Страница:
Плетками излупцуют, веревками повяжут - и к боярину. А там новые
плети, боярин-то лют, усмерть забьет".
- Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, - словно подслушав
мужичьи мысли, произнес Болотников.
- А сами-то откель? - диковато насупясь, вопросил пахарь.
- С донского понизовья.
- А не врешь?.. А ну побожись.
Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.
- Не таись, друже. Сами когда-то в бегах были. Я вот на князя
Телятевского ниву пахал, а есаул мой Нагиба - на нижегородского
боярина, - умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.
- А я на Василия Шуйского, - тяжко вздохнув, признался оратай.
- Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает.
Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И
темниц у него поболе всех, - помрачнев, высказал Болотников.
- Воистину, милок, - кивнул мужик. - Боярщина у Шуйского
злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало.
Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.
- Где ж остальные?
- К вам на Дон убегли.
- А сам чего ж?
- Тут порешил осесть.
- Чего ж так?
- Землица тут добрая. - Мужик наклонился и отломил от пласта
жирный темный ком. Помял пальцами. - Вишь, какая землица. Такая и без
назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. - Голос мужика
потеплел, нахмурь сошла с лица.
- Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому
не дозволено? - подступил к мужику Нетяга.
- Слышал, - вновь тяжко вздохнул оратай. - Но как же мужику без
землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам
господь повелел от земли кормиться.
- Это на Руси так богом указано. А тут Дикое Поле, казачья
сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! -
сердито молвил Нетяга.
- А коль не сойду? - глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик
был не из пугливых.
Казаки загудели:
- Силом выпроводим! Чтоб духу не было!
- Дикое Поле не пашут!
Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками
не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним
другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут - и начнется в казачьем
краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!
- Утопим соху, братцы! - прокричал Нагиба.
- Утопим!
Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:
- Погодь, донцы... А ты, Митяй Антипов, меня послушай. Противу
казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не
дадим. Так что выбирай - либо к нам приставай, либо ступай в Верховье.
Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?
- Чую, - угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.
- Так с нами пойдешь али как?
- Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.
- А куда?
- Землицу пойду искать. Авось где и осяду.
- Ну, как знаешь. Бог тебе судья, - молвил Болотников и махнул
рукой. - Поехали, донцы!
Казаки поскакали к становищу, а Митяй понуро повел лошадь к
перелеску.
Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!..
Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше? На Руси горя хватил
через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без
господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика
земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.
И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик
счастливей казака?!
Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось
в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.
"Нива!.. Мужичья нива... Политая потом и кровью страдная нива. Но
почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет
тяжелей и горше мужичьей работы".
Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско.
Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы
седла. А вокруг всего стана не спеша прохаживались дозорные. В
полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.
Болотников прошел через весь стан и направился к Медведице. Его
негромко окликнул дозорный:
- Никак, ты, батько?
- Я... сон не берет. Пройдусь малость.
- Прими горилки, батько. Помогает, будто маку наешься. Я вон
намедни...
- Степь доглядай, - строго оборвал казака Болотников и вышел на
прибрежный откос. Постоял недолго и стал спускаться в лощину,
прикрытую леском. Ноги почему-то сами понесли к мужичьей пашне,
которая неудержимо манила его все эти последние часы.
Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались
конь и человек! Слышалось приглушенно:
- Тяни, Буланка... Тяни, родимая.
Мужик поднимал целину! У Болотникова гулкими толчками забилось
неспокойное сердце. Мужик поднимал новь! Поднимал, несмотря на
острастку казаков.
И вновь Ивану стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому
мужику; а тот, увидев надвинувшегося на него рослого, могутного
казака, как вкопанный застыл на месте. Оба молчали; один ожидал
грубого окрика и расправы, другой напряженно вглядывался в
угрюмо-окаменелое лицо.
От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот
миг перевернулось в душе Ивана, Он сбросил наземь кафтан, молвил
хрипло:
- Ступай к лошади.
- Че? - не понял оратай.
- Ступай к лошади, гутарю... Веди.
Иван ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:
- Но-о, милая, пошла!
Буланка всхрапнула и потянула за собой соху. Наральник острым
носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу, отвалив к
борозде, черный тяжелый пласт.
Мужик обескуражено глянул на казака, хмыкнул в дремучую бороду и
повел лошадь вдоль полосы. А Болотников, навалившись на соху,
вспарывал новь, чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает
тяжесть в груди. Истосковавшиеся по земле руки привычно лежали на
сохе, а в сердце, вместе с каждой пядью отвоеванной целины, все
нарастало и нарастало будоражащее душу сладостное, ни с чем не
сравнимое упоение. Он не ощущал ни устали, ни соленого пота, обильно
струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных
взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.
