Страница:
«А я чуть не убил то, что убивать нельзя, — подумал Данло, — почему?»
Целую вечность он размышлял обо всем, что знал, о шайде и о странностях этого мира. Потом он зажал шакухачи в руке, закрыл глаза, и темный прилив неизвестного похоронил его под собой.
Глава III
Данло по-своему очень повезло, что первые, кого он встретил, это были Старый Отец и его ученики. Небывалый Город, чье настоящее имя Невернес, может быть холоден, суров и негостеприимен для многих странников, ищущих в нем свою судьбу. Невернес условно делится на четыре района, и Зоосад, где Данло выбрался на сушу, самый негостеприимный из всех, по крайней мере для человека. Участки даргинни, файоли и элиди — в которых из этих инопланетных, не по-людски пахнущих поселений мог бы он найти приют? То, что скутари убивают и едят людей, конечно, неправда, но дружелюбием и сострадательностью эти червеобразные каннибалы тоже не отличаются. Если бы Данло добрел через Даргиннийские Пески до поселка скутари, он увидел бы там многочисленные, собранные в грозди ячейки, а в каждой прозрачной восковой ячейке высотой в человеческий рост — глаза скутарийских личинок, следящие за каждым прохожим. Данло нипочем не нашел бы дорогу в лабиринте их улиц. Там он, вероятно, и замерз бы, а если бы голод помутил его разум и он дерзнул бы проткнуть стенку ячейки своим копьем, он задохнулся бы в облаке угарного газа. Вот тогда бы скутари уж точно его съели целиком, с костями и ногтями. Эти своеобразные существа убеждены, что мясо не должно пропадать — более того, полагают своим священным долгом принять дар, который посылает им судьба.
Старый Отец доставил Данло к себе домой — вернее сказать, велел своим ученикам принести его туда. Фравашийские Отцы — Наименьшие, Неосуществленные и Старые — избегают каких бы то ни было физических усилий, считая, что подобный труд ниже их достоинства, и в этом Старый Отец был типичным представителем своего вида. Он любил думать, любил учить, а больше всего любил учить людей, как надо думать. Это было смыслом его существования — по крайней мере в ту последнюю, зимнюю фазу его жизни. В учительстве он находил радость. Как все Старые Отцы, он жил вместе со своими учениками в одном из просторных круглых домов в самом сердце Квартала Пришельцев. (Фраваши — единственные инопланетяне, живущие вне Зоосада, и это уникальное явление. Только они живут с человеком бок о бок — фактически людей в этом районе гораздо больше, чем фраваши.)
Дом Старого Отца стоял на самом краю Городской Пущи, самого большого в Городе лесопарка. Дом был каменный, одноэтажный, расходящийся концентрическими кругами от центрального помещения, которое Старый Отец называл своей думной комнатой. В городе тесно сбившихся вместе шпилей и башен, где место ценится дорого, такие дома — большая роскошь, но эта роскошь необходима. Фраваши никогда не войдут в жилище, где другие ходят у них над головой. Одни говорят, что это единственное фравашийское суеверие, другие же указывают, что все фравашийские дома венчает прозрачный купол и что вид неба, дневного и ночного, — неотъемлемая часть их образа жизни.
Почти никто не сомневается в том, что и сами фраваши составляют неотъемлемую часть жизни Города — а значит, и Ордена. Три тысячи лет назад пилоты Ордена Мистических Математиков и Других Искателей Несказанного Пламени пересекли яркий галактический рукав Стрельца и основали город Невернес, а двести лет спустя в Город Света явились первые фраваши, чтобы преподать людям ментальную технику холлинга, ши и остраннение. Их учение позволило Ордену достигнуть больших высот, руководствуясь девизом: познавать, странствовать, просвещать, начинать. Но вот вопрос: многое бы познали пилоты — а также цефики, экологи и другие специалисты, — если бы не уроки фраваши? Никто не отрицает, что фраваши снабдили Орден великолепнейшими умственными орудиями, но многие полагают, что их учение высохло и устарело, словно выжатый кровоплод.
Эпоха фраваши кончилась два тысячелетия назад, утверждают скептики, а фравашийская деревня с ее приземистыми домами — всего лишь анахронизм, который следует сровнять с землей. К счастью для фраваши (и для всего прочего населения Города, включая мальчика, которого прозвали Данло Диким), правители Ордена, решающие все городские дела, дорожили анахронизмами.
Данло поместили в комнату рядом с думной палатой Старого Отца. Она, как и комнаты всех учеников, была обставлена очень скромно. Полированный деревянный пол не застилали ни ковры, ни шкуры, неоштукатуренные стены были сложены из гладко обтесанных гранитных кубов. В закругленной нише под потолочным окном стоял низкий спальный помост. Данло пролежал там много дней, поправляясь после своего путешествия.
Пока он был еще без сознания, Старый Отец пригласил криолога и резчика, которые отогрели обмороженные ноги Дйнло и слой за слоем восстановили поврежденную ткань. Когда содержащаяся в организме влага превращается в кристаллики льда, она расширяется и разрывает клетки, особенно тонкую сеть капилляров, необходимых для кровообращения, из чего следовало, что помощь Данло оказали как нельзя более вовремя. Резчик, меланхолический уроженец одного из искусственных миров Камиллы Люс, отвел Старого Отца в сторону и сказал ему: — У мальчика дистрофия непонятного происхождения. Вы сказали, что он говорит на каком-то неизвестном языке — значит, в Городе он явно чужой. Возможно, его родители умерли и он не знал, что здесь кормят бесплатно. Или же он аутист — эти бедолаги нередко умирают от голода. Я введу ему в кровь питательные вещества, а когда он очнется, начинайте его кормить — сначала соками, затем фруктами, крахмалами и всем, что он захочет.
Думаю, он поправится быстро, хотя…
Старый Отец стоял в ногах у Данло и слушал резчика со свойственным фраваши вниманием. Не дождавшись продолжения, он спросил:
— Ах-х, есть какие-то проблемы?
