Страница:
---------------------------------------------------------------
OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------
ВЕРХНЕ-ВОЛЖСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1984
БАГРЕЙ
Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник,
надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:
- Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей!
Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало,
запутавшись в косматых вершинах.
Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня;
распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.
Вершник молод - высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая
бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.
Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.
- В путь, Гнедок!
Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон
приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: "Никак обоз".
Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном
рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с
кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.
Трое метнулись к наезднику - бородатые, свирепые. Вершник
взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие
отскочили.
А из чащобы - зло и хрипло:
- Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!
Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно.
Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих
сторон на него надвинулись разбойники.
- Живьем взять!
- Чалому голову смахнул... К атаману его на расправу.
Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился
на ватажников. Зарубил двоих.
- Арканом, пса!
Аркан намертво захлестнул шею.
- Будя, отгулял сын боярский!
С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя.
Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял
слезы в окладистую бороду.
- Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!
- Кинь бога. Вяжи его, ребята,
- Помилуйте!
- Топор тя помилует, хо-хо!
Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился
на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие,
черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову со стола; красное
вино залило широченную волосатую грудь. (Яндова - большая открытая
чаша с рыльцем, употребляемая в древней Руси для вина.)
Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый,
одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в
руке.
Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги,
невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с
лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.
"Угомонился. Трое ден во хмелю", - хмыкает есаул.
Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.
- До атамана мне.
- Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.
- Фомка днище у бочки высадил. Помирает.
- Опился, дурень... Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.
- Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети
пошел, решетку поднял.
- Решетку?.. Сучий сын... Сдурел Фомка.
Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел
сзади, бубнил:
- Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул - и на Фомку. В
клочья изодрал, шею прокусил.
- Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил?
- Не, цела стая... Вот он, ай как плох.
Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал
есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:
- Помираю, Одноух... Без молитвы. Свечку за меня... Многих я
невинных загубил. Помоли...
Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.
- Преставился... Атаману сказать?
- Не к спеху, Давыдка.
К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал
на крыльце Одноух.
- Велика ли добыча?
- Сто четей хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в
придачу, - отвечал разбойник Авдонька. (Четь, четверть - московская
четверть в XVI-XVII вв. равнялась 6 пудам ржи или 5 пудам ржаной
муки.)
- Обозников всех привели?
- Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, - ткнул пальцем в
сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. - Троих саблей посек.
Никак, сын боярский.
Глаза Одноуха сузились.
- Разденьте его. Нет ли при нем казны.
Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с
серебряными подковами. Обшарили.
- Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?
Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.
- В яму!
Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:
- Подводы где оставили?
- На просеке.
- Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.
- Под телеги упрятали. Чать, не впервой,
- Подорожную нашли? (Подорожная - проездное свидетельство.)
- Нашли, Ермила. За пазухой держал.
- Давай сюда... И деньги, деньги не забудь.
Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.
- Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?
- Полушка к полушке.
- Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне... Сымай сапог.
Авдонька замялся.
- Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?
- Сымай! А ну, мужики, подсоби.
Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.
- Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму!
Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот
упирался, кричал:
- То мои, Ермила, мои кровные! За что?
- Атаман будет суд вершить. Нишкни!
- Что с купцом и возницами, Ермила? - спросил Давыдка.
- В подклет. Сторожить накрепко.
Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном
исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник,
ткнул через решетку рогатиной.
- Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки
поджарит, хе-хе.
Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего
хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей
на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь - и
поминая как звали.
- Слышь, караульный
Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.
Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал
ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.
- Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье. (Похмелье - одно из
известных изделий русской кухни. Оно состояло из нарезанных ломтиков
холодной баранины, перемешанных с искрошенными солеными огурцами,
уксусом, огуречным рассолом и перцем.)
Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской,
поставил на стол.
- Дуй, атаман.
Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел,
затряс бородой.
- Свирепа, у-ух, свирепа!
Полегчало; глаза ожили.
- Сказывай, Ермила.
Одноух замешкался.
- Не томи. Аль вести недобрые?
- Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли.
Боярский сын лихо повоевал.
- Сатана!.. Сбег?
- На стан привели. В яме сидит.
- Сам казнить буду... Что с обозом? Много ли хлеба взяли?
Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.
- Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила,
ватагу.
- Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.
- Подымай!
Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым
бором. Здесь всего две избы - атаманова в три оконца и просторный сруб
с подклетом для ватажников. Чуть поодаль - черная закопченная мыленка,
а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.
В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но
вслух перечить не смели.
Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и
Авдоньку с боярским сыном.
Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу,
пригляделся.
"Эх-ма, возницы - людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет
аршинника. Кафтан-то уже успели содрать... А этот, с краю, могутный
детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек... Погодь, погодь..."
Багрей даже с лавки приподнялся.
"Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись".
Тихо окликнул Одноуха.
- Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину. (Личина -
маска.)
- Аль знакомый кто?
- Уж куды знакомый.
Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и
купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат в
кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до
локтей. (Кат - палач.)
Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за
ноги, принялся лобзать со слезами.
- Пощади, батюшка!
А из-под личины негромко и ласково:
- Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги
отняли. Ой, негоже.
Купчина мел бородой крыльцо.
- Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не
то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.
- Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! - гулко
захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на
ноги. - Чьих будешь?
- Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец Прошка Михеев.
Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву
возвращаюсь. Ждет меня князь. (Сиделец - приказчик, продавец в лавке,
за стойкой в кабаке.)
- Долго будет ждать.
Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице,
заскулил:
- Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!
- Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей
землю роет.
И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей
ступил к Авдоньке.
- Велика ли мошна была при Прошке?
- Десять рублев, атаман. А те, что Ермила нашел... (На один рубль
в XVI веке можно было купить лошадь.)
- Погодь, спрячь язык... Так ли, Прошка?
- Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с
гривенкой, - истово перекрестился Прошка. - Вот, как перед господом,
сызмальства не врал. Нет на мне греха.
- Буде. В клеть сидельца.
Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.
- Прости, атаман, бес попутал.
Багрей повернулся к ватажникам,
- Артелью живем, ребятушки?
- Артелью, атаман.
- Казну поровну?
- Поровну, атаман.
- А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?
- Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.
- Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила.
Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили ватажники и
поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался,
рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув
над плахой.
- Левую... левую, черти! - обессилев, прохрипел Авдонька.
- А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, - прогудел
Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник
заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли,
кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет.
Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.
- А ныне твой черед, молодец.
Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки.
НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ
Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла
на высокую грудь.
Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с
прищуром.
"Добра Варька, ох, добра".
За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались
голоса.
Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один
из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул:
- Эгей, хозяин!
Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по
темной лесенке, бурчал:
- Притащились, нищеброды, голь перекатная.
Вышел на крыльцо смурый.
- Дозволь заночевать, хозяин.
Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а
время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки
шастают. Вот и эти - рожи разбойные - один бог ведает, что у них на
уме.
- Без подорожной не впущу. Ступайте с богом.
- Не гони, хозяин. Есть и подорожная.
Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней
шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать.
- Без обману, хозяин. В приказе писана. Людишки мы Василия
Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти.
(Приказ - учреждение, ведавшее отдельной отраслью управления в
Московском государстве XVI-XVII вв. (Посольский приказ, Поместный,
Разбойный и т. д.))
Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул:
- Гаврила!
Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу
ногу. В правой руке - рогатина, за кушаком - пистоль в два ствола.
Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее.
- Чти, Гаврила.
Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев,
водя пальцем по неровным кудрявым строчкам.
"Ишь ты, не соврали мужики", - крутнул головой Евстигней и вернул
чернобородому грамотку.
- Ты, что ль, Федотка Сажин?
- Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и
поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса
лошаденке задай.
- Деньжонки-то водятся, милок?
- Да каки ноне деньжонки, - крякнул Федотка. - Так, самая
малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем.
- Ну-ну, - кивнул Евстигней.
Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем
Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней.
- Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час.
- Не впервой, Евстигней Саввич... Дак, я пойду?
- Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет.
Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма.
Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы.
- В баньку бы нам, хозяин, - молвил Федотка. - Две седмицы не
грелись. (Седмица - неделя.)
- В баньку можно, да токмо...
- Заплатим, хозяин. Прикажи.
Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили
кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста.
После бани мужики сидели в подклете - красные, разомлевшие -
хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу,
довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно.
- Ядрен квасок, - подмигнул застолице. - А теперь бы и винца не
грех. Порадей, хозяин.
Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней
остановил.
- Я сам, Гаврила.
Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть
что - и забражничает.
Принес яндову, поставил чарки.