Иван не знал, сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный
оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в
пахучее дикотравье, подложил ладони под голову и закрыл глаза,
чувствуя, как по всему телу разливается покой.
- Ты энто... тово, - шагнул к нему Митяй. - Роса выпала. Не
остудился бы, мил человек. Подложь-ка кафтан.
Болотников не шелохнулся, слова мужика прозвучали откуда-то
издалека.
- Подложь, грю. Ишь, как взопрел... Тут, милок, тяжеленько. Новь!
Болотников поднялся и, ничего не сказав мужику, пошагал росной
травой к реке. Однако, будто вспомнив что-то, оглянулся.
- Ты вот что, Митяй... Ступай-ка с пашни. Казаков не гневи.
НАШЛА САБЛЯ НА БЕРДЫШ
Через два дня пути ертаульный отряд донес:
- Стрельцы, батько!
Болотников остановил войско.
- Ужель застава?
- Не ведаем, батько. Стрельцов сотни с три. Конные, кого-то по
степи ищут.
- Мужиков беглых, - предположил Нагиба.
- Вестимо, мужиков, - поддакнул Секира. - Ноне их много на Дон
прет.
Устим был прав: казаки уже не раз натыкались на беглые ватаги.
При встрече пытали:
- Что, сермяжные, натерпелись лиха?
- Натерпелись, родимые, уж куды как натерпелись! - смиренно
отвечали лапотные мужики.
- А куды ж теперь?
- На Дон, родимые, на земли вольные.
Казаки пропускали беглецов и ехали дальше. Однако некоторые
ворчали:
- И куда лезут? Самим жрать неча.
Одним из таких был Степан Нетяга, недолюбливавший сермяжный люд.
- Будто окромя Дону и земли нет. Шли бы за Волгу аль за Камень.
Так нет, в Поле лапти навострили.
Болотников сурово обрывал недовольных:
- Срам вас слушать, донцы. Вы что, сыны боярские али дети
царские? Нешто забыли, откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками
родились?
Роптавшие умолкали.
Весть о стрельцах не напугала Болотникова, однако показываться
государевым служилым не хотелось: на Самарскую Луку норовили
проникнуть скрытно. Чем неожиданнее приход, тем больше удачи. Но и
топтаться на месте не было желания: казаки поободрались, поотощали и
все жаждали дувана.
- Что делать будем, батько? - спросил Нагиба.
- В обход пойдем, - порешил Болотников.
- А коль вновь наткнемся?
- Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.
Болотников разбил ертаул на три отряда - по два десятка в каждом
- и разослал их в степь.
- Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна
душа вас не видела, - напутствовал ертаульных Болотников.
Часа через два прискакал один из лазутчиков.
- Справа степь свободна, батько.
Потом примчался гонец с другого отряда.
- Слева пусто, батько.
- Добро, - кивнул Болотников, однако войско с места не стронул:
ждал вестей из третьего ертаула. Но вестей почему-то долго не было.
Иван окликнул Нечайку Бобыля.
- Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у
них. Да чтоб стрелой летел!
- Пулей, батько!
Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.
- Беда, батько! - закричал Нечайка. - Беда, донцы! - спрыгнул с
коня и подбежал к Болотникову. Глаза Нечайки были полны печали и
гнева. - Весь ертаул уложили, батько... Оба десятка.
Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско,
подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом
повольников, глухо спросил:
- Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?
Повольница ожесточилась, взорвалась:
- Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!
- Кровь за кровь!
Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.
- Иного не ждал, донцы. За мной, други!
Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка;
немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.
- Там, батько!
Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами
повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина,
прикрытая холмами.
- В ловушку угодили.
- Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы
упрятались, - произнес Нагиба.
Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно
снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых
копьях.
- Вот еще одна годуновская милость, - зло процедил Болотников.
- Не любы мы Бориске, - вторил ему Васюта. - Ишь как супротив
донцов ополчился. (В конце XVI столетия, в связи с усилением
феодального гнета и дальнейшим закрепощением крестьян, на Дон бежали
тысячи крестьян. Желая как-то сохранить, трудовые ресурсы, царское
правительство ужесточило борьбу не только с беглым людом, но и с
самими казаками, укрывавшими у себя обездоленных крестьян, бобылей и
холопов. Особенно обострились противоречия казаков с Москвой при
правлении Б. Годунова ("Невольно было вам не токмо к Москве проехать,
и в украинные городы к родимцом своим притти, и купити, и продать
везде заказано. А сверх того во всех городах вас имали и в тюрьмы
сажали, а иных многих казнили, вешали и в воду сажали"). Б. Годунов
объявил блокаду вольному Дону. Были устроены заслоны на путях к Дикому
Полю, высылались карательные экспедиции, которые захватывали казаков в
плен и жестоко казнили.)