— Я должен показать вам кое-что. — Резчик откинул одеяло и продемонстрировал Старому Отцу обрезанный член Данло с разноцветными шрамами, покрывающими его сверху донизу. — Это сделано недавно, не более полугода назад. Возможно, мальчик повредился рассудком и сам себя искромсал, или же… в этом городе полным-полно сект разного толка, не так ли? Я ни разу не видел ничего подобного, но это еще не показатель. Я слышал, что мальчик пытался убить вас каким-то архаическим оружием — копьем, кажется? Нет, не говорите ничего — будем считать, что это только слухи. Однако будьте осторожны, почтенный. Я не цефик, но всякому видно, какой у этого мальчика дикий облик. Его, кажется, так и зовут — Данло Дикий?
Данло очнулся в тот же день, но всю следующую десятидневку только и делал, что отлеживался, ел и спал. Ученики приносили ему миски с наваристым мясным супом, фрукты и хлеб на мозаичных блюдах, привезенных Старым Отцом из его родного мира. Сказать Данло ничего не мог, но хлопот с ним хватало — мало кто способен съесть больше, чем голодный алалой, и Данло, не будучи алалоем генетически, тоже привык наедаться впрок. Он поглощал ягоды йау со сливками, поджаренные снежные яблоки и кровоплоды. Он впервые попробовал пшеничные хлопья и другую диковинную пищу Цивилизованных Миров. Ему нравилось все, что он ел, даже тошнотворно-сладкий фрукт в желтой кожуре, называемый бананом. Он ел и думал о случившемся, и вновь зарывался с туго набитым животом в восхитительно теплую постель, казавшуюся ему самым чудесным из всех чудес цивилизации.
Матрас был мягкий, но упругий, и от него хорошо пахло, а застилали его не привычные Данло меха, а нечто, сплетенное из многих тысяч волокон шегшеевой шерсти в изделие, которое один ученик Старого Отца назвал простыней. Данло не мог представить себе женщину, способную сплести такую вещь. На это, должно быть, ушла уйма времени. Коричневое с белым одеяло, тоже сплетенное из шегшеевой шерсти, было не такое мягкое, как простыня, но и к нему хорошо было прижиматься лицом, свернувшись и засыпая в сладко убаюкивающем тепле.
Но время шло, и довольство Данло стало сменяться множеством сомнений и тревог. В голове у него прояснилось, и неестественность его новой жизни беспокоила его. Поведение посещающих его учеников казалось необъяснимым. Где они готовят еду, которую приносят ему? И чье мясо он ест? Ему нужно было знать имена животных, поделившихся с ним своей жизнью, чтобы помолиться за них. Неужели эти люди не понимают таких простых вещей? И сколько, собственно, человек живет в этой чудовищной каменной хижине? Он насчитал еще шесть учеников, кроме тех, кого встретил на берегу, — четверо из них были женщины. Неужели все они — одно племя? У одних жильцов дома лица белые, точно брюхо палтуса, другие вроде того черного, что был на берегу, должно быть, сильно обгорели. Всем им на вид столько же лет, сколько его приемным родителям, хотя по этим бледным городским лицам трудно определить возраст. Где у этого странного племени старики? Где дети? Почему в глубине этой хижины не слышно плача грудных младенцев?
Старый Отец навещал его трижды, и каждый раз Данло удручала собственная неспособность определить, человек это или зверь. У человека никак не могло быть такого маленького черного носа, таких длинных и гибких конечностей, такого строения лица и губ. У зверя не могло быть таких солнечных, горящих умом глаз. И ни человек, ни зверь не могли иметь таких здоровенных органов, которые болтались у Старого Отца: между ног. Мошонки не было видно (должно быть, ее скрывал длинный белый мех на животе), зато член был громадный и притом двойной. Как у всех фраваши мужского пола, он представлял собой две трубки, одна поверх другой. Старый Отец не пользовался одеждой и не старался стать так, чтобы скрыть от других это примечательное зрелище. Прикрытый только своим блестящим мехом, он демонстрировал презрение к человеческой стыдливости.
— Данло, — говорил он своим мелодичным голосом, — Данло Дикий, давай поиграем на шакухачи.
Без лишних слов он показывал Данло, чтобы тот достал бамбуковую флейту из-под подушки, где она хранилась, и учил его зажимать пальцами отверстия вдоль ее ствола и дуть в костяной мундштук. Данло выучился играть очень быстро, и Старый Отец перестал приходить к нему, чтобы посмотреть, что Данло будет делать дальше. (Фраваши не любят учить чему-то. Вся их культура развивалась так, чтобы найти способ обучения, а не предметы. Непереводимое фравашийское слово, обозначающее процесс обучения, значит примерно «путь».) Чистые ноты и коротенькие мелодии, которые Данло извлекал из этой флейты, при всей своей простоте и безыскусности имели над ним необъяснимую власть. Музыка будоражила и в то же время успокаивала его. После множества длинных вечеров, в которые он смотрел на звезды через окно в потолке и играл на флейте, он решил, что музыка успокаивает его именно потому, что будоражит. Она, как одинокий крик Агиры, взывала к его дикой душе и пробуждала в нем бурную радость жизни.
Играя, он сознавал, как велики его возможности. Лишь в этом приподнятом состоянии он мог отрешаться от своих повседневных тревог и внимать священной музыке Песни Жизни, поющей в его крови. Чистые тона флейты напоминали ему об аль-тйиранга митьина, сон-времени, и часто уводили его туда.
