Страница:
— Хо, хо — ты думаешь, что понимаешь взгляды сциентистов более комплементарно, чем Файет? И другие системы тоже?
— Нет, почтенный, не думаю.
— Боюсь, что теперь я тебя не понимаю.
На лице Старого Отца играла легкая улыбка, и Данло подумал, что тот лишь наполовину откровенен с ним.
— Есть разница между знанием и верой.
— Ах-хо.
Данло стал лицом к востоку, где брезжили первые голубые проблески дня. До восхода еще оставалось время, но горизонт уже окрасился охрой и багрянцем. Многие возвращенцы тоже смотрели в ту сторону. Элианора встала и тоже, как-то сориентировавшись, повернулась на восток. Она, как все скраеры, была слепой, а на лице ее вместо глаз зияли черные, как космос, ямы. Возможно, она хотела ощутить на щеках солнечные лучи. Если ее не осуществившееся пророчество причиняло ей горе или стыд, по ней этого не было заметно.
— Видишь эту прекрасную женщину-скраера? — спросил Данло шепотом, став поближе к Старому Отцу. — До того, как она себя ослепила, у нее были глаза, как у меня и у всех нас.
Она могла видеть все краски мира. Но что, если бы она так и родилась безглазой? Если бы она была слепой от рождения, как дети хибакуся? Откуда бы она тогда знала, что кровь краснее всех оттенков красного? Откуда знала бы цвета зари?
Разве ты, глядя на небо, говоришь: «Я верю в голубизну»?
Нет, не говоришь, если ты только не слеп. Ты видишь благословенную голубизну и знаешь ее. Понимаешь? Нам нет нужды верить в то, что мы знаем.
— Ах-хо, знаем. Все так.
— Очень возможно, что Файет понимает сциентизм лучше, чем я. Но она не может знать, что это такое, пока не увидит еще живого снежного червяка, разрезанного на сто кусков.
— Уж не хочешь ли ты, чтобы я заставлял всех своих учеников присутствовать при подобных ужасах?
— Чтобы стать по-настоящему комплементарным — да. Они играют в спелад и думают, что знают, как переходить от одной реальности к другой. Но для них это не совсем… реально.
Входя в новое мировоззрение, они напоминают стариков в горячем источнике — половина в воде, половина снаружи, не то чтобы сухие и не то чтобы мокрые.
Небо теперь пылало багровым огнем. Стало светлее, и деревья с камнями обретали свои утренние краски. Из всех, кто был на Уркеле в эту ночь, остались только возвращенцы, да и они понемногу расходились, ибо их вера в возвращение Мэллори Рингесса рухнула. Вот она, суть разницы между верой и знанием, подумал Данло. Знание может только укрепиться и стать глубже, вера же хрупка, как стекло. Сотни людей с покрасневшими глазами бросали на Элианору взгляды, полные горькой обиды, и поворачивались к ней спиной, не прощаясь.
На склоне осталось всего сорок восемь мужчин и женщин, знавших то, чего не знали другие. Данло тоже это знал, но ему трудно было объяснить свое знание Старому Отцу. Он знал, что Мэллори Рингесс в некотором смысле все-таки вернулся в Невернес этой ночью. На горе в самом деле побывал бог — стоило только вспомнить восемьдесят тысяч опечаленных лиц, чтобы убедиться в этом. Пророчество Элианоры произвело в Городе какую-то необратимую перемену, и родилось что-то новое. Старый Отец ошибался, полагая, что начатое ею движение просто так возьмет и испарится, как роса под солнцем.
Старый Отец, хорошо читавший тени человеческих мыслей, всмотрелся в лицо Данло и спросил:
— Ты никогда не верил по-настоящему, что Мэллори Рингесс вернется, правда?
— Я ни во что не хочу верить. Я хочу знать… знать все.
— Хо-хо, недурные у тебя запросы. Ты не такой, как другие мои ученики — они хотят только освобождения.
— И при этом так… несвободны.
— Как так? — широко раскрыл глаза Старый Отец.
— Они думают, что нашли систему, которая освободит их.
— А разве это не так?
— Фравашийская система — единственная реальность, которую они держат крепко. А она их еще крепче.
— Значит, ты питаешь мало уважения к нашему пути?
— Нет, почтенный, раньше я очень дорожил им, но только…
Старый Отец подождал немного и попросил:
— Продолжай.
Данло посмотрел на журчащий между деревьев ручеек и спросил:
— Достоинство фравашийской системы состоит в том, чтобы освобождать нас от других систем, да?
— Верно.
— Так не стоит ли нам воспользоваться этой самой системой, чтобы освободиться и от нее заодно?
— Ах-ах. — Старый Отец зажмурился. — Ох-ох-ох.
— Я должен от нее освободиться.
— Ох-х!
— Я должен уйти из твоего дома, пока еще не поздно.
— Ну что ж — все так.
— Прости, почтенный. Ты, наверное, считаешь меня неблагодарным.
Старый Отец открыл глаза, и его рот сложился в улыбку.
— Вовсе нет. Плохая награда учителю, если ученик навсегда остается учеником. Я давно уже знал, что ты уйдешь.
— Чтобы вступить в Орден, да?
— Хо-хо, даже если в Орден тебя не примут, уйти все равно придется. Все мои ученики уходят, узнав то, что узнал ты.
— Я сожалею.
— Ох-хо, а я вот нет. Ты хорошо учился и доставил мне столько радости, что мне даже выразить это трудно — разве что по-фравашийски.
Данло посмотрел, как его собратья-возвращенцы сворачивают меховые подстилки и забирают корзинки с едой. Один, молодой горолог из Лара-Сига, сказал ему, что пора возвращаться в Город.
— Давай-ка попрощаемся здесь, — сказал Старый Отец.
Элианора молча стояла на снегу, обратив лицо к рассветному небу. Другие толпились вокруг нее, тихо говоря что-то.
Наконец кто-то один предложил ей руку, чтобы спуститься с горы.
— Через пять дней начнется конкурс, — сказал Данло. — Если меня примут, можно мне будет приходить к тебе, почтенный?
— Нет, нельзя.
Данло опешил и не заметил даже, что все возвращенцы уже ушли.
— Это не мое правило, Данло, а Ордена. Послушникам и кадетам запрещено общаться с фраваши. Нам больше не доверяют, к сожалению.
— Значит…
— Значит, ты сможешь приходить ко мне, только когда станешь пилотом.
— Но ведь на это уйдут годы?
— Значит, мы должны набраться терпения.
— Я ведь могу и провалиться.