- Собака! - скрипнул зубами Нагиба.
Болотников приказал вырыть на одном из холмов братскую могилу.
Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов
крикнул:
- Сюда, братцы!.. Юрко!
Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов.
Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над
ним, приподнял голову.
- Ты, батько? - открыв глаза, слабо выдохнул казак.
- Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.
- Не, батько... не жилец... Тут их много было, за холмы
упрятались... Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, - казак
говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. - Прощай,
батько... Прощай, донцы. - Последние слова Юрко вымолвил шепотом и
тотчас испустил дух.
Болотников снял шапку, перекрестился.
- Прощай, Юрко.
- Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Гаруня. - В Раздорах
поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот
стрельцы... Вражьи дети!
Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не
стесняясь горьких слез, гутарил:
- Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох,
лихо мне, братушка, ох, лихо!
Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое
ертаульных.
- Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.
- Вас не приметили?
- Не, батько. Погони не было.
- Таем можно подойти?
- Нет, батько, - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону
одного из курганов. - До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы
не приметят. А дале - как на ладони: ни холмов, ни овражков.
- От курганов версты две?
- Так, батько.
Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока
скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не
миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.
- Поскачем, батько, - поторопил Нагиба.
- Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.
- Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? -
уставился на атамана Мирон Нагиба.
- Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.
Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул
плеткой коня.
- Ги-и, вороной!
Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили,
встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли.
Один из них выкрикнул:
- Куда разлетелся, гультяй?
Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.
- Здорово, служилые!
- Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
- Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую
весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.
- А ну кидай саблю!
Секира кинул не только саблю, но и пистоль.
- Вязать станете аль так поведете?
- И так не удерешь. Слезай с коня!
Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий
голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак
к стрельцам приходил.
- С чем пожаловал, гультяй?
- В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками,
худой народец.
- Чего ж невмоготу-то?
- Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив
батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив
царя и бога идти?
- Не статочное, гультяй, - согласно мотнул бородой стрелецкий
голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво. - Чего ж
сам-то в гультяй подался?
- По глупости, отец-воевода, - простодушно моргая глазами,
отвечал Секира. - Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то
по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
- На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же
слободе?
- А на Лубянке, батюшка.
- Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
- Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума
ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не
нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко
бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я,
неразумный, уперся - и ни в какую! Не пойду в служилые - и все тут.
Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки
веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть
нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко
каюсь.
Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь
каким соловьем заливается".
- Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
- Как где? В храме, батюшка.
- Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней, - хохотнул
голова.
Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно
продолжал:
- Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой
Богородицы.
- Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас
церковь святого Феодосия.
- Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи... А кто
Стрелецким приказом о ту пору ведал?
- Кто? - Секира малость призадумался. - Дай бог памяти...
Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода
до пупа.
- Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был
человек. Преставился летось на Лукерью-комарницу, - голова вздохнул,
набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды
перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:
- А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?
- Никак нет, отец-воевода. В лазоревом. (Стрельцы делились на
приказы (полки), и для каждого полка шились строго определенного цвета
кафтаны. Так, один полк ходил в голубых кафтанах, другой - в красных,
третий - в зеленых и т. д.)
- Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, -
голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в
самом деле был сыном стрелецким.
- О какой вести хотел молвить?
- Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме,
супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да
саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют,
бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.
- Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.
- Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух
верстах.
- Да ну! - встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в
степь. - Не вижу что-то.
- В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят,
винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в
лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.
- А не лукавишь? - голова искоса глянул на Секиру. - Башку
смахну, коль врешь.
- Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать,
коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.
Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный
стулец. Возле переминались сотники.
- Что порешишь, Кузьма Андреич? - спросил один из них.
Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо.
Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три
десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй -
человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ
держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду
сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару
отвезти, а казаки - в сабли! "Донцы в полон не сдаются!" И на
стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли,
нечестивцы!
На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на
Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей
Годунов в своих палатах и молвил:
- Стоять вам на Украине крепко. Беглых мужиков ловить и вспять
возвращать. Казакам же с Понизовья - ни проходу, ни проезду. А тех,
кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, -
полонить и казнить смертью.
Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украину прибыл
вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали
и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых.
Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто
первом году,* когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов
ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор
Иванович Мстиславский, похвалил: "Добрый воин Кузьма Смолянинов,
живота не щадит". Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье
пожаловал. (* Крымский набег 1591 года.)
На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы
сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в
Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема
красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да
мужиков заарканивай, а того хуже - с воровскими казаками воюй. Биться
же с ними - не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете
нет. Тяжко донцов воевать!
Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил
с глазу на глаз:
- От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел
известить, что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским
умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.
- Велико ли войско? - первым делом спросил Смолянинов.
- Не шибко велико, с полтыщи.
- Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.
- Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него,
почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо
выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет.
Нельзя гулебщиков пущать на Волгу.
- Мудрено. Волга - не ручеек, поди опознай, где гультяи вылезут.
Пожалуй, и не выслежу, - засомневался Смолянинов.
- Велено порадеть, Кузьма Андреич.
Кузьма Андреич порадел. Отыскал-таки казаков. Но их почему-то
оказалось всего два десятка, и непонятно было, откуда пришли эти
гультяи. То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона.
Дикое Поле велико, попробуй угадай. Попытался было казаков в полон
взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли
в сече.
- Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультяев? - вновь спросил
один из сотников.
И на сей раз голова ничего не ответил, лишь уперся пытливым
взором в казака-перебежчика.
- Откуда твои гультяи?
- Откуда? - переспросил Секира и малость замешкался. К такому
вопросу он был не готов. Правду сказать - тайну открыть, словчить -
можно на крючок угодить. - Не ведаю, как и молвить, отец-воевода.
Казаки-то наши из разных мест. Кто с Битюга, кто с Айдара, а кто и с
Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж
кинутся, завтра на азовцев пойдут, а то и на московских послов
навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.
- А шастал-таки, разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся?
Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.
- Все в твоей воле, батюшка, - низехонько поклонился Секира. - Но
токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров
отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!
- Дерьмо ты, - сплюнул голова. Душепродавцев-изменников Кузьма
Андреич терпеть не мог.
- Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога
воруют, мне не жаль.
Голова поднялся с походного стульца, близко ступил к Секире,
глянул в упор.
- И все ж лукав ты, ананья... Сказываешь, шесть десятков в
казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?
- Так то ж моя погибель, батюшка! - вскричал Секира. - Ведь коль
тебя проману - голова моя с плеч.
Голова повернулся к сотникам.
- Подымайте стрельцов.
Начальные люди побежали к сотням.
- А мне куды ж, отец-воевода? - вопросил Секира.
- При мне будешь. Верните гультяю коня!
Казаки правили тризну. Тянули из баклажек горилку и пели
заунывные песни. Их, как и сказал Секира, было не свыше шести
десятков. Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в
высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.
- Тихо, батько.
"Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире
не вернуться", - тревожился Болотников.
- Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:
- Выступили, батько!
На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.
- Рысью скачут.
- Много ли?
- Сотни две, а то и боле.
Болотников осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз.
Стрельцов было около трехсот человек.
"Никак, все выступили. Слава богу... Но что это?"
Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов,
остальные же ринулись к лощине.
"Хитер, бестия!" - помрачнел Болотников. Голова оставил часть
войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?
Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки,
взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три
служилых. Напор стрельцов был страшен. А Болотников все выжидал, но
стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине.
Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.
- Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.
- Сиди и помалкивай, - строго оборвал казака Смолянинов.
"Пропало дело, - удрученно вздохнул Секира. - Но чего ж
Болотников тянет? Побьют донцов в лощине".
- У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут
государевы люди.
- Помалкивай! - вновь рыкнул на гультяя Смолянинов, слушая, как
из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.
- Не пора ли, батько? - нетерпеливо тронул Болотникова за плечо
Мирон Нагиба.
- Пора!
Болотников резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку
Гнедка.
- По коням, други!
Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие,
глянули на Болотникова.
- Ты, Нагиба, в лощину! Две сотни со мной! - громогласно, чтоб
слышало все войско, выкрикнул Иван.
Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и,
устрашающе гикая, устремились к врагу.
Секира, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за
кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.
- Подлый лазутчик! - рявкнула голова. - Догнать!
Несколько стрельцов припустили за Устимом, но где там: казаки
выделили Секире резвого скакуна.
На стрельцов надвигалось казачье войско. Смолянинов сразу
определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.
- Вперед! С нами бог и государь! - отважно крикнул он, вытягивая
из золоченых ножен саблю.
Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры,
захрапели кони. Сила столкнулась с силой.
плети, боярин-то лют, усмерть забьет".
- Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, - словно подслушав
мужичьи мысли, произнес Болотников.
- А сами-то откель? - диковато насупясь, вопросил пахарь.
- С донского понизовья.
- А не врешь?.. А ну побожись.
Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.
- Не таись, друже. Сами когда-то в бегах были. Я вот на князя
Телятевского ниву пахал, а есаул мой Нагиба - на нижегородского
боярина, - умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.
- А я на Василия Шуйского, - тяжко вздохнув, признался оратай.
- Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает.
Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И
темниц у него поболе всех, - помрачнев, высказал Болотников.
- Воистину, милок, - кивнул мужик. - Боярщина у Шуйского
злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало.
Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.
- Где ж остальные?
- К вам на Дон убегли.
- А сам чего ж?
- Тут порешил осесть.
- Чего ж так?
- Землица тут добрая. - Мужик наклонился и отломил от пласта
жирный темный ком. Помял пальцами. - Вишь, какая землица. Такая и без
назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. - Голос мужика
потеплел, нахмурь сошла с лица.
- Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому
не дозволено? - подступил к мужику Нетяга.
- Слышал, - вновь тяжко вздохнул оратай. - Но как же мужику без
землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам
господь повелел от земли кормиться.
- Это на Руси так богом указано. А тут Дикое Поле, казачья
сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! -
сердито молвил Нетяга.
- А коль не сойду? - глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик
был не из пугливых.
Казаки загудели:
- Силом выпроводим! Чтоб духу не было!
- Дикое Поле не пашут!
Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками
не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним
другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут - и начнется в казачьем
краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!
- Утопим соху, братцы! - прокричал Нагиба.
- Утопим!
Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:
- Погодь, донцы... А ты, Митяй Антипов, меня послушай. Противу
казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не
дадим. Так что выбирай - либо к нам приставай, либо ступай в Верховье.
Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?
- Чую, - угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.
- Так с нами пойдешь али как?
- Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.
- А куда?
- Землицу пойду искать. Авось где и осяду.
- Ну, как знаешь. Бог тебе судья, - молвил Болотников и махнул
рукой. - Поехали, донцы!
Казаки поскакали к становищу, а Митяй понуро повел лошадь к
перелеску.
Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!..
Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше? На Руси горя хватил
через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без
господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика
земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.
И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик
счастливей казака?!
Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось
в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.
"Нива!.. Мужичья нива... Политая потом и кровью страдная нива. Но
почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет
тяжелей и горше мужичьей работы".
Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско.
Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы
седла. А вокруг всего стана не спеша прохаживались дозорные. В
полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.
Болотников прошел через весь стан и направился к Медведице. Его
негромко окликнул дозорный:
- Никак, ты, батько?
- Я... сон не берет. Пройдусь малость.
- Прими горилки, батько. Помогает, будто маку наешься. Я вон
намедни...
- Степь доглядай, - строго оборвал казака Болотников и вышел на
прибрежный откос. Постоял недолго и стал спускаться в лощину,
прикрытую леском. Ноги почему-то сами понесли к мужичьей пашне,
которая неудержимо манила его все эти последние часы.
Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались
конь и человек! Слышалось приглушенно:
- Тяни, Буланка... Тяни, родимая.
Мужик поднимал целину! У Болотникова гулкими толчками забилось
неспокойное сердце. Мужик поднимал новь! Поднимал, несмотря на
острастку казаков.
И вновь Ивану стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому
мужику; а тот, увидев надвинувшегося на него рослого, могутного
казака, как вкопанный застыл на месте. Оба молчали; один ожидал
грубого окрика и расправы, другой напряженно вглядывался в
угрюмо-окаменелое лицо.
От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот
миг перевернулось в душе Ивана, Он сбросил наземь кафтан, молвил
хрипло:
- Ступай к лошади.
- Че? - не понял оратай.
- Ступай к лошади, гутарю... Веди.
Иван ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:
- Но-о, милая, пошла!
Буланка всхрапнула и потянула за собой соху. Наральник острым
носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу, отвалив к
борозде, черный тяжелый пласт.
Мужик обескуражено глянул на казака, хмыкнул в дремучую бороду и
повел лошадь вдоль полосы. А Болотников, навалившись на соху,
вспарывал новь, чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает
тяжесть в груди. Истосковавшиеся по земле руки привычно лежали на
сохе, а в сердце, вместе с каждой пядью отвоеванной целины, все
нарастало и нарастало будоражащее душу сладостное, ни с чем не
сравнимое упоение. Он не ощущал ни устали, ни соленого пота, обильно
струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных
взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.