Как подраненная птица, ищущая убежища на горном выступе, он оставался в сон-времени, пока снова не обретал самого себя. Это было опасно, ибо развивало в нем вкус к бесконечному — каково после этого было возвращаться в будничный Мир снега, слякоти и боли? Нужно уделять какое-то время этому, чтобы просто жить. Где-то в конце ноты, когда она переходит в жидкий свет, должны быть равновесие и гармония, должна быть халла. Да, играть на шакухачи было опасно, а искать халлу еще опаснее, но ему нравилась опасность такого. Мало кому доводится так хорошо узнать себя в ранней юности. Но Данло это удалось, и понемногу он стал наслаждаться не только музыкой, но и ошеломляющими открытиями своего нового мира. Одна из женщин — с золотистыми волосами, которую, кажется, звали Файет — учила его есть при помощи палочек. Его неуклюжесть в обращении с ними не смущала Данло. В присутствии любопытных учеников, которые часто навещали его, он откладывал палочки в сторону и черпал хлопья прямо руками, а после вытирал руки о лицо.
Видно, с цивилизованными людьми что-то не так, раз они боятся прикасаться к еде руками, словно им необходимо отделить себя от того, что прежде было живым. Притом они не знают самых простых вещей. К его комнате примыкала другая, совсем маленькая. Каждое утро он заходил в эту клетушку, присаживался на корточки и испражнялся через дырку в полу посредством диковинной чаши, называемой унитазом. Он и мочился туда, и это было очень досадно. Унитаз почти что примыкал к северной стене, и очень трудно было справлять нужду, втиснувшись в промежуток между ними, но ему приходилось стоять именно так, чтобы мочиться на юг. Неужели строители этой комнатушки не знали, что мужчина всегда должен мочиться на юг? Как видно, нет. И что происходит с нечистотами, когда они падают в дыру? Как они возвращаются в мир? Может, там в глубине живут какие-то животные, поедающие их?
Несмотря на сотню таких же сомнений, он быстро прибавлял в весе и скоро уже смог ходить без труда. Это удивляло его — ведь он ожидал, что пальцы у него на ногах почернеют.
Ему дали понять, что из комнаты выходить нежелательно, и он мерил ее шагами вдоль и поперек, а то и бегал, чтобы сжечь избыток сытной еды, поскольку еще во многом оставался мальчишкой. Кто-то дал ему пару меховых шлепанцев, и он обнаружил, что в них можно скользить по гладкому полу, как по мокрому льду. Этим он занимал себя, когда не играл на шакухачи, но наконец одиночество и любопытство совсем одолели его. Он понимал, что поступит неприлично, выйдя из своей комнаты вопреки желанию старших, но разве Старый Отец и его семья не поступали еще более неприлично, оставляя гостя одного?
Однажды вечером, когда все другие, как он полагал, улеглись спать, Данло отправился исследовать дом. Шлепанцы и наброшенное на плечи одеяло составляли весь его наряд. Его грязные меха, разумеется, сожгли, а новой одежды ему не дали. Ему не приходило в голову, что из комнаты его не выпускают именно потому, что стесняются его наготы. Никаких других препятствий, мешающих его выходу, не было. Фраваши не признают дверей в своих жилищах, и Данло без препон вышел в узкий полукруглый коридор. С одного конца доносились ритмичные звуки, похожие на пение, в другом стояла тишина и пахло раздавленными сосновыми иглами. Данло пошел на этот сосновый запах, который с каждым шагом становился все сильнее. Стены коридора были сложены из шестиугольных гранитных блоков, ледяных на ощупь и усиливающих слабый шорох его шлепанцев по полу. Холодные светящиеся шары, расположенные через каждые двадцать футов, горели разноцветными огнями. Данло дивился их красным и голубым переливам — чего доброго, он мог бы сунуть руку в один из шаров и поплатиться за это жизнью, но они висели высоко, и ему не удавалось достать до них даже концом шакухачи. Следуя за световыми шарами, он шел по спирали коридора к центру дома.
Этот маршрут привел его к думной комнате Старого Отца.
Тот сидел на фравашийском ковре точно посередине, но Данло не сразу заметил его, пораженный разнообразием многочисленных диковин. Никогда еще он не видел столько вещей разом: вдоль круглых стен располагались деревянные сундуки, арфы, старинные книги, компьютерные шлемы, динамики и горки с образцами скульптуры пятидесяти различных рас. На полках лежало сто шесть музыкальных инструментов, большей частью инопланетных. Ковры устилали весь пол, кое-где заходя один на другой и создавая путаницу узоров. В огромных глиняных горшках стояли растения иных миров. У Данло глаза разбежались от этого изобилия, столь не соответствующего остальной обстановке дома (как ни мало он был с ней знаком). Многие придерживаются мнения, что фраваши следует жить с той же скромностью, которой они требуют от своих учеников, но сами фраваши его не разделяют. Они вещисты специфического рода и собирают вещи не ради престижа или накопления, а скорее в помощь мышлению.
— Данло, — мелодично прозвучало из глубины комнаты, — ни лурия ля, ни лурия мансе ви алалои, Данло Дикий, сын Хайдара.
Данло, дернув головой, изумленно уставился на Старого Отца, который как будто нисколько не удивился, увидев его здесь.
Впрочем, фраваши, даже когда их что-то удивляет, стараются сохранять состояние заншина, или расслабленной собранности.
Так они встречают всякую неожиданность или опасность.
— Шанти, — машинально ответил ему Данло традиционным приветствием своего народа. И потряс головой, не понимая, откуда человек-зверь знает эти слова. — Шанти, почтенный. Мир тебе. Я думал, что ты не знаешь человеческой речи.
Старый Отец знаком пригласил Данло сесть на ковер напротив него. Данло сел, поджав под себя ноги, и провел пальцами по толстому ворсу: мозаичный узор из черных и белых птиц — или крылатых зверей — завораживал его.
— Ох-хо. За эти десять дней, пока ты выздоравливал, я выучил твой язык.
Сам Данло не слишком успешно усваивал язык цивилизованных людей — да и как он мог понять все эти странные слова и сложить их в нечто осмысленное?
— Разве это возможно? — спросил он.
