Зинделл Дэвид. Сломанный бог

   — Умереть — это не так уж страшно, — заметил Бардо, потирая грудь. В молодости алалойское копье пронзило ему сердце, и он умер своей первой смертью. Тогда его заморозили, потом оттаяли и исцелили, но он встретился со смертью снова, когда его легкий корабль исчез в огненной сердцевине звезды. Богиня по имени Калинда воскресила его — так он по крайней мере рассказывал — и с тех пор он относился к делам такого рода философски. — Что такое смерть, как не краткий миг покоя перед тем, как нас соберут по кускам и заставят жить снова? Жизнь — вот что тревожит душу. Стремление к полной и достойной жизни.
   Сурья поджала губы — Бардо, как видно, уже достал ее своими рассуждениями.
   — Умереть боятся все, — нахмурясь, заявила она. — Человечество находится в плену у страха смерти.
   — Верно замечено, — сказал Хануман. — Вы очень проницательны.
   Сурья, явно не уловив иронии в этой реплике, одарила его улыбкой и просияла.
   — Я слышала, будто цефики считают, что все эмоции проистекают из страха.
   — Это почти правда. Основной алгоритм жизни — это умножение жизни. Не есть ли стремление размножаться то же самое, что и страх смерти? Предположим, что это так. Тогда все эмоции, если рассматривать их как запрограммированные в организме реакции, в определенном смысле служат сохранению жизни с тем, чтобы она могла размножаться.
   — Еще я слышала, что цефики умеют читать эмоции людей по их лицам.
   — Да, это одно из наших искусств. Одно из самых древних.
   Хануман как-то сказал Данло, что цефики прослеживают искусство чтения лиц по меньшей мере до старых художников-портретистов — Тициана, Дюрера и Леонардо, полагавших, что портрет в идеале должен быть зеркалом души.
   — Наконец, я слышала, что цефики умеют читать мысли, но никогда не верила в это по-настоящему.
   — Иногда мы можем делать нечто похожее.
   — Но ведь мысли не запрограммированы в нас, как эмоции.
   — Разве?
   Бардо потер руки и сказал Сурье:
   — А ты знаешь, что Мэллори Рингесс тоже владел кое-какими цефическими навыками? Он мог посмотреть на тебя и сказать, о чем ты думаешь, ей-богу. Мог обнажить твою душу — потому-то его и боялись. Больше того, он мог предсказать, что сейчас скажет или сделает любой незнакомый ему человек.
   — Вы тоже это можете? — спросила Сурья у Ханумана. Тот утвердительно склонил голову.
   — Иногда признаки поддаются расшифровке. Но не кажется ли вам, что разменивать наше искусство на подобные мелочи — довольно глупое занятие?
   — Не могли бы вы показать что-нибудь прямо сейчас? — Возможность чтения лиц, как и сам Хануман, явно очаровали Сурью. Она нацелила свой костлявый пальчик через комнату. — Видите вон того высокого мужчину в коричневой форме?
   — Историка? Лысого?
   — Возможно, он действительно историк. Я еще не научилась разбираться в цветах ваших ученых. Можете вы сказать, о чем он думает?
   Хануман, держась очень прямо, посмотрел в ту сторону.
   Сурья и другие чувствуя силу его концентрации, следили не за историком, а за ним. Хануман, хотя и отзывался об искусстве чтения лиц с пренебрежением, втайне любил блеснуть своим талантом.
   — Он думает, что в доме Бардо собралось много опасных людей. Ощущение опасности, как всегда бывает, разрастается в мысль о том, что может грозить его жизни, и о бегстве из Города. Ее сменяет покаянное сознание собственной трусости. Ему хотелось бы верить, что Золотое Кольцо защитит Город от радиации Экстра, но по натуре он циник и большой трус, хотя о себе думает как о человеке благоразумном, «человеке на все времена». Как историк, он в курсе эмиграционной статистики. Он знает, что в Невернес прибывает вдвое больше людей, чем из него убывает, и не может себе этого объяснить. Он не совсем трезв — за этим он сюда и пришел. Ему кажется, что перед ним стоят глобальные вопросы, на которые он ищет ответа. Чем сильнее сомнение, тем настоятельнее потребность в вере. Что такое вера, как не отчаянная попытка убежать от сжигающего ум страха?
