке, возле каменной
церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и
шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.
Навстречу брел квелый, старый богомолец с посохом. Иванка
остановил его и спросил, указывая на слободку.
- Где тут Михей Данилов проживает?
- Михейка Данилов?.. Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его
изба на подклете.
Двор Михейки Данилова был обнесен тыном. Во дворе - изба белая и
черная, мыленка, амбар, яблоневый сад. Болотников постучал медным
кольцом о калитку. Загремев цепями, свирепо залаяли псы. Стучали
долго, пока из калитки не распахнулось оконце и не высунулась черная
голова с всклоченной бородой.
- Кого бог несет?
- К Михею, мил человек.
- Нету Михея. На Сытенный двор ушел.
- А женка его?
- И женки нету.
Мужик захлопнул оконце, прикрикнул на собак и тяжело затопал к
избе.
- Где тут Сытенный? - спросил Васюту Болотников.
- На Владычном дворе... А может, бог с ним, Иванка. Пойдем-ка
лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.
- Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.
Сытенный двор стоял позади митрополичьих палат. Тут было людно,
сновали винокуры, медовары и бондари, стряпчие, хлебники и калачники;
с подвод носили в погреба, поварни и подвалы мясные туши, меды и вина,
белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязигу, семгу
и лососи в рассоле, икру зернистую и паюсную в бочках, грузди, рыжики
соленые, сырые и гретые, масло ореховое, льняное, конопляное и
коровье, сыры, сметану, яйца...
У Иванки и Васюты в глазах зарябило от обильной владычной снеди.
- Не бедствует святейший, - усмешливо проронил Болотников,
оглядывая многочисленные возы с кормовым припасом.
- А чего ему бедствовать? Митрополит ростовский самый богатый на
Руси, одному лишь патриарху уступает. У него одних крестьян,
сказывают, боле пяти тыщ.
К парням подошел стрелец в белом суконном кафтане с голубыми
петлицами по груди. Через плечо перекинута берендейка с пороховым
зельем, у пояса - сабля в кожаных ножнах. Был навеселе, но глаза
зоркие.
- Что за люд?
- Михея Давыдова ищем. Медоваром он тут. Укажи, служилый, -
произнес Иванка, - из деревеньки его с поклоном идем.
- Из деревеньки?.. К медовару?
Стрелец воровато глянул на караульную избу: видно, отлучаться от
Сытенного двора было нельзя, а затем махнул рукой.
- А бес с вами.
Михея Данилова нашли в одном из подвалов. На стенах горели в
поставцах факелы, средь бочек, кадей и чанов суетились несколько
молодых парней в кожаных сапогах и алых рубахах. Духовито пахло
медами.
- Гости к тебе, Михейка! - весело воскликнул стрелец, подойдя к
невысокому сутуловатому медовару с острой рыжей бородкой. Тот мельком
глянул на пришельцев и вновь склонился над белой кадью, поводя в ней
саженной мутовкой.
- Гости, грю!
Михейка сердито отмахнулся.
- Опять бражников привел. Уходи, Филька. Не будет те чары.
- Не бражники мы, - ступил вперед Иванка. - Были в Деболах у
Сидорки Грибана. Поклон тебе и женке повелел передать.
Михейка смягчился, оторвался от кади, опустился на приземистый
табурет.
- В здравии ли тесть мой?
- В здравии. Ждет тебя и Фимку в сенозорник. Борти-де медом будут
полны.
- Выходит, отыскал бортное угодье, - повеселел Михейка. - Добрая
весть, милок. Медом угощу.
- Знал, кого веду, - крутнул черный ус стрелец. - А то -
бражники, уходи, Филька. Чать, с понятием. Может, нальешь за радение?
- Надоедлив ты, стрельче, - буркнул Михейка, однако зачерпнул из
бочки полковша меду.
- В последний раз, Филька.
- За здравие твое, благодетель.
Стрелец выпил, поклонился и, пошатываясь, побрел к выходу.
Михейка же принялся угощать парней.
- Пейте на здоровье.
Парни осушили по ковшу, похвалили:
- Добрый мед, - сказал Болотников.
- Отменный. Век такой не пивал, - крякнул Васюта.
- То мед ставленый, малиновый, на хмелю. А вон тот на черной
смороде.
Михейка повел парней по приземистому, обширному подвалу, указывая
на меды сыченые, красные и белые, ежевичные и можжевеловые, приварные
и паточные...
Не забыл Михейка показать и лучшие меды - "боярский", "княжий" да
"обарный".
- Этим сам владыка Варлаам тешится. Дам и вам испить. Токмо
помалу, кабы не забражничали.
Парни отведали и вновь похвалили.
- Искусен же ты, медовар, - крутнул головой Болотников. - Как же
готовишь такое яство? Вон хотя бы мед обарный?
- Могу и поведать. Вишь, что мои парни творят? На выучку ко мне
владыка поставил. Эти вон двое разводят медовый сот теплой водой и
цедят через сито. Воск удаляют и сюда же в кадь хмель добавляют. А вон
те варят отвар в котле.
- И долго?
- Покуда до половины не уварится... А теперь глянь на тех
молодцов. Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет... А
вот то - хлеб из ржицы. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами,
кладем его в посудину. Стоять ей пять ден. А как зачнет киснуть, тогда
самая пора и в бочки сливать. Боярский же мед иначе готовим. Сота
медового берем в шесть раз боле, чем водицы, и выстаиваем семь ден. А
потом в бочке с дрожжами еще одну седмицу. Опосля сливаем и
подпариваем патокой. Вот те и боярский мед.
- А княжий?