— Для человека нет, по крайней мере без импринтинга. Но фравашийским Отцам языки и манипуляция даются легко, ах-ха! А в лингвистических архивах Академии хранятся записи многих архаических и утерянных языков.
Данло захлопал глазами. Старый Отец, хоть и говорил на человеческом языке, языке Песни Жизни, пользовался странными и непонятными словами. Данло стало тошно от этого мира, потерявшего всякий смысл.
— Что такое импринтинг? И Академия? И где все остальные — тот черный человек, что держал меня на берегу, женщина с золотистыми волосами? Где моя одежда? Мое копье? В каждой ли хижине Небывалого Города есть ванная? Что заставляет воду течь по трубе и выливаться в чан? Откуда она бежит? Как нагревается? И что такое «фраваши»? Ты человек или зверь? И где…
Старый Отец тихо засвистел, прерывая его. Фраваши — самые терпеливые создания во вселенной, но они любят, чтобы беседа шла своим чередом.
— Ах-х, я знаю, что у тебя много вопросов. Как и у меня.
Давай же ответим по порядку на самые главные, не отвлекаясь на мелкие. Умение переключаться — не самая сильная сторона человеческого разума. Начнем с того, что я — фраваши из клана Верных Мысливцев, с планеты Фравашия, как называют ее люди. Фактически я животное, как и ты. Правда, человек на всех своих языках всегда отделяет себя от прочего животного мира.
Данло кивнул, хотя и подумал, что Старый Отец недостаточно хорошо усвоил единственный язык, на котором подобает говорить человеку. Конечно же, человек — это животное, и суть Песни Жизни как раз в том, что она связывает его со всем живым в мире. Но на человека нельзя охотиться, и только он один предвидит великое путешествие по ту сторону дня.
Он молится за души зверей, которых убивает, а звери за него не молятся.
— Ты фраваши? Из другого мира? С другой звезды? Так это правда, что на небе горят огни и среди них тоже есть жизнь?
— Все так. Жизнь есть на многих планетах. Как так вышло, что ты этого не знаешь?
Данло вспыхнул от стыда и стал ковырять ковер, поняв вдруг, как мало он знает по сравнению с другими.
— Откуда ты, Данло?
Тихим, прерывающимся от горестных воспоминаний голосом Данло рассказал старому фраваши о своем путешествии по морскому льду. Он не упомянул, однако, о медленном зле и о гибели своего народа, боясь, что Старый Отец узнает, что деваки коснулась шайда.
Старый Отец выслушал его с закрытыми глазами, а после возвел их к потолку. Данло подумалось, что мысли у фраваши работают как-то странно — они мечутся, как стая китикеша, преследуемых снежной совой, слетаясь и разлетаясь без предупреждения.
— Ах-х. Замечательная история, — помолчав, сказал Старый Отец.
— Прости, что я поднял на тебя копье, почтенный. Я чуть не убил тебя, и это было бы очень дурно, потому что ты разумен, как человек.
— Спасибо. Разумен, как человек! Ничего себе комплимент.
— Не за что, — ответил Данло совершенно серьезно. Он еще не умел понимать фравашийский сарказм и в наивности своей принимал все слова за чистую монету. — Мне правда кажется, что ты столь же разумен, но на берегу ты даже не попытался защитить себя. И даже не испугался как будто.
— Ты в самом деле убил бы меня?
— Я был очень голоден.
— Ох-хо! Есть одно старое-старое правило: даже если ты хочешь убить меня, мне тебя убивать нельзя. Правило ахимсы [2].
Лучше умереть самому, чем убить кого-то. Так, все так: никогда не убивай и не причиняй вреда другому, даже в мыслях.
— Но, почтенный, ведь животные и созданы для того, чтобы на них охотиться. Если ты голоден, убивать можно — даже животные это знают.
— Правда?
Данло серьезно кивнул.
— Если никого не убивать, в мире разведется слишком много зверей, а потом их совсем не станет, потому что все умрут от голода.
Старый Отец, ненадолго закрыв глаза, посмотрел на полку с деревянными флейтами, похожими на шакухачи Данло, и сказал:
— Данло Дикий. Если ты действительно жил у алалоев, это имя хорошо тебе подходит.
— Я родился в племени деваки.
— Я слышал о деваки. Они алалои, как и все живущие на западе племена, верно?
— Зачем бы я стал тебе лгать?
Старый Отец улыбнулся.
— Известно, что предки алалоев, прибыв в этот мир, изменили свои тела по образу очень древней ветви первобытного человека — неандертальцев.
— Неандертальцев?
— Алалои такие же волосатые, мускулы и кости у них крепкие, как дерево йау, а лица — как гранитные утесы. Извини, если я позволю себе заметить, что ты на неандертальца не слишком похож.
Данло не понял, как это возможно — изменить свое тело. И разве деваки рождены не в этом мире? Разве не вышли они из Великого Чрева Времени в первое утро мира? Но он не мог отрицать, что деваки выглядят именно так, как говорит Старый Отец.
— Мои отец и мать были из Небывалого Города, — сказал он. — Они приехали на Квейткель, и я там родился. Потом они умерли, а меня усыновили Хайдар и Чандра.
Старый Отец кивнул и вежливо улыбнулся. Улыбаться для фраваши столь же естественно, как и дышать, но человеческая привычка кивать в знак согласия далась им с большим трудом.
— Сколько тебе лет, Данло?
Данло сказал, что тринадцать, но потом вспомнил, что глубокой зимой, где-то в пути, ему уже исполнилось четырнадцать, и поправился.
— Разве может четырнадцатилетний деваки вот так уехать от своих родителей?
Данло снова покраснел от стыда. Он не хотел говорить, как умерли его родители. Он распахнул наброшенное на плечи одеяло и сказал:
— Я обрезан, видишь? Значит, я мужчина. А мужчина может путешествовать везде, когда приходит нужда.