   Сурья кивнула, пораженная успехом Ханумана, а Данло, который тоже сосредоточился, глядя на историка, расхохотался.
   Легкая щекотка, возникшая в животе, так одолела его, что он трясся и захлебывался, точно юнец, впервые отведавший волшебных грибов.
   — Я не понял — тут какая-то шутка? — осведомился Бардо.
   — Нет… не шутка.
   — Что же тогда?
   Данло на миг прикрыл глаза и прислушался. Он сызмальства учился распознавать самые тихие звуки природы, а сегодня его слух был необычайно остер. Он даже через комнату слышал, как историк рассуждает о пути Рингесса и других религиях, и отличал его тонкий голос от всех остальных. Данло открыл глаза и сказал Хануману:
   — По-моему, он обсуждает вслух те самые вещи, о которых ты нам говорил.
   — Ты хочешь сказать, что наш цефик плутует? — спросил Бардо.
   — Я слышал, что цефики умеют читать по губам. — Данло улыбнулся Хануману. — Это входит в ваше искусство, да?
   — Разумеется. Губы — часть лица, разве нет? Есть ли лучший способ читать лица?
   — Значит, вы все-таки плутовали? — сказала Сурья. — Я так и думала, что чужие мысли прочесть невозможно.
   Хануман, снова поклонившись, окинул ее с ног до головы своими твердыми блестящими глазами.
   — Нельзя считать обманом то, что не считается таковым по закону. Однако… Видите вон ту женщину у дальней стены?
   Та, о которой он говорил, стояла в одиночестве перед настенной фреской, на ней была мешковатая кофта с капюшоном и плетеными завязками.
   — Она афазичка, — сказал Хануман. — Вы знаете, кто такие афазики, принцесса Лал? В Городе эта секта, пожалуй, уникальна. Они пользуются голосами, но языка у них нет. Они слышат, что им говорят, но слов не понимают. Они обрабатывают мозг своих детей, уничтожая в нем языковые центры. Не ужасайтесь так — они не монстры, как думает большинство. Они делают это, потому что считают слова помехой правильному восприятию реальности. Искажением реальности. Именно поэтому я и выбрал эту женщину. Она не может говорить ни с кем, потому что лишена этой способности. Она пришла сюда в надежде, что вы, просвещенные люди, соприкоснувшись с Мэллори Рингессом, нашли какой-то способ общаться напрямую, от сердца к сердцу, без слов. Но испытала разочарование. Она одинока, ей скучно, она не смогла связаться ни с кем из присутствующих. Она думает — вы знаете, что люди способны думать, даже если у них отняты слова — думает, что ей лучше уйти отсюда.
   — Вы меня не убедили, — сказала Сурья. — Если бы я знала что-то раньше об этих бедных афазиках, то сама могла бы догадаться обо всем, что вы сказали.
   Хануман бросил на нее взгляд, предвещающий недоброе.
   — Когда я шевельну пальцем вот так, афазичка выйдет из комнаты. — Он выждал пару секунд и слегка приподнял обтянутый перчаткой палец. Афазичка словно по сигналу, словно связанная с этим пальцем невидимой струной, выпрямилась и тяжелой, шаркающей походкой двинулась к выходу.
   — Бога ради, как ты узнал? Как ты это делаешь? — заволновался Бардо.
   — Я начинаю вам верить, — сказала Сурья. — Но это точно не очередной фокус? Эта афазичка, случайно, не ваша знакомая?
   Хануман улыбнулся своей скрытной улыбкой.
   — Следите вон за тем старым фантастом с огромным кадыком. По моему сигналу он кашлянет. — Хануман поднял палец, и фантаст действительно кашлянул.