- Про то не поведаю. Сам делаю, но молодцам не показываю, -
хитровато блеснул глазами Михейка,
- А чего ж таем-то? - спросил Васюта.
- Молод ты еще, парень, - степенно огладил бороду Михейка. -
Знай: у всякого мастера своя премудрость. Мой мед царю ставят, а
нарекли его "даниловским". Вот так-то, молодцы... А теперь ступайте,
недосуг мне.
- Спасибо за мед, Михей. Но где ж женка твоя? - спросил
Болотников.
- Женка?.. А где ж ей быть, как не дома.
- Привратник твой иное молвил. С тобой-де она.
- Караульный на то и приставлен, чтоб от двора людишек отшибать,
- построжал Михейка. - Неча женке по людям шастать. В светелке моя
Фимка, за прялкой. Поклон же от батюшки ей передам. Ступайте, родимые.
ЛИХОДЕЙКА
Вышли на Вечевую площадь. Торг по-прежнему разноголосо шумел,
пестрел цветными зипунами и рубахами, кафтанами и однорядками,
летниками и сарафанами.
Кат Фомка сек батогами должников. Поустал, лоб в испарине,
прилипла красная рубаха к могутной спине.
- Знакомый палач, - хмыкнул Васюта.
- Аль на правеже стоял?
- Покуда бог миловал. В кулачном бою с Фомкой встречался. Тут у
нас на озере зимой лихо бьются. Слобода на слободу. Почитай, весь
город сходится.
- Битым бывал?
- Бывал, - улыбнулся Васюта. - В масляну неделю. От Фомки и
досталось. Супротив его никто не устаивает. Вон ручищи-то, быка
сваливает. Как-то калачника с Никольской насмерть зашиб.
- И что ему за это?
- У Съезжей кнутом отстегали - и в темницу. Но долго не сидел. В
палачи-то нет охотников.
Подле Кабацкой избы толпились питухи: кудлатые, осоловелые;
некоторые, рухнув у крыльца, мертвецки спали, другие ползали по мутным
лужам, норовя подняться на ноги.
Кабацкие ярыжки вышибли из дверей мужика. Питух шлепнулся в лужу,
перевалился на спину, повел мутными глазами по золотым крестам Успения
Богородицы.
- Ратуй, пресвята дева.
Бабы на торгу заплевались, осеняя лбы крестом. А мужики ржали.
- Пресвяту деву кличет. Ай да Федька.
Иванка и Васюта шагнули было в кабак, но над Вечевой площадью
раздался чей-то зычный возглас:
- Айда к Съезжей, братцы! Стрелецкую женку казнят!
Толпа повалила к Съезжей избе. Там, меж опального и татиного
застенков, на малой площади, божедомы рыли яму. Тут же, в окружении
пятерых стрельцов, стояла молодая стрелецкая жена с распущенными до
пояса русыми волосами. Была босой, в одной полотняной белой сорочке,
темные глаза горели огнем.
Когда божедомы вырыли яму, из Съезжей выплыл тучный подьячий в
мухояровой однорядке. В руке его был приговорный лист. Сзади подьячего
шел приземистый, угрюмого вида, пятидесятник в смирном кафтане. (В
смирном - в черном, траурном.)
- Кой грех за женкой? Пошто в яму? - роптали в толпе.
- Мужу отравного зелья влила, подлая. Дуба дал стрельче, - зло
проронил пятидесятник. Его узнали - был он братом умертвленного.
В толпе появился юрод; посадские расступились, пропустили
блаженного к подьячему. Тот молча глянул на юрода и передал столбец
глашатаю на белом коне. Бирюч ударил в литавры, поднял левую руку с
жезлом, гулко прокричал:
- Слушай, народ ростовский!
Бирюч оглашал приговорный лист, а толпа все прибывала, тесным
кольцом огрудив площадь перед Съезжей. Подъехали стрельцы, замахали
нагайками, отодвигая посадских от ямы.
Юрод, громыхая пудовыми веригами, вдруг подбежал к женке, снял с
себя медный крест и накинул его на шею преступницы.
- Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.
В толпе судачили, крестили лбы. Задние, не расслышав слов
блаженного, спрашивали:
- Что юрод изрек?
- Праведница-де баба-то.
- Вона как... Ужель с женки грех сымает?
- Нельзя сымать. Дай им волю...
- Истинно речет блаженный, - вмешалась согбенная старушка в
темном убрусе. - Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!
- Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.
Блаженный обежал яму, заплакал в печали:
- Темно тут, Настенушке, хладно... Высосут кровушку черви
могильные.
Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и
грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:
- Я помру за Настенушку. Помилуй ее, мать-богородица! Праведницей
жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!
Стрельцы кинулись к яме, выволокли блаженного и на руках отнесли
к Съезжей.
Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.
- Ступай в яму, стерва!
- Не трожь, не трожь, душегуб! Сама пойду, - сверкнула глазами
женка. - Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.
Стрельцы чуть отодвинулись, а женка земно поклонилась на все
стороны.
- Прощайте, люди добрые.
Отрешенно, ничего не видя перед собой, спустилась в холодную
черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку.
Бабы в толпе завздыхали:
- И что же это деется, родимые? Аспид мужик-то был, житья ей не
давал.
- Экие муки принимает.
- И поделом! - рыкнул пятидесятник. - Я бы ее, стерву, в куски
посек!
Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала
средь площади голова с копной густых русых волос. Настена, закрыв
глаза, невнятно шептала молитву.
- Поди, не скоро преставится, - перекрестившись, проронил
приезжий мужик в лаптях и в сермяге.
- Не скоро, милок. В цветень тут двух женок закопали. Так одна
пять ден отходила.
Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с
бердышами.
- Водицы бы ей, сердешной, - участливо промолвила черноокая
молодуха в летнике.
Стрелец погрозил в ее сторону бердышом.
- Кнута захотела!
Пришел тучный поп в рясе. Осенил Настену медным крестом, молвил,
обращаясь к народу:
- Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.
Мужики потянулись на торг, а старушки и молодые женки принялись
кидать деньги.
Неожиданно к голове метнулась свора голодных бродячих псов.
Настена страшно закричала.
- Гоните псов! - крикнул стрельцам Болотников, но те и ухом не
повели: царев указ крепок, никому не позволено прийти к женке на
помощь.
Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно:
псы перегрызли горло.
- Куды прешь, дурень! - замахали бердышами стрельцы. - В застенок
сволокем!
Болотников зло сплюнул и пошел прочь.
- Отмаялась, родимая, - послышался сердобольный голос
благообразной старушки в темном косоклинном сарафане. - Прости, царь
небесный, рабу грешную.
На крыльце Съезжей плакал юрод.
КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?
Кабак гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами
сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы а поставцах, пляшут по
закопченным стенам уродливые тени. Смрадно, пахнет кислой вонью и
водкой. Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых
питухов, выкидывают вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки
сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.
Иванка с Васютой протолкались к стойке.
- Налей, - хмуро бросил целовальнику Болотников.
- Сколь вам, молодцы? Чару, две? - шустро вопросил кабатчик. Был
неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.
- Ставь яндову. И закуски поболе.
- Добро, молодцы... Ярыжки! Усади парней.
Мест за столами не было, но ярыжки скинули с лавки двух
бражников, отволокли их в угол.
- Садись, ребятушки!
Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди. Мужики за столом
оживились:
- Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!
Болотников глянул на умильно-просящие рожи и придвинул к
бражникам яндову.
- Пейте, черти.
Питухи возрадовались:
- Живи век!
Кабак смеялся. Иванка много пил, хотелось забыться, уйти в
дурман, но хмель почему-то не туманил голову.
- Будет, Иванка, - толкнул в бок Васюта.
- Идем, друже.
Вышли на Вечевую. Здесь вновь шумно. Плюгавый мужик-недосилок в
вишневой однорядке тащил за пышные темные волосы молодую женку в
голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:
- Кому люба, кому надобна?
Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.
- Велик ли грех ее, Степанка?
- Себя не блюла, православные. С квасником греховодничала, -
пояснил муж гулящей женки,
- Хо-хо! Добра баба.
- Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!
Старухи заплевались, застучали клюками:
- Охальница!
- Не простит те, господь, прелюбодейства!
- В озеро ее, Степанка!
Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да
посмеивались.
- А ведь утопят ее, - посочувствовал Васюта.
- А что - и допрежь топили?
- И не одну, Иванка. Камень на шею - и в воду. Тут женок не
жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского
острова топят.
А мужик-недосилок все кричал, надрывался:
- Кому мила, кому надобна?
Но никто не шелохнулся: кому охота брать грешницу, сраму не
оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.
- Дай-ка, зипун, друже, - проронил Иванка.
Васюта снял. Болотников продрался сквозь густую толпу и накрыл
женку зипуном.
- Беру, посадские!
Толпа загудела, подалась вперед.
- Ай да детинушка! Лих парень!
- Кто таков? Откель сыскался?
Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.
- От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.
- Где это?
- Укажу.
Под громкие возгласы толпы вышли с Вечевой и повернули на
Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную
женку. Затем спустились с холма на улицу Петра и Павла. Здесь было
потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.
Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом
конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.
- Тут бабка моя. Заходите, молодцы.
В избенке темно: волоковые оконца задвинуты; с полатей замяукала
кошка, спрыгнула на пол.
- Жива ли, мать Ориша?
С лавки, из груды лохмотьев, послышался скрипучий старушечий
голос:
- Ты, Ольгица?.. Проведать пришла.
Женка открыла оконца, а Васюта достал огниво, высек искру и
запалил свечу на столе.
- Никак, гости, Ольгица?
- Гости, мать Ориша. Желанные!
Поцеловала Иванку, ласково запустила мягкую ладонь в кудри. Бабка
сердито зашамкала:
- Чать, муж есть, срамница. Стыдись! Огневается осударь твой
Степан.
- Тоже мне государь. Козел паршивый! На площадь, меня выволок. Не
видать бы мне бела света, мать Ориша, коли молодец зипуном не накрыл.
Доставай вина, потчевать сокола буду!
Бабка, кряхтя, опираясь на клюку, поднялась с лавки и пошла в
сенцы. Ольгица же накрыла стол белой, вышиной по краям, скатертью, а
затем спустилась в подполье. Принесла в мисках капусты, груздей и
рыжиков.
Бабка поставила на стол запыленный кувшин с вином, поджав губы,
сурово глянула на Ольгицу.
- В храм пойду. Помолюсь за тебя, греховодницу.
- Помолись, помолись, мать Ориша.
Ольгица открыла сундук, достала наряд и ступила за печь.
- Я скоро, молодцы.
Вышла в белом летнике, на голове - легкий шелковый убрус алого
цвета. Статная, румяная, поклонилась парням, коснувшись рукавом пола,
и пригласила к столу.
- Откушайте, гости дорогие.
Васюта молодцевато крутнул ус: ладна Ольгица! Глаза темные,
крупные, губы сочные. Вон и Болотников на женку загляделся.
- Пейте, молодцы.
- Пьем, Ольгица! - бесшабашно тряхнул черными кудрями Иванка.