— Мужчина, говоришь? Каково же это — быть мужчиной в столь юном возрасте?
— Это только мужчине известно, — пошутил Данло, а потом подумал и добавил: — Тяжело, очень тяжело.
Он улыбнулся Старому Отцу, который молча и с пониманием улыбнулся ему в ответ. Данло не мог представить себе улыбки добрее этой. Сидеть со Старым Отцом было почти так же хорошо, как у мигающих горючих камней в холодную ночь.
Однако было в нем и нечто другое, не поддающееся определению и, может быть, вовсе не утешительное. Понимание Старого Отца порой причиняло Данло беспокойство, словно палящее солнце ложной зимы. Но потом оно ослабевало, включая Данло в свой круг лишь как один из предметов обстановки комнаты, и ум Старого Отца отдавал холодом, как ледник.
— Ох-хо, Данло Дикий, я должен сказать тебе кое-что. — Старый Отец сплел свои длинные пальцы и оперся на них подбородком. — Твоя история вызовет много сомнений. Будь осторожен, рассказывая о себе.
— Почему я должен быть осторожен? Ты думаешь, я солгал тебе, но это не так. Правда есть правда. Разве я сатинка, чтобы лгать просто так, для удовольствия? Нет, я не лжец.
Теперь мне пора поблагодарить тебя за гостеприимство и продолжить свое путешествие.
Он хотел встать, но Старый Отец надавил рукой ему на плечо.
— Посиди еще. Хо, хо! Я слышу, что ты говоришь правду, но другие такой способностью не обладают. И даже слышать правду не то же самое, что знать ее.
— Что ты говоришь?
Старый Отец протяжно свистнул и сказал:
— Тебе трудно будет понять. Скажем так: настоящую память человека можно выбросить и вставить ему другую, ложную.
Целую вечность он размышлял обо всем, что знал, о шайде и о странностях этого мира. Потом он зажал шакухачи в руке, закрыл глаза, и темный прилив неизвестного похоронил его под собой.
Глава III
ШАВЕРИНГ
Темный Бог боялся, что фраваши когда-нибудь увидят вселенную такой, как она есть, и смогут бросить ему вызов. Поэтому он поместил в каждого из них орган, называемый главер, искажающий восприятие и заставляющий принимать иллюзию за реальность.
— Насколько действенен этот главер? — спрашивает Неосуществленный Отец.
— Ступай и посмотрись в зеркало, — отвечает ему Первый Наименьший Отец, — и ты увидишь, насколько он действенен.
Фравашийская притча
Данло по-своему очень повезло, что первые, кого он встретил, это были Старый Отец и его ученики. Небывалый Город, чье настоящее имя Невернес, может быть холоден, суров и негостеприимен для многих странников, ищущих в нем свою судьбу. Невернес условно делится на четыре района, и Зоосад, где Данло выбрался на сушу, самый негостеприимный из всех, по крайней мере для человека. Участки даргинни, файоли и элиди — в которых из этих инопланетных, не по-людски пахнущих поселений мог бы он найти приют? То, что скутари убивают и едят людей, конечно, неправда, но дружелюбием и сострадательностью эти червеобразные каннибалы тоже не отличаются. Если бы Данло добрел через Даргиннийские Пески до поселка скутари, он увидел бы там многочисленные, собранные в грозди ячейки, а в каждой прозрачной восковой ячейке высотой в человеческий рост — глаза скутарийских личинок, следящие за каждым прохожим. Данло нипочем не нашел бы дорогу в лабиринте их улиц. Там он, вероятно, и замерз бы, а если бы голод помутил его разум и он дерзнул бы проткнуть стенку ячейки своим копьем, он задохнулся бы в облаке угарного газа. Вот тогда бы скутари уж точно его съели целиком, с костями и ногтями. Эти своеобразные существа убеждены, что мясо не должно пропадать — более того, полагают своим священным долгом принять дар, который посылает им судьба.
Старый Отец доставил Данло к себе домой — вернее сказать, велел своим ученикам принести его туда. Фравашийские Отцы — Наименьшие, Неосуществленные и Старые — избегают каких бы то ни было физических усилий, считая, что подобный труд ниже их достоинства, и в этом Старый Отец был типичным представителем своего вида. Он любил думать, любил учить, а больше всего любил учить людей, как надо думать. Это было смыслом его существования — по крайней мере в ту последнюю, зимнюю фазу его жизни. В учительстве он находил радость. Как все Старые Отцы, он жил вместе со своими учениками в одном из просторных круглых домов в самом сердце Квартала Пришельцев. (Фраваши — единственные инопланетяне, живущие вне Зоосада, и это уникальное явление. Только они живут с человеком бок о бок — фактически людей в этом районе гораздо больше, чем фраваши.)
Дом Старого Отца стоял на самом краю Городской Пущи, самого большого в Городе лесопарка. Дом был каменный, одноэтажный, расходящийся концентрическими кругами от центрального помещения, которое Старый Отец называл своей думной комнатой. В городе тесно сбившихся вместе шпилей и башен, где место ценится дорого, такие дома — большая роскошь, но эта роскошь необходима. Фраваши никогда не войдут в жилище, где другие ходят у них над головой. Одни говорят, что это единственное фравашийское суеверие, другие же указывают, что все фравашийские дома венчает прозрачный купол и что вид неба, дневного и ночного, — неотъемлемая часть их образа жизни.
Почти никто не сомневается в том, что и сами фраваши составляют неотъемлемую часть жизни Города — а значит, и Ордена. Три тысячи лет назад пилоты Ордена Мистических Математиков и Других Искателей Несказанного Пламени пересекли яркий галактический рукав Стрельца и основали город Невернес, а двести лет спустя в Город Света явились первые фраваши, чтобы преподать людям ментальную технику холлинга, ши и остраннение. Их учение позволило Ордену достигнуть больших высот, руководствуясь девизом: познавать, странствовать, просвещать, начинать. Но вот вопрос: многое бы познали пилоты — а также цефики, экологи и другие специалисты, — если бы не уроки фраваши? Никто не отрицает, что фраваши снабдили Орден великолепнейшими умственными орудиями, но многие полагают, что их учение высохло и устарело, словно выжатый кровоплод.
