Зинделл Дэвид. Сломанный бог

   — И то верно. Ладно, на этот вопрос я отвечу, и остановимся на этом. Я уже говорил тебе, что калла — опасный наркотик. Очень опасный — и поэтому мы решили отказаться от калла-церемоний. Никто больше каллу пить не будет — по крайней мере публично. Но божки должны получить свое воспоминание, так что мы ввели другую церемонию. Вернее, введем сегодня вечером. Это будет особый случай — я буду руководить, а Хануман ассистировать мне, понимаешь?
   — Кажется, понимаю.
   — Сегодня в соборе будет тысяча человек, и каждый из них получит воспоминание, которого никогда не испытывал раньше. Оно состоит из многих фрагментов. Я сделал свой вклад, Томас Ран тоже — надеюсь, и ты сделаешь.
   — Мой вклад… — произнес Данло, закрыв глаза.
   — Ты ведь получил приглашение от Ханумана?
   Данло молча кивнул.
   — Вот и отлично. Я рад, что ты согласился записать свои воспоминания.
   Данло, ни на что согласия не дававший, открыл глаза.
   Взгляд Бардо вгонял его в краску, и он сказал:
   — Хануман обещал мне, что мое первое воспоминание… будет сохранено в идеальном виде.
   — Как светлячок во льду. Хорошо бы поторопиться с этим — я хотел бы включить твое великое воспоминание в общее целое для вечерней церемонии.
   — Так скоро?
   — Что делать, приходится поспешать. Нелегкая работа — погружать людские толпы в воды мистического озарения. Если мы будем медлить, события нахлынут, как прибой, и сметут нас.
   Он показал Данло, как пройти в компьютерный зал, и вернулся к надзору за работами.
   Как только Данло вступил в большой неф, его захлестнули воспоминания. Он никогда еще не бывал в соборе — ни в этом, ни в каком-либо другом. Он знал это также твердо, как и то, что никогда не взбирался на ледовые горы луны Агатанге — и все же при виде льющихся в окна потоков света ему показалось, что он был здесь уже тысячу раз. Несмотря на кишащих снаружи роботов, здесь царили тишина и покой. Холодные сквозняки гуляли по пустому нефу и выходящим в него трансептам. По обе стороны — окна и многочисленные колонны. Высоко вверху колонны переходили в длинные изящные арки, которые переплетались одна с другой вдоль центральной линии свода.
   Казалось, что весь этот камень парит в воздухе благодаря какому-то волшебству. Весь интерьер собора говорил о желании преодолеть силу тяжести и поднять материю к небесам. Присущее человеку религиозное чувство пропитывало здесь каждый камень и каждый витраж. Данло испытывал ощущение, что эти колонны и орнаменты хранят память о десяти тысячелетиях песнопений и молитв. На витражах были представлены чудеса, будто бы сотворенные Христом-Богочеловеком. Десять окон были уже вынуты и заменены новыми, показывавшими в синих, зеленых, желтых и алых тонах различные драматические события.
   Предвечернее солнце хорошо освещало их. Бардо с раскрытым в беззвучном вопле ртом грозил кулаком небесам. Из груди у него торчало длинное копье, и кровь запятнала его белую парку.
   Это был один из переломных моментов в жизни Бардо, когда он умер своей первой смертью. Бардо не уставал повторять, что отдал свою жизнь, чтобы спасти Мэллори Рингесса, и теперь изобразил эту сцену на витраже для всеобщего обозрения. Он все старые витражи планировал заменить сценами из жизни Мэллори Рингесса (его как будто ничуть не смущало то, что и он примазывается к величию своего друга). Данло шел по проходу и думал, какими же будут эти сцены. Он любовался игрой света и тем, как разгораются или тускнеют краски по прихоти набегающих облаков. Синевато-золотой свет заливал весь собор, напоминая, что все живое обязано ему своим существованием — и был одинаково ярок и ослепителен независимо от того, в старые или новые окна он проходил.
