Страница:
Данло стоял, почти касаясь головой купола, дыша паром в холодном воздухе, и смотрел на восток, в сторону Академии, но почти ничего не мог разглядеть сквозь кларий, запорошенный свежим снегом.
— Когда-то я тоже так думал. Помните? Но вы убедили меня остаться в Ордене.
— Неужели? А, да, помню. Печально.
— Я не жалею, что пошел в пилоты. Я много узнал с тех пор — сон-время, цифровой шторм, звезды.
Бардо, покачиваясь на мягких подошвах домашних туфель, испустил долгий, протяжный вздох.
— В моем музыкальном салоне ты можешь узнать куда больше, чем на просторах галактики. Я тебе точно говорю. У тебя дар к мнемонике, это всем видно. Почему, как ты думаешь, я дал тебе постоянное приглашение?
— Я думал, это потому, что мы друзья.
— Конечно, друзья, ей-богу! Хотя у меня, наверно, не все дома, если я вздумал завести дружбу еще с одним Рингессом.
— И наша дружба обязывает меня… хранить секреты этого дома?
— А что, если так?
Бардо смотрел на Данло глубокими темными глазами, полными грусти, вызова и привязанности. Данло долго выдерживал этот взгляд и наконец ответил:
— Хорошо, я сохраню их.
— Правда?
— Да. — Данло медленно кивнул, вспомнив, что взрослый алалой под страхом смерти не должен открывать непосвященным юношам (и женщинам тоже) секреты Песни Жизни. Мужчина, когда нужно, умеет молчать, как небо. Все так же глядя Бардо в глаза, Данло сказал: — Я скорее умру, чем проговорюсь кому-то.
— В самом деле? Ты чертовски благороден — я всегда это говорил. Вообще-то нам скрывать нечего. Всем ясно, откуда мы получаем свою каллу. Думаю, что Главный Мнемоник, если не сам Главный Цефик, вскоре разоблачит нашего фармаколога и дисквалифицирует его. Впрочем, мы обеспечены каллой на пару лет — если только ты и твои друзья не будете лакать ее, как собаки воду из лужи.
— Выпей три глотка каллы — и станешь Богом, — улыбнулся Данло.
— Скажи спасибо, что тебе вообще дают каллу. Может быть, это недолго продлится.
— Как так? Почему?
— Потому, что Орден может запретить своим кадетам — как и всем прочим — употреблять запрещенные наркотики.
— Запретить каллу? — вскричал Данло. — Да как это можно? Если они это сделают, будет война.
Из всех ужасов цивилизации Данло самым ужасным казалось то, как цивилизованные люди всегда стремятся контролировать тела и мысли других людей. Эта вековая борьба за господство приводила к неисчислимым кровавым войнам. Данло достаточно знал историю, чтобы вспомнить о наркотических войнах на Старой Земле и во многих Цивилизованных Мирах. В этих войнах погибли миллиарды людей. Насколько он знал, человечество давным-давно, за тысячу лет до второй волны Роения, дало человеку право распоряжаться собственным сознанием, как он пожелает. Данло всегда считал это право неоспоримым и неотъемлемым, но из слов Бардо следовало, что это не так.
— Война… — сказал Бардо, глядя сквозь купол. — Есть войны, которые ведутся снова и снова, пока последняя женщина не родит последнего несчастного младенца.
— Даже войны из-за наркотиков?
— Слушай, паренек: всякий, у кого есть власть, может объявить незаконным все что угодно. Хуже того — он может сделать это недоступным.
— Но запретить каллу значит нарушить кодекс.
— Да ну? Ты думаешь, он раньше никогда не нарушался?
— Нет… такое бывало, я знаю.
— Вообще-то главным специалистам не нужно запрещать каллу для того, чтобы отвратить народ от Пути. Стоит только запретить членам Ордена общаться со мной и приходить ко мне в дом. Или закрыть искателям Эдды доступ в Город. Или распустить слух, что калла губительна для мозговых клеток. Можно еще — признаюсь, что это уже паранойя — специально раздавать населению отравленную каллу. А если мы вынудим их пойти на крайние меры, можно нанять воинов-поэтов и перебить наших лидеров.
— Поэтому вы предпочитаете жить с Коллегией в мире?
— В мире? Ей-богу, хотел бы я вовсе забыть о ней, как и обо всем вашем гнилом Ордене. Да нельзя, вот беда.
Данло откинул с глаз свои длинные волосы.
— А не могли бы мы… помочь лордам вспомнить Старшую Эдду?
— И обратить весь Орден в нашу веру? — засмеялся Бардо. — Я всю чертову вселенную обратил бы в нее, если б мог. Старшая Эдда, проклятущая память — это ключ ко всему. В ней будущее, открывшееся лишь немногим из нас, в ней новый образ жизни для нашего поганого вида. Слушай меня: я лучший пропагандист самого себя! Но правда есть правда. Путь Рингесса — не просто культ, придуманный, чтобы обеспечить Бардо женщинами, деньгами и властью, уверяю тебя. Это единственный путь — ладно, скажу по-другому, чтобы не показаться фанатиком: лучший путь, которым чертово человечество может исполнить свое предназначение.
— И вы верите, что нам предназначено стать богами? Правда верите?
— Верю ли? — взревел Бардо. — Да я собственными глазами видел, как твой папаша преобразился в бога!
Вселенная — это чрево, рождающее богов, вспомнилось Данло, и он сказал, глядя Бардо в глаза:
— Выпей три глотка каллы и…
— Твой отец, — перебил его Бардо, — вспомнил Эдду яснее кого бы то ни было, хотя каллы в жизни не пробовал.
— Я часто думаю о том, что вспомнил отец. Что он видел.
Бардо заложил руки за спину и тяжело зашагал по комнате, волоча ноги по неровным каменным плитам и не заботясь о судьбе своих шелковых туфель.
— Если он заглянул в будущее — а я думаю, так оно и было, — то, наверно, понял, что калла опасна.
— Мне она кажется благословенной.
— Наши враги уже вопрошают, как это наркотик любого рода может привести к столь возвышенному откровению, как Старшая Эдда.
— Но почему они в этом сомневаются?
— Ну, это старая проблема воздействия химических веществ, то бишь материи, на сознание. Все полагают, что глубокое воспоминание — это духовный акт, и непонятно, как выжимка из нескольких поганых растений может приблизить кого-то к Богу.
— Никакой тайны тут нет, Бардо, — улыбнулся Данло. — Возьмем арфистку, которая играет на своем инструменте рапсодию Айонделы. Обыкновенная арфа, сделанная из волокон касии и осколочника, создает чудеснейшую музыку. А человек, выпив три глотка каллы, нажимает на спуск своих нейротрансмиттеров — ацетилхолина, триптамина и серотонина. Разве музыка разума звучит менее чудесно оттого, что ее создают эти благословенные молекулы?