Что-то нашло на него, накатило, взыграла кровь. Выпил полный до краев
ковш и разом охмелел: сказались бражные меды да кабацкие чарки. Голова
пошла кругом.
Васюта лишь пригубил и все стрелял глазами на женку, любуясь ее
лицом и станом.
- Не горюй, Ольгица. Мужик тебя не стоит. Замухрышка. Пошто пошла
за экого?
- Чудной ты, голубь. Да разве я по своей воле? Отец-то у меня
лаптишками торгует. Задолжал десять рублей Степану, - слова Ольгицы
доносились до Болотникова как сквозь сон. - Степан же кожевник, в
богатые выбился. А тут как-то стал долг по кабальной записи
спрашивать. Но где таких денег набраться?.. Вот и отдал меня отец
Степану. А то бы стоять ему на правеже.
- Худо со Степаном-то?
- Худо, голубь. Постылый он, ласки с ним не ведала.
- А ты меня полюби, - игриво повел глазами Васюта, подвигаясь к
Ольгице. Но женка оттолкнула его, прижалась к Иванке.
- Вот кто мне нынче люб. До смертушки раба его... А ты ступай,
голубь. Дай на сокола наглядеться.
- Пойду я, Иванка, - вздохнул Васюта. - Слышь? К деду Лапотку
пойду.
Иванка откинулся к стене; сейчас он не видел ни женки, ни Васюты,
шагнувшего к порогу. Все плыло перед глазами, голова, руки и ноги
стали тяжелыми, будто к ним подвесили гири.
Когда Васюта вышел, Ольгица закрыла избу на засов, села к Иванке
на колени, обвила шею руками, жарко зашептала:
- Мой ты, сокол... Люб ты мне.
Шелковый убрус сполз на плечи, рассыпались по спине густые
волосы.
- Уйди, женка!
- Не уйду, сокол. Вижу, сморился ты. Спать укладу.
Ольгица кинула на пол овчину, сняла с себя летник.
- Подь же ко мне, любый мой.
Прижалась всем телом, зацеловала.
- Горяча ты, женка, - выдохнул Иванка, проваливаясь в сладкий
дурман.
Двое стрельцов ввели к воеводе косоглазого мужика с косматыми
щетинистыми бровями. Мужик бухнулся на колени.
- Воровство, батюшка боярин! Лихие в городе. Злой умысел
замышляют.
- Злой умысел? - насторожился воевода.
- Из деревеньки я прибег, батюшка боярин. Из Деболов. Намедни
лихие в деревеньку заявились, мужиков крамольными словами прельщали.
Двое их. Особливо чернявый прытко воровал. К бунту мужиков призывал.
- К бунту? - приподнялся из кресла воевода.
До Ярославля два дня ходу. А там Волга, глядишь, через три-четыре
недели и до Дикого Поля доберешься.
В избе деда Лапотка тускло мерцал огонек. Иванка открыл дверь и
застыл на пороге. В избе было людно, на лесках и на полу сидели нищие
и калики перехожие. Были во хмелю, бранились, тянули песни. Дед
Лапоток сидел в красном углу и бренчал на гуслях. Шестака в избе не
оказалось.
- Где Васюта, старче?
Лапоток не отозвался, он, казалось, не слышал Болотникова.
Перебирая струны гуслей, повернулся к сидящему обок нищему.
- Подай вина, Герасим.
Нищий подал. Лапоток выпил и вновь потянулся к гуслям. Болотников
переспросил громче:
- Где Васюта, отец?
- Ушел со двора твой сотоварищ, - ответил за деда Герасим. -
Видели его после обедни на Рождественской. Брел к озеру... Испей чару,
парень.
- Не до чары, - отмахнулся Болотников и вышел на улицу. Темно,
пустынно, глухо.
"Куда ж он запропастился? - подумал Иванка. - Ушел днем, а теперь
уже ночь. Ужель в беду попал?"
На душе стало тревожно: привык к Васюте, как-никак, а побратимы
стали. Жизнью Васюте обязан.
Мимо изб дошел до перекрестка. Путь на Рождественку был
перегорожен решеткой, возле которой прохаживались четверо караульных с
рогатинами. Завидев Болотникова, караульные насторожились, подняли
факелы.
- Пропустите, братцы.
Мужики, рослые, бородатые, надвинулись на Иванку, он отступил на
сажень. Ведал - с караульными шутки плохи.
- Не по лихому делу, - поспешил сказать. - К озеру пройти
надобно.
- Чего без фонаря? Царев указ рушишь. Добрые люди по ночам не
шастают, - прогудел один из караульных, направляя на Болотникова
рогатину.
Иванка знал, что без фонаря ночью выходить не дозволено, и каждый
ослушник рисковал угодить в разбойный застенок или Съезжую избу. Но
отступать было поздно.
- Нету фонаря, мужики. А к озеру надо. Содруг у меня там.
Отомкните решетку.
- Ишь, какой проворный. Воровское дело с содругом замыслил,
разбойная душа!.. А ну, хватай татя, ребятушки!
Караульные метнулись к Иванке, один уже уцепился за рубаху, но
Болотников вывернулся и кинулся от решетки в темный переулок.
- Держи лихого! Има-а-ай! - истошно заорали караульные, сотрясая
воздух дубинами. На соседних улицах решеточные гулко ударили в
литавры, всполошив город. На крышах купеческих и боярских теремов
встрепенулись дворовые караульные. Очумело тараща глаза, спросонья
закричали:
- Поглядывай!
- Посматривай!
- Пасись лихого!
Город заполнился надрывным собачьим лаем, гулкими возгласами
караульных.
Иванка, обогнув избу, ткнулся в лопухи с крапивой. Сторожа
пробежали мимо, и еще долго разносились их громкие выкрики.