Эпоха фраваши кончилась два тысячелетия назад, утверждают скептики, а фравашийская деревня с ее приземистыми домами — всего лишь анахронизм, который следует сровнять с землей. К счастью для фраваши (и для всего прочего населения Города, включая мальчика, которого прозвали Данло Диким), правители Ордена, решающие все городские дела, дорожили анахронизмами.
Данло поместили в комнату рядом с думной палатой Старого Отца. Она, как и комнаты всех учеников, была обставлена очень скромно. Полированный деревянный пол не застилали ни ковры, ни шкуры, неоштукатуренные стены были сложены из гладко обтесанных гранитных кубов. В закругленной нише под потолочным окном стоял низкий спальный помост. Данло пролежал там много дней, поправляясь после своего путешествия.
Пока он был еще без сознания, Старый Отец пригласил криолога и резчика, которые отогрели обмороженные ноги Дйнло и слой за слоем восстановили поврежденную ткань. Когда содержащаяся в организме влага превращается в кристаллики льда, она расширяется и разрывает клетки, особенно тонкую сеть капилляров, необходимых для кровообращения, из чего следовало, что помощь Данло оказали как нельзя более вовремя. Резчик, меланхолический уроженец одного из искусственных миров Камиллы Люс, отвел Старого Отца в сторону и сказал ему: — У мальчика дистрофия непонятного происхождения. Вы сказали, что он говорит на каком-то неизвестном языке — значит, в Городе он явно чужой. Возможно, его родители умерли и он не знал, что здесь кормят бесплатно. Или же он аутист — эти бедолаги нередко умирают от голода. Я введу ему в кровь питательные вещества, а когда он очнется, начинайте его кормить — сначала соками, затем фруктами, крахмалами и всем, что он захочет.
Думаю, он поправится быстро, хотя…
Старый Отец стоял в ногах у Данло и слушал резчика со свойственным фраваши вниманием. Не дождавшись продолжения, он спросил:
— Ах-х, есть какие-то проблемы?
— Я должен показать вам кое-что. — Резчик откинул одеяло и продемонстрировал Старому Отцу обрезанный член Данло с разноцветными шрамами, покрывающими его сверху донизу. — Это сделано недавно, не более полугода назад. Возможно, мальчик повредился рассудком и сам себя искромсал, или же… в этом городе полным-полно сект разного толка, не так ли? Я ни разу не видел ничего подобного, но это еще не показатель. Я слышал, что мальчик пытался убить вас каким-то архаическим оружием — копьем, кажется? Нет, не говорите ничего — будем считать, что это только слухи. Однако будьте осторожны, почтенный. Я не цефик, но всякому видно, какой у этого мальчика дикий облик. Его, кажется, так и зовут — Данло Дикий?
Данло очнулся в тот же день, но всю следующую десятидневку только и делал, что отлеживался, ел и спал. Ученики приносили ему миски с наваристым мясным супом, фрукты и хлеб на мозаичных блюдах, привезенных Старым Отцом из его родного мира. Сказать Данло ничего не мог, но хлопот с ним хватало — мало кто способен съесть больше, чем голодный алалой, и Данло, не будучи алалоем генетически, тоже привык наедаться впрок. Он поглощал ягоды йау со сливками, поджаренные снежные яблоки и кровоплоды. Он впервые попробовал пшеничные хлопья и другую диковинную пищу Цивилизованных Миров. Ему нравилось все, что он ел, даже тошнотворно-сладкий фрукт в желтой кожуре, называемый бананом. Он ел и думал о случившемся, и вновь зарывался с туго набитым животом в восхитительно теплую постель, казавшуюся ему самым чудесным из всех чудес цивилизации.
Матрас был мягкий, но упругий, и от него хорошо пахло, а застилали его не привычные Данло меха, а нечто, сплетенное из многих тысяч волокон шегшеевой шерсти в изделие, которое один ученик Старого Отца назвал простыней. Данло не мог представить себе женщину, способную сплести такую вещь. На это, должно быть, ушла уйма времени. Коричневое с белым одеяло, тоже сплетенное из шегшеевой шерсти, было не такое мягкое, как простыня, но и к нему хорошо было прижиматься лицом, свернувшись и засыпая в сладко убаюкивающем тепле.
Но время шло, и довольство Данло стало сменяться множеством сомнений и тревог. В голове у него прояснилось, и неестественность его новой жизни беспокоила его. Поведение посещающих его учеников казалось необъяснимым. Где они готовят еду, которую приносят ему? И чье мясо он ест? Ему нужно было знать имена животных, поделившихся с ним своей жизнью, чтобы помолиться за них. Неужели эти люди не понимают таких простых вещей? И сколько, собственно, человек живет в этой чудовищной каменной хижине? Он насчитал еще шесть учеников, кроме тех, кого встретил на берегу, — четверо из них были женщины. Неужели все они — одно племя? У одних жильцов дома лица белые, точно брюхо палтуса, другие вроде того черного, что был на берегу, должно быть, сильно обгорели. Всем им на вид столько же лет, сколько его приемным родителям, хотя по этим бледным городским лицам трудно определить возраст. Где у этого странного племени старики? Где дети? Почему в глубине этой хижины не слышно плача грудных младенцев?