— Все возможно. Но настоящая опасность не в том, что ты провалишься, а в том, что ты выдержишь. Большинство членов Ордена отдаются ему душой и телом.
— Они не учились у фравашийского Старого Отца, почтенный.
— Это верно.
— Я должен знать, что это такое — быть пилотом. Благословенным пилотом.
— Хо-хо, говорят, что пилотам доступна самая странная из всех реальностей.
Данло улыбнулся и поклонился Старому Отцу.
— Спасибо тебе за все, что ты дал мне, почтенный. За мокшу, за идеалы ахимсы и ши. И за твою доброту. И за мою шакухачи. Это замечательные дары.
— На здоровье. — Старый Отец посмотрел, как исчезают в лесу последние возвращенцы. — Ты пойдешь в Город со мной?
— Нет. Я, пожалуй, останусь и посмотрю, как восходит солнце.
— Ну а я пойду домой спать, ох-хо.
— До свидания, почтенный.
— До свидания, Данло Дикий. Увидимся.
Старый Отец коснулся головы Данло и пошел обратно. С горы он спускался долго, — и Данло смотрел на него, пока было можно.
Наконец, оставшись наедине с ветром и гагарами, поющими утреннюю песню, он снова повернулся к востоку и стал ждать солнце. Не сознавшись в этом никому, Данло все еще ждал Мэллори Рингесса. Быть может, бог просто задержался — должен же кто-то остаться и встретить его, если он вернется.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава VI
В двадцать пятый день ложной зимы 2947 года от основания Города в колледже Борха состоялся ежегодный День Злосчастного Абитуриента. Борха, начальный колледж Ордена, занимает больше половины Академии, которая сама по себе — город в Городе. На восточном краю Невернеса, вплотную к горам, лежит целая квадратная миля, занятая общежитиями, башнями, учебными корпусами и пересеченная крест-накрест красными ледянками. Гранитная стена (прозванная Расколотой с тех пор, как кусок ее южной части разрушился от взрыва водородной бомбы) окружает Академию с трех сторон, ограждая ее от тесно стоящих зданий и шпилей Старого Города. На восточной стороне Академии ограды нет — вернее, там оградой, естественной и прекрасной, созданной из камня и льда, служат горы Уркель и Аттакель. Некоторые ученики сетуют на эту вынужденную изоляцию от грязной, но более органичной городской жизни, но большинство других общество единомышленников устраивает больше, чем одиночество, отчуждение и отчаяние.
В это свежее ясное утро, на рассвете, Данло проехал на коньках по городским улицам до Стены. Там, у Западных ворот, на узкой красной ледянке, он стал ждать вместе с другими абитуриентами. Он явился одним из первых, но довольно скоро за ним выстроились тысячи мальчиков и девочек (а также немало родителей) со всех Цивилизованных Миров. Все улицы, выходящие на Раненую Стену, на несколько кварталов заполнились молодежью в парках, кимоно, пончо, шубах, замшевых сапогах, свитерах, шерстяных куртках и камелайках самого разного покроя. Многие ворчали и ругались, ожидая, когда отроются большие чугунные ворота.
— Рано мы собрались, — сказал кто-то позади Данло. — Похоже, они решили подержать нас на холоде.
Данло рассматривал стену. Высотой в три человеческих роста, она сильно потрескалась и вся обросла зеленым лишайником. Он всегда любил лазать по скалам и прикидывал, можно ли забраться наверх и тут. И кому только понадобилось строить стену внутри города?
— Какой, однако, холодный этот проклятый мир — учителя не говорили мне, что здесь так холодно.
Наконец ворота открылись, и собравшиеся медленно двинулись по одной из главных ледяных аллей Академии. За спиной у Данло ворчали, орали и пихались, особенно на перекрестках, когда ряды путались. Несколько раз доходило и до драки — задиры награждали друг дружку тумаками и торопливо извинялись, когда их растаскивали. Но порядок восстановили быстро.
Послушники из Борхи в белой парадной форме отделяли мальчиков от девочек и разводили группами по разным зданиям.
Данло вместе с двумя тысячами мальчиков провели мимо колледжа высшей ступени Лара-Сиг к большому полукруглому сооружению под названием Ледовый Купол. Внутри были санные дорожки и площадки для фигурного катания и для убийственно быстрой игры — хоккея. Сегодня на льду спортсменов не было, зато по всему полю под закругленными треугольными стеклами купола лежали груды поношенной белой одежды, перемежаясь кучами сандалий разного размера. Правые сандалии были привязаны к левым продетой сквозь передние ремешки белой лентой. Пахло старой шерстью и пропитанной потом кожей. Один из старших послушников — как выяснилось впоследствии, староста, Сагаль Физерстон, высокий мальчик с бритой головой и серьезным лицом, предложил новичкам выбрать себе по хитону и паре сандалий.
— Слушайте меня внимательно, — объявил он. — Вы должны снять с себя всю одежду и надеть хитоны абитуриентов.
— Но ведь здесь холод собачий! — запротестовал мальчик рядом с Данло. — Мы что, босиком на льду должны стоять, пока роемся в этой куче вонючих опорок? Да мы ноги себе отморозим!
Староста не обратил на него внимания, и другие мальчики тоже старались его игнорировать. Никто не горел желанием раздеваться догола на таком холоде, но и нытиком прослыть никому не хотелось. Под гул двух тысяч голосов «молнии» начали расстегиваться, заклацали коньки, зашуршала ткань. Всюду, куда ни посмотри, срывались с посиневших губ облака пара. Послушники забирали у голых мальчишек одежду и коньки.
— Твой номер 729, — сказал Данло прыщавый парень, заворачивая его коньки в куртку. — Запомни его, чтобы получить одежду после конкурса.
Он не стал добавлять, что немногие принятые в Борху получат новую одежду, — он явно не считал, что Данло попадет в число избранных.
Вскоре все новички разделись. Многих била дрожь, и их коричневые, белые и черные тела покрылись мурашками. Толпясь вокруг куч одежды, мальчики все-таки старались не задевать и не касаться друг друга. Дожидаясь своей очереди, они поглядывали один на другого, сравнивая и оценивая.
— Скорее, пожалуйста, я замерз до смерти! — проскулил толстый мальчик, обхвативший себя руками. Кожа у него была кофейного цвета, а в глазах стоял страх. Он переступал с ноги на ногу, чтобы его нежные подошвы как можно меньше соприкасались со льдом. Вид у него был глупый и жалкий, словно у насекомого, пляшущего на горячей сковородке. — Скорее!