"Весь посад взбулгачили, дурни. Крепко же ростовцы пожитки
стерегут", - усмехнулся Болотников, поднимаясь из лопухов. Постоял с
минуту и повернул на Покровскую к избе деда Лапотка. К озеру ему не
пробраться: всюду решетки и колоды с дозорными. Да и толку нет искать
Васюту в кромешной тьме. Поди, в Рыболовной слободе застрял и к утру
вернется. А ежели нет? Тогда прощай купеческий насад. Один он без
Васюты на Волгу не уйдет. Надо ждать, ждать Васюту.
Болотников вернулся к Лапотку. Нищая братия все еще бражничала.
Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:
- Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен... Принимай ватагу, родимай.
Сызнова по Руси пойдем.
- Пойдем, брат Герасий. Наскучило в избе. Ждал вас... Ай,
детинушка, пришел? Подь ко мне.
Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе.
Усадил, обнял за плечо.
- Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.
- Придет ли, старче?
- Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел - не
сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.
Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол,
пьяно плакался горбун-калика.
- Николушка был... Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни
отняли? Лучше бы меня кольями забили.
- Будя, Устимка! - пристукнул кулаком Лапоток. - Слезами горя не
избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним,
братия!
Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.
- Попомним, Лапоток!
- Красного петуха пустим!
- Изведем боярина!
Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали
дерзкими.
- За что Николку забили? - спросил он Лапотка.
- За что? - усмехнулся калика. - Э-э, брат. А за что на Руси
сирых увечат? За что черный люд притесняют?.. Поди, и сам ведаешь,
парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима
ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в
Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас
гнать, собак спустил. Взроптали! Середь нас юроды были. Нешто
блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину
угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул
боярина.
- Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.
- Воистину, парень. Перо в суде - что топор в лесу: что захотел,
то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.
И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная
бояр и жизнь горемычную.
Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала,
копилась злоба.
Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все
нарастающую тяжесть.
- Чую, сыне, буйство в тебе... Терпи. Взойдет солнце и к нам на
двор.
К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к
храму Успения, а Иванка понуро ждал Шестака.
"Ужель в застенок угодил?" - думал он.
Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и
веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его
довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:
- Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много
лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в
башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там
гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух,
баба!
Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников
рывком поднял его на ноги.
- Идем, грехолюб. Дело есть.
Иванка рассказал Васюте о купеческом насаде, о разговоре с
мужиком из Угожей.
- Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе
свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.
Васюта посерьезнел.
- Не серчай, Иванка... А в Угожи я не пойду. Не лежит душа к
алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.
- В Дикое Поле со мной пойдешь? - впервые напрямик спросил
Болотников.
- В Дикое Поле?.. Прельстил ты меня казачьей волей. Пойду,
Иванка. Знать, уж так на роду написано - быть с тобой.
- Вот и добро, - повеселел Болотников. - А теперь сходим в город.
Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.
Михей с Фимкой жили в тихой, зеленой слободке, возле каменной
церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и
шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.
Навстречу брел квелый, старый богомолец с посохом. Иванка
остановил его и спросил, указывая на слободку.
- Где тут Михей Данилов проживает?
- Михейка Данилов?.. Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его
изба на подклете.
Двор Михейки Данилова был обнесен тыном. Во дворе - изба белая и
черная, мыленка, амбар, яблоневый сад. Болотников постучал медным
кольцом о калитку. Загремев цепями, свирепо залаяли псы. Стучали
долго, пока из калитки не распахнулось оконце и не высунулась черная
голова с всклоченной бородой.
- Кого бог несет?
- К Михею, мил человек.
- Нету Михея. На Сытенный двор ушел.
- А женка его?
- И женки нету.
Мужик захлопнул оконце, прикрикнул на собак и тяжело затопал к
избе.
- Где тут Сытенный? - спросил Васюту Болотников.
- На Владычном дворе... А может, бог с ним, Иванка. Пойдем-ка
лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.
- Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.
Сытенный двор стоял позади митрополичьих палат. Тут было людно,
сновали винокуры, медовары и бондари, стряпчие, хлебники и калачники;
с подвод носили в погреба, поварни и подвалы мясные туши, меды и вина,
белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязигу, семгу
и лососи в рассоле, икру зернистую и паюсную в бочках, грузди, рыжики
соленые, сырые и гретые, масло ореховое, льняное, конопляное и
коровье, сыры, сметану, яйца...
У Иванки и Васюты в глазах зарябило от обильной владычной снеди.
- Не бедствует святейший, - усмешливо проронил Болотников,
оглядывая многочисленные возы с кормовым припасом.
- А чего ему бедствовать? Митрополит ростовский самый богатый на
Руси, одному лишь патриарху уступает. У него одних крестьян,
сказывают, боле пяти тыщ.
К парням подошел стрелец в белом суконном кафтане с голубыми
петлицами по груди. Через плечо перекинута берендейка с пороховым
зельем, у пояса - сабля в кожаных ножнах. Был навеселе, но глаза
зоркие.
- Что за люд?
- Михея Давыдова ищем. Медоваром он тут. Укажи, служилый, -
произнес Иванка, - из деревеньки его с поклоном идем.
- Из деревеньки?.. К медовару?
Стрелец воровато глянул на караульную избу: видно, отлучаться от
Сытенного двора было нельзя, а затем махнул рукой.
- А бес с вами.
Михея Данилова нашли в одном из подвалов. На стенах горели в
поставцах факелы, средь бочек, кадей и чанов суетились несколько
молодых парней в кожаных сапогах и алых рубахах. Духовито пахло
медами.