— Кто тебе сказал, как действует калла, — Томас Ран? Тогда ты должен знать, как она опасна.
— Но опасность — лишь левая рука блаженства.
— Так говорит Данло Дикий, — вздохнул Бардо. — Ты уже выпил свои три глотка и обрел свое блаженство. У других… все было по-другому.
— Вы говорите о Ханумане?
— Одно время, паренек, я боялся, что он спятил.
— А вы сами?
Бардо надул щеки.
— Ты думаешь, что я слишком большой трус, чтобы выпить три глотка? Так вот, я это делал. Шесть раз — не подряд, а вразброс. И каждый раз совершал путешествие в небеса и в ад, испытывая род божественного безумия. Я вспомнил себя, так мне думается, но это был как бы и не я, а моя память… или, может, я преобразился в нее каким-то дьявольским образом. И еще… а, черт побери, Паренек, разве это можно выразить словами?
— Но если мы не будем говорить о Старшей Эдде, — улыбнулся Данло, — то кто же скажет о ней?
— Кто? Да скептики, которые и не думали вспоминать себя — эти будут разглагольствовать вовсю, описывая наши бредовые видения.
— Тогда мы должны будем сказать людям правду.
— Но как?
— С помощью самых правдивых слов, какие сможем найти.
— Каких, к примеру?
— Вот каких. — Данло закрыл глаза и прикоснулся к перу в волосах. — Мы скажем, что в Старшей Эдде содержится память обо всем… о звездах, камнях и человеческих мечтах. Эдда — это полная, струящаяся через край чаша, и в то же время она пуста, более пуста, чем космос за Южной Стеной галактик. Там всегда есть место для новой памяти. Мы видели, что память вечно создается, вечно уничтожается и вечно сохраняется, как жемчуг в урне с зачерняющим маслом. Все сущее — это память, да? Вселенная — это океан ревущей памяти. Я сам — Старшая Эдда, и это моя правда, и вы тоже, и это ваша правда, но люди забывают об этом в тот самый миг, как вспомнили. Эдду, самую глубокую ее часть, вспоминать трудно. Ее свет проникает повсюду, и он ослепляет. Это как танец звездного света, как бесконечный поток фотонов, всегда движущийся, всегда прекрасный и, в сущности, недоступный зрению. И эти краски, мерцающие, переходящие одна в другую, бесконечные искры серебра, синевы и живого золота — все существующие краски и те, которых я никогда не видел и даже вообразить себе не мог. А за этими красками, за движением — вечный покой, тишина более реальная, чем камни, или ветер, или морской лед. Память в чистом виде. Я — эта тишина, и ничего более. И вы тоже, и все остальное.
Данло умолк и перешел в западный квадрант комнаты. Там купол был очищен от снега, и сквозь него виднелись световые шары отелей, тысячи ярких холодных точек среди миллионных огней Города. Данло прильнул лбом к обжигающе холодному кларию и долго стоял неподвижно, глядя на эти прекрасные, тихие огни.
— Данло!
— Да?
Бардо подошел и положил руку ему на плечо. Прочистив горло, он долго экал и мекал и наконец спросил — почти шепотом:
— Ты действительно готов сказать людям то, что сейчас говорил?
— Да — а что?
— А то, что в твоей прекрасной речи одна фраза противоречит другой. Ты называешь Эдду пустой и полной, тихой — и ревущей, как чертово море, и все это одновременно. И неподвижна-то она у тебя, и вечно движется — ты не боишься, что над тобой посмеются?
— Я не хочу, чтобы кто-то воздерживался от смеха, — улыбнулся Данло, — если ему хочется смеяться.
— Но не лучше ли просто сказать, что Эдду, э-э… нельзя передать словами? Признать, что это нечто несказанное, и успокоиться на этом?
— Но ведь это не так.
— Я думаю, что именно так, паренек.
— Вы принимали три глотка каллы. Разве отчет о моем путешествии показался вам неправдой?
Бардо внезапно налился кровью непонятно по какой причине — от гнева, от смущения или с досады.
— Не то чтобы неправдой. Дело намного хуже: это абсурд. Мы не можем заявлять в открытую, что глубочайший опыт, доступный человеку, состоит из сплошных парадоксов.
— Но глубочайшая часть Старшей Эдды действительно парадоксальна.
— Не можем же мы так прямо сказать об этом!
— Мы можем сказать… все, что нужно сказать.
— А как же логика? Мы живем в чертовски логическом мире, так или нет?
— Да, это так.
— И что же? Ты готов отшвырнуть все законы логики, как сумасшедший, кидающий жемчуг в унитаз?
Данло, улыбнувшись этой сочной метафоре, сказал:
— Мир, каким мы обычно видим его — как мы о нем говорим, — очень многообразен, правда? Каждый дом в Городе, каждый отдельный человек, его имущество и планы, все, что он делает — каждый объект и каждое действие должны как-то отличаться от всех остальных. Что такое логика, как не свод правил, отделяющих один предмет или событие от другого? Птица — это птица, думаем мы, и потому она не может быть человеком. Человек либо существует… либо нет, то и другое одновременно невозможно. Все среднее мы отметаем заранее и живем, повинуясь этому закону. Это правильно. Иначе мы не могли бы здраво судить о вещах и понимать, как одно событие служит причиной другого — не понимали бы даже отдельности этих событий. Благословенные законы логики служат объяснением того, что мы понимаем под многообразием.
Бардо, полжизни посвятивший занятиям математикой и логикой, внезапно рыгнул, наполнив воздух запахами чеснока и козьего корня.
— Никогда еще не думал об этом с такой точки зрения. Ты, полагаю, ведешь к тому, что Эдда логике неподвластна из-за… э-э… единства памяти?
Данло с улыбкой кивнул.
— То, что я говорил… я старался подбирать слова тщательно, полировать их, как зеркало. По-моему, они верно отражают опыт воспоминания, насколько слова вообще способны отражать опыт. Но воспоминание само по себе лежит за пределами логики. В глубочайшей части Эдды различий между вещами нет. Вселенная помнит их на свой лад. Память обо всем заложена во всем — так говорят мнемоники. Я видел, что это правда. Памяти присуще единство, да? Благословенное единство.
— И ты намерен раскатывать взад-вперед по улицам, рассыпая свои парадоксы насчет… тьфу, даже говорить противно, до того мистикой отдает — насчет этого единства?
— Вы сами сказали: правда есть правда.
— Если ты станешь рассказывать об этом повсюду, все хибакуся в Городе сбегутся ко мне, чтобы попасть на церемонию.
— А разве вы не этого хотите?
— Да, вот вопрос: чего хочет Бардо? — Здоровяк потупился, губы его расплылись в улыбке, и Данло понял, что Бардо с самого начала замышлял превратить рингизм в массовое движение.
Данло улыбнулся тоже, и они посмотрели друг на друга с веселым пониманием. — Но слова, даже самые правдивые, могут только направить людей на Путь — нам придется показать им правду.
— Будет лучше, если они сами ее себе покажут.
— Выпей два глотка каллы — и увидишь Бога. Нам надо будет научить их видеть.
— Нет, Бардо. Видеть каждый учится сам.
— Но надо же как-то контролировать эти проклятые сеансы, разве нет?
— Если вы будете их контролировать, то уничтожите великую память.
— Ты уж извини, но каллу придется отпускать строго по мерке.
— Пусть люди пьют, сколько хотят.
— Нет, это слишком опасно.
— Жить тоже опасно. Но ведь события своей жизни вы не контролируете?
— Снова я слышу речи Данло Дикого.
Данло провел пальцем по твердому холодному шраму над глазом.
— Все мы, когда пьем каллу, погружаемся в одно и то же благословенное море. Одни выплывут, другие утонут.
— Если ты будешь хлебать каллу, как воду, то и сам утонешь рано или поздно.
— Возможно.
— Так вот, я не могу позволить тебе броситься в стихию безумия.
Все мы — пища для Бога, вспомнил Данло. Старшая Эдда ревела у него в ушах, и он знал, что когда-нибудь великая память может поглотить его; она переварит его душу так основательно, что тот образ, который он знает как себя, никогда уже не кристаллизуется заново. Но этот момент, по мнению Данло, если и должен был когда-нибудь настать, лежал далеко в будущем. Настоящее существовало, чтобы дерзать и странствовать по темным течениям своего "я". Данло верил, что воля и мудрость всегда вернут его в мир живых созданий.
— Но ведь мои утопленники — это только метафора, Бардо. В море памяти заблудиться просто, но за этим всегда следуют другие путешествия, правда?
— Может, и правда — для мнемоников. Но они тренируются годами, прежде чем начать пить каллу. Почему они так осторожничают, как по-твоему?
— Но Томас Ран говорил…
— Томас Ран! — хохотнул Бардо, топнув ногой о камень. — Да он в душе такой же дикий, как ты, ей-богу. Но даже он должен знать, что если мы будем лить каллу во все рты подряд, некоторые бедолаги ухнут в самое настоящее, без метафор, безумие и умрут самой настоящей смертью.
— Чтобы жить, я умираю, — потупившись, сказал Данло.
— Опять твои чертовы метафоры? Ну так вот, паренек: я не дам тебе потонуть в калле.
— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне.
— Приходится. Нравится это тебе или нет, ты у нас теперь эталон. И Хануман тоже. Поскольку руководство Ордена следит за нами, мы никак не можем допустить, чтобы наши лучшие молодые рингисты сгубили себя, опившись каллой — так ведь?
Данло достал из кармана свою шакухачи.
— Если вы ограничите нам доступ к калле, как же мы тогда сможем вспомнить самую глубокую часть Эдды?
— Эдда, Эдда. — Бардо потер глаза. — Я должен признаться тебе кое в чем. Лично я больше не желаю ее вспоминать. Вот так. Я выпивал свои три глотка, я видел огненные океаны ада — или рая, — и это чуть не свело меня с ума. Никому, в сущности не надо, вспоминать Эдду так глубоко. По крайней мере больше одного раза. Эти чертовы парадоксы. Не может Путь Рингесса существовать для нескольких пророков и гениев. Я отвечаю за дух рингизма, за каждого, кто хочет следовать по Пути. Даже за тех, кто утонул бы в Эдде, если бы им позволили. Проклятая Эдда. Да, я признаю, что в ней есть правда — правда о том, как мы можем стать богами. Вот это и есть путь Рингесса. Единственный путь. Великая память может привести нас к этой истине, но бросаться в ее пучину — это безумие.
Данло склонил голову в знак уважения к мыслям и страстности Бардо, а потом поднес свою флейту к губам и заиграл мелодию, которую сочинял последние несколько дней.
— По-твоему, я неправ?
Данло продолжал играть, постаравшись выразить взглядом всю свою симпатию к Бардо.
— По-твоему, это неправильно — оберегать своих друзей? Я боюсь за тебя, паренек.
Мелодия лилась, но никуда не годная акустика обсерватории только подчеркивала пронзительное звучание шакухачи. Данло слушал, как резкий холодный звук рассыпается волнами под заснеженным куполом. Он понял вдруг, что Бардо прав и что ему нужно отказаться от больших доз каллы — но не из-за опасности впасть в безумие. По сути, от каллы надо совсем отказаться. Его, а может быть, и всех других путешественников в область воспоминаний поджидают опасности куда более тонкие и коварные. Калла — поистине благословенный наркотик, поистине окно во внутренний мир. Но она, как и все материальные окна, неизбежно ограничивает его взгляд на Старшую Эдду, искажает наиболее важные аспекты и мешает глубокому постижению Единой Памяти.
Доиграв, Данло спрятал флейту обратно в карман и сказал:
— Не бойтесь, Бардо. Я не буду больше пить каллу.
— Что ты сказал? — Глаза Бардо округлились.
— Ее благость — это сила, на которую я больше не должен полагаться.
— И поэтому ты отказываешься от нее?
— Да.
— Полностью?
— Да.
— Значит, после всего, что ты тут наговорил, ты стоишь передо мной, ухмыляешься и так вот запросто отказываешься от каллы?
— Нет… не запросто. — И Данло, почесав свою густую бородку, объяснил Бардо, почему решил отказаться от каллы.
— Ах-х, — сказал Бардо, — а это точно не потому, что ты на меня рассердился? За то, что я ввел эти ограничения с каллой?
— Я ничуть на вас не сержусь, — со смехом заверил Данло.
— Однако вспоминать больше не будешь?
— Я этого не сказал.
— Но ведь ты не будешь пить каллу вместе с другими.
— Не буду — но к великой памяти можно прийти и по-другому. Если вы не откажете мне от дома, я попрошу мастера Рана обучить меня мнемонической технике.
— Так ведь в ней шестьдесят четыре положения! Нужна целая жизнь, чтобы изучить их.
— Надеюсь, что моей на это хватит.
— Некоторым это и за всю жизнь не удается, — сказал Бардо, не разделяя веселости Данло. — Но предположим, что ты окажешься гением, а то и пророком, и достигнешь того, о чем мечтаешь, естественным путем — что дальше? Не можешь же ты до конца своих дней просидеть в этой треклятой памяти.
Они еще немного поговорили о мнемонике, и Данло сказал:
— Вы ищете в Эдде ключи и инструкции для достижения персонального божественного состояния. Это ваш путь — возможно, путь верный и славный. Мой, мне думается, будет несколько иным.
— Могу я спросить, каким?
— Я сам не знаю. Но когда-нибудь буду знать, если вспомню достаточно глубоко.
— Ну что ж, — Бардо энергично потер руки, — желаю удачи. Я бы охотно поболтал с тобой еще, но кому-то ведь надо возглавить сегодняшнюю церемонию. — Он двинулся к лестнице, но в последний момент обернулся и сказал: — Ты, разумеется, всегда остаешься моим желанным гостем, паренек.
Данло постоял немного один, глядя на улицы Старого Города. Снова пошел снег, покрывая лед, дома и деревья до самой Восточно-Западной глиссады пушистым свежим сорешем.
Эти тишина и белизна напомнили Данло леса его детства, где он впервые увидел редкую белую талло. Он давно уже не вспоминал об Агире и еще дольше не молился ей, своему второму "я". Ему не хотелось думать, что он по-прежнему воспринимает мир через символы первобытной тотемной системы, но когда он, чем-то сильно озабоченный, проходил через рощу или заброшенное кладбище, часть его существа все еще ловила в воздухе дикий крик Агиры. Теперь он тоже прислушался — и даже здесь, заключенный в купол из синтетического стекла и отрезанный от ночи, услышал ликующий крик хищницы, падающей на добычу. Потом он понял, что этот крик звучит у него внутри, что это лишь воспоминание об Агире, запускающей когти в спину гладыша. Следом пришло воспоминание более глубокое, одна из истин Старшей Эдды: «Ты есть то».
Крик совы пронизывал заключенную в Данло вселенную, и он сказал себе: «Я — этот звук».
Он понял в тот миг, что его путь к божественному состоянию, если такой существует, будет чудесным и ужасным одновременно. Прижимаясь лбом к холодному кларию, он охотно поделился бы этим с Бардо или с Хануманом, но их не было с ним.
Глава XXI
В ранние зимние дни Данло занимался мнемоникой под руководством Томаса Рана, а в промежутках проводил долгие блаженные часы перед пылающим камином Тамары, где изучал совсем другое искусство. Он сдержал свое слово и отказался от каллы, но его великое воспоминание не поддавалось ни отмене, ни забвению. Предсказание Бардо о том, что Данло с Хануманом станут отныне примером для остальных, подтвердилось: как раз самые радикальные рингисты, сторонники свободного употребления каллы, считали Данло чем-то вроде героя и старались подражать ему если не в его отречении, то в смелости и достижениях. В этот немногочисленный кружок входили близкие к Бардо люди, такие как дива Нирвелли и Дария Чу. К этим тайным поклонникам каллы примкнули не менее двух мнемовожатых Томаса Рана. Братья Джонатан и Бенджамин Гур (из печально знаменитых Гуров с Темной Луны) похитили из кладовой Бардо изрядное количество каллы, которой потчевали своих друзей и сторонников. Свои церемонии они устраивали тайно от Бардо в разных помещениях Города, а порой дерзали даже проводить их прямо у Бардо в доме. Джонатан Гур часто оставался один в Колодце — он плавал в соленом бассейне, омываемый изнутри каллой, чьи холодные прозрачные потоки уносили его в глубокую память.
Для своих друзей он тоже добился свободного доступа в Колодец. Там он поил их каллой и предоставлял каждого собственной мудрости, воле и прозрению. Радикалы гордились тем, что кто-то из них в любое время находится в одном из бассейнов Колодца. Как только один завершал свое путешествие во внутренний мир, другой тут же выпивал три глотка каллы и занимал его место — так, посменно, они непрерывно вспоминали Старшую Эдду. Эту свою подпольную деятельность они могли бы продолжать еще долго, но в конце концов случилось неизбежное. Червячник по имени Изас Никитович умудрился утонуть в бассейне. Это бы еще было полбеды (с весьма эгоистической точки зрения Бардо), но одна одаренная девушка, кадет-акашик, выпила не меньше пятнадцати глотков каллы и не вернулась из своего путешествия. Точнее, вернулась, но лишенная разума, с пустыми, как у аутиста, глазами. Услышав о том, что одна из его фавориток повредилась рассудком, Бардо сперва разрыдался, потом впал в ярость и разбил вдребезги девять бесценных агатангийских раковин алайя. Только Сурье удалось успокоить его. Слышали, как он кричал: «Ей-богу, если уж я своим вожатым не могу доверить эту чертову каллу, кому же мне тогда доверять?» Эти слова послужили предвестниками великих перемен, которым вскоре подвергся Путь Рингесса. Движение разделилось на три фракции, ни одна из которых не доверяла другой полностью. Был кружок Джонатана Гура, и была основная масса рингистов, которые по-прежнему посещали церемонии Бардо, получая от него свои два глотка. Старшая Эдда как таковая интересовала их меньше, чем рецепт как стать богом.
— Когда-то я тоже так думал. Помните? Но вы убедили меня остаться в Ордене.
— Неужели? А, да, помню. Печально.
— Я не жалею, что пошел в пилоты. Я много узнал с тех пор — сон-время, цифровой шторм, звезды.
Бардо, покачиваясь на мягких подошвах домашних туфель, испустил долгий, протяжный вздох.
— В моем музыкальном салоне ты можешь узнать куда больше, чем на просторах галактики. Я тебе точно говорю. У тебя дар к мнемонике, это всем видно. Почему, как ты думаешь, я дал тебе постоянное приглашение?
— Я думал, это потому, что мы друзья.
— Конечно, друзья, ей-богу! Хотя у меня, наверно, не все дома, если я вздумал завести дружбу еще с одним Рингессом.
— И наша дружба обязывает меня… хранить секреты этого дома?
— А что, если так?
Бардо смотрел на Данло глубокими темными глазами, полными грусти, вызова и привязанности. Данло долго выдерживал этот взгляд и наконец ответил:
— Хорошо, я сохраню их.
— Правда?
— Да. — Данло медленно кивнул, вспомнив, что взрослый алалой под страхом смерти не должен открывать непосвященным юношам (и женщинам тоже) секреты Песни Жизни. Мужчина, когда нужно, умеет молчать, как небо. Все так же глядя Бардо в глаза, Данло сказал: — Я скорее умру, чем проговорюсь кому-то.
— В самом деле? Ты чертовски благороден — я всегда это говорил. Вообще-то нам скрывать нечего. Всем ясно, откуда мы получаем свою каллу. Думаю, что Главный Мнемоник, если не сам Главный Цефик, вскоре разоблачит нашего фармаколога и дисквалифицирует его. Впрочем, мы обеспечены каллой на пару лет — если только ты и твои друзья не будете лакать ее, как собаки воду из лужи.
— Выпей три глотка каллы — и станешь Богом, — улыбнулся Данло.
— Скажи спасибо, что тебе вообще дают каллу. Может быть, это недолго продлится.
— Как так? Почему?
— Потому, что Орден может запретить своим кадетам — как и всем прочим — употреблять запрещенные наркотики.
— Запретить каллу? — вскричал Данло. — Да как это можно? Если они это сделают, будет война.
Из всех ужасов цивилизации Данло самым ужасным казалось то, как цивилизованные люди всегда стремятся контролировать тела и мысли других людей. Эта вековая борьба за господство приводила к неисчислимым кровавым войнам. Данло достаточно знал историю, чтобы вспомнить о наркотических войнах на Старой Земле и во многих Цивилизованных Мирах. В этих войнах погибли миллиарды людей. Насколько он знал, человечество давным-давно, за тысячу лет до второй волны Роения, дало человеку право распоряжаться собственным сознанием, как он пожелает. Данло всегда считал это право неоспоримым и неотъемлемым, но из слов Бардо следовало, что это не так.
— Война… — сказал Бардо, глядя сквозь купол. — Есть войны, которые ведутся снова и снова, пока последняя женщина не родит последнего несчастного младенца.
— Даже войны из-за наркотиков?
— Слушай, паренек: всякий, у кого есть власть, может объявить незаконным все что угодно. Хуже того — он может сделать это недоступным.
— Но запретить каллу значит нарушить кодекс.
— Да ну? Ты думаешь, он раньше никогда не нарушался?
— Нет… такое бывало, я знаю.
— Вообще-то главным специалистам не нужно запрещать каллу для того, чтобы отвратить народ от Пути. Стоит только запретить членам Ордена общаться со мной и приходить ко мне в дом. Или закрыть искателям Эдды доступ в Город. Или распустить слух, что калла губительна для мозговых клеток. Можно еще — признаюсь, что это уже паранойя — специально раздавать населению отравленную каллу. А если мы вынудим их пойти на крайние меры, можно нанять воинов-поэтов и перебить наших лидеров.
— Поэтому вы предпочитаете жить с Коллегией в мире?
— В мире? Ей-богу, хотел бы я вовсе забыть о ней, как и обо всем вашем гнилом Ордене. Да нельзя, вот беда.
Данло откинул с глаз свои длинные волосы.
— А не могли бы мы… помочь лордам вспомнить Старшую Эдду?
— И обратить весь Орден в нашу веру? — засмеялся Бардо. — Я всю чертову вселенную обратил бы в нее, если б мог. Старшая Эдда, проклятущая память — это ключ ко всему. В ней будущее, открывшееся лишь немногим из нас, в ней новый образ жизни для нашего поганого вида. Слушай меня: я лучший пропагандист самого себя! Но правда есть правда. Путь Рингесса — не просто культ, придуманный, чтобы обеспечить Бардо женщинами, деньгами и властью, уверяю тебя. Это единственный путь — ладно, скажу по-другому, чтобы не показаться фанатиком: лучший путь, которым чертово человечество может исполнить свое предназначение.
— И вы верите, что нам предназначено стать богами? Правда верите?
— Верю ли? — взревел Бардо. — Да я собственными глазами видел, как твой папаша преобразился в бога!
Вселенная — это чрево, рождающее богов, вспомнилось Данло, и он сказал, глядя Бардо в глаза:
— Выпей три глотка каллы и…
— Твой отец, — перебил его Бардо, — вспомнил Эдду яснее кого бы то ни было, хотя каллы в жизни не пробовал.
— Я часто думаю о том, что вспомнил отец. Что он видел.
Бардо заложил руки за спину и тяжело зашагал по комнате, волоча ноги по неровным каменным плитам и не заботясь о судьбе своих шелковых туфель.
— Если он заглянул в будущее — а я думаю, так оно и было, — то, наверно, понял, что калла опасна.
— Мне она кажется благословенной.
— Наши враги уже вопрошают, как это наркотик любого рода может привести к столь возвышенному откровению, как Старшая Эдда.
— Но почему они в этом сомневаются?
— Ну, это старая проблема воздействия химических веществ, то бишь материи, на сознание. Все полагают, что глубокое воспоминание — это духовный акт, и непонятно, как выжимка из нескольких поганых растений может приблизить кого-то к Богу.
— Никакой тайны тут нет, Бардо, — улыбнулся Данло. — Возьмем арфистку, которая играет на своем инструменте рапсодию Айонделы. Обыкновенная арфа, сделанная из волокон касии и осколочника, создает чудеснейшую музыку. А человек, выпив три глотка каллы, нажимает на спуск своих нейротрансмиттеров — ацетилхолина, триптамина и серотонина. Разве музыка разума звучит менее чудесно оттого, что ее создают эти благословенные молекулы?
— Кто тебе сказал, как действует калла, — Томас Ран? Тогда ты должен знать, как она опасна.
— Но опасность — лишь левая рука блаженства.
— Так говорит Данло Дикий, — вздохнул Бардо. — Ты уже выпил свои три глотка и обрел свое блаженство. У других… все было по-другому.
— Вы говорите о Ханумане?
— Одно время, паренек, я боялся, что он спятил.
— А вы сами?
Бардо надул щеки.
— Ты думаешь, что я слишком большой трус, чтобы выпить три глотка? Так вот, я это делал. Шесть раз — не подряд, а вразброс. И каждый раз совершал путешествие в небеса и в ад, испытывая род божественного безумия. Я вспомнил себя, так мне думается, но это был как бы и не я, а моя память… или, может, я преобразился в нее каким-то дьявольским образом. И еще… а, черт побери, Паренек, разве это можно выразить словами?
— Но если мы не будем говорить о Старшей Эдде, — улыбнулся Данло, — то кто же скажет о ней?
— Кто? Да скептики, которые и не думали вспоминать себя — эти будут разглагольствовать вовсю, описывая наши бредовые видения.
— Тогда мы должны будем сказать людям правду.
— Но как?
— С помощью самых правдивых слов, какие сможем найти.
— Каких, к примеру?