   Так продолжалось и с другими. Хануман указывал на разных мужчин и женщин, предсказывая, что сейчас они кашлянут, потрут глаза, засмеются, нахмурятся, заговорят, начнут танцевать или отопьют из своих бокалов. Он поднимал палец, и люди исполняли все назначенное им, словно он был кукольником, дергающим за ниточки марионеток. Это была фантастическая, почти зловещая демонстрация искусства цефиков.
   Это убедило Сурью, что Хануман обладает редкостной силой, но принцесса пока отказывалась признать, что его власть распространяется и на нее.
   — Эти люди не подозревают, что вы за ними наблюдаете, — заявила она. — Вряд ли вам удастся прочесть что-то по лицу человека предупрежденного.
   — Например, по вашему, принцесса?
   — Допустим. О чем я сейчас думаю? — И она сморщилась, словно сушеный кровоплод, от усилия убрать со своего лица всякое выражение. — Можете вы мне это сказать?
   — Не надо, Ханум, — тихо сказал Данло. Игра Ханумана была ему ненавистна — он не выносил, когда к людям относились, как к роботам, чья жизнь запрограммирована заранее, но еще больше его угнетали гордыня Ханумана и ярость, горевшая в его глазах.
   — Должен ли я промолчать потому, что мой лучший друг об этом просит? — Хануман шагнул вперед так, что оказался в окружении Данло, Тамары, Бардо и Сурьи. Он явно наслаждался и тем, что находится в центре их внимания, и возможностью блеснуть. — Или потому, что моя этика не рекомендует высказывать человеку в лицо, о чем тот думает? А быть может, мне не нужно молчать, ибо настало время откровений? Думаю, Данло согласится — оно пришло. И Тамара тоже. Забудем же об осмотрительности, и позвольте мне быть откровенным. Пожалуйста, Данло, не смотри на меня так — для тебя это редкий шанс выяснить, что думают о тебе другие. Увидеть себя со стороны.
   Да, я знаю, тебе это безразлично, потому-то тебя все и любят. И боятся тебя. Все из-за твоей дикости, твоей детской души: ты слишком поглощен миром, чтобы думать о себе. А вот другие к себе не столь равнодушны. Возьмем принцессу Дал. Ей хочется верить, что эта дурацкая техника чтения лиц возможна, потому что она хочет разгадать тебя. Она о тебе думает с тех самых пор, как Бардо назвал твое имя. Ты беспокоишь ее. Одно твое имя ее оскорбляет. — Хануман повернулся от Данло к Сурье так резко, словно вел поединок по правилам своего боевого искусства, с твердым и острым как нож лицом. — Все зовут его Данло Диким, и вам, принцесса, хотелось бы знать, действительно ли он так дик. Заверяю вас, что это так. Он еще более дик, чем вы можете себе представить. Но куда может привести эта дикость, спрашиваете вы? Действительно ли он сын своего отца? Данло ви Соли Рингесс. Я сказал, что его имя вас оскорбляет, но не сказал, к какой его части это относится. Скажу теперь: Данло хоть и Рингесс, но не тот. Нуждается ли вселенная в другом Рингессе — или ей и одного слишком много? Вы сомневаетесь на это счет. Вы полны сомнений. Известно ли вам, что такое моментальность? Остановка времени? Вот в этот самый момент — остановите свои мысли и зафиксируйте их, как насекомых в янтаре. Вот оно! Если бы вы могли видеть свое лицо сейчас, когда вы по-настоящему верите. Вы думаете о Мэллори Рингессе и о том, что он совершил. О Золотом Кольце. Вы спрашиваете себя, как эта специфическая мысль, этот золотой образ мог отразиться на вашем лице. И еще один вопрос, который для вас страшнее смерти: не я ли внушаю вам эти мысли? Так каков же ответ? Запрограммированы наши мысли или мы обладаем свободой воли? Пожалуйста, не отводите глаз! Если вы это сделаете, то после будете мучиться вопросом, не я ли заставил вас это сделать. Как мучает вас вопрос о свободе человека. Что для человека возможно, а что нет? Мэллори Рингесс жизнь положил на то, чтобы раскрыть свои возможности. У кого еще хватит на это бесстрашия?