- Гости к тебе, Михейка! - весело воскликнул стрелец, подойдя к
невысокому сутуловатому медовару с острой рыжей бородкой. Тот мельком
глянул на пришельцев и вновь склонился над белой кадью, поводя в ней
саженной мутовкой.
- Гости, грю!
Михейка сердито отмахнулся.
- Опять бражников привел. Уходи, Филька. Не будет те чары.
- Не бражники мы, - ступил вперед Иванка. - Были в Деболах у
Сидорки Грибана. Поклон тебе и женке повелел передать.
Михейка смягчился, оторвался от кади, опустился на приземистый
табурет.
- В здравии ли тесть мой?
- В здравии. Ждет тебя и Фимку в сенозорник. Борти-де медом будут
полны.
- Выходит, отыскал бортное угодье, - повеселел Михейка. - Добрая
весть, милок. Медом угощу.
- Знал, кого веду, - крутнул черный ус стрелец. - А то -
бражники, уходи, Филька. Чать, с понятием. Может, нальешь за радение?
- Надоедлив ты, стрельче, - буркнул Михейка, однако зачерпнул из
бочки полковша меду.
- В последний раз, Филька.
- За здравие твое, благодетель.
Стрелец выпил, поклонился и, пошатываясь, побрел к выходу.
Михейка же принялся угощать парней.
- Пейте на здоровье.
Парни осушили по ковшу, похвалили:
- Добрый мед, - сказал Болотников.
- Отменный. Век такой не пивал, - крякнул Васюта.
- То мед ставленый, малиновый, на хмелю. А вон тот на черной
смороде.
Михейка повел парней по приземистому, обширному подвалу, указывая
на меды сыченые, красные и белые, ежевичные и можжевеловые, приварные
и паточные...
Не забыл Михейка показать и лучшие меды - "боярский", "княжий" да
"обарный".
- Этим сам владыка Варлаам тешится. Дам и вам испить. Токмо
помалу, кабы не забражничали.
Парни отведали и вновь похвалили.
- Искусен же ты, медовар, - крутнул головой Болотников. - Как же
готовишь такое яство? Вон хотя бы мед обарный?
- Могу и поведать. Вишь, что мои парни творят? На выучку ко мне
владыка поставил. Эти вон двое разводят медовый сот теплой водой и
цедят через сито. Воск удаляют и сюда же в кадь хмель добавляют. А вон
те варят отвар в котле.
- И долго?
- Покуда до половины не уварится... А теперь глянь на тех
молодцов. Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет... А
вот то - хлеб из ржицы. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами,
кладем его в посудину. Стоять ей пять ден. А как зачнет киснуть, тогда
самая пора и в бочки сливать. Боярский же мед иначе готовим. Сота
медового берем в шесть раз боле, чем водицы, и выстаиваем семь ден. А
потом в бочке с дрожжами еще одну седмицу. Опосля сливаем и
подпариваем патокой. Вот те и боярский мед.
- А княжий?
- Про то не поведаю. Сам делаю, но молодцам не показываю, -
хитровато блеснул глазами Михейка,
- А чего ж таем-то? - спросил Васюта.
- Молод ты еще, парень, - степенно огладил бороду Михейка. -
Знай: у всякого мастера своя премудрость. Мой мед царю ставят, а
нарекли его "даниловским". Вот так-то, молодцы... А теперь ступайте,
недосуг мне.
- Спасибо за мед, Михей. Но где ж женка твоя? - спросил
Болотников.
- Женка?.. А где ж ей быть, как не дома.
- Привратник твой иное молвил. С тобой-де она.
- Караульный на то и приставлен, чтоб от двора людишек отшибать,
- построжал Михейка. - Неча женке по людям шастать. В светелке моя
Фимка, за прялкой. Поклон же от батюшки ей передам. Ступайте, родимые.
ЛИХОДЕЙКА
Вышли на Вечевую площадь. Торг по-прежнему разноголосо шумел,
пестрел цветными зипунами и рубахами, кафтанами и однорядками,
летниками и сарафанами.
Кат Фомка сек батогами должников. Поустал, лоб в испарине,
прилипла красная рубаха к могутной спине.
- Знакомый палач, - хмыкнул Васюта.
- Аль на правеже стоял?
- Покуда бог миловал. В кулачном бою с Фомкой встречался. Тут у
нас на озере зимой лихо бьются. Слобода на слободу. Почитай, весь
город сходится.
- Битым бывал?
- Бывал, - улыбнулся Васюта. - В масляну неделю. От Фомки и
досталось. Супротив его никто не устаивает. Вон ручищи-то, быка
сваливает. Как-то калачника с Никольской насмерть зашиб.
- И что ему за это?
- У Съезжей кнутом отстегали - и в темницу. Но долго не сидел. В
палачи-то нет охотников.
Подле Кабацкой избы толпились питухи: кудлатые, осоловелые;
некоторые, рухнув у крыльца, мертвецки спали, другие ползали по мутным
лужам, норовя подняться на ноги.
Кабацкие ярыжки вышибли из дверей мужика. Питух шлепнулся в лужу,
перевалился на спину, повел мутными глазами по золотым крестам Успения
Богородицы.
- Ратуй, пресвята дева.
Бабы на торгу заплевались, осеняя лбы крестом. А мужики ржали.
- Пресвяту деву кличет. Ай да Федька.
Иванка и Васюта шагнули было в кабак, но над Вечевой площадью
раздался чей-то зычный возглас:
- Айда к Съезжей, братцы! Стрелецкую женку казнят!