Мальчики впереди Данло рылись в одежде и примеряли сандалии. Повсюду валялись брошенные белые ленты. Данло обнаружил, что если сгрести их вместе и стать на них, можно защитить ноги от илка-хара, голого льда. Он стоял, зажав в руке свою бамбуковую флейту, и терпеливо ждал своей очереди, глядя на других и чувствуя, что другие тоже смотрят на него.
Особенно на его член, который Трехпалый Соли украсил цветными насечками. Эта особая примета, естественно, притягивала к себе все взгляды. Данло, в свою очередь, оглядывал гладкие цивилизованные тела вокруг. Обрезанных среди них не было — это показывало, что они в самом деле мальчики, а не мужчины.
Некоторые вообще еще не выросли, грудь у них была узкая, а члены величиной в мизинец Данло.
Но даже те, кто постарше, с полностью сформировавшимися членами, оставались необрезанными. Данло, несмотря на все предупреждения об опасности главеринга, не мог считать их равными себе. (Собственная взрослость тоже вызывала у него сомнения. Может ли он считаться мужчиной, пока не выслушает Песнь Жизни до конца?) Он резко отличался от других мальчиков, и эта разница вызывала в нем одновременно и гордость, и стыд. Никто здесь не мог соперничать с ним ни ростом, ни крепостью сложения. Он стоял спокойно и ждал, почти нечувствительный к холоду. Он еще не полностью набрал вес после прошлогодней голодовки — под его обветренной кожей выступали кости и сухожилия, а длинные плоские мускулы вздрагивали при каждом вдохе и выдохе. Но почти все прочие мальчики выглядели намного слабее — тощие и белые, как снежные черви, либо жирные, как тюлени. Даже у нескольких атлетов мускулы казались мягкими и накачанными искусственно. Мальчики разглядывали различные части тела Данло со смесью ужаса, зависти и почтения.
Был здесь, однако, еще один, кто отличался от других, хотя и по другим причинам. Данло, напяливая колючий шерстяной хитон и надевая сандалии, слышал, как он говорит о Боге Эде и Вселенской Кибернетической Церкви — о том, что чрезвычайно интересовало самого Данло. Пройдя немного по льду, он увидел невысокого худого паренька, которого внимательно слушали собравшиеся вокруг.
— Разумеется, все кибернетические церкви поклоняются Эде, — говорил мальчик. — Но Экстр создали Архитекторы самой первой церкви.
Данло вполголоса помолился и сказал:
— Шанти, шанти.
Мальчик — его звали Хануман ли Тош, — должно быть, услышал это, потому что повернулся к Данло и вежливо склонил голову. Лицо у него было гладкое, как новый лед, без единой морщинки, что даже у пятнадцатилетнего казалось странным, и в то же время какое-то старое, словно он прожил уже тысячу жизней, в каждой из которых присутствовали разочарование, скука, страдание, безумие и несчастная любовь. Его полные чувственные губы сложились в улыбку, застенчивую и притягательную одновременно. Это был красивый мальчик. В тонких чертах его лица сквозила почти потусторонняя прелесть. Данло он представлялся не то полуангелом, не то полудемоном. Его белокурые с желтизной волосы напоминали отражаемый льдом свет, а белая, почти прозрачная кожа вряд ли могла служить защитой от холода и жестокости этого мира. Глаза у него были бледно-голубые, живые и ясные, как у ездовой собаки — у человека Данло таких глаз ни разу не встречал. Повышенная чувствительность и страдание в них сочетались со страстностью и яростью. Данло, по правде сказать, очень не понравились эти шайда-глаза. Про себя он прозвал странного мальчика «Адский Глаз» — бледная ярость этого взгляда склоняла то ли к немедленному бегству, то ли к убийству.
Но мальчики вокруг уже втянули Данло в разговор — и он, как и они, не устоял против обаяния и серебряного языка Ханумана.
— Я Хануман ли Тош с Катавы. Что значит «шанти»? Очень красивое слово и проникновенное, особенно в твоих устах.
Как мог Данло объяснить, что такое благодать, цивилизованному мальчику с глазами, точно из кошмарного сна? Хануман, дрожа в своих сандалиях и хитоне, выжидательно смотрел на него. Несмотря на кажущуюся хрупкость длинной шеи и худых голых рук, холод он переносил стойко. Было в нем что-то, чего недоставало другим, — какая-то целеустремленность, какой-то внутренний огонь. Он кашлял и прижимал ко рту кулак, но выглядел очень решительно и посвящал Данло все свое внимание.
— Этому слову научил меня отец, — сказал Данло. — Вообще-то это завершение молитвы.
— А что это за язык? Что за религия?
Данло, предупрежденный, что о своем прошлом лучше не рассказывать, ответил уклончиво.
— Я еще не представился — меня зовут Данло.
— Просто Данло?
Не говорить же им, что он Данло, сын Хайдара, сына Висента, сына Нури Медвежатника. Но мальчики стали перешептываться, и он выпалил:
— Меня называют Данло Дикий.
Конрад, толстый, но мускулистый парень позади Ханумана, с ломающимся голосом и задиристым лицом, засмеялся.
— Данло Дикий! Что это за имя такое?
— Данло Дикий Безымянный, — ввернул кто-то.
Шею у Данло заломило, и в глазах защипало от стыда. Он дышал глубоко и ровно, как учил его Хайдар, чтобы холодный воздух, наполняя легкие, остудил его гнев. Несколько мальчишек смеялись и отпускали шуточки, но большинство молчало, опасаясь, видимо, дразнить такого сильного на вид парня.
Данло со своими синими глазами и пером в волосах и впрямь казался весьма диким.
Ханумана снова сотряс хриплый кашель, рвущий грудь и вызывающий слезы.
Справившись, он спросил:
— Ты с какой планеты?
— Я родился здесь.
— Здесь? В Невернесе? Тогда ты, наверно, привык к холоду.
Данло потер руки и подышал на них. Мужчине не пристало жаловаться на то, чего он изменить не может, поэтому он сказал просто:
— Разве к холоду можно привыкнуть?
— Я уж точно не могу. — Хануман опять закашлялся. — И как только ты терпишь?
— Ты болен, да? — чуть погодя спросил Данло.
— Я? Нет — просто легкие щиплет от холода.