Старый Отец навещал его трижды, и каждый раз Данло удручала собственная неспособность определить, человек это или зверь. У человека никак не могло быть такого маленького черного носа, таких длинных и гибких конечностей, такого строения лица и губ. У зверя не могло быть таких солнечных, горящих умом глаз. И ни человек, ни зверь не могли иметь таких здоровенных органов, которые болтались у Старого Отца: между ног. Мошонки не было видно (должно быть, ее скрывал длинный белый мех на животе), зато член был громадный и притом двойной. Как у всех фраваши мужского пола, он представлял собой две трубки, одна поверх другой. Старый Отец не пользовался одеждой и не старался стать так, чтобы скрыть от других это примечательное зрелище. Прикрытый только своим блестящим мехом, он демонстрировал презрение к человеческой стыдливости.
— Данло, — говорил он своим мелодичным голосом, — Данло Дикий, давай поиграем на шакухачи.
Без лишних слов он показывал Данло, чтобы тот достал бамбуковую флейту из-под подушки, где она хранилась, и учил его зажимать пальцами отверстия вдоль ее ствола и дуть в костяной мундштук. Данло выучился играть очень быстро, и Старый Отец перестал приходить к нему, чтобы посмотреть, что Данло будет делать дальше. (Фраваши не любят учить чему-то. Вся их культура развивалась так, чтобы найти способ обучения, а не предметы. Непереводимое фравашийское слово, обозначающее процесс обучения, значит примерно «путь».) Чистые ноты и коротенькие мелодии, которые Данло извлекал из этой флейты, при всей своей простоте и безыскусности имели над ним необъяснимую власть. Музыка будоражила и в то же время успокаивала его. После множества длинных вечеров, в которые он смотрел на звезды через окно в потолке и играл на флейте, он решил, что музыка успокаивает его именно потому, что будоражит. Она, как одинокий крик Агиры, взывала к его дикой душе и пробуждала в нем бурную радость жизни.
Играя, он сознавал, как велики его возможности. Лишь в этом приподнятом состоянии он мог отрешаться от своих повседневных тревог и внимать священной музыке Песни Жизни, поющей в его крови. Чистые тона флейты напоминали ему об аль-тйиранга митьина, сон-времени, и часто уводили его туда.
Как подраненная птица, ищущая убежища на горном выступе, он оставался в сон-времени, пока снова не обретал самого себя. Это было опасно, ибо развивало в нем вкус к бесконечному — каково после этого было возвращаться в будничный Мир снега, слякоти и боли? Нужно уделять какое-то время этому, чтобы просто жить. Где-то в конце ноты, когда она переходит в жидкий свет, должны быть равновесие и гармония, должна быть халла. Да, играть на шакухачи было опасно, а искать халлу еще опаснее, но ему нравилась опасность такого. Мало кому доводится так хорошо узнать себя в ранней юности. Но Данло это удалось, и понемногу он стал наслаждаться не только музыкой, но и ошеломляющими открытиями своего нового мира. Одна из женщин — с золотистыми волосами, которую, кажется, звали Файет — учила его есть при помощи палочек. Его неуклюжесть в обращении с ними не смущала Данло. В присутствии любопытных учеников, которые часто навещали его, он откладывал палочки в сторону и черпал хлопья прямо руками, а после вытирал руки о лицо.
Видно, с цивилизованными людьми что-то не так, раз они боятся прикасаться к еде руками, словно им необходимо отделить себя от того, что прежде было живым. Притом они не знают самых простых вещей. К его комнате примыкала другая, совсем маленькая. Каждое утро он заходил в эту клетушку, присаживался на корточки и испражнялся через дырку в полу посредством диковинной чаши, называемой унитазом. Он и мочился туда, и это было очень досадно. Унитаз почти что примыкал к северной стене, и очень трудно было справлять нужду, втиснувшись в промежуток между ними, но ему приходилось стоять именно так, чтобы мочиться на юг. Неужели строители этой комнатушки не знали, что мужчина всегда должен мочиться на юг? Как видно, нет. И что происходит с нечистотами, когда они падают в дыру? Как они возвращаются в мир? Может, там в глубине живут какие-то животные, поедающие их?
Несмотря на сотню таких же сомнений, он быстро прибавлял в весе и скоро уже смог ходить без труда. Это удивляло его — ведь он ожидал, что пальцы у него на ногах почернеют.
Ему дали понять, что из комнаты выходить нежелательно, и он мерил ее шагами вдоль и поперек, а то и бегал, чтобы сжечь избыток сытной еды, поскольку еще во многом оставался мальчишкой. Кто-то дал ему пару меховых шлепанцев, и он обнаружил, что в них можно скользить по гладкому полу, как по мокрому льду. Этим он занимал себя, когда не играл на шакухачи, но наконец одиночество и любопытство совсем одолели его. Он понимал, что поступит неприлично, выйдя из своей комнаты вопреки желанию старших, но разве Старый Отец и его семья не поступали еще более неприлично, оставляя гостя одного?
Однажды вечером, когда все другие, как он полагал, улеглись спать, Данло отправился исследовать дом. Шлепанцы и наброшенное на плечи одеяло составляли весь его наряд. Его грязные меха, разумеется, сожгли, а новой одежды ему не дали. Ему не приходило в голову, что из комнаты его не выпускают именно потому, что стесняются его наготы. Никаких других препятствий, мешающих его выходу, не было. Фраваши не признают дверей в своих жилищах, и Данло без препон вышел в узкий полукруглый коридор. С одного конца доносились ритмичные звуки, похожие на пение, в другом стояла тишина и пахло раздавленными сосновыми иглами. Данло пошел на этот сосновый запах, который с каждым шагом становился все сильнее. Стены коридора были сложены из шестиугольных гранитных блоков, ледяных на ощупь и усиливающих слабый шорох его шлепанцев по полу. Холодные светящиеся шары, расположенные через каждые двадцать футов, горели разноцветными огнями. Данло дивился их красным и голубым переливам — чего доброго, он мог бы сунуть руку в один из шаров и поплатиться за это жизнью, но они висели высоко, и ему не удавалось достать до них даже концом шакухачи. Следуя за световыми шарами, он шел по спирали коридора к центру дома.