Толпа повалила к Съезжей избе. Там, меж опального и татиного
застенков, на малой площади, божедомы рыли яму. Тут же, в окружении
пятерых стрельцов, стояла молодая стрелецкая жена с распущенными до
пояса русыми волосами. Была босой, в одной полотняной белой сорочке,
темные глаза горели огнем.
Когда божедомы вырыли яму, из Съезжей выплыл тучный подьячий в
мухояровой однорядке. В руке его был приговорный лист. Сзади подьячего
шел приземистый, угрюмого вида, пятидесятник в смирном кафтане. (В
смирном - в черном, траурном.)
- Кой грех за женкой? Пошто в яму? - роптали в толпе.
- Мужу отравного зелья влила, подлая. Дуба дал стрельче, - зло
проронил пятидесятник. Его узнали - был он братом умертвленного.
В толпе появился юрод; посадские расступились, пропустили
блаженного к подьячему. Тот молча глянул на юрода и передал столбец
глашатаю на белом коне. Бирюч ударил в литавры, поднял левую руку с
жезлом, гулко прокричал:
- Слушай, народ ростовский!
Бирюч оглашал приговорный лист, а толпа все прибывала, тесным
кольцом огрудив площадь перед Съезжей. Подъехали стрельцы, замахали
нагайками, отодвигая посадских от ямы.
Юрод, громыхая пудовыми веригами, вдруг подбежал к женке, снял с
себя медный крест и накинул его на шею преступницы.
- Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.
В толпе судачили, крестили лбы. Задние, не расслышав слов
блаженного, спрашивали:
- Что юрод изрек?
- Праведница-де баба-то.
- Вона как... Ужель с женки грех сымает?
- Нельзя сымать. Дай им волю...
- Истинно речет блаженный, - вмешалась согбенная старушка в
темном убрусе. - Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!
- Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.
Блаженный обежал яму, заплакал в печали:
- Темно тут, Настенушке, хладно... Высосут кровушку черви
могильные.
Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и
грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:
- Я помру за Настенушку. Помилуй ее, мать-богородица! Праведницей
жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!
Стрельцы кинулись к яме, выволокли блаженного и на руках отнесли
к Съезжей.
Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.
- Ступай в яму, стерва!
- Не трожь, не трожь, душегуб! Сама пойду, - сверкнула глазами
женка. - Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.
Стрельцы чуть отодвинулись, а женка земно поклонилась на все
стороны.
- Прощайте, люди добрые.
Отрешенно, ничего не видя перед собой, спустилась в холодную
черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку.
Бабы в толпе завздыхали:
- И что же это деется, родимые? Аспид мужик-то был, житья ей не
давал.
- Экие муки принимает.
- И поделом! - рыкнул пятидесятник. - Я бы ее, стерву, в куски
посек!
Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала
средь площади голова с копной густых русых волос. Настена, закрыв
глаза, невнятно шептала молитву.
- Поди, не скоро преставится, - перекрестившись, проронил
приезжий мужик в лаптях и в сермяге.
- Не скоро, милок. В цветень тут двух женок закопали. Так одна
пять ден отходила.
Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с
бердышами.
- Водицы бы ей, сердешной, - участливо промолвила черноокая
молодуха в летнике.
Стрелец погрозил в ее сторону бердышом.
- Кнута захотела!
Пришел тучный поп в рясе. Осенил Настену медным крестом, молвил,
обращаясь к народу:
- Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.
Мужики потянулись на торг, а старушки и молодые женки принялись
кидать деньги.
Неожиданно к голове метнулась свора голодных бродячих псов.
Настена страшно закричала.
- Гоните псов! - крикнул стрельцам Болотников, но те и ухом не
повели: царев указ крепок, никому не позволено прийти к женке на
помощь.
Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно:
псы перегрызли горло.
- Куды прешь, дурень! - замахали бердышами стрельцы. - В застенок
сволокем!
Болотников зло сплюнул и пошел прочь.
- Отмаялась, родимая, - послышался сердобольный голос
благообразной старушки в темном косоклинном сарафане. - Прости, царь
небесный, рабу грешную.
На крыльце Съезжей плакал юрод.
КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?
Кабак гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами
сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы а поставцах, пляшут по
закопченным стенам уродливые тени. Смрадно, пахнет кислой вонью и
водкой. Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых
питухов, выкидывают вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки
сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.
Иванка с Васютой протолкались к стойке.
- Налей, - хмуро бросил целовальнику Болотников.
- Сколь вам, молодцы? Чару, две? - шустро вопросил кабатчик. Был
неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.
- Ставь яндову. И закуски поболе.
- Добро, молодцы... Ярыжки! Усади парней.
Мест за столами не было, но ярыжки скинули с лавки двух
бражников, отволокли их в угол.
- Садись, ребятушки!
Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди. Мужики за столом
оживились:
- Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!
Болотников глянул на умильно-просящие рожи и придвинул к
бражникам яндову.
- Пейте, черти.
Питухи возрадовались:
- Живи век!
Кабак смеялся. Иванка много пил, хотелось забыться, уйти в
дурман, но хмель почему-то не туманил голову.
- Будет, Иванка, - толкнул в бок Васюта.
- Идем, друже.
Вышли на Вечевую. Здесь вновь шумно. Плюгавый мужик-недосилок в
вишневой однорядке тащил за пышные темные волосы молодую женку в
голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:
- Кому люба, кому надобна?
Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.
- Велик ли грех ее, Степанка?
- Себя не блюла, православные. С квасником греховодничала, -
пояснил муж гулящей женки,
- Хо-хо! Добра баба.
- Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!
Старухи заплевались, застучали клюками:
- Охальница!
- Не простит те, господь, прелюбодейства!