Но Данло понимал, что этот мальчик болен, причем серьезно. В детстве он видел, как парень из их племени, Башам, умер от легочной горячки. У Ханумана было такое же бледное затравленное лицо — лицо человека, готового перейти на ту сторону. Возможно, в легких у него завелся вирус — что-то сжигает его изнутри. Глаза у него ввалились и кажутся еще более дьявольскими из-за контраста голубой радужки с темными ямами глазниц. И в глазах этих страх, словно он видит, как приближается его судьба, будто черная буря, которая заледенит его сердце и отнимет дыхание. Кашель, мучивший его, отдавался в груди у Данло. Мужчине не зазорно бояться за другого, но за себя бояться нельзя. Страх Ханумана вызывал у Данло тошноту. Данло подмечал своим острым глазом, как тот старается скрыть этот страх от других и даже от себя самого.
Этого мальчика надо бы напоить чаем из волчьего корня и вымыть ему голову холодной водой? Где его мать? Данло хотелось потрогать Хануману лоб, но он понимал, что в цивилизованном обществе нельзя прикасаться к людям, особенно к незнакомым, особенно в присутствии всех этих насмешников-мальчишек.
Хануман придвинулся поближе к Данло и тихим измученным голосом сказал:
— Пожалуйста, не говори послушникам и мастерам, что я болен.
Кашель снова одолел его, да так, что он скорчился, потерял равновесие и упал бы, если бы Данло не подхватил его под мышки. Руки Ханумана, пылавшие жаром, как горючий камень, оказались неожиданно сильными. После Данло узнал, что Хануман занимался боевыми искусствами, чтобы закалить себя, и был гораздо крепче, чем казался. Сжав твердую маленькую кисть Ханумана, Данло поставил его на ноги, и они вдруг перестали быть чужими друг другу. Между ними произошло что-то, и у Данло появилось ощущение, что ему следует быть начеку — сила духа, отличающая Ханумана, одновременно притягивала его и отталкивала. Он чувствовал, как воля Ханумана молчаливо борется со страхом, полная решимости победить любой ценой.
Чувствовал он и другое. От Ханумана пахло потом, болезнью и кофе — он, должно быть, вливал в себя кофе кружками, чтобы не упасть. Усталые лихорадочные глаза Ханумана смотрели на Данло так, будто у них появилась общая тайна. Он гордо высвободил свою руку и отодвинулся, а Данло подумал, что он сгорает быстро, как заправленный сверх меры горючий камень.
Кто способен выдерживать такой огонь долго, не переходя на ту сторону дня?
— Тебе надо лежать в мягких шкурах и пить горячий чай, — сказал Данло, — иначе ты уйдешь на ту сторону.
— На ту сторону? Ты хочешь сказать — умру? — Хануман произнес это слово с величайшим страхом и отвращением. — Пожалуйста, не говори так. Я надеюсь, что этого не случится.
Он закашлялся, и мокрота заклокотала у него в горле.
— Где твои родители? — Данло откинул назад свои длинные волосы. — Ты прибыл сюда один?
Хануман сплюнул в ладонь и вытер проступившую на губах кровь.
— У меня нет родителей.
— Ни отца, ни матери? О благословенный Бог, как это можно — не иметь матери?
— Они у меня были, конечно. Я не слельник, хотя некоторые и полагают, что я на него похож.
Данло еще не слышал о противоестественной генной стратегии, практикуемой в некоторых Цивилизованных Мирах, ничего не знал об эталонах или слельниках, вынашиваемых искусственным путем. Часть боли и одиночества Ханумана передалась ему, но Данло неправильно его понял.
— Твои родители ушли на ту сторону, да?
Хануман, потупившись, покачал головой.
— Какая разница? Для них я все равно что умер.
И он рассказал Данло кое-что о своем путешествии в Город.
Мальчишки в Ледовом Куполе топали сандалиями по льду, дышали паром и жаловались на такое обращение, а Хануман рассказывал. Он родился в семье видных катавских Архитекторов, Павла и Мории ли Тош, чтецов Реформированной Кибернетической Церкви. (За несколько тысячелетий Вселенская Кибернетическая Церковь раскололась на множество течений. Эволюционная Церковь Эде, Кибернетическая Ортодоксальная Церковь, Союз Фосторских Сепаратистов — лишь немногие из сотен религий, отпочковавшихся от первоначальной. Началось все с Янтианской ереси и Первого Раскола в 331 году от П.Э. , то есть от Преображения Эде. Архитекторы отсчитывают время с того момента, как Николос Дару Эде поместил свое сознание в один их своих компьютеров и стал таким образом первым человеко-богом.) Хануман, как и его родители, прошел в церковной школе традиционную подготовку чтеца, но в отличие от всех знакомых ему уважаемых Архитекторов еще в детстве взбунтовался и вымолил у родителей позволение посещать школу Ордена в Олоранинге, единственном крупном городе Катавы.
— Отец разрешил мне это только потому, что орденская школа была лучшей на Катаве. Но после выпуска я должен был закончить положенное чтецу образование, отказавшись от попытки поступить в невернесскую Академию. Я согласился, хотя мне не следовало давать такое обещание. Все мои друзья из элитной школы собирались поступать в Академию. Я и сам всегда надеялся туда поступить. Я никогда по-настоящему не хотел становиться чтецом, как мои родители, деды и бабки. Ох, извини… опять этот кашель. Ты знаешь что-нибудь о чтецах моей церкви… то есть церкви моих родителей? Нет? Я вообще-то не должен говорить об этом, но скажу. Вторая по значению церемония нашей церкви — это подключение. Уж о ней-то ты, наверно, слышал — почти все слышали. Нет? Да где же ты был до сих пор? При этом обряде любому Достойному Архитектору разрешается подключиться к одному из церковных компьютеров. Интерфейс, вхождение в машинное сознание, поток информации, заряд энергии. Ты как будто в раю — это единственное, что есть хорошего в жизни Архитектора. Но каждому подключению предшествует очищение. От грехов. Мы, Архитекторы… Архитекторы называют грех «негативным программированием». Очищение проводится каждый раз, потому что было бы кощунством подключаться к священному компьютеру, когда ты осквернен негативными программами. Большинство кибернетических церквей придерживается этого правила. Об очищении я тебе не стану рассказывать.
Это более чем мерзко — это насилие над душой. Ладно, расскажу, только обещай держать это в секрете. Чтецы обнажают твой ум с помощью акашикских компьютеров. Все твои негативные мысли и намерения, особенно тщеславие, потому что это самый тяжкий грех, смертный — быть о себе слишком высокого мнения или стремиться стать выше, чем положено тебе от рождения. Кое-что, конечно, скрыть можно: ты вынужден учиться прятать свои мысли, иначе чтецы надругаются над твоей душой.
— Нет, почтенный, не думаю.
— Боюсь, что теперь я тебя не понимаю.
На лице Старого Отца играла легкая улыбка, и Данло подумал, что тот лишь наполовину откровенен с ним.
