Страница:
выкликнули Федьку Берсеня, а меньшими дружками - Нечайку Бобыля да
оправившихся от ран Юрко и Деню. Наиболее степенные казаки были
выбраны в "сидячие бояре". Молодые же угодили в "свечники" и
"каравайники". Ясельничим, по воле родниковского круга, стал есаул
Мирон Нагиба. Он должен был оберегать свадьбу от всякого лиха и
чародейства.
А в доме Григория Соломы хлопотали пуще прежнего. Досужие
казачки, пришедшие к Домне Власьевне на помощь, выметали, скребли,
мыли и обряжали избы, варили, жарили, парили и пекли снедь, готовили
на столы пиво, меды, вина.
Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась
с порой девичьей. Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные
песни. Глянув на мать, запричитала:
- Матушка, родимая! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке
твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль не работница? Аль я
сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..
Домна Власьевна всхлипывала, да молчала. Девки же, расплетая
Любавину косу, приговаривали:
- Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй,
погорюй, подруженька.
- Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое
делорукодельице чужим людям на поруганьице, - еще пуще залилась
слезами Любава.
- Пореви, пореви, подруженька. Пореви, краса-девица. День
плакать, а век радоваться, - говорили девки, распуская невестины
волосы по плечам.
В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в светлицу
вступил добрый молодец, принаряженный малый дружка Нечайка Бобыль.
Поклонился Домне Власьевне, поклонился Любаве, поклонился девкам и
молвил:
- Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине Любаве
Григорьевне и шлет ей дар.
Любава поднялась с лавки, поклонилась дружке и приняла от него
шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец
темно-зеленый. Шапка да сапожки Любаве понравились, однако и виду не
подала, продолжая кручиниться.
- А что же в ларце, подруженька? - спросили девки.
- Ох, не гляжу, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни
князя молодого, - протяжно завела Любава.
- Открой, открой, подруженька! - закричали девки.
Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать
на стол украшения: перстни, серьги, ожерелье... Девки любовались и
ахали:
- Ай да перстенек, ай да сережки!
Но вот девки примолкли: Любава вытянула из ларца тонкую, гибкую
розгу.
- А это пошто?.. - осердилась Любава и обернулась на застывшего у
дверей Нечайку.
Дружка ухмыльнулся и важно, расправив богатырскую грудь,
пробасил:
- А это, княгинюшка, тебя потчевать.
- Меня?.. За какие же грехи?
- За всяки, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом
строптива.
- Не пойду за князя! - притопнула ногой Любава. - Не пойду! Так и
передай Ваське, - забывшись, не по обряду добавила она.
Но Домна Власьевна тотчас поправила:
- Уж так богом заведено, Любавушка. Муж жене - отец, муж -
голова, жена - душа. Принимай розгу с поклоном.
- Уж коль так заведено, - вздохнула Любава и отвесила дружке
земной поклон. - Мил мне подарок князя.
Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из
светелки в белую избу и усадили на возвышение перед столом, накрытым
тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за
ними - сваха, "сидячие боярыни", каравайники, свечники, "княгинины"
подружки.
Поднялась сваха, молвила:
- Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой.
Дружка тотчас поспешил к "князю". Тот ждал его в своем курене.
Посаженный отец Гаруня и посаженная мать Настасья Карповна, с иконами
в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У
"княгининых" ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты.
- Пропустите князя ко княгинюшке! - закричал набольший дружка
Болотников.
- Уж больно тароваты! - закричали за воротами девки. - Много ли
вас да умны ли вы?
- Много, молодец к молодцу. И умны!
- Ах, хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка
разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец.
Первую загадку дружка угадал легко:
- Светец да лучина, девки!
- Вестимо... А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи
парился, живучи жарился: помер - выкинули в поле; там ни зверь не ест,
ни птица не клюет.
Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую и
наконец молвил:
- Горшок, девки!
- Вестимо... А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по
дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.
Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался. А девки стоят за
воротами да посмеиваются:
- Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки.
Повернулся дружка к поезду: авось кто и разгадает; но поезжане
носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять,
да тут сваток выручил; молча соединил он руки кольцом и затряс из
стороны в сторону.
- Сито, девки!
Девки перестали насмехаться, выдернули засов, распахнули настежь
ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником
и пивом, а набольший дружка поднес "княгине" одежду.
- Что говорено, то и привезено.
Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой.