- В озеро ее, Степанка!
Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да
посмеивались.
- А ведь утопят ее, - посочувствовал Васюта.
- А что - и допрежь топили?
- И не одну, Иванка. Камень на шею - и в воду. Тут женок не
жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского
острова топят.
А мужик-недосилок все кричал, надрывался:
- Кому мила, кому надобна?
Но никто не шелохнулся: кому охота брать грешницу, сраму не
оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.
- Дай-ка, зипун, друже, - проронил Иванка.
Васюта снял. Болотников продрался сквозь густую толпу и накрыл
женку зипуном.
- Беру, посадские!
Толпа загудела, подалась вперед.
- Ай да детинушка! Лих парень!
- Кто таков? Откель сыскался?
Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.
- От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.
- Где это?
- Укажу.
Под громкие возгласы толпы вышли с Вечевой и повернули на
Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную
женку. Затем спустились с холма на улицу Петра и Павла. Здесь было
потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.
Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом
конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.
- Тут бабка моя. Заходите, молодцы.
В избенке темно: волоковые оконца задвинуты; с полатей замяукала
кошка, спрыгнула на пол.
- Жива ли, мать Ориша?
С лавки, из груды лохмотьев, послышался скрипучий старушечий
голос:
- Ты, Ольгица?.. Проведать пришла.
Женка открыла оконца, а Васюта достал огниво, высек искру и
запалил свечу на столе.
- Никак, гости, Ольгица?
- Гости, мать Ориша. Желанные!
Поцеловала Иванку, ласково запустила мягкую ладонь в кудри. Бабка
сердито зашамкала:
- Чать, муж есть, срамница. Стыдись! Огневается осударь твой
Степан.
- Тоже мне государь. Козел паршивый! На площадь, меня выволок. Не
видать бы мне бела света, мать Ориша, коли молодец зипуном не накрыл.
Доставай вина, потчевать сокола буду!
Бабка, кряхтя, опираясь на клюку, поднялась с лавки и пошла в
сенцы. Ольгица же накрыла стол белой, вышиной по краям, скатертью, а
затем спустилась в подполье. Принесла в мисках капусты, груздей и
рыжиков.
Бабка поставила на стол запыленный кувшин с вином, поджав губы,
сурово глянула на Ольгицу.
- В храм пойду. Помолюсь за тебя, греховодницу.
- Помолись, помолись, мать Ориша.
Ольгица открыла сундук, достала наряд и ступила за печь.
- Я скоро, молодцы.
Вышла в белом летнике, на голове - легкий шелковый убрус алого
цвета. Статная, румяная, поклонилась парням, коснувшись рукавом пола,
и пригласила к столу.
- Откушайте, гости дорогие.
Васюта молодцевато крутнул ус: ладна Ольгица! Глаза темные,
крупные, губы сочные. Вон и Болотников на женку загляделся.
- Пейте, молодцы.
- Пьем, Ольгица! - бесшабашно тряхнул черными кудрями Иванка.
Что-то нашло на него, накатило, взыграла кровь. Выпил полный до краев
ковш и разом охмелел: сказались бражные меды да кабацкие чарки. Голова
пошла кругом.
Васюта лишь пригубил и все стрелял глазами на женку, любуясь ее
лицом и станом.
- Не горюй, Ольгица. Мужик тебя не стоит. Замухрышка. Пошто пошла
за экого?
- Чудной ты, голубь. Да разве я по своей воле? Отец-то у меня
лаптишками торгует. Задолжал десять рублей Степану, - слова Ольгицы
доносились до Болотникова как сквозь сон. - Степан же кожевник, в
богатые выбился. А тут как-то стал долг по кабальной записи
спрашивать. Но где таких денег набраться?.. Вот и отдал меня отец
Степану. А то бы стоять ему на правеже.
- Худо со Степаном-то?
- Худо, голубь. Постылый он, ласки с ним не ведала.
- А ты меня полюби, - игриво повел глазами Васюта, подвигаясь к
Ольгице. Но женка оттолкнула его, прижалась к Иванке.
- Вот кто мне нынче люб. До смертушки раба его... А ты ступай,
голубь. Дай на сокола наглядеться.
- Пойду я, Иванка, - вздохнул Васюта. - Слышь? К деду Лапотку
пойду.
Иванка откинулся к стене; сейчас он не видел ни женки, ни Васюты,
шагнувшего к порогу. Все плыло перед глазами, голова, руки и ноги
стали тяжелыми, будто к ним подвесили гири.
Когда Васюта вышел, Ольгица закрыла избу на засов, села к Иванке
на колени, обвила шею руками, жарко зашептала:
- Мой ты, сокол... Люб ты мне.
Шелковый убрус сполз на плечи, рассыпались по спине густые
волосы.
- Уйди, женка!
- Не уйду, сокол. Вижу, сморился ты. Спать укладу.
Ольгица кинула на пол овчину, сняла с себя летник.
- Подь же ко мне, любый мой.
Прижалась всем телом, зацеловала.
- Горяча ты, женка, - выдохнул Иванка, проваливаясь в сладкий
дурман.
Двое стрельцов ввели к воеводе косоглазого мужика с косматыми
щетинистыми бровями. Мужик бухнулся на колени.
- Воровство, батюшка боярин! Лихие в городе. Злой умысел
замышляют.
- Злой умысел? - насторожился воевода.
- Из деревеньки я прибег, батюшка боярин. Из Деболов. Намедни
лихие в деревеньку заявились, мужиков крамольными словами прельщали.
Двое их. Особливо чернявый прытко воровал. К бунту мужиков призывал.
- К бунту? - приподнялся из кресла воевода.