— Есть разница между знанием и верой.
— Ах-хо.
Данло стал лицом к востоку, где брезжили первые голубые проблески дня. До восхода еще оставалось время, но горизонт уже окрасился охрой и багрянцем. Многие возвращенцы тоже смотрели в ту сторону. Элианора встала и тоже, как-то сориентировавшись, повернулась на восток. Она, как все скраеры, была слепой, а на лице ее вместо глаз зияли черные, как космос, ямы. Возможно, она хотела ощутить на щеках солнечные лучи. Если ее не осуществившееся пророчество причиняло ей горе или стыд, по ней этого не было заметно.
— Видишь эту прекрасную женщину-скраера? — спросил Данло шепотом, став поближе к Старому Отцу. — До того, как она себя ослепила, у нее были глаза, как у меня и у всех нас.
Она могла видеть все краски мира. Но что, если бы она так и родилась безглазой? Если бы она была слепой от рождения, как дети хибакуся? Откуда бы она тогда знала, что кровь краснее всех оттенков красного? Откуда знала бы цвета зари?
Разве ты, глядя на небо, говоришь: «Я верю в голубизну»?
Нет, не говоришь, если ты только не слеп. Ты видишь благословенную голубизну и знаешь ее. Понимаешь? Нам нет нужды верить в то, что мы знаем.
— Ах-хо, знаем. Все так.
— Очень возможно, что Файет понимает сциентизм лучше, чем я. Но она не может знать, что это такое, пока не увидит еще живого снежного червяка, разрезанного на сто кусков.
— Уж не хочешь ли ты, чтобы я заставлял всех своих учеников присутствовать при подобных ужасах?
— Чтобы стать по-настоящему комплементарным — да. Они играют в спелад и думают, что знают, как переходить от одной реальности к другой. Но для них это не совсем… реально.
Входя в новое мировоззрение, они напоминают стариков в горячем источнике — половина в воде, половина снаружи, не то чтобы сухие и не то чтобы мокрые.
Небо теперь пылало багровым огнем. Стало светлее, и деревья с камнями обретали свои утренние краски. Из всех, кто был на Уркеле в эту ночь, остались только возвращенцы, да и они понемногу расходились, ибо их вера в возвращение Мэллори Рингесса рухнула. Вот она, суть разницы между верой и знанием, подумал Данло. Знание может только укрепиться и стать глубже, вера же хрупка, как стекло. Сотни людей с покрасневшими глазами бросали на Элианору взгляды, полные горькой обиды, и поворачивались к ней спиной, не прощаясь.
На склоне осталось всего сорок восемь мужчин и женщин, знавших то, чего не знали другие. Данло тоже это знал, но ему трудно было объяснить свое знание Старому Отцу. Он знал, что Мэллори Рингесс в некотором смысле все-таки вернулся в Невернес этой ночью. На горе в самом деле побывал бог — стоило только вспомнить восемьдесят тысяч опечаленных лиц, чтобы убедиться в этом. Пророчество Элианоры произвело в Городе какую-то необратимую перемену, и родилось что-то новое. Старый Отец ошибался, полагая, что начатое ею движение просто так возьмет и испарится, как роса под солнцем.
Старый Отец, хорошо читавший тени человеческих мыслей, всмотрелся в лицо Данло и спросил:
— Ты никогда не верил по-настоящему, что Мэллори Рингесс вернется, правда?
— Я ни во что не хочу верить. Я хочу знать… знать все.
— Хо-хо, недурные у тебя запросы. Ты не такой, как другие мои ученики — они хотят только освобождения.
— И при этом так… несвободны.
— Как так? — широко раскрыл глаза Старый Отец.
— Они думают, что нашли систему, которая освободит их.
— А разве это не так?
— Фравашийская система — единственная реальность, которую они держат крепко. А она их еще крепче.
— Значит, ты питаешь мало уважения к нашему пути?
— Нет, почтенный, раньше я очень дорожил им, но только…
Старый Отец подождал немного и попросил:
— Продолжай.
Данло посмотрел на журчащий между деревьев ручеек и спросил:
— Достоинство фравашийской системы состоит в том, чтобы освобождать нас от других систем, да?
— Верно.
— Так не стоит ли нам воспользоваться этой самой системой, чтобы освободиться и от нее заодно?
— Ах-ах. — Старый Отец зажмурился. — Ох-ох-ох.
— Я должен от нее освободиться.
— Ох-х!
— Я должен уйти из твоего дома, пока еще не поздно.
— Ну что ж — все так.
— Прости, почтенный. Ты, наверное, считаешь меня неблагодарным.
Старый Отец открыл глаза, и его рот сложился в улыбку.
— Вовсе нет. Плохая награда учителю, если ученик навсегда остается учеником. Я давно уже знал, что ты уйдешь.
— Чтобы вступить в Орден, да?
— Хо-хо, даже если в Орден тебя не примут, уйти все равно придется. Все мои ученики уходят, узнав то, что узнал ты.
— Я сожалею.
— Ох-хо, а я вот нет. Ты хорошо учился и доставил мне столько радости, что мне даже выразить это трудно — разве что по-фравашийски.
Данло посмотрел, как его собратья-возвращенцы сворачивают меховые подстилки и забирают корзинки с едой. Один, молодой горолог из Лара-Сига, сказал ему, что пора возвращаться в Город.
— Давай-ка попрощаемся здесь, — сказал Старый Отец.
Элианора молча стояла на снегу, обратив лицо к рассветному небу. Другие толпились вокруг нее, тихо говоря что-то.
Наконец кто-то один предложил ей руку, чтобы спуститься с горы.
— Через пять дней начнется конкурс, — сказал Данло. — Если меня примут, можно мне будет приходить к тебе, почтенный?
— Нет, нельзя.
Данло опешил и не заметил даже, что все возвращенцы уже ушли.
— Это не мое правило, Данло, а Ордена. Послушникам и кадетам запрещено общаться с фраваши. Нам больше не доверяют, к сожалению.
— Значит…
— Значит, ты сможешь приходить ко мне, только когда станешь пилотом.
— Но ведь на это уйдут годы?
— Значит, мы должны набраться терпения.
— Я ведь могу и провалиться.
— Все возможно. Но настоящая опасность не в том, что ты провалишься, а в том, что ты выдержишь. Большинство членов Ордена отдаются ему душой и телом.
— Они не учились у фравашийского Старого Отца, почтенный.
— Это верно.
— Я должен знать, что это такое — быть пилотом. Благословенным пилотом.
— Хо-хо, говорят, что пилотам доступна самая странная из всех реальностей.