Иван не знал, сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный
оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в
пахучее дикотравье, подложил ладони под голову и закрыл глаза,
чувствуя, как по всему телу разливается покой.
- Ты энто... тово, - шагнул к нему Митяй. - Роса выпала. Не
остудился бы, мил человек. Подложь-ка кафтан.
Болотников не шелохнулся, слова мужика прозвучали откуда-то
издалека.
- Подложь, грю. Ишь, как взопрел... Тут, милок, тяжеленько. Новь!
Болотников поднялся и, ничего не сказав мужику, пошагал росной
травой к реке. Однако, будто вспомнив что-то, оглянулся.
- Ты вот что, Митяй... Ступай-ка с пашни. Казаков не гневи.
НАШЛА САБЛЯ НА БЕРДЫШ
Через два дня пути ертаульный отряд донес:
- Стрельцы, батько!
Болотников остановил войско.
- Ужель застава?
- Не ведаем, батько. Стрельцов сотни с три. Конные, кого-то по
степи ищут.
- Мужиков беглых, - предположил Нагиба.
- Вестимо, мужиков, - поддакнул Секира. - Ноне их много на Дон
прет.
Устим был прав: казаки уже не раз натыкались на беглые ватаги.
При встрече пытали:
- Что, сермяжные, натерпелись лиха?
- Натерпелись, родимые, уж куды как натерпелись! - смиренно
отвечали лапотные мужики.
- А куды ж теперь?
- На Дон, родимые, на земли вольные.
Казаки пропускали беглецов и ехали дальше. Однако некоторые
ворчали:
- И куда лезут? Самим жрать неча.
Одним из таких был Степан Нетяга, недолюбливавший сермяжный люд.
- Будто окромя Дону и земли нет. Шли бы за Волгу аль за Камень.
Так нет, в Поле лапти навострили.
Болотников сурово обрывал недовольных:
- Срам вас слушать, донцы. Вы что, сыны боярские али дети
царские? Нешто забыли, откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками
родились?
Роптавшие умолкали.
Весть о стрельцах не напугала Болотникова, однако показываться
государевым служилым не хотелось: на Самарскую Луку норовили
проникнуть скрытно. Чем неожиданнее приход, тем больше удачи. Но и
топтаться на месте не было желания: казаки поободрались, поотощали и
все жаждали дувана.
- Что делать будем, батько? - спросил Нагиба.
- В обход пойдем, - порешил Болотников.
- А коль вновь наткнемся?
- Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.
Болотников разбил ертаул на три отряда - по два десятка в каждом
- и разослал их в степь.
- Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна
душа вас не видела, - напутствовал ертаульных Болотников.
Часа через два прискакал один из лазутчиков.
- Справа степь свободна, батько.
Потом примчался гонец с другого отряда.
- Слева пусто, батько.
- Добро, - кивнул Болотников, однако войско с места не стронул:
ждал вестей из третьего ертаула. Но вестей почему-то долго не было.
Иван окликнул Нечайку Бобыля.
- Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у
них. Да чтоб стрелой летел!
- Пулей, батько!
Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.
- Беда, батько! - закричал Нечайка. - Беда, донцы! - спрыгнул с
коня и подбежал к Болотникову. Глаза Нечайки были полны печали и
гнева. - Весь ертаул уложили, батько... Оба десятка.
Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско,
подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом
повольников, глухо спросил:
- Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?
Повольница ожесточилась, взорвалась:
- Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!
- Кровь за кровь!
Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.
- Иного не ждал, донцы. За мной, други!
Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка;
немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.
- Там, батько!
Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами
повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина,
прикрытая холмами.
- В ловушку угодили.
- Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы
упрятались, - произнес Нагиба.
Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно
снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых
копьях.
- Вот еще одна годуновская милость, - зло процедил Болотников.
- Не любы мы Бориске, - вторил ему Васюта. - Ишь как супротив
донцов ополчился. (В конце XVI столетия, в связи с усилением
феодального гнета и дальнейшим закрепощением крестьян, на Дон бежали
тысячи крестьян. Желая как-то сохранить, трудовые ресурсы, царское
правительство ужесточило борьбу не только с беглым людом, но и с
самими казаками, укрывавшими у себя обездоленных крестьян, бобылей и
холопов. Особенно обострились противоречия казаков с Москвой при
правлении Б. Годунова ("Невольно было вам не токмо к Москве проехать,
и в украинные городы к родимцом своим притти, и купити, и продать
везде заказано. А сверх того во всех городах вас имали и в тюрьмы
сажали, а иных многих казнили, вешали и в воду сажали"). Б. Годунов
объявил блокаду вольному Дону. Были устроены заслоны на путях к Дикому
Полю, высылались карательные экспедиции, которые захватывали казаков в
плен и жестоко казнили.)