   Сделан ли Данло, которого мы все любим, как солнечный свет, из того же материала, что его отец? Вы молитесь, чтобы он был не такой, и боитесь, что он окажется таким. Страх — вот квинтэссенция души. Он влияет на все наши действия. Если Данло по-настоящему бесстрашен и дик, чего тогда ожидать от него? Что он может натворить, если точнее? Во что выльется его дикость? Вы задаете себе все эти вопросы, и ваша мысль все время движется по кругу. Позвольте мне разорвать этот круг и озадачить вас новой мыслью: кто из нас может сравниться дикостью с Данло? И зачем нам это может быть нужно?
   Тут Хануман умолк, глядя на Сурью и, очевидно, дожидаясь только удобного случая, чтобы снова пустить язык в ход.
   — Ну все, довольно, — сказал Бардо, обняв его за плечи. Он высился над Хануманом как гора. — Недаром же говорят: «Не вступай с цефиком в спор, иначе ты его возненавидишь».
   Но Сурья даже после всего сказанного не возненавидела Ханумана. Напротив — он совсем ее очаровал. Она, чью душу он обнажил при помощи своих зорких глаз и язвительного языка, смотрела на него, как на бога или скорее на сверхчеловека, поддерживающего личный контакт с областью божественного. Ее лицо выражало попеременно изумление, раболепие и конфуз оттого, что ее мысли выставили напоказ. Чтобы скрыть этот конфуз, она повернулась к Данло и стала лгать.
   — Вовсе я о вас не думала. — Ее смуглое побагровевшее лицо походило на уродливую маску неправды. — Не знаю, почему вашему другу вздумалось говорить такие вещи. Я все это время думала о рецепте курицы с карри, которую меня научила готовить мать. Я всегда любила блюда с карри, а все эти разоблачения просто обман.
   Данло потер шрам над глазом, взглянул на Тамару и улыбнулся. Его не так-то просто было смутить. Данло был влюблен и его переполняло острое ощущение жизни. Но он испытывал смущение за Сурью, хотя и очень желал бы, чтобы она осталась в Летнем Мире со своим карри и своими рабами. Он поклонился ей и сказал:
   — Хануман уже напомнил нам, что в игре без правил обмана быть не может. — Хануман устремил на него свой властный цефический взор, но, поскольку Данло перед ним глаз никогда не опускал, в конце концов отвернулся.
   Сурья потерла шею и вздохнула, смягченная, как видно, словами Данло.
   — Должна вам сказать, что против вашего имени ничего не имею. Вы же не виноваты в том, что родились на свет.
   — У каждого своя судьба, — сказал Данло.
   — И все мы наделены свободой воли. Ваш отец учил, что в конечном счете судьба и свобода воли — одно и то же.
   — Мне кажется, что у вас воля необычайно сильная.
   Сурья, просияв, впервые улыбнулась ему. Улыбка у нее, несмотря на тонкие губы и потемневшие от кофе зубы, была красивая. Данло подумалось, что эта непростая женщина, будь она более честной и не столь подверженной страху, могла бы претендовать на красоту шибуи, редкую среди жителей Города.
   — Вы не боитесь проявлять доброту к женщине, которая к вам была не слишком добра, — сказала она. — Возможно, вы и в самом деле бесстрашны.
   — Бесстрашных людей нет.
   — В этом по крайней мере Хануман был прав. Никто не свободен от страха — это условие человеческого существования. Но вы должны знать, что выход есть.
   — Если вы имеете в виду моего отца…
   — Когда Рингесс был еще человеком, — нетерпеливо прервала она, — он страдал от страха, как и все остальные, но нашел путь к освобождению.