   Данло прошел мимо алтаря, к которому вели застланные красным ковром ступени. Там к вечерней службе уже были приготовлены золотые подсвечники, золотая урна и голубая чаша, неоднократно применявшиеся на калла-церемониях.
   Кроме них, алтарь украшали тысяча восемьдесят девять живых огнецветов. Дверь из бокового прохода, уставленного статуями и колоннами, вела в коридор. Компьютерный зал, как объяснил Бардо, помещался за пределами главного здания. С северной стороны к собору примыкали разные мелкие пристройки, соединенные крытыми переходами и зимними садиками. Данло, пройдя по полутемному коридору мимо ризницы и библиотеки, пришел к залу собраний. Когда-то здесь заседали верховные чины невернесской христианской церкви. Данло постучался, и ему открыл Хануман, прямой и гордый в своей одежде цефика.
   — Привет, Данло.
   — Привет, Хануман.
   Данло вошел, и Хануман, чтобы растопить холодок отчуждения, стал рассказывать о собранных здесь предметах. В основном это были компьютеры различных видов. Гранитный купол зала с длинными окнами между каменными ребрами был наполнен воздухом и светом, зато внизу царил хаос. По периметру комнаты шли фестончатые арки с псевдоколоннами. Раньше под ними стояли ряды стульев, которые теперь убрали и заменили высокими деревянными шкафами. Между шкафами стояли столы, заваленные компьютерами, нейросхемами и инструментами для разборки, лечения и выращивания компьютеров. Имелись здесь также мантелеты, сулки-динамики и голографические стенды. Хануман недавно начал собирать старинные и редкие компьютеры, которые размещал в музейных витринах, как драгоценности. (Один из них действительно был драгоценностью — древний, давно угасший ярконский огневит.) Данло переходил от витрины к витрине, рассматривая электронные компьютеры, оптические компьютеры, кубы, чипы, диски и даже алмазный шар, внутри которого проецировались графические изображения.
   Хануману, как видно, особенно нравились механические счетные устройства. Одну из витрин целиком занимал арифмометр с медными шестеренками и блестящими хромовыми рычажками. Из другой Хануман достал японские счеты и быстро-быстро стал щелкать деревянными костяшками. Он продемонстрировал Данло два вида квантовых компьютеров, светящийся газовый компьютер, а потом показал на сверкающий ярконский гобелен.
   — Это, конечно, звезда всей коллекции. Схемы вотканы прямо в ткань.
   Они поговорили немного о переделках, предпринятых Бардо, и прочих пустяках. Данло хотелось рассказать Хануману о найденной им жемчужине и своем обещании жениться на Тамаре, но он не решался. То, что они оба ухаживали за Тамарой, пролегло между ними, как открытая рана. Она была точно гноящаяся язва на лице аутиста. Повинуясь требованиям такта, они старались не смотреть на нее и не говорили о ней, но ни на минуту не могли забыть о ее существовании.
   — А ты хорошо выглядишь, — сказал наконец Хануман.
   — А ты, я вижу, побрил себе голову. Теперь ты носишь кибершапочку постоянно, да?
   Хануман, гоняя красные бусинки по прутьям счетов, смотрел куда-то вверх, и Данло вдруг подумал, что он смотрит не в освещенное солнцем пространство купола, а в какие-то другие пространства, освещенные другим светом. Его бритую голову покрывала кибершапочка, головной убор кибершамана: алмазная, выложенная изнутри пурпурными нейросхемами, имитирующими разветвления человеческих нервов. Она создавала впечатление сети электронных нервов, окутывающей голову Ханумана. Этот мастер-компьютер представлял собой эффектное зрелище, и кибершаманы любили щеголять такими устройствами, хотя из всех цефиков были самыми скрытными.
   — У нас она называется контактеркой. — Когда Хануман улыбался, казалось, что его лицо состоит из одних зубов внутри жуткого сверкающего черепа. — Некоторые думают, что глупо брить себе голову, как будто ты послушник, но иначе она не будет прилегать как следует.