- Прими злат ковш, сваха, а место опростай!
- Ишь ты, - улыбнулась сваха. - Уж больно ты проворен, князь. У
меня место не ковшевое, а столбовое.
Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил один из
невестиных дружек:
- Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой.
- Славно, дружка! Сказывай, сколь стоит девичья краса? Не
поскуплюсь!
- Куницу, лисицу, золотую гривну да ковш вина! - хором закричали
дружки, каравайники, свечники и "сидячие боярыни".
- Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! -
весело прокричал "князь".
И одарили!
Сваха Агата уступила место жениху. Два казачонка протянули между
новобрачными красную тафту, чтоб прежде времени друг друга не
касались. На стол же подали первое яство. Батюшка Никодим начал
молитву, а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили чесать и
"укручивать" невесту.
Сваха Агата заплела невестины волосы в косы, перевив их для
счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно:
- Кику княгине!
Кику подали "Сидячие боярыни". Сваха приняла и надела ее на
голову невесты.
А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня
похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.
- Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои
лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!
Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в
разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь
сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.
- Да ты и теперь хоть куда! - подтолкнув деда, молвил сват
Секира.
- Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати
лет греет жена, после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет.
От старости зелье - могила, - сокрушенно высказал Гаруня.
- Складно речешь, дед, - крутнул головой Секира. - Так-то уж
никто тебя и не греет?
- Никто, хлопец.
- А чего ж чару тянешь?
- А як же без чары, хлопец? - подивился дед. - Чара - последняя
утеха. Один бес, помирать скоро.
- Вестимо, дед. Помирать - не лапти ковырять: лег под образа да
выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!
- Цьщ, собачий сын! - осерчал Гаруня. - Я ишо тебя переживу,
абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну -
и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!
Секира захохотал, крепко обнял деда.
- Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли,
застолица?
- Люб! - закричали казаки.
Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.
Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к
родителям невесты.
- Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых,
вести к венцу.
Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна
благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами,
молвили:
- Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.
У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и
оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и
волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в
повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых
лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал:
- Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить
кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!
- Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, - успокаивал батюшку
Болотников.
- Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в
дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.
- Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не
горюй, отче! - весело произнес Болотников.
Ясельничий Нагиба стоял у "храма" и сторожил, чтоб никто не
перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был
в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное
подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у
"врат".
Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему
закрытая покрывалом, направилась к "храму".
- Про замок не забудь, - тихонько подсказала сваха.
- Не забуду, Агатушка, - улыбнулась невеста.
Любава подошла к "вратам", опустилась на колени и принялась
грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем:
- Мне беременеть, тебе прихоти носить.
Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и
полушки.
- Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!
Отец Никодим приступил к обряду венчания, "Сидячие боярыни"
набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять -
дело собинное, чуть оплошал - и счастья не видать. Обронил под венцом
обручальное кольцо - не к доброму житью; свеча затухнет - скорая
смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.
Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их
разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу:
не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.
После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от
усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным
поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды
отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся
растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и
женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли
молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных
дожидались посаженные родители.
- Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.
Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив
их, молвили:
- Мохнатый зверь - на богатый двор. Молодым князьям да богато
жить.
А жениховы дружки закричали:
- Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все
честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!
Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова
набольшего дружки. А тот молвил:
- Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь
без княгини на место не садится. Милости прошу!
Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и
накрыла место молодых шубою.
- Шуба тепла и мохната - жить вам тепло и богато. Милости прошу,
князь да княгиня.
Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые
прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и
тут не сплоховали.
Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:
- Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою,
поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!
Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда
осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и
никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару,
крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.
- Гу-у-ляй!
И начался тут пир веселей прежнего!
В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и,
получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей
благословение "вести молодых опочивать", понес жаркое в сенник.
Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери
и, передавая ее жениху, напутствовал:
- Держи жену в строгости да в благочестии.
Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна,
в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула.
Васюта облобызал ее и весело произнес:
- Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь
глядеть на нас да радоваться.
- Дай-то бог, - перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами
на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.
Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко
целуя Любаву, Васюта молвил:
- Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, -
поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула,
сказала с улыбкой.
- Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка
наказывала?
- Да бог с ним! - нетерпеливо махнул рукой Васюта. - Наскучили
мне эти обряды.
- Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой,
на лавку.
Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та
ухватилась за другую ногу.