- На здоровье, крещеные.
Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней
бороду, налил сразу по другой чарке.
- Первая колом, вторая соколом, э-эх!
Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую снедь. Девка
статная, пышногрудая, глаза озорные.
- Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку?
Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка, распаляясь,
наливал уже по третьей.
- Живи сто лет, хозяин!
Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой
возле рта.
- У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков
принесет. Прикажи.
Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба,
стрельнула в Федотку глазами.
- Не стой колодой, - нахмурив редкие рыжие брови, буркнул
Евстигней и подтолкнул Варьку к двери.
К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила.
Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил:
- Ночь на дворе. Ступай к воротам!
- Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич!
- Неча, неча. Не свята Троица.
Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на
кудлатую голову и вышел.
- Строг ты, хозяин, ай строг... Да так и надо. Держи холопей в
узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! - стиснул пальцы в
кулак. - У меня...
Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся.
- Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед
тобой. Лапти рваны, спина драна... Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка.
Где огурцы, там и пьяницы.
Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул
бороду.
"Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в
царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о
людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай,
пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет".
- А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь?
- все больше хмелея, вопросил Федотка.
- Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью
чарочку... Варька! Принеси.
Федотка проводил девку похотливым взором.
- Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?
- Девка дворовая. Тиун наш в помочь прислал. Без бабы тут не
управиться. Не мужичье дело ухватом греметь... Давай-ка, милок, по
полной. (Тиун - боярский слуга, управляющий феодальным хозяйством.)
Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой
чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка
осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.
- Люблю справных людей. На них Русь держится... Кому царь-батюшка
благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская
али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за
царя-батюшку Федора Иоанныча!
При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка
кричал:
- Верой и правдой!.. Голову положим. А черни - кнут и железа.
Смутьянов развелось. (Железа - вязи, оковы, кандалы, ручные и ножные
цепи.)
- Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?
- Я-то? - Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед
собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул, - Уж куды нам,
людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! - ущипнул проходившую
мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.
- Плясать буду!
Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!
Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся
вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась,
улыбаясь полными вишневыми губами.
Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко,
поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.
Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:
"Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как
разошелся. Ох, не прост".
А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся,
побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же
продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
- Устарел, милок, - хихикнул Евстигней. - Ступай, Варька, буде.
- Ай, нет, погодь, девка! - взыграла гордыня в Федотке.
Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили
половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в
медных шандалах. (Шандал - подсвечник.)
Евстигнея осенила смутная догадка:
"Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек".
Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко
задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила - липкая,
назойливая:
"Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?"
Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и
настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь,
придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.
- Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
- Всем довольны, хозяин.
- Так пейте.
- Нутро не принимает.
- Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно,
право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы
не татары какие... Да я вам икорочки!
Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные -
суровые, неприступные, чарки - в стороны.
- Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех.
Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее
высоко поднималась.
Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на
застолицу победно.
- Знай наших!
Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи,
поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот
не серчал, смотрел ласково.
- Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж
больно Федот лихо пляшет.
- Люб ты мне, хозяин.
Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
- Радение твое не забуду. Мы - народ степенный, за нами не
пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке,
задержал руку на тугом кушаке.
"Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой".
- А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь,
милок.
- Изволю, благодетель ты мой. Изволю!
Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.
- Смачна, лебедушка, у-ух смачна!
- Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.
- Любо. Пей до дна, наживай ума!
Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел.
Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.
- А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня
тепло, - сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый,
замотал головой.
- С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.
- Как угодно, крещеные... Варька! Кинь мужикам овчину.
Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили.
Поманил рукой.
- Сядь ко мне, лебедушка... Пущай без овчины спят, не велики
князья... Куды?
- Придет сейчас, милок, - успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь
к Федотке. - А может, наверх, в горенку? Варька устелет.
- Варька?.. Айда, хозяин.
Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но
перед ним тотчас возник щербатый мужик.
- Тут он ляжет, хозяин.
Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка
оттолкнул щербатого.
- Уйди, Изоська!
Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.
- Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не
пущу.
- Это ты кому? На кого горло дерешь?! - глаза Федотки полыхнули
гневом. - На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська!
И щербатый, насупившись, отступил.
В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным
маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.
- У тебя тут, как в погребе, хозяин... Не вижу, - пробормотал
Федотка.
Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки;
повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую
бараньей шубой.
- Вот тут и почивай, милок... Сымай кафтан. Давай помогу.
Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.
- Где девка?.. Пущай девка придет.
- Пришлю, милок, пришлю... Сымай лапотки...
Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в
полусне:
- Девку, хозяин... Лебедушку.
Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Минуту-другую
стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а
потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился.
"Все... слава богу. Токмо бы не проснулся... Помоги, господи".
Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики,
задрав бороды, лежали на лавках.
- Как он там? - спросил Изоська, недружелюбно скользнув по
Евстигнею глазами.
- Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам
пора.
Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и
холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к
воротам. Поднял фонарь - караульный пропал.
"Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного".
- Гаврила!
- Тут я, - послышался голос с повети. - Зябко. Плеснул бы для
сугреву.
- Ужо плесну. - Евстигней приблизился к дозорному, покосился на
дверь подклета, зашептал. - Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую,
лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей... А Федотку не ищи. У меня
в горнице.
- В горнице?.. Так-так, - крякнув, протянул Гаврила.
- Пистоль заряжен?
- Не оплошаю.
- Ну-ну, - мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.
ЛАРЕЦ
Ермила зло замахнулся на боярского сына.
- Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним
пять налетий по Руси бродяжил.
Выхватил саблю, ощерился.
- Цыц! Сам казнить буду.
Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети, Голодная стая
рвала на куски Прошкино тело.
Багрей широко перекрестился.
- Упокой, господи, новопреставленного раба божия.
Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил
за плечи и вновь повернул к клети.
- Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.
- Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.
- Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты
мой желанный... Ермила! Тащи его в избу.
Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.
- Стяни-ка ему покрепче руки... А теперь уходи, Ермила. Говорить
с гостеньком буду.
Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на
стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:
- Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться.
Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей
скинул личину.
- Не признал, Ивашка?
Глаза детины широко раскрылись.
- Мамон! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.
- Не чаял встретить?.. Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где
же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал в степи
подался, а ты тут, в лесах шастаешь.
Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:
- В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив
же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.
- А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А
вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.
- Убивец, тьфу!
- Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по
белу свету.
- Червь могильный, душегубец!
- Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха -
OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------
ВЕРХНЕ-ВОЛЖСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1984
БАГРЕЙ
Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник,
надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:
- Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей!
Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало,
запутавшись в косматых вершинах.
Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня;
распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.
Вершник молод - высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая
бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.
Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.
- В путь, Гнедок!
Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон
приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: "Никак обоз".
Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном
рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с
кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.
Трое метнулись к наезднику - бородатые, свирепые. Вершник
взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие
отскочили.
А из чащобы - зло и хрипло:
- Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!
Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно.
Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих
сторон на него надвинулись разбойники.
- Живьем взять!
- Чалому голову смахнул... К атаману его на расправу.
Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился
на ватажников. Зарубил двоих.
- Арканом, пса!
Аркан намертво захлестнул шею.
- Будя, отгулял сын боярский!
С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя.
Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял
слезы в окладистую бороду.
- Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!
- Кинь бога. Вяжи его, ребята,
- Помилуйте!
- Топор тя помилует, хо-хо!
Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился
на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие,
черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову со стола; красное
вино залило широченную волосатую грудь. (Яндова - большая открытая
чаша с рыльцем, употребляемая в древней Руси для вина.)
Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый,
одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в
руке.
Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги,
невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с
лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.
"Угомонился. Трое ден во хмелю", - хмыкает есаул.
Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.
- До атамана мне.
- Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.
- Фомка днище у бочки высадил. Помирает.
- Опился, дурень... Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.
- Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети
пошел, решетку поднял.
- Решетку?.. Сучий сын... Сдурел Фомка.
Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел
сзади, бубнил:
- Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул - и на Фомку. В
клочья изодрал, шею прокусил.
- Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил?
- Не, цела стая... Вот он, ай как плох.
Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал
есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:
- Помираю, Одноух... Без молитвы. Свечку за меня... Многих я
невинных загубил. Помоли...
Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.
- Преставился... Атаману сказать?
- Не к спеху, Давыдка.
К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал
на крыльце Одноух.
- Велика ли добыча?
- Сто четей хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в
придачу, - отвечал разбойник Авдонька. (Четь, четверть - московская
четверть в XVI-XVII вв. равнялась 6 пудам ржи или 5 пудам ржаной
муки.)