Данло улыбнулся и поклонился Старому Отцу.
— Спасибо тебе за все, что ты дал мне, почтенный. За мокшу, за идеалы ахимсы и ши. И за твою доброту. И за мою шакухачи. Это замечательные дары.
— На здоровье. — Старый Отец посмотрел, как исчезают в лесу последние возвращенцы. — Ты пойдешь в Город со мной?
— Нет. Я, пожалуй, останусь и посмотрю, как восходит солнце.
— Ну а я пойду домой спать, ох-хо.
— До свидания, почтенный.
— До свидания, Данло Дикий. Увидимся.
Старый Отец коснулся головы Данло и пошел обратно. С горы он спускался долго, — и Данло смотрел на него, пока было можно.
Наконец, оставшись наедине с ветром и гагарами, поющими утреннюю песню, он снова повернулся к востоку и стал ждать солнце. Не сознавшись в этом никому, Данло все еще ждал Мэллори Рингесса. Быть может, бог просто задержался — должен же кто-то остаться и встретить его, если он вернется.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БОРХА
Глава VI
ОТБОР
Чтобы понять Архитектора или эдеиста, прежде всего следует признать, что Бог сотворен по образу человека. Эта идея связывает человека и Бога некими таинственными узами. Чело-век в гордыне своей пожелал представить себя в образе совершенного и потенциального бесконечного Бога. Таким образом человек отражается в Боге, то есть делает себя участником этой самореализации.
Можно сказать, что человек и Бог предназначены друг для друга, столь тесно они связаны. Человек находит свое осуществление в Боге.
Британская Энциклопедия, 1754-е издание, 10-я исправленная стандартная версия
В двадцать пятый день ложной зимы 2947 года от основания Города в колледже Борха состоялся ежегодный День Злосчастного Абитуриента. Борха, начальный колледж Ордена, занимает больше половины Академии, которая сама по себе — город в Городе. На восточном краю Невернеса, вплотную к горам, лежит целая квадратная миля, занятая общежитиями, башнями, учебными корпусами и пересеченная крест-накрест красными ледянками. Гранитная стена (прозванная Расколотой с тех пор, как кусок ее южной части разрушился от взрыва водородной бомбы) окружает Академию с трех сторон, ограждая ее от тесно стоящих зданий и шпилей Старого Города. На восточной стороне Академии ограды нет — вернее, там оградой, естественной и прекрасной, созданной из камня и льда, служат горы Уркель и Аттакель. Некоторые ученики сетуют на эту вынужденную изоляцию от грязной, но более органичной городской жизни, но большинство других общество единомышленников устраивает больше, чем одиночество, отчуждение и отчаяние.
В это свежее ясное утро, на рассвете, Данло проехал на коньках по городским улицам до Стены. Там, у Западных ворот, на узкой красной ледянке, он стал ждать вместе с другими абитуриентами. Он явился одним из первых, но довольно скоро за ним выстроились тысячи мальчиков и девочек (а также немало родителей) со всех Цивилизованных Миров. Все улицы, выходящие на Раненую Стену, на несколько кварталов заполнились молодежью в парках, кимоно, пончо, шубах, замшевых сапогах, свитерах, шерстяных куртках и камелайках самого разного покроя. Многие ворчали и ругались, ожидая, когда отроются большие чугунные ворота.
— Рано мы собрались, — сказал кто-то позади Данло. — Похоже, они решили подержать нас на холоде.
Данло рассматривал стену. Высотой в три человеческих роста, она сильно потрескалась и вся обросла зеленым лишайником. Он всегда любил лазать по скалам и прикидывал, можно ли забраться наверх и тут. И кому только понадобилось строить стену внутри города?
— Какой, однако, холодный этот проклятый мир — учителя не говорили мне, что здесь так холодно.
Наконец ворота открылись, и собравшиеся медленно двинулись по одной из главных ледяных аллей Академии. За спиной у Данло ворчали, орали и пихались, особенно на перекрестках, когда ряды путались. Несколько раз доходило и до драки — задиры награждали друг дружку тумаками и торопливо извинялись, когда их растаскивали. Но порядок восстановили быстро.
Послушники из Борхи в белой парадной форме отделяли мальчиков от девочек и разводили группами по разным зданиям.
Данло вместе с двумя тысячами мальчиков провели мимо колледжа высшей ступени Лара-Сиг к большому полукруглому сооружению под названием Ледовый Купол. Внутри были санные дорожки и площадки для фигурного катания и для убийственно быстрой игры — хоккея. Сегодня на льду спортсменов не было, зато по всему полю под закругленными треугольными стеклами купола лежали груды поношенной белой одежды, перемежаясь кучами сандалий разного размера. Правые сандалии были привязаны к левым продетой сквозь передние ремешки белой лентой. Пахло старой шерстью и пропитанной потом кожей. Один из старших послушников — как выяснилось впоследствии, староста, Сагаль Физерстон, высокий мальчик с бритой головой и серьезным лицом, предложил новичкам выбрать себе по хитону и паре сандалий.
— Слушайте меня внимательно, — объявил он. — Вы должны снять с себя всю одежду и надеть хитоны абитуриентов.
— Но ведь здесь холод собачий! — запротестовал мальчик рядом с Данло. — Мы что, босиком на льду должны стоять, пока роемся в этой куче вонючих опорок? Да мы ноги себе отморозим!
Староста не обратил на него внимания, и другие мальчики тоже старались его игнорировать. Никто не горел желанием раздеваться догола на таком холоде, но и нытиком прослыть никому не хотелось. Под гул двух тысяч голосов «молнии» начали расстегиваться, заклацали коньки, зашуршала ткань. Всюду, куда ни посмотри, срывались с посиневших губ облака пара. Послушники забирали у голых мальчишек одежду и коньки.
— Твой номер 729, — сказал Данло прыщавый парень, заворачивая его коньки в куртку. — Запомни его, чтобы получить одежду после конкурса.
Он не стал добавлять, что немногие принятые в Борху получат новую одежду, — он явно не считал, что Данло попадет в число избранных.
Вскоре все новички разделись. Многих била дрожь, и их коричневые, белые и черные тела покрылись мурашками. Толпясь вокруг куч одежды, мальчики все-таки старались не задевать и не касаться друг друга. Дожидаясь своей очереди, они поглядывали один на другого, сравнивая и оценивая.
— Скорее, пожалуйста, я замерз до смерти! — проскулил толстый мальчик, обхвативший себя руками. Кожа у него была кофейного цвета, а в глазах стоял страх. Он переступал с ноги на ногу, чтобы его нежные подошвы как можно меньше соприкасались со льдом. Вид у него был глупый и жалкий, словно у насекомого, пляшущего на горячей сковородке. — Скорее!