   Бардо, явно довольный оборотом, который принял разговор, стукнул себя кулаком по ладони, так что кольца звякнули друг о друга.
   — Да, путь Рингесса — войти во вселенную богом и никогда не оглядываться в страхе назад.
   — Путь Рингесса — это освобождение от страданий, — сказала Сурья.
   — Верно. Рингесс указал нам путь к реальной свободе. — Голос Бардо гремел по всей комнате, и там внезапно настала тишина, к его неприкрытой радости — он всегда любил быть центром внимающей ему аудитории. — А единственная реальная свобода — это свобода бога.
   После момента полной тишины кто-то выкрикнул:
   — И каждый может стать богом.
   — Или Богом, — подхватил другой.
   — Дайте мне пару глотков каллы, и я увижу Бога.
   — Дайте мне три глотка каллы, и я стану Богом.
   — Не так-то это просто, — сказала стоявшая рядом с Бардо дородная женщина в голубой одежде эсхатолога. Ее звали Коления Мор, лорд Мор — она была Главным Эсхатологом Ордена. — По крайней мере для меня. Почему это так трудно — вспомнить?
   Бардо энергично потер руки, обвел взглядом лица своих гостей и весело пробасил:
   — Да, это дело трудное — так займемся же тем, что для нас и труд, и радость. Все знают, что Бардо самый ленивый в Городе человек, и раз уж я могу пить каллу и вспоминать Эдду, то и все могут. Теперь самое время. Я приглашаю всех, кто последние десять дней не занимался мнемоникой, в музыкальный салон. Сегодня с нами будет молодой цефик и его друг, Данло ви Соли Рингесс — сын Рингесса, который когда-нибудь тоже может стать Богом.
   Многие снова поклонились Данло, и у него от стыда защипало глаза. Хануман улыбнулся ему с насмешкой и сочувствием — а может быть, и с оттенком вызова.
   Когда Бардо и другие пошли к выходу, Тамара отвела Данло в сторону. Куртизанки, как известно, любят поговорить, но она хранила молчание во время всей его беседы с Сурьей и Хануманом.
   — Мне кажется, тебе следует быть осторожным с Хануманом ли Тошем.
   — Я всегда с ним осторожен. Друзья должны относиться один к другому бережно, правда?
   — И во время сеанса, пожалуйста, будь осторожен.
   — Разве вспоминать так опасно?
   — Достаточно опасно. Калла сама по себе опасный наркотик, но опаснее всего, по-моему, — это пытаться вспомнить, когда твоя душа охвачена огнем. Не позволяй Хануману отравлять себя своими сомнениями. Или своим отчаянием.
   — В эту ночь я далек от отчаяния, как никогда.
   — Я не смогу пойти с тобой. Мой последний сеанс был всего пять дней назад.
   — И ты еще не готова к следующему?
   — Я не уверена. Но даже если бы я была готова… Бардо раздает каллу как святое причастие — а никто ведь не причащается каждый день.
   — И напрасно, по-моему.
   — Извини меня.
   Данло поднес ее руки к губам и поцеловал, шокировав всех, кто это видел.
   — Пожелаем тогда друг другу спокойной ночи.
   — Мы можем встретиться снова через несколько дней, если хочешь.
   — Зачем ждать так долго?
   — После сеанса тебе захочется побыть одному.
   — Не могу себе представить, что мне этого захочется.
   — Прошу тебя, Данло…
   — Да?
   Люди шли мимо них, задевая их и стараясь не замечать близости, связывающей их. Данло коснулся лба Тамары, ища отражения мыслей в ее темных глазах.
   — Прошу тебя, будь осторожен с собой.
   Она поцеловала его в губы и попрощалась. Он вышел, не чуя под собой ног и не переставая думать о том, что она сказала.

Глава XVIII
КАЛЛА

   Приход наш и уход загадочны — их цели
   Все мудрецы земли осмыслить не сумели.