- Обозников всех привели?
- Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, - ткнул пальцем в
сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. - Троих саблей посек.
Никак, сын боярский.
Глаза Одноуха сузились.
- Разденьте его. Нет ли при нем казны.
Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с
серебряными подковами. Обшарили.
- Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?
Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.
- В яму!
Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:
- Подводы где оставили?
- На просеке.
- Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.
- Под телеги упрятали. Чать, не впервой,
- Подорожную нашли? (Подорожная - проездное свидетельство.)
- Нашли, Ермила. За пазухой держал.
- Давай сюда... И деньги, деньги не забудь.
Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.
- Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?
- Полушка к полушке.
- Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне... Сымай сапог.
Авдонька замялся.
- Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?
- Сымай! А ну, мужики, подсоби.
Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.
- Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму!
Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот
упирался, кричал:
- То мои, Ермила, мои кровные! За что?
- Атаман будет суд вершить. Нишкни!
- Что с купцом и возницами, Ермила? - спросил Давыдка.
- В подклет. Сторожить накрепко.
Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном
исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник,
ткнул через решетку рогатиной.
- Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки
поджарит, хе-хе.
Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего
хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей
на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь - и
поминая как звали.
- Слышь, караульный
Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.
Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал
ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.
- Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье. (Похмелье - одно из
известных изделий русской кухни. Оно состояло из нарезанных ломтиков
холодной баранины, перемешанных с искрошенными солеными огурцами,
уксусом, огуречным рассолом и перцем.)
Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской,
поставил на стол.
- Дуй, атаман.
Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел,
затряс бородой.
- Свирепа, у-ух, свирепа!
Полегчало; глаза ожили.
- Сказывай, Ермила.
Одноух замешкался.
- Не томи. Аль вести недобрые?
- Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли.
Боярский сын лихо повоевал.
- Сатана!.. Сбег?
- На стан привели. В яме сидит.
- Сам казнить буду... Что с обозом? Много ли хлеба взяли?
Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.
- Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила,
ватагу.
- Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.
- Подымай!
Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым
бором. Здесь всего две избы - атаманова в три оконца и просторный сруб
с подклетом для ватажников. Чуть поодаль - черная закопченная мыленка,
а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.
В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но
вслух перечить не смели.
Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и
Авдоньку с боярским сыном.
Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу,
пригляделся.
"Эх-ма, возницы - людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет
аршинника. Кафтан-то уже успели содрать... А этот, с краю, могутный
детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек... Погодь, погодь..."
Багрей даже с лавки приподнялся.
"Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись".
Тихо окликнул Одноуха.
- Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину. (Личина -
маска.)
- Аль знакомый кто?
- Уж куды знакомый.
Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и
купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат в
кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до
локтей. (Кат - палач.)
Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за
ноги, принялся лобзать со слезами.
- Пощади, батюшка!
А из-под личины негромко и ласково:
- Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги
отняли. Ой, негоже.
Купчина мел бородой крыльцо.
- Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не
то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.
- Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! - гулко
захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на
ноги. - Чьих будешь?
- Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец Прошка Михеев.
Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву
возвращаюсь. Ждет меня князь. (Сиделец - приказчик, продавец в лавке,
за стойкой в кабаке.)
- Долго будет ждать.
Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице,
заскулил:
- Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!
- Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей
землю роет.
И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей
ступил к Авдоньке.
- Велика ли мошна была при Прошке?
- Десять рублев, атаман. А те, что Ермила нашел... (На один рубль
в XVI веке можно было купить лошадь.)
- Погодь, спрячь язык... Так ли, Прошка?
- Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с
гривенкой, - истово перекрестился Прошка. - Вот, как перед господом,
сызмальства не врал. Нет на мне греха.
- Буде. В клеть сидельца.
Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.
- Прости, атаман, бес попутал.
Багрей повернулся к ватажникам,
- Артелью живем, ребятушки?
- Артелью, атаман.
- Казну поровну?
- Поровну, атаман.
- А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?
- Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.
- Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила.
Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили ватажники и
поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался,
рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув
над плахой.
- Левую... левую, черти! - обессилев, прохрипел Авдонька.
- А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, - прогудел
Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник
заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли,
кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет.
Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.
- А ныне твой черед, молодец.
Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки.
НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ
Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла
на высокую грудь.
Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с
прищуром.
"Добра Варька, ох, добра".
За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались
голоса.
Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один
из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул:
- Эгей, хозяин!
Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по
темной лесенке, бурчал:
- Притащились, нищеброды, голь перекатная.
Вышел на крыльцо смурый.
- Дозволь заночевать, хозяин.
Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а
время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки
шастают. Вот и эти - рожи разбойные - один бог ведает, что у них на
уме.
- Без подорожной не впущу. Ступайте с богом.
- Не гони, хозяин. Есть и подорожная.
Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней
шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать.
- Без обману, хозяин. В приказе писана. Людишки мы Василия
Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти.
(Приказ - учреждение, ведавшее отдельной отраслью управления в
Московском государстве XVI-XVII вв. (Посольский приказ, Поместный,
Разбойный и т. д.))
Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул:
- Гаврила!
Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу
ногу. В правой руке - рогатина, за кушаком - пистоль в два ствола.
Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее.
- Чти, Гаврила.
Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев,
водя пальцем по неровным кудрявым строчкам.
"Ишь ты, не соврали мужики", - крутнул головой Евстигней и вернул
чернобородому грамотку.
- Ты, что ль, Федотка Сажин?
- Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и
поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса
лошаденке задай.
- Деньжонки-то водятся, милок?
- Да каки ноне деньжонки, - крякнул Федотка. - Так, самая
малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем.
- Ну-ну, - кивнул Евстигней.
Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем
Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней.
- Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час.
- Не впервой, Евстигней Саввич... Дак, я пойду?
- Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет.
Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма.
Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы.
- В баньку бы нам, хозяин, - молвил Федотка. - Две седмицы не
грелись. (Седмица - неделя.)
- В баньку можно, да токмо...
- Заплатим, хозяин. Прикажи.
Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили
кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста.
После бани мужики сидели в подклете - красные, разомлевшие -
хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу,
довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно.
- Ядрен квасок, - подмигнул застолице. - А теперь бы и винца не
грех. Порадей, хозяин.
Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней
остановил.
- Я сам, Гаврила.
Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть
что - и забражничает.
Принес яндову, поставил чарки.
- На здоровье, крещеные.
Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней
бороду, налил сразу по другой чарке.
- Первая колом, вторая соколом, э-эх!
Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую снедь. Девка
статная, пышногрудая, глаза озорные.
- Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку?
Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка, распаляясь,
наливал уже по третьей.
- Живи сто лет, хозяин!
Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой
возле рта.
- У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков
принесет. Прикажи.
Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба,
стрельнула в Федотку глазами.
- Не стой колодой, - нахмурив редкие рыжие брови, буркнул
Евстигней и подтолкнул Варьку к двери.
К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила.
Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил:
- Ночь на дворе. Ступай к воротам!
- Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич!
- Неча, неча. Не свята Троица.
Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на
кудлатую голову и вышел.
- Строг ты, хозяин, ай строг... Да так и надо. Держи холопей в
узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! - стиснул пальцы в
кулак. - У меня...
Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся.
- Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед
тобой. Лапти рваны, спина драна... Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка.
Где огурцы, там и пьяницы.
Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул
бороду.
"Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в
царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о
людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай,
пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет".
- А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь?
- все больше хмелея, вопросил Федотка.
- Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью
чарочку... Варька! Принеси.
Федотка проводил девку похотливым взором.
- Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?
- Девка дворовая. Тиун наш в помочь прислал. Без бабы тут не
управиться. Не мужичье дело ухватом греметь... Давай-ка, милок, по
полной. (Тиун - боярский слуга, управляющий феодальным хозяйством.)
Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой
чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка
осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.
- Люблю справных людей. На них Русь держится... Кому царь-батюшка
благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская
али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за
царя-батюшку Федора Иоанныча!
При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка
кричал:
- Верой и правдой!.. Голову положим. А черни - кнут и железа.
Смутьянов развелось. (Железа - вязи, оковы, кандалы, ручные и ножные
цепи.)
- Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?
- Я-то? - Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед
собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул, - Уж куды нам,
людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! - ущипнул проходившую
мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.
- Плясать буду!
Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!
Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся
вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась,
улыбаясь полными вишневыми губами.
Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко,
поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.
Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:
"Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как
разошелся. Ох, не прост".