   Контактерка действительно обтягивала его голову как вторая кожа, в точности повторяя выпуклости его черепа. Клей под названием гимук удерживал ее на месте; этот клей и постоянное давление вызывали раздражение на коже, и шапочку по лбу и вискам обводила красная полоска.
   Данло старался смотреть Хануману в глаза, чтобы не видеть контактерки.
   — Я слышал, что только кибершаманы высшего разряда могут носить ее постоянно.
   — Ты хочешь знать, посвящен ли я в высший разряд?
   — Я слышал, что есть такие разряды, о которых даже кибершаманы высшего класса почти ничего не знают.
   — Ты говоришь о тайных ступенях?
   — Выходит, не таких уж тайных, раз я слышал о них, — улыбнулся Данло.
   Хануман промолчал.
   — Я слышал, что есть нейропевцы, которые через кибершапочку поддерживают непрерывный контакт с другими компьютерами.
   Хануман улыбнулся углами губ, все так же глядя в купол.
   Глаза у него налились кровью, как будто он давно не закрывал их. Сейчас они были раскрыты до предела, но при этом смотрели как незрячие. Хануман стоял, застыв, как гладыш в снегу, с жуткими пустыми глазами. Данло знал, что он контактирует либо со своей шапочкой, либо с одним из компьютеров в комнате — невозможно было определить, с которым.
   Кибершапочка, или контактерка, служила окном в киберпространства всех стандартных компьютеров, да и многих нестандартных тоже. Хануман смотрел в пустоту — незрячий, как скраер, — он мог контактировать сейчас с квантовым механическим компьютером, или с гобеленом на стене, или даже с самими стенами.
   — Хану, Хану, что ты делаешь?
   Хануман, как бы отвечая ему, перевел взгляд на компьютер в самом центре комнаты. Там на простом штативе из осколочника, на уровне глаз Данло, лежала черная кремниевая сфера величиной с моржовую голову. Данло сразу распознал в ней укрупненный вариант вселенского компьютера Ханумана — того, в котором тот создавал свою кукольную вселенную.
   — Извини, — сказал Хануман, — мне нужно было закончить один эксперимент.
   Данло стал оглядываться, высматривая квадратный столик, который стоял у Ханумана в комнате после его великого воспоминания. Но ни столика, ни другого дисплея или монитора не было видно.
   — Стол я оставил у Бардо в доме, — сказал Хануман, догадавшись, что ищет Данло. Он постучал по своей контактерке. — Теперь, когда я ношу это, примитивные дисплеи мне ни к чему. — Он оглянулся на сулки-динамики у стены. — А вот тебе, наверное, будет интересно посмотреть, как эволюционировали мои куклы за последние сто дней.
   Не трудясь удостовериться, действительно ли Данло испытывает такой интерес, он кивнул головой, и динамики включились.
   Весь зал от пола до вершины купола тут же наполнился серебристыми фигурами величиной с крупных тюленей. Они парили в воздухе, сидели на шкафах, они проходили сквозь эти шкафы и другие предметы, как будто грубая материя не могла служить препятствием для существ, созданных из чистого света. Данло снова напомнил себе, что куклы — это всего лишь информационные структуры, хранящиеся во вселенском компьютере Ханумана, и голограммы, снующие по комнате, — лишь отражение этой искусственной жизни.
   — Пожалуйста, не надо больше, — сказал Данло.