   Где круга этого начало, где конец,
   Откуда мы пришли, куда уйдем отселе? ^[5]

Омар Хайям

 
   Данло вслед за другими вышел в северную дверь солярия.
   Река одетых в шелка тел несла его по ярко освещенному коридору. Он смутно сознавал, что больше половины гостей остались позади, и слышал многочисленные жалобы на чрезмерную строгость Бардо. Большинство полагали, что желающих нужно допускать на сеансы каждые три дня, а горячие головы наподобие Джонатана Гура настаивали на ежедневных сеансах и даже на непрерывном процессе вспоминания Старшей Эдды.
   Но Бардо, видимо, управлял твердой рукой и взял с собой в северное крыло лишь десятую долю собравшихся. Включая Ханумана, шедшего рядом с Данло, их было тридцать восемь человек, все громко переговаривались. Данло показалось странным то, как этот шум пропадет, словно впитываясь в блестящие стены. В этом коридоре из органического камня все было странным: невероятные углы или отсутствие всяких углов, миллиарды крохотных световых ячеек, вделанных в стены, тишина, внезапно объявшая их и сопровождающая в глубину дома.
   Данло испытывал неуютное ощущение схождения вниз, хотя и видел, что пол в коридоре ровен. Пройдя мимо гостевых комнат с красивой мебелью и цветами, Бардо пробился сквозь ряды идущих и обнял Данло за плечи.
   — Жаль, что этому дому пришлось побывать в чужих руках, — сказал он.
   Весь остаток пути он говорил о пустяках, ни словом не упомянув об устроенном Хануманом представлении. Он рассказал Данло кое-что из истории дома. Орден владел им две тысячи лет, но после Войны Контактов, в период своего упадка, Коллегия Главных Специалистов ощутила вдруг острый недостаток средств и стала распродавать недвижимость, в том числе и дом Бардо. С тех пор его владельцами перебывали эталоны, хариджаны, пытавшиеся основать в Городе свое неофициальное посольство, снова эталоны и род богатых астриеров — они прожили здесь пятьсот лет, а потом подобрали себе новую планету для колонизации. Последним хозяином дома был торговый магнат, который никогда здесь не проживал и охотно уступил свою собственность Бардо.
   — Большая потеря для Ордена, — говорил тот. — Но если они потеряли, то я приобрел, а со мной и те, кто желает исследовать открытые отцом Данло возможности. До сих пор Орден всемерно затруднял эту задачу для таких, как я, искателей.
   — Возможно, Орден со временем поддержит вас, — сказал Данло.
   — Нет, паренек, вряд ли. — Бардо наклонился поближе к Данло и пророкотал вполголоса (дав заметить, что его дыхание очистилось от знакомого пивного аромата): — Хочешь знать правду о мнемониках? Как ни печально, лишь немногие из них сумели вспомнить Эдду полностью. И эти немногие должны будут уйти из Ордена, чтобы жить у меня и обучать новых мнемовожатых.
   — А как же другие мнемоники?
   — Они проголосовали, и третья их часть пришла к решению, что Старшей Эдды в действительности не существует и твой отец был лжецом, соблазнявшим людей верой в непостижимое. Для того якобы, чтобы вдохнуть в Орден новую жизнь. Еще одна треть рассматривает Эдду как ложную память, собрание мифов или вселенских архетипов, пересказ вечных истин, созданный нашими дурацкими мозгами.
   — А последняя треть?
   — Эти пребывают в нерешительности. Весь Орден занимает такую позицию относительно тайн, разгаданных твоим отцом. Варвары они все, вот что! Большинство, во всяком случае. По правде говоря, их куда больше занимает эта несчастная экспедиция в Экстр. Их просто заклинило на этом. Всякий, у кого есть хоть немного таланта и дальновидности, борется за то, чтобы войти во второй Орден при неизбежном разделе старого.