А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся,
побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же
продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
- Устарел, милок, - хихикнул Евстигней. - Ступай, Варька, буде.
- Ай, нет, погодь, девка! - взыграла гордыня в Федотке.
Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили
половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в
медных шандалах. (Шандал - подсвечник.)
Евстигнея осенила смутная догадка:
"Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек".
Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко
задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила - липкая,
назойливая:
"Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?"
Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и
настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь,
придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.
- Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
- Всем довольны, хозяин.
- Так пейте.
- Нутро не принимает.
- Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно,
право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы
не татары какие... Да я вам икорочки!
Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные -
суровые, неприступные, чарки - в стороны.
- Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех.
Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее
высоко поднималась.
Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на
застолицу победно.
- Знай наших!
Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи,
поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот
не серчал, смотрел ласково.
- Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж
больно Федот лихо пляшет.
- Люб ты мне, хозяин.
Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
- Радение твое не забуду. Мы - народ степенный, за нами не
пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке,
задержал руку на тугом кушаке.
"Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой".
- А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь,
милок.
- Изволю, благодетель ты мой. Изволю!
Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.
- Смачна, лебедушка, у-ух смачна!
- Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.
- Любо. Пей до дна, наживай ума!
Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел.
Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.
- А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня
тепло, - сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый,
замотал головой.
- С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.
- Как угодно, крещеные... Варька! Кинь мужикам овчину.
Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили.
Поманил рукой.
- Сядь ко мне, лебедушка... Пущай без овчины спят, не велики
князья... Куды?
- Придет сейчас, милок, - успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь
к Федотке. - А может, наверх, в горенку? Варька устелет.
- Варька?.. Айда, хозяин.
Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но
перед ним тотчас возник щербатый мужик.
- Тут он ляжет, хозяин.
Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка
оттолкнул щербатого.
- Уйди, Изоська!
Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.
- Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не
пущу.
- Это ты кому? На кого горло дерешь?! - глаза Федотки полыхнули
гневом. - На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська!
И щербатый, насупившись, отступил.
В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным
маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.
- У тебя тут, как в погребе, хозяин... Не вижу, - пробормотал
Федотка.
Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки;
повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую
бараньей шубой.
- Вот тут и почивай, милок... Сымай кафтан. Давай помогу.
Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.
- Где девка?.. Пущай девка придет.
- Пришлю, милок, пришлю... Сымай лапотки...
Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в
полусне:
- Девку, хозяин... Лебедушку.
Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Минуту-другую
стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а
потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился.
"Все... слава богу. Токмо бы не проснулся... Помоги, господи".
Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики,
задрав бороды, лежали на лавках.
- Как он там? - спросил Изоська, недружелюбно скользнув по
Евстигнею глазами.
- Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам
пора.
Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и
холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к
воротам. Поднял фонарь - караульный пропал.
"Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного".
- Гаврила!
- Тут я, - послышался голос с повети. - Зябко. Плеснул бы для
сугреву.
- Ужо плесну. - Евстигней приблизился к дозорному, покосился на
дверь подклета, зашептал. - Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую,
лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей... А Федотку не ищи. У меня
в горнице.
- В горнице?.. Так-так, - крякнув, протянул Гаврила.
- Пистоль заряжен?
- Не оплошаю.
- Ну-ну, - мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.
ЛАРЕЦ
Ермила зло замахнулся на боярского сына.
- Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним
пять налетий по Руси бродяжил.
Выхватил саблю, ощерился.
- Цыц! Сам казнить буду.
Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети, Голодная стая
рвала на куски Прошкино тело.
Багрей широко перекрестился.
- Упокой, господи, новопреставленного раба божия.
Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил
за плечи и вновь повернул к клети.
- Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.
- Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.
- Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты
мой желанный... Ермила! Тащи его в избу.
Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.
- Стяни-ка ему покрепче руки... А теперь уходи, Ермила. Говорить
с гостеньком буду.
Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на
стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:
- Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться.
Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей
скинул личину.
- Не признал, Ивашка?
Глаза детины широко раскрылись.
- Мамон! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.
- Не чаял встретить?.. Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где
же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал в степи
подался, а ты тут, в лесах шастаешь.
Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:
- В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив
же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.
- А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А
вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.
- Убивец, тьфу!
- Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по
белу свету.
- Червь могильный, душегубец!
- Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха -