Зинделл Дэвид. Сломанный бог

   Данло пытался отвернуться от него. Он раздвинул пальцами края раны, чтобы как можно больше крови излилось в мир.
   Много крови потребуется, чтобы искупить смерть Хайдара, Чандры и всех его соплеменников. Он знал, что смертные муки всего племени разделить не сможет — столько крови ни у кого нет. Шайда тот, кто приносит смерть своему народу. Нет, никогда ему не искупить смерть деваки и даже собственную шайда-жизнь — ведь его время умирать еще не пришло. Но он может отдать мертвым свою кровь и свою боль. Его лоб изнутри и снаружи представлял собой целую вселенную боли.
   — Данло, Данло! — Хануман прижимал к его лбу пригоршни снега, пытаясь унять кровь. Но крови было слишком много, и она превращала снег в красную слякоть. — О Боже! — повторял Хануман снова и снова. — О Бог мой!
   Рана Данло, возможно, напомнила ему о смерти — об убийстве — собственного отца в фамильной читальне, и Хануман обезумел от страха.
   — Ох, Данло, Данло! Зачем ты это сделал? — Он расстегнул «молнию» своей парки, вынул из пальцев Данло осколок камня, откромсал им кусок своей шерстяной рубашки и обвязал голову Данло под промокшим от крови ободком шапки.
   — Я отдаю кровь мертвым, — объяснил Данло.
   — О нет, только не теперь! Пойдем скорее — надо отвести тебя к резчику, пока ты не истек кровью.
   — Погоди. — Данло, несмотря на полыхающую боль над глазом и кровь, уже промочившую повязку насквозь, знал, что головные раны часто кажутся серьезнее, чем они есть на самом деле. — Погоди. Твое лицо — твое благословенное лицо.
   Удивительно, как выражение чьего-то лица может изменить всю вселенную. Вернее, то, что скрывается за этим выражением. В том, как сморщился красивый лоб Ханумана, в дрожании его чувственных губ было что-то новое — Данло не представлял себе, что когда-нибудь это увидит. Красота этого лица ужасала. Страшный и прекрасный порыв сострадания преобразил его.
   Деваки переводят слово «сострадание» как «ансалия», что означает буквально «страдать вместе». Как Хануман страдал!
   Данло не мог выносить зрелища этого лица. В сострадании его друга было что-то больное и надрывающее сердце, что-то извращенное.
   Данло поднял голову и заглянул в безбрежную черноту за голубизной неба. Ему вдруг стало страшно — непонятно отчего.
   Он не смог бы выразить этот страх словами. Но нутром знал, в чем дело: он пробудил в Ханумане извращенное сострадание, в котором куда больше ужасного, чем прекрасного.
   — Что ты так смотришь? — Глаза Ханумана, полные слез, колыхались, похожие на два бледных зеркала.
   Анашайда, шептало его глубинное "я": берегись этого извращенного сострадания — оно может изменить обе ваши жизни и даже судьбу всего живого.
   — Данло! О Боже, ну почему кровь никак не останавливается? — Хануман снова откромсал кусок рубашки и сменил Данло повязку.
   — Прижми ее к голове, — буркнул Данло, встретившись с ним глазами. — Покрепче — тогда остановится.
   — Вот так? — Хануман прижал ладонь ко лбу Данло.
   — Да, хорошо.
   — Все еще идет? — Распахнутая парка Ханумана пропускала ветер, рубашка превратилась в лохмотья, и он весь дрожал. — Бог мой, — пробормотал он, громко стуча зубами, — никогда не видел так много крови.
   Выдыхаемый им углекислый газ горячими короткими толчками бил в лицо Данло.
   — Все нормально, — сказал Данло. — Спасибо.
   Хануман медленно ослабил свой нажим, а потом совсем убрал руку. Взглянув на свою окровавленную, испорченную перчатку, он рубанул кулаком воздух.
   — Почему ты не применяешь свою ахимсу по отношению к себе самому? И зачем только Педар показал тебе это дурацкое фото!
   — Деваки убил не Педар.
   — Конечно, нет.
   Данло никогда не думал, что в двух простых словах можно выразить столько презрения.
   — Пожалуйста, не вини Педара. Он просто…
   — Он ничтожество. Он пытается опозорить тебя, потому что не может вынести собственного позора. Своей слабости, своей низости. Он даже страдания не может выносить по своему слабодушию. Вот и старается взвалить их на тебя.
   — И ты его за это ненавидишь.
   — Как же иначе? Мы всегда враждуем с такими, как они.
   — Но ахимса запрещает…
   — Ахимса! — Хануман побелел от ярости. — Для настоящего человека это не закон!
   — Но убивать…
   — Послушай меня, Данло: «Делай, что считаешь нужным — это и будет закон».
   — Чей закон?
   — Наш.
   — О, Хану!
   Держась за лоб, Данло обернулся к западу. Тучи уже скрыли солнце, он попытался вслушаться в то, что говорил Хануман.
   — Немногие настоящие люди, появившиеся вследствие эволюции, каждый со своими уникальными способностями… твой родной отец, Мэллори Рингесс… этот онтогенез человека в бога, гений, создающий свое истинное "я"… — Гладкая речь Ханумана почти не проникала сквозь купол окружающих Данло звуков.
   Где-то в небе чайка звала свою пару, и ее «хра-хра» пугало чирков в их зимних гнездах; на деревьях слышалось хлопанье крыльев и нервное чириканье. Сильный свежий ветер несся с горы над осыпями и ледниками, и листья ши под его напором трепетали, как серебряные, — казалось даже, что они звенят.
   Данло весь ушел в эти звуки, но голос Ханумана в конце концов победил.
   — … истинное "я" и истинную волю осуществлять свою судьбу. — Эти умные слова наполняли Данло страхом и заставляли кровь пульсировать в жилах. Хануман больше всех, кого он знал, был готов принять свое будущее и возлюбить свою судьбу, какой бы ужасной и трагической она ни оказалась.
   Ти-миура халла, подумал Данло. Следуй за своей судьбой, повинуйся заложенной в тебе воле к жизни. Но что, если эта воля погубит чью-то другую жизнь?
   Они покинули рощу, миновав горный склон и громадные ледяные изваяния Эльфовых Садов. Хануман настаивал на том, чтобы проводить Данло в лазарет колледжа, но Данло не хотелось объяснять, откуда у него взялась рана на лбу, — поэтому оба направились по крайней восточной дорожке Академии прямо к Дому Погибели. Там, в пустой купальне четвертого этажа, Хануман заклеил лоскутья кожи на лбу у Данло, но сделал это не слишком умело: когда рана впоследствии зажила, над левым глазом остался яркий шрам, похожий на зигзаг молнии.
   — Спасибо, — сказал Данло по окончании процедуры. — Шанти. — На занятия идти было уже поздно. Данло сел на кровать и заиграл на шакухачи, размышляя над странными событиями этого дня.
   — Ты не чувствуешь слабости? — спросил Хануман, доставая сменную форму и перчатки. — Сильно болит?
   — Дергает — но в промежутках не болит.
   — Принести тебе какое-нибудь обезболивающее?
   Данло потряс головой и даже выжал из себя смех. К голове сразу прилила боль.
   — Ты куда? — спросил он.
   — У меня есть еще пара дел перед ужином.
   Тот вечер стал самым странным из тех, которые провел Данло в Доме Погибели. Другие мальчики после игры в хоккей и пятнашки вернулись в спальню. Мадхава ли Шинг и Шерборн с Темной Луны попытались завязать с Данло разговор, но оставили его в покое, увидев зубчатый шрам у него на лбу и почувствовав страсть, которую он вкладывал в игру на флейте.
   Когда все спустились на ужин, где присутствовал также Хануман и послушники с трех других этажей, Данло не пошел и остался голодным. Поэтому он не видел, какое напряжение воцарилось в столовой, когда Педар и его друзья заняли места за одним из длинных столов, чтобы поужинать синтетическим мясом, хлебом, фруктами и морозным вином. Он не видел виноватого и покаянного выражения на лице Педара, когда другие, сдвигая бокалы и почтительно понижая голоса, говорили о родителях Данло. Данло сидел, поджав ноги, на своей койке, играл на бамбуковой флейте и даже не подозревал о том, что план Педара унизить его потерпел крах. Между тем послушники, а также многие кадеты и мастера прониклись огромным интересом к побочному сыну бога. Данло играл, сидя один в пустой и холодной спальне, и с каждым своим вздохом, уходящим в костяной мундштук флейты, он чувствовал внутри пустоту, бурю сомнений и предчувствие недоброго. Ему следовало бы обратить на эти чувства больше внимания. Он, как-никак, был сыном Катарины-скраера и унаследовал долю материнской чуткости к будущему. Ему следовало бы понять, что хаотические темные образы, клубящиеся в нем, скоро воплотятся в жизнь. (Не иначе как Агира вложила их в третий глаз позади его лба.) Но он продолжал играть, закрыв глаза, и в бездонных звуках флейты слышались страх и отчуждение, относившиеся только к прошлому.
   Прозвонили вечерние колокола, и послушники, вымывшись и побрившись, улеглись спать. Сон Данло был чуток. Его мучили кошмары, и он ворочался в простынях, бесконечно погружаясь в раскаленное, кроваво-красное море бредовых видений. Казалось, что он никогда не проснется. Потом раздался вопль: "Прочь, прочь! " Данло, затерянному в пучине сновидений, показалось, что это кричит он сам. Он передернулся всем телом и очнулся, потный и дрожащий. Кругом царил полный мрак, и тишина в спальне была глубокой и холодной, как лед.
   Но это длилось только мгновение.
   — Зажгите свет! — завопил кто-то, и свет зажегся. Хануман, моргая, сидел на своей койке. Теперь уже все проснулись, и все смотрели на темный лестничный колодец посередине комнаты.
   Снизу слышались приглушенные крики.
   — Похоже, он упал! — донеслось со второго этажа. Голоса звучали все громче, и паника катилась с этажа на этаж. — Да он мертвый, посмотрите, сколько крови! Он упал с лестницы!
   Насмерть разбился! — Данло первый вскочил с постели и побежал вниз. Сонные Хануман и Мадхава последовали за ним. Послушники со всех этажей, точно по сигналу, спешили вниз, чтобы узнать, кто на этот раз свалился со знаменитой лестницы Дома Погибели.
   — Пошлите за резчиком! — кричал кто-то.
   — Нет, за криологом. Надо заморозить тело — может быть, криологи его оживят.
   — Поздно, — отвечал другой голос. — Его уже не вернешь — вы же видите, ему все мозги вышибло!
   Данло, опустившись вниз и протолкавшись сквозь толпу старших послушников, увидел невероятное зрелище. На середине вестибюля первого этажа, скорчившись на каменных плитах, лежал Педар Сади Санат. С лестницы он, видимо, свалился вниз головой. Его лицо разбилось всмятку, череп раскололся о нижние ступени. Данло не узнал бы его, если бы не прыщи на сломанной шее. Стоя над телом Педара, он задрал голову. Лестница вилась вверх серой каменной лентой, и чуть ли не на каждой ступеньке толпились любопытные. Их бритые головы при свете огненных шаров отливали красным и зеленым, образуя радужную спираль из шестидесяти черепов. От множества полных ужаса лиц у Данло закружилась голова.
   — Как он мог упасть? Он всегда был так осторожен! — говорил Рафаэль By, которому Данло, обороняясь, в свое время сломал пальцы. Он стоял тут же рядом, как и Арпиар Погосян — этот, зевая, потирал свою толстую шею, и оба смотрели на Данло. — Это ты его толкнул, дикий мальчик?
   Данло прижал кулак к голому животу. Входная дверь хлопала, пропуская холод. В отличие от других, облаченных в длинные ночные рубашки, Данло всегда спал голый.
   — Никогда не убивай никого и не причиняй никому вреда, — прошептал он, — даже в мыслях.
   — Что ты там бормочешь? — осведомился Рафаэль. Арпиар отодвинул его сторону, чтобы лучше видеть Данло.
   — Не думаю, что его столкнул дикий мальчик. Я не спал, когда Педар поднялся на четвертый этаж. И слышал, как он кричал — а вы разве нет? Что-то вроде: "Чудовища, все в крови, прочь, прочь! " Кто-нибудь еще слышал, как Педар кричал про чудовищ?
   Оказалось, что это слышали не менее четырех мальчиков.
   Все заговорили разом, перекликаясь с этажа на этаж.
   — Он, наверное, поскользнулся.
   — С чего бы ему поскальзываться?
   — Если бы тебе среди ночи привиделись окровавленные чудовища, ты бы тоже поскользнулся.
   — Какая разница? Ему не полагалось быть не лестнице после тушения огней.
   — Правильно!
   — Это он к Данло шел.
   — Так ему и надо.
   — Тише. А если бы это ты сверзился?
   Арпиар печально пожал плечами и сказал Рафаэлю:
   — Я сто раз ему говорил, чтобы он очистил себя от этого юка.
   Пока Арпиар с Рафаэлем обсуждали галлюциногенные свойства юка и других наркотиков, которые Педар употреблял, Хануман с белым, как лед, лицом пробился к Данло.
   Он принес ночную рубашку, которую Данло тут же надел и застегнул. Все стояли, поглядывая на Педара (или стараясь вовсе не смотреть), дотрагиваться до него никому не хотелось.
   Никогда не убивай, думал Данло. Лучше умереть, чем убить самому.
   Он боялся, что Хануману станет дурно от такого количества крови, но у того на лице не отражалось никаких эмоций, и невозможно было понять, о чем он думает.
   Тут входная дверь распахнулась, и вошел Бардо вместе с послушником, которого послали уведомить его о происшествии с Педаром. Его мутные глаза налились кровью, шуба была вся в снегу. Всем своим видом он выражал нетерпение, как будто его оторвали от секса или от сна. Массивной рукой в черной перчатке он потер сперва глаза, потом бугристый лоб и наконец смахнул талую воду с пурпурного носа.
   — Надо же, один из моих мальчиков погиб! Вот горе-то.
   Бардо шагал через вестибюль медленно и мерно. Высоко на стенах, на полпути между полом и сводчатым потолком, светились холодным пламенем огненные шары, освещая картины с воображаемыми пейзажами Старой Земли, а также видами Арсита и Ледопада. Между картинами, примерно через каждые десять футов, стояли постаменты розового дерева с бюстами знаменитых пилотов и академиков, живших во время своего послушничества в Доме Погибели.
   — Традиция требует, — пробасил Бардо, — чтобы я провел расследование по делу смерти этого бедного мальчика. Кто может рассказать мне, как он упал?
   Он быстро — очень быстро, учитывая серьезность момента — допросил Данло, Ханумана, Арпиара и других. Некоторое время он расхаживал по вестибюлю, а затем опустился на колени рядом с Педаром. Он поднял голову вверх, засекая углы и расстояния своими быстрыми карими глазами, осмотрел забрызганные мозгом и кровью ступени и плиты. Голова и торс Педара плавали в луже крови. Один нервный мальчик, Тимин Ванг, в первые минуты вызванной падением суматохи вступил ногой в кровь и разнес ее по всему вестибюлю. Маленькие кровавые следы вели в купальню первого этажа, где Тимин наконец-то отмылся. Бардо выслушал его показания, а также показания Мадхавы ли Шинга, подтвердившего, что Данло с Хануманом в момент падения лежали в своих кроватях. После этого он вынес немедленное, официальное (и совершенно неверное) заключение относительно смерти Педара. Из него вытекало, что где-то после ужина, в 64-й день глубокой зимы 2947 года, Педар решил извиниться перед Данло за все несправедливые поступки, которые по отношению к нему совершал. К этому удивительному решению он пришел будто бы потому, что понял: Данло, несмотря на все его, Педара, старания задеть его и опорочить, не утратил своей популярности и в будущем обещает стать выдающимся человеком.
   Стойкость Данло и его верность ахимсе изменили Педара. Данло, следуя фравашийской традиции, всегда стремился отыскивать лучшие стороны во всех, с кем общался, даже если речь шла о врагах. Педар, узнав Данло получше, стал и себя видеть таким, каким мог бы быть: талантливым, ищущим правды, а не мести, умеющим признать свое поражение. Поэтому он решил принести Данло публичные извинения. Когда все улеглись спать, он, как это было у него заведено, отправился наверх, чтобы разбудить Данло. (Не мог же он вот так сразу избавиться от своих жестоких замашек. Арпиар сказал Бардо, что Педар хотел напугать Данло в последний раз, внезапно подняв его с постели — для того лишь, чтобы потом предложить ему свои извинения, а после и дружбу. Потому-то он и отправился наверх тайно и ночью, как слеллер.) Где-то наверху, гораздо выше третьего этажа, Педару привиделись его «кровавые чудовища», и он, очевидно, оступился и упал.
   — Это большое горе, — провозгласил Бардо. — В смерти Педара есть доля горькой иронии, но никто не повинен в ней, кроме него самого.
   — Шанти, — прошептал Данло. — Ми алашария ля шанти.
   Хануман по-прежнему не сводил глаз с Педара, и в его светлых глазах не было ни обвинения, ни жалости — ничего, кроме смерти.
   — По-моему, он даже себя самого ненавидел, — тихо сказал он. — Теперь ему хотя бы себя терпеть не придется.
   Бардо вздохнул и подошел к Данло, нагнувшись так, чтобы тот лучше слышал.
   — Нам с тобой надо поговорить, Данло ви Соли Рингесс. Может быть, завтра или послезавтра. — Потом он еще раз посмотрел на лестницу Дома Погибели и промолвил: — Ох, горе.
   Двое кадетов-резчиков пришли с салазками и забрали тело Педара. Арпиар Погосян и его друзья принесли ведра и тряпки, чтобы отмыть с пола кровь — эту работу они не могли поручить первогодкам. Бардо напомнил послушникам, что на следующий вечер в Святыне состоится заупокойная служба, и отправил всех спать.
   Данло в ту ночь больше уже не уснул. Лежа под мягкими, как снег, простыней и одеялом, в черной давящей тишине спальни, он повторял про себя слова мастера Бардо: «Никто не повинен в его смерти, кроме него самого». Но Данло думал по-другому. Ему казалось, что он один из всех послушников, резчиков и мастеров знает истинную причину гибели Педара.
   Шайда — путь человека, убивающего других людей.
   Однажды, в такую же злую ночь, дожидаясь, когда на лестнице послышатся шаги Педара, он представил себе, как Педар оступается и падает — падает, будто камень в черный ледяной океан. Он пожелал ему смерти. Между тем издавна известно, что песнь, звучащая в сердце, всегда отзывается во внешнем мире. Один-единственный раз он нарушил ахимсу, мысленно пожелав Педару зла, — и вот теперь тот мертв.
   Шайда — крик человека, потерявшего душу.
   Данло долго плакал в темноте, радуясь, что Хануман спит и не видит, как содрогается от рыданий его одеяло. Хануман спит и неспособен разделить с ним боль. Но долгое время спустя, уже перед рассветом, Хануман тоже стал плакать во сне и бормотать:
   — Нет, отец, нет, пожалуйста, не надо!
   — Хану, Хану. — Данло встал с постели, склонился над потным перекошенным лицом Ханумана и зажал ему рот. — Шанти, успокойся — ты всех перебудишь.
   Как видно, смерть Педара и Хануману причиняет страдания.
   Данло, босой, стоял над ним в пронизанной сквозняком комнате и слушал, как воет ветер, ударяя в клариевые окна.
   Их дребезжание почти заглушило приглушенные крики Ханумана. Данло потрогал теплый лоб друга — его собственный из-за раны горел огнем — и понял в глубине души, что заблуждается.
   Хануман страдает не из-за Педара, а из-за него, Данло.
   Анашайда, извращенные любовь и сострадание — вот о чем кричало Данло всего его существо.
   — Ш-ш-ш! — прошептал он, прижимая ладонь к губам Ханумана. — Шанти, брат мой, усни.

Глава X
БИБЛИОТЕКА

   Что такое язык, если не зеркало реального мира, позволяющее нам снабжать определениями, обсуждать и понимать события, элементы и связи этого мира? И если рассматривать математику как усовершенствованный вариант естественных языков, как кристаллизацию языковых метафор, концепций и связей в систему символов большой логической тонкости — то что такое математика, как не постоянное полирование этого зеркала?
   Мне хотелось бы остановиться на этом полировальном процессе и на его цели. Я придерживаюсь мнения, что мы должны вникнуть во все тонкости языка, постигнуть глубочайшие законы его логики и стать истинными мастерами Слова. Изучив все связи, существующие между вещами, мы сможем превратить языковые метафоры в бесчисленное количество новых связей и форм. Только тогда мы получив возможность создать новую математику.
   Только тогда мы сможем сделать наше словесное зеркало безупречным и таким образом сконструировать поистине универсальную, вселенскую грамматику.

Из дневника Омара Нарайямы

 
   Согласно канонам Ордена, Педара Сади Саната должны были похоронить в ледовой могиле вместе с другими почившими послушниками на главном кладбище Борхи. Но у Педара имелись родственники в трущобах Квартала Пришельцев, и все они — родители, дядья, тетки и кузены — были хариджанами. Они забрали тело Педара, чтобы подвергнуть его сожжению, сопроводив это одной из своих тайных варварских церемоний. Кроме того, они подали официальное прошение с требованием более тщательного расследования обстоятельств смерти Педара. Как хариджаны, они, разумеется, не имели права ничего требовать, однако обладали реальной силой, с которой считались во всей вселенной. Они могли взбунтоваться и причинить увечья самим себе, сочтя, что с ними поступают несправедливо. Известны были случаи, когда хариджаны в общественных местах наподобие Хофгартенского Круга обливали себя маслом сиху и поджигали. Это делалось с целью вынудить руководителей Ордена дать им какие-то привилегии. Члены этой секты, допускающей подобное изуверство, повсеместно рассматривались как отребье человечества. В Городе они селились ради дешевых наркотиков и легкого доступа в виртуальные компьютерные пространства. Как ни странно, Бардо Справедливый, полагавший, что большинство людей стоит ниже него в социальном, моральном и интеллектуальном отношении, питал к хариджанам необъяснимую симпатию. Горе горькое, как выразился бы сам Бардо. Хариджаны в своей петиции обвиняли его в пренебрежении своими обязанностями, и ему пришлось оправдываться за свои действия (или отсутствие таковых) перед Коллегией Главных Специалистов. Поэтому в дни, последовавшие за трагедией в Доме Погибели, он был слишком занят, чтобы увидеться с Данло.
   — Я уже пять раз был в Святыне, — пожаловался Данло как-то перед сном Хануману. — Мастера Бардо никогда нет на месте. Как же я узнаю правду о своих родителях, если его нет?
   — Ты сын человека, ставшего богом. — Хануман сидел на своей койке, расставив на доске шахматные фигуры, и играл сам с собой, против себя самого. Казалось, что игра поглощает его целиком. После смерти Педара он держался рассеянно, но сила его духа на свой потаенный, страдальческий лад проявлялась еще ярче. — Твой отец Мэллори Рингесс — что еще тебе нужно знать?
   Данло склонил голову, вспоминая, как хоронил своих соплеменников в снегу над пещерой деваки, и ответил:
   — Все.
   — Ты имеешь в виду свой народ? Деваки?
   — Да.
   — Ты не должен винить своего отца за то, что случилось с ними.
   — Я… не хочу его винить.
   — И себя ты не должен винить за то, что случилось с Педаром.
   Данло вскинул голову.
   — Уж слишком хорошо ты меня знаешь.
   — Упасть было его судьбой. Это просто несчастный случай.
   — Хариджаны в это не верят.
   — Верить или не верить — их дело.
   — Насколько я слышал, кое-кто из главных тоже не верит в несчастный случай.
   Хануман взял солонку, заменяющую недостающего белого бога, и переставил ее на один квадрат. Он вел себя небрежно, почти беззаботно.
   — Это верно. Лорды Юрасек и Цицерон требуют акашикского дознания.
   — Акашики со своими компьютерами способны заглянуть в чужой ум, да?
   — Возможно.
   — Тогда лорд Цицерон может распорядиться, чтобы и нас с тобой допросили. Чтобы проверить, не знаем ли мы, отчего умер Педар.
   — Об этом не беспокойся. Бардо пообещал, что ни одному послушнику не позволит предстать перед судом акашиков.
   — Я, кажется, знаю, отчего Педар умер. — Данло посмотрел на Ханумана долгим взглядом и снова потупился, потирая лоб над глазами.
   Хануман закончил свою партию и перевернул солонку на бок в знак поражения. Она стукнула о деревянную доску, и кристаллики соли высыпались на черно-белые клетки. Глядя на них, Хануман спросил тихо:
   — И отчего же?
   Тихо, чтобы не взбудоражить других послушников, Данло прерывистыми, отягощенными памятью и стыдом словами рассказал, как нарушил ахимсу и пожелал Педару смерти. Закончив, он взял солонку и ее тяжелым днищем стал толочь кристаллики в белую пыль.
   — Ты не должен раскаиваться в том, что пожелал или подумал, — сказал Хануман. — Мысли человека принадлежат ему и только ему. — И он стал говорить, что в Городе мысленных преступлений не признают — если ты, конечно, не принадлежишь к одной из кибернетических церквей. — Надо тебе знать, что в очистительных церемониях нашей церкви используются акашикские компьютеры. Для того чтобы проникнуть в мысли и даже в самые потаенные части души. Но всегда найдутся способы их одурачить.
   — Какие… способы?
   — Они есть. — Глаза Ханумана стали тусклыми, как соляная пыль на доске. — Говорят, что цефики способны контролировать любой компьютер. С помощью высшей йоги, которой обучают своих студентов.
   — Но мы-то цефиками никогда не станем.
   — Кем бы мы ни стали, тебе нет нужды беспокоиться из-за акашикского следствия.
   Данло, продолжая толочь соль, кивнул, но промолчал.
   — Это Бардо должен беспокоиться, а не мы. Это глупо, но некоторые лорды обвиняют его в смерти Педара. И хариджаны тоже.
   — Но почему?
   — Потому что он позволил старосте назначить тебя в услужение к Педару. Потому что позволил вражде между вами зайти слишком далеко. Ну и потому, конечно, что Педар каждую ночь лазал по лестнице в нашу комнату, а Бардо не принял никаких мер.
   — Мне жаль, что я доставил Бардо столько неприятностей.
   — Брось. Он сам вечно навлекает на себя неприятности. И всегда выпутывается — выпутается и теперь.
   — А вдруг Коллегия Главных отправит его в отставку? И сделает Мастером Наставником кого-то другого?