Зинделл Дэвид. Сломанный бог

   — Мы сожалеем, — сказал Данло лорд Цицерон, — что холодный луч подозрения упал на тебя и Ханумана. Ясно, что падение Педара было тем, чем оно представлялось с самого начала: трагическим несчастным случаем. Ни ты, ни Хануман убийцами, безусловно, не являетесь. Вы оба примерные молодые послушники, проявившие исключительное мужество при столкновении с воином-поэтом. Мы будем счастливы посвятить вас в пилоты, когда придет ваше время.
   Так разрешилась «хариджанская проблема» и прочие, более мелкие заботы лордов Невернеса. Данло позволили уйти, и он покинул здание Коллегии. Выйдя на улицу, он сразу увидел Бардо — тот прислонился к световой колонне у подножия лестницы. Первый свет уже позолотил здания Академии, но световые шары еще горели, окутывая Бардо мягкими красками. На его лице лежали индиговые, фиолетовые и красные полосы; рука была поднята ко лбу, и полоска кожи на месте пилотского кольца отливала фосфоресцирующей белизной.
   Спустившись, Данло услышал, как великан бормочет себе под нос:
   — Ах, Бардо, что ты наделал? Ну, теперь уж все — горе, горе…
   — Вы хорошо себя чувствуете? — спросил Данло, и Бардо поднял на него глаза. — Бардо, Бардо, какая жалость.
   — Я тоже сожалею, паренек, Я подвел тебя. Но ты видел рожи этих старцев, видел? Они не забудут этого дня, даже если проживут еще три жизни.
   — Я тоже не забуду.
   — И я. Последний день, когда Бардо отведал пива.
   — Что?
   — С завтрашнего дня я, Бардо, больше не возьму пива в рот — обещаю тебе, паренек. В старости я вспомню этот день и скажу: «Вот черта, за которой началась моя новая жизнь. До нее Бардо был слабаком, трусом и пьяницей. За ней он стал человеком цели, истины и великой судьбы».
   — Но что же вы будете делать теперь?
   — Что буду делать? Чего я только не сделаю. Я совершу то, что когда-нибудь назовут великим. Ах, паренек, в этот самый миг, когда я смотрел в твои безгрешные глаза, в мой ожиревший мозг проникла одна светлая мысль. Я сделаю то, что заставит всех лордов Ордена встрепенуться и сказать: «Нам надо было сразу понять, кто такой Бардо, и прислушаться к нему, пока у нас была возможность».
   — Вы оставите Невернес?
   — Возможно. А может, и нет. Не будем говорить обо мне. Ты-то сам что собираешься делать?
   Данло посмотрел на рощу ши, которая на утреннем ветру переливалась серебром, как вода.
   — Мне бы тоже следовало покинуть Орден.
   — Ну нет. Как раз этого тебе и не следует делать.
   — Почему?
   — Ты должен стать пилотом. Твой отец был пилотом, и ты тоже должен.
   — Почему?
   — Потому что в Экстр рано или поздно пошлют вторую экспедицию. На ее организацию уйдет лет пять или десять, но она состоится. Великая экспедиция к Архитекторам Старой Церкви. Это они устроили чуму и говорят, что им известно средство против нее.
   Небо над Данло еще отливало ночной синевой, но на востоке уже зажглись багрянцем очертания гор. Он вознес безмолвную молитву солнцу и спросил:
   — Это правда? Но откуда вы это знаете?
   Бардо рыгнул, выдохнул облако пара и спрятал руки под мышками:
   — Я был молодым пилотом, когда Хранитель Времени объявил свой поиск, и я отправился на Ксандрию. Это скучное отсталое место, где нет ни искусных женщин, ни хорошей еды, ни пива, но библиотека ксандрийских энциклопедистов — самая лучшая в Цивилизованных Мирах. И я проник в нее! Глубоко, Паренек, очень глубоко — в их святая святых, где хранятся запретные знания. Счастливый случай — я это признаю — помог мне узнать все досконально о древних религиях и тайных орденах, о всяких культах и сектах. Во что только люди не верят — ты не поверишь, если я скажу! И хотя у меня есть свои недостатки, на память я никогда не жаловался. Я много чего помню! Я помню, как считировал секретную запись Шаранта Ли Чу, помощника Эдмонда Джаспари. Ты ведь слыхал о Джаспари, «Божьем Архитекторе» Вселенской Кибернетической Церкви? У этих проклятых Архитекторов это все равно что первосвященник. Так вот, в записи Ли Чу содержится приказ Джаспари о выведении чумного вируса. Это было в 1750 году по невернесскому времени, на втором году Войны Контактов. Старая Церковь проигрывала войну, и ее Архитекторы, отчаявшись, поручили воинам-поэтам сконструировать этот треклятый вирус. Он, само собой, мутировал и чуть было не изничтожил всю их Старую Церковь и три четверти человечества в придачу. Все это знают. Именно Ли Чу заявил, что инженеры Джаспари сконструировали некое средство, которое удерживает вирус в пассивном состоянии. Это средство, если верить Ли Чу, было введено всем выжившим Архитекторам. Это дало им возможность выжить, очень немногие из них унаследовали так называемый подавляющий ген, который защищает всех остальных. Думаю, Архитекторы Старой Церкви по-своему столь же отличны от нас и столь же уязвимы, как алалои. Возможно, они пользуются этим своим средством и по сей день.
   Густой бас Бардо умолк, и тут Данло сделал нечто странное. Сложив ладони и направив сомкнутые пальцы вниз, он воздел руки и склонил голову перед солнцем. Исполнив этот важнейший из алалойских дневных ритуалов, он вспрыгнул на три ступеньки вверх, улыбнулся и спрыгнул обратно.
   — Но почему же, Бардо, вы не рассказали об этом лордам, если знали?
   — По трем причинам. Во-первых, пройдет по меньшей мере пять лет, прежде чем снарядят экспедицию, и еще пять до того, как первые пилоты вернутся в Невернес. Алалои, как ни противно мне это говорить, за это время вполне могут вымереть. Во-вторых, Орден, как я его понимаю — как понимал, пока не махнул на него рукой, — Орден не должен вымаливать у этих варваров-Архитекторов формулу ингибитора, поскольку наши генетики, возможно, сумеют его продублировать. Ну и в-третьих…
   — Да?
   — Третья причина, по которой я ничего не сказал этим дурням, состоит в том, что они бы мне не поверили. Меня, который солгал всего один-два раза за всю свою жизнь, этот скользкий Ченот Чен Цицерон обозвал бы лжецом. И что бы мне тогда оставалось сделать? Убить его? Мне следовало бы это сделать во время войны, пока у меня был шанс, а сейчас я разве смог бы? Где там. Я даже пощечину старику не смог бы закатить, вот в чем горе.
   Бардо еще долго убеждал Данло в том, что он должен стать пилотом, если хочет помочь алалоям, и добиться, чтобы его отправили в Экстр.
   — Это будет наилучший твой шанс. Орден, мне сдается, разделят на две половины, и лучших пилотов пошлют в Экстр. Может быть, я построю себе легкий корабль и тоже туда отправлюсь.
   Данло пнул обледеневшую ступеньку.
   — Простите, что доставил вам столько неприятностей.
   — А? Нет-нет, это не твоя вина. Мне как Мастеру Наставнику пришел конец еще до того, как мы вошли в Коллегию. Лорд Цицерон годами ждал этого случая.
   — Мне очень жаль.
   — Мне и самому жаль. Кто теперь присмотрит за моими девочками и мальчиками? И за тобой с Хануманом — особенно за Хануманом. После несчастья с Педаром он стал сам не свой.
   — Да.
   — Уж слишком он чувствителен, черт побери. По-моему, ему невыносима сама мысль о смерти — все равно чьей, даже такого паршивца, как Педар.
   — И я так думаю.
   — А теперь еще этот варварский случай с воином-поэтом. Горе.
   — Он все еще страдает от последствий экканы, да?
   Бардо кивнул:
   — Пожалуйста, позаботься о нем, когда меня не будет. У него не меньше сотни почитателей, но мне кажется, мы с тобой единственные, кто его понимает.
   — Я всегда… буду ему другом.
   — Прочнее настоящей дружбы ничего нет. Уж я-то знаю. — Бардо расправил плащ и потер руки. — Не оставляй надежды, паренек. В наши странные времена может случиться все что угодно. Кольцо, которое я тебе дал, еще с тобой?
   Данло приложил руку к груди и кивнул.
   — Это хорошо. Храни его на случай, если твой отец вернется. А он когда-нибудь да вернется, клянусь Богом.
   Бардо обнял Данло и похлопал себя по животу.
   — Ну ладно, я пошел. Высосу кружек двадцать и напьюсь — день, как-никак, знаменательный.
   — Но ведь вы сказали, что не будете больше пить.
   — Ничего подобного. Я сказал — с завтрашнего дня. А до него еще далеко, ей-богу!
   С этими словами Бардо низко поклонился Данло и прицепил коньки. Зрелище его шаткой походки, как ни странно, вселяло в Данло не отчаяние, а надежду.
   — До свидания, Бардо! — крикнул он.
   Проводив Бардо глазами, он повернул к Дому Погибели, чтобы рассказать другим послушникам о том, что случилось в Коллегии Главных Специалистов.

Глава XIV
ИГРА В ХОККЕЙ

   Умудренный муж должен не только уметь любить своих врагов, но и ненавидеть друзей.

Фридрих-Молот

 
   Следующие несколько дней Данло блуждал в холодном тумане по Академии и размышлял. Работать он не мог и подавлял желание пойти в библиотеку и поискать в ее кибернетических пространствах что-нибудь, проясняющее судьбу алалоев. Он не посещал своего учителя и не ел в столовой с друзьями. Но одним холодным и ясным днем, 77-го числа, он вспомнил, что его товарищи по общежитию должны выступить в хоккейном матче против первогодков Каменных Палат. Поэтому он вернулся в Дом Погибели, надел камелайку, прицепил хоккейные коньки, взял клюшку и поспешил в Ледовый Купол.
   День для матча, по правде сказать, был выбран неудачно.
   Послушники, ошеломленные отставкой Бардо, предпочитали обсуждать это скандальное событие, а не гонять шайбу по льду.
   Теперь уже стало известно, что Бардо покидает Город — возможно, навсегда. Мадхава ли Шинг, Шерборн с Темной Луны и другие приставали к Данло с вопросами относительно планов Бардо. А перед самым началом первого периода в дальнем конце огромной арены появился Хануман ли Тош. Он проехал мимо пустых санных дорожек, через белые прямоугольники пяти ледяных площадок в центр Купола, к Данло и другим мальчикам, которых не видел так давно. Всего полчаса назад цефики наконец выпустили его из своей башни, и он направился прямиком в Ледовый Купол. Данло вспомнил, что Хануман любит хоккей почти так же, как свое боевое искусство.
   — Привет, Мадхава, привет, Лоренцо, привет, Ивар, привет, Алесар. — Кадеты Дома Погибели столпились вокруг Ханумана, поздравляя его с чудесным избавлением от смерти.
   Освободившись, Хануман подкатил к Данло, одиноко стоящему у кромки поля. Пристально посмотрев на него, он сказал:
   — Привет, Данло, — рад видеть тебя в полном порядке.
   — А ты, Хану, как? Тебе еще больно?
   — Не ты ли говорил мне, что через боль человек сознает жизнь? — с тихим странным смехом ответил Хануман.
   — Да, но это было до того, как я увидел… на что способна эккана.
   — Боль — это всегда боль. Но есть способы ее контролировать.
   — Я слышал, что от экканы многие умирали.
   — Но я, как видишь, пока жив. И снова обязан тебе жизнью. — Он произнес это четко и холодно, но, заметив, что больно задел Данло, заставил себя улыбнуться. — Ты каждый раз поражаешь меня. Ты вступил в борьбу с поэтом по собственной воле — даже моя мать не сделала бы того, что сделал ты.
   Данло потрогал шрам над глазом и сказал:
   — Все говорят так, как будто у меня был выбор.
   — Он у тебя был. Ты мог убежать.
   — Нет, не мог — ты же знаешь.
   — Да, я-то знаю. — Хануман снова попытался улыбнуться, но что-то явно не давало ему покоя. — Это чудо, что ты вспомнил стихи. Был момент, когда я думал, что ты не вспомнишь, но ты вспомнил. Правда? Ну конечно, вспомнил. Твоя феноменальная память для меня всегда была загадкой. Вот почему поэт ткнул себя ножом в глаз, а мы с тобой живы и можем говорить об этом.
   Пока двадцать послушников из Каменных Палат занимали свои места на той стороне поля, Данло с Хануманом поговорили о том, что случилось в библиотеке, и о том, как Коллегия Главных Специалистов ответила отказом на прошение Данло. Они говорили без напряжения, но между ними возникло расстояние, которого не было прежде. Данло хотел узнать побольше о лечебном искусстве цефиков, но Хануман неохотно рассказывал о времени своей изоляции у них в башне. Данло спрашивал его и о другом — о разных мелочах вроде заточки коньков или стратегии сегодняшней игры. Более серьезные вопросы он обходил, чувствуя затаенное страдание Ханумана и видя его холодность.
   В сущности, был только один вопрос, который Данло хотел бы задать, но он, как часто бывает между друзьями, почему-то говорил о чем угодно, кроме этого, самого главного. Потом кто-то из Каменных Палат объявил о начале игры. И Хануман, к огорчению Данло, воспользовался всей этой суматохой, блеском стальных лезвий и толкучкой молодых тел на льду, как щитом, чтобы отгородиться от беспокойства своего друга. Он стал неразговорчив, а потом и вовсе замолчал. В течение пяти периодов он сохранял это неловкое, обидное молчание и держался в стороне от Данло. Он вел свою обычную молниеносную игру, орудуя черной клюшкой из осколочного дерева внимательно и в то же время яростно, но победа как будто не слишком его волновала. В отчужденности всей его фигуры, в светлых глазах, когда он смотрел на Данло или отводил от него взгляд, читались страдание и отчаяние.
   — Почему ты сегодня… так замкнут? — спросил наконец его Данло в перерыве перед шестым и последним периодом игры. Они сидели рядом на конце длинной блестящей скамейки, выкрашенной недавно в голубой цвет. Их товарищи по команде либо сидели, тяжело облокотившись на собственные колени, либо стояли, отдуваясь, сплевывали кровь из разбитых ртов и делали непристойные жесты в сторону команды Каменных Палат на той стороне поля, в семидесяти ярдах от них. Данло видел противников через стоящую надо льдом дымку — двадцать ребят постукивали коньками о свою красную скамейку и поднимали вверх два пальца. Этим они — смотря как толковать — либо выражали сомнение, что их соперники появились на свет естественным путем, либо напоминали, что ведут в счете на два очка.
   Они действительно забили на две шайбы больше. Сам Данло весь матч играл рассеянно и механически. Обычно они с Хануманом забивали больше всех голов, но сегодня между ними не было халлы, не было взаимности мысли и действия. От Ханумана шел холод, как от ледового поля, а Данло одолевали думы о смерти и убийстве.
   — Ты в каком-то смысле еще больше замкнут, чем я, — ответил Хануман.
   — Может быть… но это не в моей натуре и не в твоей тоже.
   Хануман прищурился от света, льющегося через тысячи треугольных панелей Купола.
   — Откуда ты знаешь, какова она, моя натура?
   — С той самой ночи, как упал Педар, — сказал Данло, обходя этот вопрос, — ты ушел в себя. Почему? Ты ведь ненавидел его почти так же, как я.
   Хануман, по-прежнему глядя вверх, закрыл глаза и поморщился, будто от боли.
   — Потому что он умер. Разве этого недостаточно? Ты тоже выглядишь не лучше, с тех пор как узнал, какая судьба ожидает алалоев.
   — Но они — мой народ!
   — Извини, Данло. Может быть, средство против чумы еще будет найдено. Может быть, ты сам его найдешь. Но мы все равно когда-нибудь все умрем, разве нет? Человеческая жизнь так быстро проходит — почему? — И Хануман процитировал Данло место из книги Бога, которое Николос Дару Эде позаимствовал из одной из древних священных книг — «Ложной Бхагавад-Гиты»: — «Бытие сжигает плоть, и все живое стремится к своей погибели, как мотыльки летят на пламя».
   — Ты слишком много думаешь о смерти, — сказал Данло.
   — Я?
   — С этим ничего не поделаешь. От смерти лекарства нет.
   — Кибернетическая Церковь учит другому.
   Данло потрогал перо Агиры.
   — Будь это даже возможно, я не хотел бы, чтобы меня — мое "я", мою пурушу — поместили в компьютер.
   — Но есть и другие способы. Есть путь, который выбрал твой отец. Бардо все время говорил об этом. Однажды он сказал, что любой, кто готов страдать так же, как страдал Рингесс, может стать богом.
   — Бардо любил с тобой разговаривать, да?
   — Особенно когда бывал пьян. Его интересовала моя карьера — он всегда настаивал на том, чтобы я стал пилотом.
   — Ты будешь самым благословенным из всех пилотов.
   — Ты думаешь? А вот я не уверен. Вчера Главный Цефик пригласил меня к себе на чай там, в башне. И предложил поступить в Лара-Сиг, чтобы учиться на цефика.
   — Сам Главный Цефик?
   — Тебя это удивляет, я вижу.
   — Но ты не должен становиться цефиком!
   — Это почему же?
   — Цефики — очень замкнутый народ.
   — Мы вернулись к тому, с чего начали.
   — Цефики слишком удалены от жизни. — В четвертом периоде чья-то клюшка оцарапала Данло подбородок; он вытер кровь рукавом камелайки, и на белой шерсти осталась красная полоса.
   — Цефики исследуют сознание, и я понимаю, что многих послушников это привлекает. Самадхи, фуга и одновременность, все эти виды компьютерного сознания. Но нельзя изучить… реальное сознание, подключаясь к компьютеру.
   Перерыв заканчивался; хоккеисты точили коньки и обматывали клюшки черной лентой — не потому, что коньки действительно затупились или осколочное дерево нуждалось в укреплении, а потому, что это был ритуал окончания игры, почти такой же старый, как сам Дом Погибели. Сталь визжала под алмазными напильниками, и Хануман повысил голос: — Искусство цефиков состоит не только в подключении к компьютеру.
   Кто-то передал Данло ролик липкой черной ленты, и он отгрыз кусок своими крепкими белыми зубами.
   — Все дело в господстве, да? В господстве над разумом — над умами других людей.
   — В этом есть свои опасности, я знаю. Вот почему цефики приносят самые строгие обеты во всем Ордене. У них своя этика и все такое.
   — Но цефики — это герметики, — повторил Данло то, что слышал повсюду в Академии. — Мистики, хранящие тайны… относящиеся к господству над сознанием.
   — Да, это входит в их этику. Открыть большинству людей тайны их сознания — все равно что дать детям в руки водородные бомбы.
   — Хану, Хану, как раз этого я и боюсь.
   — Ты боишься меня?
   — Нет, за тебя.
   Хануман закончил бинтовать свою клюшку.
   — Правда?
   — Ты же видел их, мастер-цефиков! Видел их лица. Особенно у старых. Я тоже видел — три дня назад, в Коллегии. Главного Цефика, лорда Палла. Он такой же, как все они, — порченый и страшный, слишком много знающий… о себе самом. Он безумен. Мне кажется, в нем почти ничего человеческого не осталось. Не становись цефиком, Хану.
   — Большинство цефиков слишком долго живут. Быть может, мне суждено умереть молодым — но даже если этого не случится, до такой старости я все равно не доживу.
   — Но есть и другие причины, по которым тебе не следует… Как ты думаешь, почему лорд Палл предлагает тебе учиться на цефика?
   — Ну, цефики и пилоты всегда перебивают друг у друга лучших послушников. Я уверен, что Главный Цефик и тебя пригласит на чай до конца этого года.
   — Но я никогда не смогу стать цефиком.
   — Не сможешь?
   — Нет. — Данло снял коньки, провел по краю ногтем большого пальца и стал точить их напильником, который перебросил ему Мадхава. — Перед поступлением в Академию мне пришлось пообщаться с возвращенцами. И с аутистами. Все эти секты и цефики — опасное сочетание, а?
   — Потому цефикам и запрещено примыкать к какому-либо религиозному течению.
   — И тебя новые религии не интересуют?
   — Нет, нисколько.
   На молочном гладком льду около скамейки виднелось отражение Ханумана, и что-то в этом бледном, призрачном образе намекало на затаенную страсть. Как будто лед, исказив чистые линии лица Ханумана, послужил линзой, позволяющей заглянуть в его глубокое, истинное "я". В его бледно-голубых глазах читался религиозный пыл — Данло впервые видел в своем друге верующего. С каким бы презрением и ненавистью ни относился Хануман к вере своих отцов, в которой воспитывался с детства, как бы ни насмехался над ней, как бы часто ни отзывался об эдеизме как о «религии рабов»… Все дело в том, думал Данло, что эдеизм, как и все другие религии, недостаточно религиозен для такого, как Хануман.
   — Известно, что цефики, некоторые, из них, практикуют почти постоянный контакт со своими компьютерами, — сказал Данло. Оторвав взгляд ото льда, он посмотрел на Ханумана и добавил полным боли голосом: — В нарушение канонов… и закона Цивилизации. Ты ведь слышал об этом, да?
   — Если верить сплетням, часть кибершаманов, именуемая нейропевцами, действительно злоупотребляет компьютерами — я думаю, это правда.
   — И они ищут контакта… с богами, да?
   — Возможно. Кто знает, чего ищут нейропевцы?
   — А чего ищешь ты?
   — Я сам толком не знаю.
   Данло, подметив свет, вспыхнувший в глазах Ханумана при этих словах, подумал, что друг его прекрасно знает, чего ищет.
   — Значит, ты решил, что станешь цефиком?
   — Возможно.
   — Но мы же собирались вместе пойти в пилоты!
   — Ты будешь пилотом — ты для этого рожден.
   — Но странствовать среди звезд…
   — Прости, но за эти дни я потерял всякое желание увидеть звезды.
   — Но цефик? Нет, тебе это совсем не подходит.
   — Откуда ты знаешь, что мне подходит, а что нет?
   — Я это вижу. Это всякому видно.
   — Видишь? — Напильник Ханумана яростно шаркал по лезвию конька. — Значит, ты у нас скраер.
   — Чего ты так злишься?
   — По-твоему, я злюсь?
   — Конечно, злишься — твое лицо…
   — Ну почему тебе всегда надо говорить правду? И что такое видеть? Можно ведь и солгать иногда!
   — Я не хочу видеть, как ты становишься цефиком.
   — Быть может, это — моя судьба.
   — Судьба?
   — Возлюби свою судьбу — разве не так ты всегда говорил?
   — Но ты не можешь знать своей судьбы!
   — Я знаю, что решил стать цефиком. Только что. Спасибо, что помог мне принять решение.
   — Нет. Ты не должен.
   — И все-таки я стану им. Прости.
   — Но почему, Хану? Почему?
   Они смотрели друг другу в глаза, как тогда, в день своего знакомства, на площади Лави; никто не хотел отвести взгляд первым. Но тут Мадхава ли Шинг объявил начало шестого периода, и они выехали на поле вместе с восемнадцатью другими мальчиками из Дома Погибели. Переговариваясь и царапая коньками лед, игроки заняли свои места за штрафной линией. В самом центре поля внутри фиолетового кружка уже лежала шайба, и все взоры обратились к ней. Мальчики затихли, стиснув в руках клюшки. Из других частей Купола, с саночных дорожек и площадок для фигуристов, слышался шорох коньков и полозьев, но этот звук сразу потонул в дружном гаме, как только Мадхава подал сигнал к началу игры. Клюшки опустились на лед, коньки заклацали, из глоток вырвались возбужденные крики.
   Обе команды ринулись к шайбе в центре поля. Данло и Хануман, самые быстрые из «погибельников», подкатили к ней первыми, но трое «каменных» почти сразу блокировали их, и обе команды сшиблись, мелькая клюшками и вопя от боли. Данло удалось вывести шайбу из свалки, и он передал ее Хануману. Согласно стратегии «погибельников», он отвечал за правый край, а Хануман за левый. Всю игру им никак не удавалось скоординировать свою атаку, поэтому функции нападающих поневоле принимали на себя Мадхава (неизменно отстающий от Данло на десять ярдов), Алесар Рос и другие. Но теперь случилась любопытная вещь. Пока Хануман на левом фланге пытался прорваться сквозь кучу «каменных», Данло стал воспринимать его не только глазами, но каким-то более чутким и верным органом, как будто его чувство жизни откликалось на затаенный огонь его друга через разделяющий их лед. А Хануман, пылающий, как звезда, отзывался на его огонь — Данло чувствовал это по блеску его глаз, по наклону его шеи, по бешеному мельканию его клюшки и по собственному сердцу, стучащему в такт с коньками. Что-то — может быть, их гнев друг на друга, или их страх перед судьбой, или любовь к ней — связало их заново. Они катились вперед, и с каждым шагом между ними крепла невидимая нить, священное родство, делающее их едиными нутром и умом. Эта волшебная пуповина позволяла им предугадывать будущее, раскрывавшееся перед ними миг за мигом. Лед стлался под Данло, как атласное полотнище, передавая ему ритм бега и ударов Ханумана. Эта стальная мелодия четко выделялась среди стука клюшек, криков и певучих инструкций Мадхавы. Хануман обнаружил в обороне противника брешь, и Данло заметил ее в тот же самый миг, еще до того, как Хануман послал туда шайбу. Шайба, красный щербатый деревянный кружок, стрельнула прямо к Данло, и он перехватил ее. Двое послушников с цветком, эмблемой Каменных Палат на камелайках, тут же ринулись к нему. Данло резко вильнул влево, а Хануман одновременно освободился от блокирующих его противников. Данло передал шайбу ему.
   Внезапный порыв ветра дохнул холодом в лицо, резанул по глазам, и Данло увидел летящую обратно к нему шайбу, как расплывчатое красное пятно. Вместе, почти синхронно, они продолжали мчаться к воротам «каменных», перебрасываясь красной шайбой. Они обходили противников, с безошибочной точностью ориентируясь в пространстве и времени. "Хану, Хану! " — мысленно воскликнул Данло, передавая шайбу. Хануман притормозил ее, выбросив вперед клюшку, а потом молниеносным ударом послал через пятнадцать ярдов в ворота. Так они забили свой первый в этом периоде гол.
   — Повезло вам! — подосадовал, хватив клюшкой по льду, игрок «каменных», симпатичный парень с красновато-бронзовой кожей. — Хороший удар.
   — Все равно мы ведем на одно очко, — напомнил ему другой, показав Хануману средний палец.
   Потный и запыхавшийся Шерборн с Темной Луны, облокотившись на клюшку, ответил ему тем же.