   Хануман стоял не шевелясь, и Данло шарахнулся, когда одна кукла повисла прямо перед ним. Можно было подумать, что она его изучает. У кукол в отличие от людей или тех же тюленей не было лиц и глаз, и все-таки лица чувствовались, как будто каждая из них обладала своими уникальными личностными свойствами и особым выражением. Блики света, из которых складывались фигуры, действительно были уникальны в каждом случае, а игра серебристо-голубого и аквамаринового цвета выглядела как реакция на стимулы, о которых Данло мог только догадываться. Куклы изгибались, вздрагивали, и Данло чудилось, будто молекулы воздуха вибрируют под действием речи или других информационных волн. Он испытывал чувство, что куклы разговаривают очень странным и сложным способом — быть может, даже обсуждают его или смеются над ним. Или жалеют. Ему почему-то казалось, что они знают обо всем, что произошло между ним и Хануманом, и он ужасался при мысли, что эти куклы способны входить в реальную вселенную столь же легко, как Хануман входит в их мир.
   — Хану… пожалуйста.
   Куклы исчезли столь же внезапно, как и появились. Свет, из которого они состояли, угас, шкафы и компьютеры стояли как ни в чем не бывало, и в зале стало вдруг слишком темно, слишком тихо и слишком реально.
   — Ты когда-нибудь задумывался о природе памяти? — спросил Хануман. — У этих кукол развилась превосходная память.
   — Компьютерная память и человеческая — не одно и то же.
   — Ты уверен?
   Данло потер глаз и сказал:
   — Я пришел не для того, чтобы смотреть на твоих кукол.
   — Ты уверен?
   — Раньше мы понимали друг друга так, что в словах почти не нуждались.
   — Сказать тебе, о чем ты думаешь?
   — Как хочешь, — пожал плечами Данло. Он видел, что Хануман изучает его лицо, и ожидал какой-нибудь остроты или горькой правды по поводу его, Данло, парадоксального стремления стать асарией. Но Хануман отвернулся и ничего не сказал. Тогда Данло отдал себе отчет в том, что бурлило на поверхности его сознания: он молился, чтобы Хануман отвернулся и промолчал. — Раньше ты знал меня как друг, а не как цефик, — сказал он.
   Хануман все так же молча приблизился к своему вселенскому компьютеру.
   — А я знал тебя, — продолжал Данло. — И думал, что всегда буду знать.
   Хануман прижался лбом к черной сфере, звякнув алмазной шапочкой о кристалл, и опять ничего не сказал.
   — Хану, Хану, и зачем я только пришел в этот безумный Город?
   — Если бы ты не пришел в Невернес, — проронил наконец Хануман, — я замерз бы на площади Лави.
   — Зачем вспоминать об этом сейчас?
   — Потому что между нами стоит жизнь, и так будет всегда.
   — Да… жизнь.
   — А теперь между нами появилось еще кое-что. Этот путь богов, который мы с тобой видели яснее, чем кто-либо другой.
   — Но Путь Рингесса… не мой путь.
   — Не твой?
   — Нет.
   — Ты отрекаешься от той самой религии, которую сам помогал создавать?
   — Я? Что же тогда сказать о вас с Бардо?
   — Не будем забывать, что твое воспоминание вдохновило тысячи людей.
   — Но я…
   — Скоро их будут миллионы.
   — Так много?
   — А когда-нибудь миллионы миллионов. Ведь человеческому роду нет ни конца, ни края.
   Данло медленно прошелся по комнате и сказал, взвешивая каждое слово:
   — Путь… стал не таким, как был.
   — Это естественно — все меняется.
   — Но ведь новые рингисты практически покупают у Бардо свое членство!
   — Ну и что же?
   — То, что воспоминания купить нельзя.
   — Возможно. Но если божки не пожертвуют чем-то дорогим для себя, например деньгами, они никогда не оценят привилегии быть рингистами.
   — Привилегии? — выкрикнул Данло. — Я думал, что путь открыт для всех.
   — Он и открыт. Просто для некоторых из нас он будет более славным, чем для других.
   — Понятно.
   Хануман сложил пальцы домиком у подбородка.
   — Некоторых из нас в отличие от других выбрали для того, чтобы скопировать их воспоминания.
   — И кто же эти избранные?
   — Ты хочешь знать их имена?
   — Да.
   — Бардо, само собой. Ты, я, Томас Ран, Коления Мор.