- Левый сниму.
Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава
рассмеялась.
- Везучая я, муженек!
- Везучая, Любушка! - кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.
А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого
дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню.
Ухмыляясь, вопросил:
- Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?
- Все в добром здоровье, дружка! - крикнул жених через дверь.
Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:
- Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и
Домна Власьевна.
Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости
молвила:
- Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.
"Сидячие боярыни" чинно выбрались из-за свадебного стола и
прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и
вновь возвратились к гостям.
А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в
сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах
держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень
богатырски захрапел.
Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать:
вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.
- Ишь как разошлись, - улыбнулась Агата и ступила к Болотникову.
- Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.
Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному
куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо,
сказала:
- Хорошо мне с тобой, Иванушка.
Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет
от ее близости, от жаркого тела.
Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а
Болотников шагнул к двери.
- Пойду я... На баз пойду.
- Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.
Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно
блестели.
- Давно хотела сказать тебе, Иванушка... Запал ты в душу, крепко
запал, сокол. И нет без тебя мне радости.
Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это
прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался
отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.
- Федька же у тебя... Федька.
- Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой,
Иванушка!..
ОРАТАЙ
В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали
караульные с дозорных курганов.
- Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две
тыщи коней свели!
Донцы взроптали:
- Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!
А спустя малое время - новые гонцы: пораненные, в окровавленной
одежде.
- Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники.
- Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие
пали, - удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.
Казаки еще пуще закипели:
- Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду
передохнем!
- В города не пропущают, казаков казнят!
- То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами
обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!
- Не выйдет! - яро отозвались повольники и взметнули над
трухменками саблями. - Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и
хлеб добудем!
- Айда на Азов!
- Айда на Волгу!
Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан
Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще
огневались.
- Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь
нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков,
будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в
долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!
Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не
остановит. А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы
недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не
получишь. Пусть убираются ко всем чертям!
Одного не хотелось Васильеву - чтоб голытьба подалась на Азов.
Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница
вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже
невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не
удержишь.
В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к
походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы,
шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:
- На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские
крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью
удаль султану!
Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка
стругов готовились выйти в море.
- А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? - спросил как-то Берсень.
- Не пойду, Федор. У меня иная задумка.
- Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Берсень. - И
куда ж ты хочешь снарядиться?
- На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.
- А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.
- Нет, Федор, на Волгу, - твердо повторил Болотников.
- Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?
- Немало, друже. Но бояре еще больше, - сурово высказал
Болотников, и лицо его ожесточилось. - То враг самый лютый. Нешто
запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в
крови потопить. Ужель терпеть?
- Бояре сильны, Иван, - вздохнул Федька. - И царь за них, и попы,
и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.
Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил
и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом
Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.
- Уходишь, сокол?
- Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу.
- Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался
бы. Уж так бы тебя любила!
- Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий... И спасибо тебе
за привет и ласку.
Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.
- Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил,
счастливей меня бабы не было... Федьки смущаешься? То закинь. Один ты
мне люб, Иванушка!
- Прости, Агата, казаки ждут.
- А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу.
Возьми, сокол!
- Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.
Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка
кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:
- С богом, донцы!
Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась
рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы,
говорила:
- Береги себя, Васенька. Под пулю да под саблю не лезь и
возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!
- Не горюй, Любавушка, жив буду, - весело гутарил Васюта, а у
самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться
- и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не
останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да
степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону -
казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.
У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и
попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.
- Да пусть выпадет вам хабар, атаманы-молодцы! - радушно
напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и
участливы. - С богом, Болотников, с богом, славный атаман! (Хабар -
барыш, взятка.)
Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом
прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит.
Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев
вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.
- Будь здоров, атаман, - сухо бросил Болотников и огрел плеткой
коня. - За мной, донцы!
Казачье войско вылилось в ковыльную степь.
Над головой - ясное бирюзовое небо, впереди - синие дали, а по
сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные
маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и
степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее
радостным ликованьем.
"Хорошо-то как, господи!" - хмелели без вина казаки, вдыхая
чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут
забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты
содругов, и незарубцевавшиеся раны...
Вырвалась песня - звонкая, протяжная, раздольная; песню разом
подхватили, и долетел над Полем казачий сказ о добром молодце да
богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл
медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта,
пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали
затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными
бабами.
Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и
повернули на Самарскую Луку.