- Собака! - скрипнул зубами Нагиба.
Болотников приказал вырыть на одном из холмов братскую могилу.
Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов
крикнул:
- Сюда, братцы!.. Юрко!
Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов.
Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над
ним, приподнял голову.
- Ты, батько? - открыв глаза, слабо выдохнул казак.
- Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.
- Не, батько... не жилец... Тут их много было, за холмы
упрятались... Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, - казак
говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. - Прощай,
батько... Прощай, донцы. - Последние слова Юрко вымолвил шепотом и
тотчас испустил дух.
Болотников снял шапку, перекрестился.
- Прощай, Юрко.
- Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Гаруня. - В Раздорах
поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот
стрельцы... Вражьи дети!
Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не
стесняясь горьких слез, гутарил:
- Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох,
лихо мне, братушка, ох, лихо!
Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое
ертаульных.
- Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.
- Вас не приметили?
- Не, батько. Погони не было.
- Таем можно подойти?
- Нет, батько, - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону
одного из курганов. - До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы
не приметят. А дале - как на ладони: ни холмов, ни овражков.
- От курганов версты две?
- Так, батько.
Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока
скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не
миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.
- Поскачем, батько, - поторопил Нагиба.
- Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.
- Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? -
уставился на атамана Мирон Нагиба.
- Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.
Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул
плеткой коня.
- Ги-и, вороной!
Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили,
встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли.
Один из них выкрикнул:
- Куда разлетелся, гультяй?
Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.
- Здорово, служилые!
- Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
- Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую
весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.
- А ну кидай саблю!
Секира кинул не только саблю, но и пистоль.
- Вязать станете аль так поведете?
- И так не удерешь. Слезай с коня!
Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий
голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак
к стрельцам приходил.
- С чем пожаловал, гультяй?
- В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками,
худой народец.
- Чего ж невмоготу-то?
- Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив
батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив
царя и бога идти?
- Не статочное, гультяй, - согласно мотнул бородой стрелецкий
голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво. - Чего ж
сам-то в гультяй подался?
- По глупости, отец-воевода, - простодушно моргая глазами,
отвечал Секира. - Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то
по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
- На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же
слободе?
- А на Лубянке, батюшка.
- Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
- Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума
ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не
нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко
бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я,
неразумный, уперся - и ни в какую! Не пойду в служилые - и все тут.
Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки
веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть
нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко
каюсь.
Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь
каким соловьем заливается".
- Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
- Как где? В храме, батюшка.
- Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней, - хохотнул
голова.
Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно
продолжал:
- Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой
Богородицы.
- Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас
церковь святого Феодосия.
- Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи... А кто
Стрелецким приказом о ту пору ведал?
- Кто? - Секира малость призадумался. - Дай бог памяти...
Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода
до пупа.
- Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был
человек. Преставился летось на Лукерью-комарницу, - голова вздохнул,
набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды
перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:
- А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?
- Никак нет, отец-воевода. В лазоревом. (Стрельцы делились на
приказы (полки), и для каждого полка шились строго определенного цвета
кафтаны. Так, один полк ходил в голубых кафтанах, другой - в красных,
третий - в зеленых и т. д.)
- Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, -
голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в
самом деле был сыном стрелецким.
- О какой вести хотел молвить?
- Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме,
супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да
саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют,
бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.
- Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.
- Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух
верстах.
- Да ну! - встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в
степь. - Не вижу что-то.
- В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят,
винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в
лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.
- А не лукавишь? - голова искоса глянул на Секиру. - Башку
смахну, коль врешь.
- Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать,
коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.
Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный
стулец. Возле переминались сотники.
- Что порешишь, Кузьма Андреич? - спросил один из них.
Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо.
Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три
десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй -
человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ
держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду
сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару
отвезти, а казаки - в сабли! "Донцы в полон не сдаются!" И на
стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли,
нечестивцы!
На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на
Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей
Годунов в своих палатах и молвил:
- Стоять вам на Украине крепко. Беглых мужиков ловить и вспять
возвращать. Казакам же с Понизовья - ни проходу, ни проезду. А тех,
кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, -
полонить и казнить смертью.
Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украину прибыл
вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали
и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых.
Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто
первом году,* когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов
ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор
Иванович Мстиславский, похвалил: "Добрый воин Кузьма Смолянинов,
живота не щадит". Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье
пожаловал. (* Крымский набег 1591 года.)
На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы
сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в
Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема
красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да
мужиков заарканивай, а того хуже - с воровскими казаками воюй. Биться
же с ними - не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете
нет. Тяжко донцов воевать!
Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил
с глазу на глаз:
- От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел
известить, что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским
умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.
- Велико ли войско? - первым делом спросил Смолянинов.
- Не шибко велико, с полтыщи.
- Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.
- Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него,
почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо
выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет.
Нельзя гулебщиков пущать на Волгу.
- Мудрено. Волга - не ручеек, поди опознай, где гультяи вылезут.
Пожалуй, и не выслежу, - засомневался Смолянинов.
- Велено порадеть, Кузьма Андреич.
Кузьма Андреич порадел. Отыскал-таки казаков. Но их почему-то
оказалось всего два десятка, и непонятно было, откуда пришли эти
гультяи. То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона.
Дикое Поле велико, попробуй угадай. Попытался было казаков в полон
взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли
в сече.
- Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультяев? - вновь спросил
один из сотников.
И на сей раз голова ничего не ответил, лишь уперся пытливым
взором в казака-перебежчика.
- Откуда твои гультяи?
- Откуда? - переспросил Секира и малость замешкался. К такому
вопросу он был не готов. Правду сказать - тайну открыть, словчить -
можно на крючок угодить. - Не ведаю, как и молвить, отец-воевода.
Казаки-то наши из разных мест. Кто с Битюга, кто с Айдара, а кто и с
Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж
кинутся, завтра на азовцев пойдут, а то и на московских послов
навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.
- А шастал-таки, разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся?
Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.
- Все в твоей воле, батюшка, - низехонько поклонился Секира. - Но
токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров
отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!
- Дерьмо ты, - сплюнул голова. Душепродавцев-изменников Кузьма
Андреич терпеть не мог.
- Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога
воруют, мне не жаль.
Голова поднялся с походного стульца, близко ступил к Секире,
глянул в упор.
- И все ж лукав ты, ананья... Сказываешь, шесть десятков в
казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?
- Так то ж моя погибель, батюшка! - вскричал Секира. - Ведь коль
тебя проману - голова моя с плеч.
Голова повернулся к сотникам.
- Подымайте стрельцов.
Начальные люди побежали к сотням.
- А мне куды ж, отец-воевода? - вопросил Секира.
- При мне будешь. Верните гультяю коня!
Казаки правили тризну. Тянули из баклажек горилку и пели
заунывные песни. Их, как и сказал Секира, было не свыше шести
десятков. Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в
высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.
- Тихо, батько.
"Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире
не вернуться", - тревожился Болотников.
- Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:
- Выступили, батько!
На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.
- Рысью скачут.
- Много ли?
- Сотни две, а то и боле.
Болотников осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз.
Стрельцов было около трехсот человек.
"Никак, все выступили. Слава богу... Но что это?"
Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов,
остальные же ринулись к лощине.
"Хитер, бестия!" - помрачнел Болотников. Голова оставил часть
войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?
Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки,
взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три
служилых. Напор стрельцов был страшен. А Болотников все выжидал, но
стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине.
Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.
- Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.
- Сиди и помалкивай, - строго оборвал казака Смолянинов.
"Пропало дело, - удрученно вздохнул Секира. - Но чего ж
Болотников тянет? Побьют донцов в лощине".
- У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут
государевы люди.
- Помалкивай! - вновь рыкнул на гультяя Смолянинов, слушая, как
из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.
- Не пора ли, батько? - нетерпеливо тронул Болотникова за плечо
Мирон Нагиба.
- Пора!
Болотников резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку
Гнедка.
- По коням, други!
Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие,
глянули на Болотникова.
- Ты, Нагиба, в лощину! Две сотни со мной! - громогласно, чтоб
слышало все войско, выкрикнул Иван.
Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и,
устрашающе гикая, устремились к врагу.
Секира, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за
кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.
- Подлый лазутчик! - рявкнула голова. - Догнать!
Несколько стрельцов припустили за Устимом, но где там: казаки
выделили Секире резвого скакуна.
На стрельцов надвигалось казачье войско. Смолянинов сразу
определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.
- Вперед! С нами бог и государь! - отважно крикнул он, вытягивая
из золоченых ножен саблю.
Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры,
захрапели кони. Сила столкнулась с силой.