   — Кто еще?
   — Еще, как тебе наверняка известно, я пригласил Тамару. Потом братьев Гур и еще семерых из калла-сообщества. Сурья тоже дала согласие…
   — Сурья Дал?
   — Она блестящая женщина, и ты это знаешь.
   — Но она протестовала против калла-церемоний чуть ли не с самого начала. Мне кажется, память… внушает ей страх.
   — Тем не менее она, похоже, вспомнила нечто важное.
   — Неужели?
   — Можешь сам рассудить, насколько правдиво ее воспоминание.
   Данло посмотрел вверх. Окна в куполе потемнели и отражали слабый свет комнаты.
   — Что это за воспоминание?
   — Она вспомнила одну простую вещь, одну истину, которая может пригодиться любому, идущему по Пути: однажды бог явится среди людей и поведет нас навстречу нашей судьбе. Имя этого бога — Мэллори Рингесс.
   — Она говорит, что вспомнила это?
   — Разумеется.
   — Но каким образом?
   — Она говорит, что это заложено в наследственной памяти Эльдрии.
   — Но Эльдрия покинула эту галактику пятьдесят тысяч лет назад. Откуда они могли знать имя… моего отца?
   — Возможно, Эльдрия были величайшими скраерами всех времен, — улыбнулся Хануман. — И это память о будущем. Ты сам говорил, что в глубоком воспоминании времени не существует.
   — Да, верно.
   — Эльдрия, должно быть, вложили в геном человека всю свою память — и о прошлом, и о будущем. И она лежит, свернувшись, в наших хромосомах. Ты видел ее, и я тоже. Что такое Старшая Эдда, как не память богов?
   Данло прошел мимо шкафов и столов и прислонился к одной из колонн. Высоко над головой ветер дребезжал железным переплетом окна и ледяной струйкой сочился вниз. Гранитная стена промерзла так, что обжигала холодом через камелайку и рубашку.
   — Я думаю, что Старшая Эдда нечто большее, чем генетическая память, — сказал он. — Старшая Эдда — это нечто другое.
   — Что другое?
   — Единая Память, жизнь, которая мерцает во всем…
   — Единая Память! Данло, ты, пожалуй, единственный истинно религиозный человек из всех, кого я знаю.
   Чувствуя, как боль начинает пульсировать в голове, Данло потер глаза и виски.
   — Что за ирония. Я думал, что покончил со всеми религиями.
   Хануман подошел и стал прямо перед ним.
   — Даже с рингизмом?
   — С рингизмом в первую очередь. В нем для меня… больше нет радости.
   — Нет радости? Для тебя, великого воспоминателя?
   — В калла-церемонии нельзя обрести истинных воспоминаний. Она как яйцо талло, из которого высосали желток.
   — Поэтому мы от нее и отказались.
   — Поэтому ли, Хану?
   — Этим вечером церемония пройдет уже по-другому.
   — Да… еще одна церемония.
   Хануман вдруг вскинул глаза вверх, как будто заметив кинжал, подвешенный над его головой.
   — Если ты оставишь Путь, для тебя это будет трагедия.
   — Но я должен.
   — Ты уверен?
   — Да.
   — Когда ты успел принять это глупое решение?
   Данло не хотел говорить, но гордость во весь голос кричала ему, что правда благословенна и должна быть сказана. И он ответил:
   — Перед тем как прийти сюда, я не был уверен. Я еще не знал, как поступлю.
   — А теперь знаешь?
   — Да.
   — И что же Данло Дикий намерен делать дальше? — Хануман смотрел ему прямо в глаза, но взгляд при этом оставался отсутствующим. — Цефик хочет знать.
   Данло, прижимая ладонь к голове, сказал, что никогда больше не будет присутствовать на собраниях рингистов и каких-либо религиозных церемониях, но каждый вечер будет упражняться в мнемонике один, под руководством Томаса Рана.
   Дни он будет посвящать математике, поскольку все еще намерен попасть во вторую экстрскую экспедицию и найти средство от страшной чумы, убившей его народ.
   — Ты отчитался за все свое время, кроме ночей.
   — Ты должен знать, где я провожу свои ночи. — Начав говорить правду, Данло уже не мог удержаться и рассказал Хануману о жемчужине и о своей помолвке с Тамарой.
   Эта новость как будто совсем не удивила Ханумана. Он посмотрел на Данло с насмешкой и с жалостью.
   — Она никогда за тебя не выйдет. Поверь мне, я этих шлюх знаю.
   Оба застыли, не шевелясь. Молчание стало давящим и недобрым — казалось, ему не будет конца.
   — Я пойду, — сказал наконец Данло. Давление в голове становилось мучительным, и когда он взглянул на дверь, острая боль стрельнула в глаз.
   — Ну, вот ты и обиделся. Прости, я не хотел. Побудь еще.
   Данло, не отвечая, потер шрам над глазом и пошел к двери.
   — Ты не можешь предать своих друзей таким образом! — сказал Хануман.
   Данло, словно от удара электрического тока, резко обернулся к нему и наставил на него палец.
   — И это говоришь ты?
   — Если ты бросишь Путь, то причинишь зло нам всем.
   Данло сжал кулаки от гнева и досады.
   — Во всяком случае, я прошу тебя никому не открывать наших секретов.
   — Секрет есть секрет, — сказал Данло.
   — Разумеется, но, пожалуйста, не говори ни с кем о Пути. И не рассказывай, что ушел от нас.
   — Ты хочешь, чтобы я молчал?
   — Разве это так трудно?
   — Не трудно. Просто… неправильно.
   Хануман бросил на него быстрый взгляд.
   — Не позволяй своей любви к правде погубить все, что тебе дорого.
   — Не понимаю, о чем ты.
   Некоторое время Хануман молча всматривался в его лицо.
   — Ты уже решил, что будешь высказываться против нас, не так ли?
   — Я… пока еще не знаю.
   — Прошу тебя, скажи мне ту правду, которую собираешься сказать всем остальным.
   — Какую правду?
   — Ту, которую твое лицо выдает, а твои губы отрицают.
   — Ты заранее знаешь, что я скажу, — вздохнул Данло.
   — Да. Ты сохранишь наши секреты, но будешь высказываться против нас — будешь говорить, что рингизм прогнил насквозь. Ты подумываешь о том, чтобы сообщить эту полуправду Тамаре нынче ночью. Но ты не должен. Нельзя говорить Тамаре о том, что ты видел здесь. Пожалуйста, не делай этого.
   — Но мы рассказываем друг другу все.
   — Сказав ей об этом, ты погубишь ее. — Голос Ханумана стал низким и хриплым; как будто он перебарывал кашель.
   — Думаешь, человека так легко погубить?
   — Послушай меня. Тамара увлечена идеей создать свою собственную религию. Она этим живет.
   — Ошибаешься.
   — Пожалуйста, поверь мне. Я видел то, что видел.
   — Ты цефик, и ты видел ее лицо, но ни разу не заглядывал глубже.
   — Да, я цефик и говорю тебе как цефик: если ты очернишь Путь в ее глазах, ты уничтожишь все, что существует между вами.
   Данло не понравилось отрешенное выражение лица Ханумана при этих словах, не понравились страх и жалость в его бледных глазах. Тот походил скорее на скраера, видящего перед собой трагическое и неотвратимое будущее, чем на скрытного цефика.
   — Понимаю, — сказал Данло. — Ты не хочешь, чтобы я увел у вас куртизанку.
   — Не говори ей ничего. Пожалуйста.
   — Я пойду, — снова сказал Данло.
   Хануман улыбнулся и сказал, роняя слова, как ртутные шарики:
   — Но мы еще не сделали запись твоей памяти.
   — Я… не могу на это согласиться.
   — Пожалуйста, Данло.