   У круглого входа в музыкальный салон Бардо задержался, положил руку Данло на плечо и многозначительно на него посмотрел. Пока остальные проходили внутрь, он сказал:
   — Ты тоже захочешь отправиться в Экстр, Паренек, и я тебя понимаю. Будь я моложе, я сам бы туда полетел. Мы живем в апокалиптические времена, ей-богу, но у нас есть дела куда важнее каких-то взрывающихся звезд.
   — Мое дело вам известно.
   — Алалои? Пять лет прошло — ты еще не забыл, что их ожидает?
   — Забыл?
   — Ну да, конечно, я вижу, что не забыл. Возможно, даже чересчур хорошо помнишь. Что ж, я надеюсь, ты найдешь средство от чумного вируса, если полетишь в Экстр.
   Данло надавил на свой шрам — сильно, до самой кости.
   — А я надеюсь, что вы отыщете Эдду.
   — Коления Мор, увы, сказала правду — большинству людей трудно вспомнить Старшую Эдду.
   — Ну а вам? Вы вспомнили?
   — Ты всегда задаешь такие сложные вопросы, паренек.
   — Неужели? — улыбнулся Данло.
   — Конечно. Да, я вспомнил кое-что. — Бардо постучал по своему массивному лбу. — Нечто чудесное. Стал бы я брать на себя все эти хлопоты и покупать этот чертов дом, если бы не вспомнил то, что вполне можно назвать Старшей Эддой?
   — Кто-то может сказать… могу я быть откровенным, Бардо?
   — А это необходимо? Ну ясно — откровенность у вас в роду.
   — Кто-то может сказать, что вам просто нужна власть. Или слава. Или даже — женщины…
   — Женщины? Это верно, их всегда влечет к таким мужчинам, как я. Словно бабочек к огню. Да, я люблю красивых женщин — а кто не любит? Но меня привлекает и другое — я ищу чуда, если говорить напрямик. Жизнь сложна, не так ли? Кошмарно сложна, как говаривал твой отец.
   — Вы тоже человек сложный.
   — Глубокий и страстный, — согласился Бардо.
   — А человек больших страстей должен вершить большие дела, да?
   — Правильно понимаешь.
   Данло, склонив голову, улыбнулся, и они оба расхохотались. Бардо снова обнял Данло и похлопал его по спине.
   — Ей-богу, я рад, что вижу тебя снова!
   — А я рад, что вы вернулись.
   Бардо, продолжая смеяться, вытер заслезившиеся глаза. Одна слезинка случайно упала на платиновое кольцо с голубовато-розовым опалом, и Бардо размазал соленую каплю по камню.
   — Я всегда любил драгоценности, а вот пилотские кольца, должен признаться, терпеть не мог. Черный — такой мрачный цвет, совсем не подходящий для алмаза. Кстати, ты все еще носишь отцовское кольцо?
   Данло вытянул из-под ворота камелайки серебряную цепочку, подаренную ему Бардо пять лет назад. На ней висело черное алмазное кольцо.
   — Да, оно самое. — С этими словами Бардо достал из кармана стальную пригласительную карточку и показал Данло. Голограмма из двух переплетенных колец, золотого и черного, ярко выделялась на стали и как будто вращалась. Черное кольцо явно было задумано как пилотское. — Люди нуждаются в символах, сам понимаешь.
   Данло, уловив проблеск печали в мокрых глазах Бардо, спросил:
   — Может быть, мне вернуть вам кольцо? Если вы хотите, чтобы оно было у вас… это ведь обыкновенное пилотское кольцо, правда?
   Бардо поколебался какой-то миг, глядя на кольцо, зажатое в руке у Данло, вздохнул и сказал:
   — Нет, пусть оно останется у тебя. Только храни его как следует — я не хочу, чтобы оно потерялось.
   Данло снова спрятал кольцо под камелайку и увидел, что все в комнате уже заняли свои места.
   — Они ждут нас, — сказал он.
   — И не только они, — опять засмеялся Бардо.
   — О чем это вы?