Мальчики впереди Данло рылись в одежде и примеряли сандалии. Повсюду валялись брошенные белые ленты. Данло обнаружил, что если сгрести их вместе и стать на них, можно защитить ноги от илка-хара, голого льда. Он стоял, зажав в руке свою бамбуковую флейту, и терпеливо ждал своей очереди, глядя на других и чувствуя, что другие тоже смотрят на него.
Особенно на его член, который Трехпалый Соли украсил цветными насечками. Эта особая примета, естественно, притягивала к себе все взгляды. Данло, в свою очередь, оглядывал гладкие цивилизованные тела вокруг. Обрезанных среди них не было — это показывало, что они в самом деле мальчики, а не мужчины.
Некоторые вообще еще не выросли, грудь у них была узкая, а члены величиной в мизинец Данло.
Но даже те, кто постарше, с полностью сформировавшимися членами, оставались необрезанными. Данло, несмотря на все предупреждения об опасности главеринга, не мог считать их равными себе. (Собственная взрослость тоже вызывала у него сомнения. Может ли он считаться мужчиной, пока не выслушает Песнь Жизни до конца?) Он резко отличался от других мальчиков, и эта разница вызывала в нем одновременно и гордость, и стыд. Никто здесь не мог соперничать с ним ни ростом, ни крепостью сложения. Он стоял спокойно и ждал, почти нечувствительный к холоду. Он еще не полностью набрал вес после прошлогодней голодовки — под его обветренной кожей выступали кости и сухожилия, а длинные плоские мускулы вздрагивали при каждом вдохе и выдохе. Но почти все прочие мальчики выглядели намного слабее — тощие и белые, как снежные черви, либо жирные, как тюлени. Даже у нескольких атлетов мускулы казались мягкими и накачанными искусственно. Мальчики разглядывали различные части тела Данло со смесью ужаса, зависти и почтения.
Был здесь, однако, еще один, кто отличался от других, хотя и по другим причинам. Данло, напяливая колючий шерстяной хитон и надевая сандалии, слышал, как он говорит о Боге Эде и Вселенской Кибернетической Церкви — о том, что чрезвычайно интересовало самого Данло. Пройдя немного по льду, он увидел невысокого худого паренька, которого внимательно слушали собравшиеся вокруг.
— Разумеется, все кибернетические церкви поклоняются Эде, — говорил мальчик. — Но Экстр создали Архитекторы самой первой церкви.
Данло вполголоса помолился и сказал:
— Шанти, шанти.
Мальчик — его звали Хануман ли Тош, — должно быть, услышал это, потому что повернулся к Данло и вежливо склонил голову. Лицо у него было гладкое, как новый лед, без единой морщинки, что даже у пятнадцатилетнего казалось странным, и в то же время какое-то старое, словно он прожил уже тысячу жизней, в каждой из которых присутствовали разочарование, скука, страдание, безумие и несчастная любовь. Его полные чувственные губы сложились в улыбку, застенчивую и притягательную одновременно. Это был красивый мальчик. В тонких чертах его лица сквозила почти потусторонняя прелесть. Данло он представлялся не то полуангелом, не то полудемоном. Его белокурые с желтизной волосы напоминали отражаемый льдом свет, а белая, почти прозрачная кожа вряд ли могла служить защитой от холода и жестокости этого мира. Глаза у него были бледно-голубые, живые и ясные, как у ездовой собаки — у человека Данло таких глаз ни разу не встречал. Повышенная чувствительность и страдание в них сочетались со страстностью и яростью. Данло, по правде сказать, очень не понравились эти шайда-глаза. Про себя он прозвал странного мальчика «Адский Глаз» — бледная ярость этого взгляда склоняла то ли к немедленному бегству, то ли к убийству.
Но мальчики вокруг уже втянули Данло в разговор — и он, как и они, не устоял против обаяния и серебряного языка Ханумана.
— Я Хануман ли Тош с Катавы. Что значит «шанти»? Очень красивое слово и проникновенное, особенно в твоих устах.
Как мог Данло объяснить, что такое благодать, цивилизованному мальчику с глазами, точно из кошмарного сна? Хануман, дрожа в своих сандалиях и хитоне, выжидательно смотрел на него. Несмотря на кажущуюся хрупкость длинной шеи и худых голых рук, холод он переносил стойко. Было в нем что-то, чего недоставало другим, — какая-то целеустремленность, какой-то внутренний огонь. Он кашлял и прижимал ко рту кулак, но выглядел очень решительно и посвящал Данло все свое внимание.
— Этому слову научил меня отец, — сказал Данло. — Вообще-то это завершение молитвы.
— А что это за язык? Что за религия?
Данло, предупрежденный, что о своем прошлом лучше не рассказывать, ответил уклончиво.
— Я еще не представился — меня зовут Данло.
— Просто Данло?
Не говорить же им, что он Данло, сын Хайдара, сына Висента, сына Нури Медвежатника. Но мальчики стали перешептываться, и он выпалил:
— Меня называют Данло Дикий.
Конрад, толстый, но мускулистый парень позади Ханумана, с ломающимся голосом и задиристым лицом, засмеялся.
— Данло Дикий! Что это за имя такое?
— Данло Дикий Безымянный, — ввернул кто-то.
Шею у Данло заломило, и в глазах защипало от стыда. Он дышал глубоко и ровно, как учил его Хайдар, чтобы холодный воздух, наполняя легкие, остудил его гнев. Несколько мальчишек смеялись и отпускали шуточки, но большинство молчало, опасаясь, видимо, дразнить такого сильного на вид парня.
Данло со своими синими глазами и пером в волосах и впрямь казался весьма диким.
Ханумана снова сотряс хриплый кашель, рвущий грудь и вызывающий слезы.
Справившись, он спросил:
— Ты с какой планеты?
— Я родился здесь.
— Здесь? В Невернесе? Тогда ты, наверно, привык к холоду.
Данло потер руки и подышал на них. Мужчине не пристало жаловаться на то, чего он изменить не может, поэтому он сказал просто:
— Разве к холоду можно привыкнуть?
— Я уж точно не могу. — Хануман опять закашлялся. — И как только ты терпишь?
— Ты болен, да? — чуть погодя спросил Данло.
— Я? Нет — просто легкие щиплет от холода.