- Волга там подковой изгибается, - гутарил казакам бывалый дед
Гаруня. - А середь подковы той - горы, утесы, пещеры да леса
непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.
О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой
повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие
караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.
Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и
казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.
- Здесь и ночлегу быть.
Расседлали коней и принялись разводить, костры. Васюта прошелся
вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.
- Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.
- Ты сначала налови.
- И наловлю, батько!
Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный
невод, окликнул казаков.
- Добудем рыбки, станишники!
Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы.
Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал - и пропадай, удалая
головушка: редкое лето не шныряли по степи ногаи да крымчаки. А те
малыми стаями но шастали.
Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска
прискакал дозорный Деня.
- Мужик пашет, батько!
- Что?! - Болотников опешил.
- Мужик, грю, степь пашет.
Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой
неслыханной вести обескуражено застыли. В кои-то веки Дикое Поле
пахали!
- Не померещилось, Деня?
- Да ты что, батько? Сам глянь.
Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился.
Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал
сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни,
громко покрикивал на лошадь, которую вела под уды плотная дородная
баба в пестрядинном сарафане.
- Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! - загорячился
Степан Нетяга.
- Погодь, друже, - придерживая Степана, тихо молвил Болотников. -
Погодь, донцы.
И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как
разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.
"Благодать-то какая!" - просветленно подумалось Болотникову.
Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в
его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от
древней деревянной косули. От свежей борозди, от срезанных наральником
диких зеленых трав дурманяще пахло.
"Благодать-то какая, господи!" - с благостным выражением на лице
повторил про себя Иван и снял шапку. И тут припомнились ему свои
первые борозды, строгий хлебопашец-отец на страдной ниве,
односельчане-мужики с литовками в яровом жите...
- Что замешкал, батько? - вопросил Нагиба.
- Поехали, - будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и
тронул коня.
Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то
поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро
повернулся к повольнице.
- Кто таков? - спокойно, не повышая голоса, спросил мужика
Болотников.
Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно
буркнул:
- Митяйка, сын Антипов.
- Беглый, поди?
Мужик еще пуще нахохлился.
"Откель эти казаки? - обеспокоено раздумывал оратай. - С Дону аль
служилые из городов по прибору? Коль служилые - беды не избыть.
оправившихся от ран Юрко и Деню. Наиболее степенные казаки были
выбраны в "сидячие бояре". Молодые же угодили в "свечники" и
"каравайники". Ясельничим, по воле родниковского круга, стал есаул
Мирон Нагиба. Он должен был оберегать свадьбу от всякого лиха и
чародейства.
А в доме Григория Соломы хлопотали пуще прежнего. Досужие
казачки, пришедшие к Домне Власьевне на помощь, выметали, скребли,
мыли и обряжали избы, варили, жарили, парили и пекли снедь, готовили
на столы пиво, меды, вина.
Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась
с порой девичьей. Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные
песни. Глянув на мать, запричитала:
- Матушка, родимая! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке
твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль не работница? Аль я
сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..
Домна Власьевна всхлипывала, да молчала. Девки же, расплетая
Любавину косу, приговаривали:
- Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй,
погорюй, подруженька.
- Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое
делорукодельице чужим людям на поруганьице, - еще пуще залилась
слезами Любава.
- Пореви, пореви, подруженька. Пореви, краса-девица. День
плакать, а век радоваться, - говорили девки, распуская невестины
волосы по плечам.
В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в светлицу
вступил добрый молодец, принаряженный малый дружка Нечайка Бобыль.
Поклонился Домне Власьевне, поклонился Любаве, поклонился девкам и
молвил:
- Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине Любаве
Григорьевне и шлет ей дар.
Любава поднялась с лавки, поклонилась дружке и приняла от него
шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец
темно-зеленый. Шапка да сапожки Любаве понравились, однако и виду не
подала, продолжая кручиниться.
- А что же в ларце, подруженька? - спросили девки.
- Ох, не гляжу, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни
князя молодого, - протяжно завела Любава.
- Открой, открой, подруженька! - закричали девки.
Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать
на стол украшения: перстни, серьги, ожерелье... Девки любовались и
ахали:
- Ай да перстенек, ай да сережки!
Но вот девки примолкли: Любава вытянула из ларца тонкую, гибкую
розгу.
- А это пошто?.. - осердилась Любава и обернулась на застывшего у
дверей Нечайку.