— Вот каких. — Данло закрыл глаза и прикоснулся к перу в волосах. — Мы скажем, что в Старшей Эдде содержится память обо всем… о звездах, камнях и человеческих мечтах. Эдда — это полная, струящаяся через край чаша, и в то же время она пуста, более пуста, чем космос за Южной Стеной галактик. Там всегда есть место для новой памяти. Мы видели, что память вечно создается, вечно уничтожается и вечно сохраняется, как жемчуг в урне с зачерняющим маслом. Все сущее — это память, да? Вселенная — это океан ревущей памяти. Я сам — Старшая Эдда, и это моя правда, и вы тоже, и это ваша правда, но люди забывают об этом в тот самый миг, как вспомнили. Эдду, самую глубокую ее часть, вспоминать трудно. Ее свет проникает повсюду, и он ослепляет. Это как танец звездного света, как бесконечный поток фотонов, всегда движущийся, всегда прекрасный и, в сущности, недоступный зрению. И эти краски, мерцающие, переходящие одна в другую, бесконечные искры серебра, синевы и живого золота — все существующие краски и те, которых я никогда не видел и даже вообразить себе не мог. А за этими красками, за движением — вечный покой, тишина более реальная, чем камни, или ветер, или морской лед. Память в чистом виде. Я — эта тишина, и ничего более. И вы тоже, и все остальное.
Данло умолк и перешел в западный квадрант комнаты. Там купол был очищен от снега, и сквозь него виднелись световые шары отелей, тысячи ярких холодных точек среди миллионных огней Города. Данло прильнул лбом к обжигающе холодному кларию и долго стоял неподвижно, глядя на эти прекрасные, тихие огни.
— Данло!
— Да?
Бардо подошел и положил руку ему на плечо. Прочистив горло, он долго экал и мекал и наконец спросил — почти шепотом:
— Ты действительно готов сказать людям то, что сейчас говорил?
— Да — а что?
— А то, что в твоей прекрасной речи одна фраза противоречит другой. Ты называешь Эдду пустой и полной, тихой — и ревущей, как чертово море, и все это одновременно. И неподвижна-то она у тебя, и вечно движется — ты не боишься, что над тобой посмеются?
— Я не хочу, чтобы кто-то воздерживался от смеха, — улыбнулся Данло, — если ему хочется смеяться.
— Но не лучше ли просто сказать, что Эдду, э-э… нельзя передать словами? Признать, что это нечто несказанное, и успокоиться на этом?
— Но ведь это не так.
— Я думаю, что именно так, паренек.
— Вы принимали три глотка каллы. Разве отчет о моем путешествии показался вам неправдой?
Бардо внезапно налился кровью непонятно по какой причине — от гнева, от смущения или с досады.
— Не то чтобы неправдой. Дело намного хуже: это абсурд. Мы не можем заявлять в открытую, что глубочайший опыт, доступный человеку, состоит из сплошных парадоксов.
— Но глубочайшая часть Старшей Эдды действительно парадоксальна.
— Не можем же мы так прямо сказать об этом!
— Мы можем сказать… все, что нужно сказать.
— А как же логика? Мы живем в чертовски логическом мире, так или нет?
— Да, это так.
— И что же? Ты готов отшвырнуть все законы логики, как сумасшедший, кидающий жемчуг в унитаз?
Данло, улыбнувшись этой сочной метафоре, сказал:
— Мир, каким мы обычно видим его — как мы о нем говорим, — очень многообразен, правда? Каждый дом в Городе, каждый отдельный человек, его имущество и планы, все, что он делает — каждый объект и каждое действие должны как-то отличаться от всех остальных. Что такое логика, как не свод правил, отделяющих один предмет или событие от другого? Птица — это птица, думаем мы, и потому она не может быть человеком. Человек либо существует… либо нет, то и другое одновременно невозможно. Все среднее мы отметаем заранее и живем, повинуясь этому закону. Это правильно. Иначе мы не могли бы здраво судить о вещах и понимать, как одно событие служит причиной другого — не понимали бы даже отдельности этих событий. Благословенные законы логики служат объяснением того, что мы понимаем под многообразием.
Бардо, полжизни посвятивший занятиям математикой и логикой, внезапно рыгнул, наполнив воздух запахами чеснока и козьего корня.
— Никогда еще не думал об этом с такой точки зрения. Ты, полагаю, ведешь к тому, что Эдда логике неподвластна из-за… э-э… единства памяти?
Данло с улыбкой кивнул.
— То, что я говорил… я старался подбирать слова тщательно, полировать их, как зеркало. По-моему, они верно отражают опыт воспоминания, насколько слова вообще способны отражать опыт. Но воспоминание само по себе лежит за пределами логики. В глубочайшей части Эдды различий между вещами нет. Вселенная помнит их на свой лад. Память обо всем заложена во всем — так говорят мнемоники. Я видел, что это правда. Памяти присуще единство, да? Благословенное единство.
— И ты намерен раскатывать взад-вперед по улицам, рассыпая свои парадоксы насчет… тьфу, даже говорить противно, до того мистикой отдает — насчет этого единства?
— Вы сами сказали: правда есть правда.
— Если ты станешь рассказывать об этом повсюду, все хибакуся в Городе сбегутся ко мне, чтобы попасть на церемонию.
— А разве вы не этого хотите?
— Да, вот вопрос: чего хочет Бардо? — Здоровяк потупился, губы его расплылись в улыбке, и Данло понял, что Бардо с самого начала замышлял превратить рингизм в массовое движение.
Данло улыбнулся тоже, и они посмотрели друг на друга с веселым пониманием. — Но слова, даже самые правдивые, могут только направить людей на Путь — нам придется показать им правду.
— Будет лучше, если они сами ее себе покажут.
— Выпей два глотка каллы — и увидишь Бога. Нам надо будет научить их видеть.
— Нет, Бардо. Видеть каждый учится сам.
— Но надо же как-то контролировать эти проклятые сеансы, разве нет?
— Если вы будете их контролировать, то уничтожите великую память.
— Ты уж извини, но каллу придется отпускать строго по мерке.
— Пусть люди пьют, сколько хотят.
— Нет, это слишком опасно.
— Жить тоже опасно. Но ведь события своей жизни вы не контролируете?
— Снова я слышу речи Данло Дикого.
Данло провел пальцем по твердому холодному шраму над глазом.
— Все мы, когда пьем каллу, погружаемся в одно и то же благословенное море. Одни выплывут, другие утонут.
— Если ты будешь хлебать каллу, как воду, то и сам утонешь рано или поздно.
— Возможно.
— Так вот, я не могу позволить тебе броситься в стихию безумия.
Все мы — пища для Бога, вспомнил Данло. Старшая Эдда ревела у него в ушах, и он знал, что когда-нибудь великая память может поглотить его; она переварит его душу так основательно, что тот образ, который он знает как себя, никогда уже не кристаллизуется заново. Но этот момент, по мнению Данло, если и должен был когда-нибудь настать, лежал далеко в будущем. Настоящее существовало, чтобы дерзать и странствовать по темным течениям своего "я". Данло верил, что воля и мудрость всегда вернут его в мир живых созданий.
— Но ведь мои утопленники — это только метафора, Бардо. В море памяти заблудиться просто, но за этим всегда следуют другие путешествия, правда?
— Может, и правда — для мнемоников. Но они тренируются годами, прежде чем начать пить каллу. Почему они так осторожничают, как по-твоему?
— Но Томас Ран говорил…
— Томас Ран! — хохотнул Бардо, топнув ногой о камень. — Да он в душе такой же дикий, как ты, ей-богу. Но даже он должен знать, что если мы будем лить каллу во все рты подряд, некоторые бедолаги ухнут в самое настоящее, без метафор, безумие и умрут самой настоящей смертью.
— Чтобы жить, я умираю, — потупившись, сказал Данло.
— Опять твои чертовы метафоры? Ну так вот, паренек: я не дам тебе потонуть в калле.
— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне.
— Приходится. Нравится это тебе или нет, ты у нас теперь эталон. И Хануман тоже. Поскольку руководство Ордена следит за нами, мы никак не можем допустить, чтобы наши лучшие молодые рингисты сгубили себя, опившись каллой — так ведь?
Данло достал из кармана свою шакухачи.
— Если вы ограничите нам доступ к калле, как же мы тогда сможем вспомнить самую глубокую часть Эдды?
— Эдда, Эдда. — Бардо потер глаза. — Я должен признаться тебе кое в чем. Лично я больше не желаю ее вспоминать. Вот так. Я выпивал свои три глотка, я видел огненные океаны ада — или рая, — и это чуть не свело меня с ума. Никому, в сущности не надо, вспоминать Эдду так глубоко. По крайней мере больше одного раза. Эти чертовы парадоксы. Не может Путь Рингесса существовать для нескольких пророков и гениев. Я отвечаю за дух рингизма, за каждого, кто хочет следовать по Пути. Даже за тех, кто утонул бы в Эдде, если бы им позволили. Проклятая Эдда. Да, я признаю, что в ней есть правда — правда о том, как мы можем стать богами. Вот это и есть путь Рингесса. Единственный путь. Великая память может привести нас к этой истине, но бросаться в ее пучину — это безумие.
Данло склонил голову в знак уважения к мыслям и страстности Бардо, а потом поднес свою флейту к губам и заиграл мелодию, которую сочинял последние несколько дней.
— По-твоему, я неправ?
Данло продолжал играть, постаравшись выразить взглядом всю свою симпатию к Бардо.
— По-твоему, это неправильно — оберегать своих друзей? Я боюсь за тебя, паренек.
Мелодия лилась, но никуда не годная акустика обсерватории только подчеркивала пронзительное звучание шакухачи. Данло слушал, как резкий холодный звук рассыпается волнами под заснеженным куполом. Он понял вдруг, что Бардо прав и что ему нужно отказаться от больших доз каллы — но не из-за опасности впасть в безумие. По сути, от каллы надо совсем отказаться. Его, а может быть, и всех других путешественников в область воспоминаний поджидают опасности куда более тонкие и коварные. Калла — поистине благословенный наркотик, поистине окно во внутренний мир. Но она, как и все материальные окна, неизбежно ограничивает его взгляд на Старшую Эдду, искажает наиболее важные аспекты и мешает глубокому постижению Единой Памяти.
Доиграв, Данло спрятал флейту обратно в карман и сказал:
— Не бойтесь, Бардо. Я не буду больше пить каллу.
— Что ты сказал? — Глаза Бардо округлились.
— Ее благость — это сила, на которую я больше не должен полагаться.
— И поэтому ты отказываешься от нее?
— Да.
— Полностью?
— Да.
— Значит, после всего, что ты тут наговорил, ты стоишь передо мной, ухмыляешься и так вот запросто отказываешься от каллы?
— Нет… не запросто. — И Данло, почесав свою густую бородку, объяснил Бардо, почему решил отказаться от каллы.
— Ах-х, — сказал Бардо, — а это точно не потому, что ты на меня рассердился? За то, что я ввел эти ограничения с каллой?
— Я ничуть на вас не сержусь, — со смехом заверил Данло.
— Однако вспоминать больше не будешь?
— Я этого не сказал.
— Но ведь ты не будешь пить каллу вместе с другими.
— Не буду — но к великой памяти можно прийти и по-другому. Если вы не откажете мне от дома, я попрошу мастера Рана обучить меня мнемонической технике.
— Так ведь в ней шестьдесят четыре положения! Нужна целая жизнь, чтобы изучить их.
— Надеюсь, что моей на это хватит.
— Некоторым это и за всю жизнь не удается, — сказал Бардо, не разделяя веселости Данло. — Но предположим, что ты окажешься гением, а то и пророком, и достигнешь того, о чем мечтаешь, естественным путем — что дальше? Не можешь же ты до конца своих дней просидеть в этой треклятой памяти.
Они еще немного поговорили о мнемонике, и Данло сказал:
— Вы ищете в Эдде ключи и инструкции для достижения персонального божественного состояния. Это ваш путь — возможно, путь верный и славный. Мой, мне думается, будет несколько иным.
— Могу я спросить, каким?
— Я сам не знаю. Но когда-нибудь буду знать, если вспомню достаточно глубоко.
— Ну что ж, — Бардо энергично потер руки, — желаю удачи. Я бы охотно поболтал с тобой еще, но кому-то ведь надо возглавить сегодняшнюю церемонию. — Он двинулся к лестнице, но в последний момент обернулся и сказал: — Ты, разумеется, всегда остаешься моим желанным гостем, паренек.
Данло постоял немного один, глядя на улицы Старого Города. Снова пошел снег, покрывая лед, дома и деревья до самой Восточно-Западной глиссады пушистым свежим сорешем.
Эти тишина и белизна напомнили Данло леса его детства, где он впервые увидел редкую белую талло. Он давно уже не вспоминал об Агире и еще дольше не молился ей, своему второму "я". Ему не хотелось думать, что он по-прежнему воспринимает мир через символы первобытной тотемной системы, но когда он, чем-то сильно озабоченный, проходил через рощу или заброшенное кладбище, часть его существа все еще ловила в воздухе дикий крик Агиры. Теперь он тоже прислушался — и даже здесь, заключенный в купол из синтетического стекла и отрезанный от ночи, услышал ликующий крик хищницы, падающей на добычу. Потом он понял, что этот крик звучит у него внутри, что это лишь воспоминание об Агире, запускающей когти в спину гладыша. Следом пришло воспоминание более глубокое, одна из истин Старшей Эдды: «Ты есть то».
Крик совы пронизывал заключенную в Данло вселенную, и он сказал себе: «Я — этот звук».
Он понял в тот миг, что его путь к божественному состоянию, если такой существует, будет чудесным и ужасным одновременно. Прижимаясь лбом к холодному кларию, он охотно поделился бы этим с Бардо или с Хануманом, но их не было с ним.
Глава XXI
ОДОРИ
Однажды, еще молодым, за тринадцать лет до своего Завершения, Совершенный напился вина и проиграл в кости все свое состояние. Тогда Сароджин Гаруда, брат его и первый ученик, сказал ему:
— Ты швырнул на ветер нашу жизнь, ибо нет у нас теперь ни денег, ни пищи, ни кровли, которая укрыла бы нас от дождей.
Совершенный на это ответил:
— Вся наша жизнь — это игра с неизвестностью. Теперь нашей кровлей будет небо, и мы будем жить, совершенствуя себя. Когда же мы достигнем Завершения, то никогда больше не будем испытывать голода.
— Ты хочешь сказать, — спросил Сароджин Гаруда, — что мы будем питаться ветром и солнцем и что союз с Единым Целым наполнит наши души радостью?
И Совершенный, прозванный также Смеющимся Монахом, ответил:
— Разумеется, но прибавь также, что, когда мы достигнем Завершения, наши почитатели отдадут нам и хлеб свой, и одежду, и самую свою жизнь.
— Но как же ты привлечешь к себе почитателей, когда узнается, что ты, напившись, проиграл наше семейное достояние?
И Совершенный ответил:
— Вот увидишь: люди никого так не любят, как самого большого грешника, который, раскаявшись, становится святым.
— Значит, ты готов покаяться и отречься от всех пороков? — спросил Сароджин Гаруда.
Совершенный же засмеялся и ответил:
— Нет еще.
После этого Совершенный отправился в южные земли и соблазнял дочерей виноделов, и пил их вино, и танцевал запретные танцы, и ел волшебные грибы, что росли в лесу. Так он скитался тринадцать лет, пока не пришел в Священный Город.
Там, у Пруда Вечности, он отрекся от мира и достиг своего Завершения, и все, что предрекал он, сбылось.
Много лет спустя Совершенный приобрел дворцы на каждое из шести времен года, и наполнил их бесценными изваяниями и редкими винами; он взял себе триста тринадцать наложниц, и прижил вчетверо больше детей, и снова стал танцевать, есть волшебные грибы и играть в кости. Сароджин Гаруда пришел к нему и сказал:
— Ты снова предался пороку.
И Совершенный ответил:
— В Завершении все различия стираются, и нет более ни порока, ни добродетели. Преимущество Совершенных в том, что они видят это ясно.
— Но люди, — сказал, поразмыслив, Сароджин Гаруда, — далеки от Совершенства и не видят того, что видишь ты.
На это Совершенный ответил:
— Потому-то они так и любят меня. Они знают, что Совершенный превыше добра и зла этого мира, и ничто не может его запятнать.
И Совершенный засмеялся, и Сароджин Гаруда, слыша этот священный смех, освободился от всех сомнений и несовершенств и достиг наконец того, что искал всю свою жизнь. Оба они смеялись долго, очень долго, и умерли в глубокой старости, будучи очень богатыми и Завершенными.
Из «Жизнеописания Совершенного»
В ранние зимние дни Данло занимался мнемоникой под руководством Томаса Рана, а в промежутках проводил долгие блаженные часы перед пылающим камином Тамары, где изучал совсем другое искусство. Он сдержал свое слово и отказался от каллы, но его великое воспоминание не поддавалось ни отмене, ни забвению. Предсказание Бардо о том, что Данло с Хануманом станут отныне примером для остальных, подтвердилось: как раз самые радикальные рингисты, сторонники свободного употребления каллы, считали Данло чем-то вроде героя и старались подражать ему если не в его отречении, то в смелости и достижениях. В этот немногочисленный кружок входили близкие к Бардо люди, такие как дива Нирвелли и Дария Чу. К этим тайным поклонникам каллы примкнули не менее двух мнемовожатых Томаса Рана. Братья Джонатан и Бенджамин Гур (из печально знаменитых Гуров с Темной Луны) похитили из кладовой Бардо изрядное количество каллы, которой потчевали своих друзей и сторонников. Свои церемонии они устраивали тайно от Бардо в разных помещениях Города, а порой дерзали даже проводить их прямо у Бардо в доме. Джонатан Гур часто оставался один в Колодце — он плавал в соленом бассейне, омываемый изнутри каллой, чьи холодные прозрачные потоки уносили его в глубокую память.
Для своих друзей он тоже добился свободного доступа в Колодец. Там он поил их каллой и предоставлял каждого собственной мудрости, воле и прозрению. Радикалы гордились тем, что кто-то из них в любое время находится в одном из бассейнов Колодца. Как только один завершал свое путешествие во внутренний мир, другой тут же выпивал три глотка каллы и занимал его место — так, посменно, они непрерывно вспоминали Старшую Эдду. Эту свою подпольную деятельность они могли бы продолжать еще долго, но в конце концов случилось неизбежное. Червячник по имени Изас Никитович умудрился утонуть в бассейне. Это бы еще было полбеды (с весьма эгоистической точки зрения Бардо), но одна одаренная девушка, кадет-акашик, выпила не меньше пятнадцати глотков каллы и не вернулась из своего путешествия. Точнее, вернулась, но лишенная разума, с пустыми, как у аутиста, глазами. Услышав о том, что одна из его фавориток повредилась рассудком, Бардо сперва разрыдался, потом впал в ярость и разбил вдребезги девять бесценных агатангийских раковин алайя. Только Сурье удалось успокоить его. Слышали, как он кричал: «Ей-богу, если уж я своим вожатым не могу доверить эту чертову каллу, кому же мне тогда доверять?» Эти слова послужили предвестниками великих перемен, которым вскоре подвергся Путь Рингесса. Движение разделилось на три фракции, ни одна из которых не доверяла другой полностью. Был кружок Джонатана Гура, и была основная масса рингистов, которые по-прежнему посещали церемонии Бардо, получая от него свои два глотка. Старшая Эдда как таковая интересовала их меньше, чем рецепт как стать богом.