Но Данло понимал, что этот мальчик болен, причем серьезно. В детстве он видел, как парень из их племени, Башам, умер от легочной горячки. У Ханумана было такое же бледное затравленное лицо — лицо человека, готового перейти на ту сторону. Возможно, в легких у него завелся вирус — что-то сжигает его изнутри. Глаза у него ввалились и кажутся еще более дьявольскими из-за контраста голубой радужки с темными ямами глазниц. И в глазах этих страх, словно он видит, как приближается его судьба, будто черная буря, которая заледенит его сердце и отнимет дыхание. Кашель, мучивший его, отдавался в груди у Данло. Мужчине не зазорно бояться за другого, но за себя бояться нельзя. Страх Ханумана вызывал у Данло тошноту. Данло подмечал своим острым глазом, как тот старается скрыть этот страх от других и даже от себя самого.
Этого мальчика надо бы напоить чаем из волчьего корня и вымыть ему голову холодной водой? Где его мать? Данло хотелось потрогать Хануману лоб, но он понимал, что в цивилизованном обществе нельзя прикасаться к людям, особенно к незнакомым, особенно в присутствии всех этих насмешников-мальчишек.
Хануман придвинулся поближе к Данло и тихим измученным голосом сказал:
— Пожалуйста, не говори послушникам и мастерам, что я болен.
Кашель снова одолел его, да так, что он скорчился, потерял равновесие и упал бы, если бы Данло не подхватил его под мышки. Руки Ханумана, пылавшие жаром, как горючий камень, оказались неожиданно сильными. После Данло узнал, что Хануман занимался боевыми искусствами, чтобы закалить себя, и был гораздо крепче, чем казался. Сжав твердую маленькую кисть Ханумана, Данло поставил его на ноги, и они вдруг перестали быть чужими друг другу. Между ними произошло что-то, и у Данло появилось ощущение, что ему следует быть начеку — сила духа, отличающая Ханумана, одновременно притягивала его и отталкивала. Он чувствовал, как воля Ханумана молчаливо борется со страхом, полная решимости победить любой ценой.
Чувствовал он и другое. От Ханумана пахло потом, болезнью и кофе — он, должно быть, вливал в себя кофе кружками, чтобы не упасть. Усталые лихорадочные глаза Ханумана смотрели на Данло так, будто у них появилась общая тайна. Он гордо высвободил свою руку и отодвинулся, а Данло подумал, что он сгорает быстро, как заправленный сверх меры горючий камень.
Кто способен выдерживать такой огонь долго, не переходя на ту сторону дня?
— Тебе надо лежать в мягких шкурах и пить горячий чай, — сказал Данло, — иначе ты уйдешь на ту сторону.
— На ту сторону? Ты хочешь сказать — умру? — Хануман произнес это слово с величайшим страхом и отвращением. — Пожалуйста, не говори так. Я надеюсь, что этого не случится.
Он закашлялся, и мокрота заклокотала у него в горле.
— Где твои родители? — Данло откинул назад свои длинные волосы. — Ты прибыл сюда один?
Хануман сплюнул в ладонь и вытер проступившую на губах кровь.
— У меня нет родителей.
— Ни отца, ни матери? О благословенный Бог, как это можно — не иметь матери?
— Они у меня были, конечно. Я не слельник, хотя некоторые и полагают, что я на него похож.
Данло еще не слышал о противоестественной генной стратегии, практикуемой в некоторых Цивилизованных Мирах, ничего не знал об эталонах или слельниках, вынашиваемых искусственным путем. Часть боли и одиночества Ханумана передалась ему, но Данло неправильно его понял.
— Твои родители ушли на ту сторону, да?
Хануман, потупившись, покачал головой.
— Какая разница? Для них я все равно что умер.
И он рассказал Данло кое-что о своем путешествии в Город.
Мальчишки в Ледовом Куполе топали сандалиями по льду, дышали паром и жаловались на такое обращение, а Хануман рассказывал. Он родился в семье видных катавских Архитекторов, Павла и Мории ли Тош, чтецов Реформированной Кибернетической Церкви. (За несколько тысячелетий Вселенская Кибернетическая Церковь раскололась на множество течений. Эволюционная Церковь Эде, Кибернетическая Ортодоксальная Церковь, Союз Фосторских Сепаратистов — лишь немногие из сотен религий, отпочковавшихся от первоначальной. Началось все с Янтианской ереси и Первого Раскола в 331 году от П.Э. , то есть от Преображения Эде. Архитекторы отсчитывают время с того момента, как Николос Дару Эде поместил свое сознание в один их своих компьютеров и стал таким образом первым человеко-богом.) Хануман, как и его родители, прошел в церковной школе традиционную подготовку чтеца, но в отличие от всех знакомых ему уважаемых Архитекторов еще в детстве взбунтовался и вымолил у родителей позволение посещать школу Ордена в Олоранинге, единственном крупном городе Катавы.
— Отец разрешил мне это только потому, что орденская школа была лучшей на Катаве. Но после выпуска я должен был закончить положенное чтецу образование, отказавшись от попытки поступить в невернесскую Академию. Я согласился, хотя мне не следовало давать такое обещание. Все мои друзья из элитной школы собирались поступать в Академию. Я и сам всегда надеялся туда поступить. Я никогда по-настоящему не хотел становиться чтецом, как мои родители, деды и бабки. Ох, извини… опять этот кашель. Ты знаешь что-нибудь о чтецах моей церкви… то есть церкви моих родителей? Нет? Я вообще-то не должен говорить об этом, но скажу. Вторая по значению церемония нашей церкви — это подключение. Уж о ней-то ты, наверно, слышал — почти все слышали. Нет? Да где же ты был до сих пор? При этом обряде любому Достойному Архитектору разрешается подключиться к одному из церковных компьютеров. Интерфейс, вхождение в машинное сознание, поток информации, заряд энергии. Ты как будто в раю — это единственное, что есть хорошего в жизни Архитектора. Но каждому подключению предшествует очищение. От грехов. Мы, Архитекторы… Архитекторы называют грех «негативным программированием». Очищение проводится каждый раз, потому что было бы кощунством подключаться к священному компьютеру, когда ты осквернен негативными программами. Большинство кибернетических церквей придерживается этого правила. Об очищении я тебе не стану рассказывать.
Это более чем мерзко — это насилие над душой. Ладно, расскажу, только обещай держать это в секрете. Чтецы обнажают твой ум с помощью акашикских компьютеров. Все твои негативные мысли и намерения, особенно тщеславие, потому что это самый тяжкий грех, смертный — быть о себе слишком высокого мнения или стремиться стать выше, чем положено тебе от рождения. Кое-что, конечно, скрыть можно: ты вынужден учиться прятать свои мысли, иначе чтецы надругаются над твоей душой.