Дружка ухмыльнулся и важно, расправив богатырскую грудь,
пробасил:
- А это, княгинюшка, тебя потчевать.
- Меня?.. За какие же грехи?
- За всяки, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом
строптива.
- Не пойду за князя! - притопнула ногой Любава. - Не пойду! Так и
передай Ваське, - забывшись, не по обряду добавила она.
Но Домна Власьевна тотчас поправила:
- Уж так богом заведено, Любавушка. Муж жене - отец, муж -
голова, жена - душа. Принимай розгу с поклоном.
- Уж коль так заведено, - вздохнула Любава и отвесила дружке
земной поклон. - Мил мне подарок князя.
Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из
светелки в белую избу и усадили на возвышение перед столом, накрытым
тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за
ними - сваха, "сидячие боярыни", каравайники, свечники, "княгинины"
подружки.
Поднялась сваха, молвила:
- Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой.
Дружка тотчас поспешил к "князю". Тот ждал его в своем курене.
Посаженный отец Гаруня и посаженная мать Настасья Карповна, с иконами
в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У
"княгининых" ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты.
- Пропустите князя ко княгинюшке! - закричал набольший дружка
Болотников.
- Уж больно тароваты! - закричали за воротами девки. - Много ли
вас да умны ли вы?
- Много, молодец к молодцу. И умны!
- Ах, хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка
разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец.
Первую загадку дружка угадал легко:
- Светец да лучина, девки!
- Вестимо... А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи
парился, живучи жарился: помер - выкинули в поле; там ни зверь не ест,
ни птица не клюет.
Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую и
наконец молвил:
- Горшок, девки!
- Вестимо... А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по
дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.
Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался. А девки стоят за
воротами да посмеиваются:
- Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки.
Повернулся дружка к поезду: авось кто и разгадает; но поезжане
носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять,
да тут сваток выручил; молча соединил он руки кольцом и затряс из
стороны в сторону.
- Сито, девки!
Девки перестали насмехаться, выдернули засов, распахнули настежь
ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником
и пивом, а набольший дружка поднес "княгине" одежду.
- Что говорено, то и привезено.
Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой.
- Прими злат ковш, сваха, а место опростай!
- Ишь ты, - улыбнулась сваха. - Уж больно ты проворен, князь. У
меня место не ковшевое, а столбовое.
Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил один из
невестиных дружек:
- Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой.
- Славно, дружка! Сказывай, сколь стоит девичья краса? Не
поскуплюсь!
- Куницу, лисицу, золотую гривну да ковш вина! - хором закричали
дружки, каравайники, свечники и "сидячие боярыни".
- Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! -
весело прокричал "князь".
И одарили!
Сваха Агата уступила место жениху. Два казачонка протянули между
новобрачными красную тафту, чтоб прежде времени друг друга не
касались. На стол же подали первое яство. Батюшка Никодим начал
молитву, а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили чесать и
"укручивать" невесту.
Сваха Агата заплела невестины волосы в косы, перевив их для
счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно:
- Кику княгине!
Кику подали "Сидячие боярыни". Сваха приняла и надела ее на
голову невесты.
А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня
похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.
- Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои
лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!
Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в
разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь
сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.
- Да ты и теперь хоть куда! - подтолкнув деда, молвил сват
Секира.
- Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати
лет греет жена, после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет.
От старости зелье - могила, - сокрушенно высказал Гаруня.
- Складно речешь, дед, - крутнул головой Секира. - Так-то уж
никто тебя и не греет?
- Никто, хлопец.
- А чего ж чару тянешь?
- А як же без чары, хлопец? - подивился дед. - Чара - последняя
утеха. Один бес, помирать скоро.
- Вестимо, дед. Помирать - не лапти ковырять: лег под образа да
выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!
- Цьщ, собачий сын! - осерчал Гаруня. - Я ишо тебя переживу,
абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну -
и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!
Секира захохотал, крепко обнял деда.
- Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли,
застолица?
- Люб! - закричали казаки.
Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.
Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к
родителям невесты.
- Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых,
вести к венцу.
Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна
благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами,
молвили:
- Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.
У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и
оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и
волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в
повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых
лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал:
- Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить
кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!
- Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, - успокаивал батюшку
Болотников.
- Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в
дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.
- Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не
горюй, отче! - весело произнес Болотников.