   — Как ты можешь просить меня об этом?
   — Могу, потому что ты мой друг.
   — Разве друг стал бы просить друга… о невозможном?
   — Ты пережил великое воспоминание. Я думал, ты захочешь поделиться им с другими.
   — Но им нельзя поделиться!
   — Так уж и нельзя?
   — Нет.
   — А если бы можно было, ты бы поделился?
   — Н-не знаю.
   — Может быть, ты хотя бы подключишься к одному из наших мнемонических компьютеров? Ознакомишься с теми воспоминаниями, которые мы записали?
   — Зачем?
   — Чтобы самому убедиться.
   Данло потер шрам над глазом и медленно кивнул.
   — Хорошо, как хочешь.
   — Нам понадобится шлем.
   Хануман, пройдя через комнату, открыл высокий шкаф красного дерева. В нижней части лежали кипы черепообразных шлемов, похожих на трофеи какого-то древнего полководца.
   Но Хануману нужны были не они, а те, что стояли на верхних полках. Быстро перебрав их своими маленькими пальцами, он наконец сделал свой выбор. Кивнув, он взял шлем обеими руками и вручил его Данло.
   — Никогда еще не видел такого. — Данло провел пальцами по выпуклой хромированной поверхности. В холодном зеркальном металле отразилось его искривленное лицо.
   — Что-то не так? — спросил Хануман.
   Данло, глядя то на него, то на шлем, вспомнил первое, чему учат послушников: никогда не надевать на себя шлем, назначения которого ты не знаешь.
   — Он сделан на Катаве, — сообщил Хануман. — Красивый, правда?
   В этот момент Данло услышал в коридоре легкие шаги и подумал, что кто-то подкрадывается к двери компьютерного зала, чтобы подслушать, о чем они говорят. Хануман, внимательно разглядывавший серебристые борозды шлема, видимо, не обратил внимания на этот слабый звук. Затем дверь распахнулась, и вошел Бардо в ярком, расшитом золотом парадном одеянии и с золотым кольцом на мизинце правой руки. Борода и волосы были тщательно подстрижены, причесаны и смазаны маслом сиху — он всегда одевался так перед наиболее торжественными церемониями. Поглядев на Данло и Ханумана, он пророкотал, как зимний гром:
   — Ну что, записали вы его проклятую память?
   — Нет, — ответил Хануман. Бардо, внезапно нависший над ним, как огнедышащий вулкан, явно озадачил его. Данло на миг подумалось, что Хануман заранее попросил Бардо прийти и подкрепить его аргументы, но если на тонком лице Ханумана отражалась хоть какая-то правда, этого быть не могло.
   — Что так?
   — Данло не хочет, чтобы его память копировали.
   — Бога ради, почему?
   — Спросите его сами.
   Бардо, потянув себя за бороду, устремил на Данло печальный взгляд и произнес риторически:
   — Ну почему мне всегда приходится выслушивать что-то плохое?
   Пока Данло объяснял причины своего решения оставить Путь, стараясь никого не обидеть и воздерживаясь от обвинений, Бардо взял у него шлем. Перевернув его, он жалобно спросил:
   — Почему ты, один из всех рингистов, оказался таким упрямым?
   — Мне очень жаль, — сказал Данло.
   — Мне следовало бы заметить, что ты разочарован, — вздохнул Бардо. — Но я был так чертовски занят…
   — Мне очень жаль, — повторил Данло.
   — Не можешь же ты вот так взять и бросить нас. Да знаешь ли ты, как это почетно — быть пророком среди божков?
   — Нет, и можете мне не рассказывать.
   — Но разве ты не хочешь услышать о будущем, которое тебя ожидает? Разве ты… — Говоря это, Бардо вертел в руках шлем. — Бог мой, а это что такое?
   Он ткнул пальцем в нижнюю затылочную часть шлема, где сверкала печать Реформированной Кибернетической Церкви: цепочка эдических огней в форме лежащей на боку восьмерки.