Ясельничий Нагиба стоял у "храма" и сторожил, чтоб никто не
перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был
в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное
подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у
"врат".
Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему
закрытая покрывалом, направилась к "храму".
- Про замок не забудь, - тихонько подсказала сваха.
- Не забуду, Агатушка, - улыбнулась невеста.
Любава подошла к "вратам", опустилась на колени и принялась
грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем:
- Мне беременеть, тебе прихоти носить.
Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и
полушки.
- Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!
Отец Никодим приступил к обряду венчания, "Сидячие боярыни"
набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять -
дело собинное, чуть оплошал - и счастья не видать. Обронил под венцом
обручальное кольцо - не к доброму житью; свеча затухнет - скорая
смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.
Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их
разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу:
не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.
После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от
усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным
поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды
отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся
растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и
женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли
молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных
дожидались посаженные родители.
- Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.
Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив
их, молвили:
- Мохнатый зверь - на богатый двор. Молодым князьям да богато
жить.
А жениховы дружки закричали:
- Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все
честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!
Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова
набольшего дружки. А тот молвил:
- Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь
без княгини на место не садится. Милости прошу!
Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и
накрыла место молодых шубою.
- Шуба тепла и мохната - жить вам тепло и богато. Милости прошу,
князь да княгиня.
Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые
прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и
тут не сплоховали.
Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:
- Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою,
поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!
Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда
осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и
никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару,
крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.
- Гу-у-ляй!
И начался тут пир веселей прежнего!
В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и,
получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей
благословение "вести молодых опочивать", понес жаркое в сенник.
Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери
и, передавая ее жениху, напутствовал:
- Держи жену в строгости да в благочестии.
Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна,
в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула.
Васюта облобызал ее и весело произнес:
- Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь
глядеть на нас да радоваться.
- Дай-то бог, - перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами
на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.
Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко
целуя Любаву, Васюта молвил:
- Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, -
поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула,
сказала с улыбкой.
- Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка
наказывала?
- Да бог с ним! - нетерпеливо махнул рукой Васюта. - Наскучили
мне эти обряды.
- Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой,
на лавку.
Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та
ухватилась за другую ногу.
- Левый сниму.
Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава
рассмеялась.
- Везучая я, муженек!
- Везучая, Любушка! - кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.
А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого
дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню.
Ухмыляясь, вопросил:
- Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?
- Все в добром здоровье, дружка! - крикнул жених через дверь.
Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:
- Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и
Домна Власьевна.
Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости
молвила:
- Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.
"Сидячие боярыни" чинно выбрались из-за свадебного стола и
прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и
вновь возвратились к гостям.
А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в
сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах
держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень
богатырски захрапел.
Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать:
вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.
- Ишь как разошлись, - улыбнулась Агата и ступила к Болотникову.
- Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.
Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному
куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо,
сказала:
- Хорошо мне с тобой, Иванушка.
Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет
от ее близости, от жаркого тела.
Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а
Болотников шагнул к двери.
- Пойду я... На баз пойду.
- Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.
Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно
блестели.
- Давно хотела сказать тебе, Иванушка... Запал ты в душу, крепко
запал, сокол. И нет без тебя мне радости.
Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это
прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался
отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.
- Федька же у тебя... Федька.
- Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой,
Иванушка!..
ОРАТАЙ
В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали
караульные с дозорных курганов.
- Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две
тыщи коней свели!
Донцы взроптали:
- Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!
А спустя малое время - новые гонцы: пораненные, в окровавленной
одежде.
- Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники.
- Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие
пали, - удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.
Казаки еще пуще закипели:
- Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду
передохнем!
- В города не пропущают, казаков казнят!
- То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами
обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!
- Не выйдет! - яро отозвались повольники и взметнули над
трухменками саблями. - Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и
хлеб добудем!
- Айда на Азов!
- Айда на Волгу!
Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан
Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще
огневались.
- Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь
нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков,
будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в
долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!
Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не
остановит. А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы
недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не
получишь. Пусть убираются ко всем чертям!
Одного не хотелось Васильеву - чтоб голытьба подалась на Азов.
Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница
вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже
невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не
удержишь.
В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к
походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы,
шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:
- На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские
крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью
удаль султану!
Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка
стругов готовились выйти в море.
- А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? - спросил как-то Берсень.
- Не пойду, Федор. У меня иная задумка.
- Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Берсень. - И
куда ж ты хочешь снарядиться?
- На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.
- А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.
- Нет, Федор, на Волгу, - твердо повторил Болотников.
- Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?
- Немало, друже. Но бояре еще больше, - сурово высказал
Болотников, и лицо его ожесточилось. - То враг самый лютый. Нешто
запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в
крови потопить. Ужель терпеть?
- Бояре сильны, Иван, - вздохнул Федька. - И царь за них, и попы,
и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.
Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил
и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом
Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.
- Уходишь, сокол?
- Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу.
- Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался
бы. Уж так бы тебя любила!
- Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий... И спасибо тебе
за привет и ласку.
Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.
- Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил,
счастливей меня бабы не было... Федьки смущаешься? То закинь. Один ты
мне люб, Иванушка!
- Прости, Агата, казаки ждут.
- А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу.
Возьми, сокол!
- Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.
Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка
кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:
- С богом, донцы!
Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась
рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы,
говорила:
- Береги себя, Васенька. Под пулю да под саблю не лезь и
возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!
- Не горюй, Любавушка, жив буду, - весело гутарил Васюта, а у
самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться
- и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не
останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да
степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону -
казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.
У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и
попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.
- Да пусть выпадет вам хабар, атаманы-молодцы! - радушно
напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и
участливы. - С богом, Болотников, с богом, славный атаман! (Хабар -
барыш, взятка.)
Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом
прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит.
Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев
вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.
- Будь здоров, атаман, - сухо бросил Болотников и огрел плеткой
коня. - За мной, донцы!
Казачье войско вылилось в ковыльную степь.
Над головой - ясное бирюзовое небо, впереди - синие дали, а по
сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные
маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и
степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее
радостным ликованьем.
"Хорошо-то как, господи!" - хмелели без вина казаки, вдыхая
чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут
забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты
содругов, и незарубцевавшиеся раны...
Вырвалась песня - звонкая, протяжная, раздольная; песню разом
подхватили, и долетел над Полем казачий сказ о добром молодце да
богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл
медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта,
пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали
затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными
бабами.
Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и
повернули на Самарскую Луку.
- Волга там подковой изгибается, - гутарил казакам бывалый дед
Гаруня. - А середь подковы той - горы, утесы, пещеры да леса
непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.
О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой
повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие
караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.
Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и
казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.
- Здесь и ночлегу быть.
Расседлали коней и принялись разводить, костры. Васюта прошелся
вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.
- Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.
- Ты сначала налови.
- И наловлю, батько!
Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный
невод, окликнул казаков.
- Добудем рыбки, станишники!
Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы.
Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал - и пропадай, удалая
головушка: редкое лето не шныряли по степи ногаи да крымчаки. А те
малыми стаями но шастали.
Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска
прискакал дозорный Деня.
- Мужик пашет, батько!
- Что?! - Болотников опешил.
- Мужик, грю, степь пашет.
Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой
неслыханной вести обескуражено застыли. В кои-то веки Дикое Поле
пахали!
- Не померещилось, Деня?
- Да ты что, батько? Сам глянь.
Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился.
Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал
сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни,
громко покрикивал на лошадь, которую вела под уды плотная дородная
баба в пестрядинном сарафане.
- Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! - загорячился
Степан Нетяга.
- Погодь, друже, - придерживая Степана, тихо молвил Болотников. -
Погодь, донцы.
И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как
разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.
"Благодать-то какая!" - просветленно подумалось Болотникову.
Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в
его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от
древней деревянной косули. От свежей борозди, от срезанных наральником
диких зеленых трав дурманяще пахло.
"Благодать-то какая, господи!" - с благостным выражением на лице
повторил про себя Иван и снял шапку. И тут припомнились ему свои
первые борозды, строгий хлебопашец-отец на страдной ниве,
односельчане-мужики с литовками в яровом жите...
- Что замешкал, батько? - вопросил Нагиба.
- Поехали, - будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и
тронул коня.
Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то
поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро
повернулся к повольнице.
- Кто таков? - спокойно, не повышая голоса, спросил мужика
Болотников.
Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно
буркнул:
- Митяйка, сын Антипов.
- Беглый, поди?
Мужик еще пуще нахохлился.
"Откель эти казаки? - обеспокоено раздумывал оратай. - С Дону аль
служилые из городов по прибору? Коль служилые - беды не избыть.