Этот маршрут привел его к думной комнате Старого Отца.
Тот сидел на фравашийском ковре точно посередине, но Данло не сразу заметил его, пораженный разнообразием многочисленных диковин. Никогда еще он не видел столько вещей разом: вдоль круглых стен располагались деревянные сундуки, арфы, старинные книги, компьютерные шлемы, динамики и горки с образцами скульптуры пятидесяти различных рас. На полках лежало сто шесть музыкальных инструментов, большей частью инопланетных. Ковры устилали весь пол, кое-где заходя один на другой и создавая путаницу узоров. В огромных глиняных горшках стояли растения иных миров. У Данло глаза разбежались от этого изобилия, столь не соответствующего остальной обстановке дома (как ни мало он был с ней знаком). Многие придерживаются мнения, что фраваши следует жить с той же скромностью, которой они требуют от своих учеников, но сами фраваши его не разделяют. Они вещисты специфического рода и собирают вещи не ради престижа или накопления, а скорее в помощь мышлению.
— Данло, — мелодично прозвучало из глубины комнаты, — ни лурия ля, ни лурия мансе ви алалои, Данло Дикий, сын Хайдара.
Данло, дернув головой, изумленно уставился на Старого Отца, который как будто нисколько не удивился, увидев его здесь.
Впрочем, фраваши, даже когда их что-то удивляет, стараются сохранять состояние заншина, или расслабленной собранности.
Так они встречают всякую неожиданность или опасность.
— Шанти, — машинально ответил ему Данло традиционным приветствием своего народа. И потряс головой, не понимая, откуда человек-зверь знает эти слова. — Шанти, почтенный. Мир тебе. Я думал, что ты не знаешь человеческой речи.
Старый Отец знаком пригласил Данло сесть на ковер напротив него. Данло сел, поджав под себя ноги, и провел пальцами по толстому ворсу: мозаичный узор из черных и белых птиц — или крылатых зверей — завораживал его.
— Ох-хо. За эти десять дней, пока ты выздоравливал, я выучил твой язык.
Сам Данло не слишком успешно усваивал язык цивилизованных людей — да и как он мог понять все эти странные слова и сложить их в нечто осмысленное?
— Разве это возможно? — спросил он.
— Для человека нет, по крайней мере без импринтинга. Но фравашийским Отцам языки и манипуляция даются легко, ах-ха! А в лингвистических архивах Академии хранятся записи многих архаических и утерянных языков.
Данло захлопал глазами. Старый Отец, хоть и говорил на человеческом языке, языке Песни Жизни, пользовался странными и непонятными словами. Данло стало тошно от этого мира, потерявшего всякий смысл.
— Что такое импринтинг? И Академия? И где все остальные — тот черный человек, что держал меня на берегу, женщина с золотистыми волосами? Где моя одежда? Мое копье? В каждой ли хижине Небывалого Города есть ванная? Что заставляет воду течь по трубе и выливаться в чан? Откуда она бежит? Как нагревается? И что такое «фраваши»? Ты человек или зверь? И где…
Старый Отец тихо засвистел, прерывая его. Фраваши — самые терпеливые создания во вселенной, но они любят, чтобы беседа шла своим чередом.
— Ах-х, я знаю, что у тебя много вопросов. Как и у меня.
Давай же ответим по порядку на самые главные, не отвлекаясь на мелкие. Умение переключаться — не самая сильная сторона человеческого разума. Начнем с того, что я — фраваши из клана Верных Мысливцев, с планеты Фравашия, как называют ее люди. Фактически я животное, как и ты. Правда, человек на всех своих языках всегда отделяет себя от прочего животного мира.
Данло кивнул, хотя и подумал, что Старый Отец недостаточно хорошо усвоил единственный язык, на котором подобает говорить человеку. Конечно же, человек — это животное, и суть Песни Жизни как раз в том, что она связывает его со всем живым в мире. Но на человека нельзя охотиться, и только он один предвидит великое путешествие по ту сторону дня.
Он молится за души зверей, которых убивает, а звери за него не молятся.
— Ты фраваши? Из другого мира? С другой звезды? Так это правда, что на небе горят огни и среди них тоже есть жизнь?
— Все так. Жизнь есть на многих планетах. Как так вышло, что ты этого не знаешь?
Данло вспыхнул от стыда и стал ковырять ковер, поняв вдруг, как мало он знает по сравнению с другими.
— Откуда ты, Данло?
Тихим, прерывающимся от горестных воспоминаний голосом Данло рассказал старому фраваши о своем путешествии по морскому льду. Он не упомянул, однако, о медленном зле и о гибели своего народа, боясь, что Старый Отец узнает, что деваки коснулась шайда.
Старый Отец выслушал его с закрытыми глазами, а после возвел их к потолку. Данло подумалось, что мысли у фраваши работают как-то странно — они мечутся, как стая китикеша, преследуемых снежной совой, слетаясь и разлетаясь без предупреждения.
— Ах-х. Замечательная история, — помолчав, сказал Старый Отец.
— Прости, что я поднял на тебя копье, почтенный. Я чуть не убил тебя, и это было бы очень дурно, потому что ты разумен, как человек.
— Спасибо. Разумен, как человек! Ничего себе комплимент.
— Не за что, — ответил Данло совершенно серьезно. Он еще не умел понимать фравашийский сарказм и в наивности своей принимал все слова за чистую монету. — Мне правда кажется, что ты столь же разумен, но на берегу ты даже не попытался защитить себя. И даже не испугался как будто.
— Ты в самом деле убил бы меня?
— Я был очень голоден.
— Ох-хо! Есть одно старое-старое правило: даже если ты хочешь убить меня, мне тебя убивать нельзя. Правило ахимсы [2].
Лучше умереть самому, чем убить кого-то. Так, все так: никогда не убивай и не причиняй вреда другому, даже в мыслях.
— Но, почтенный, ведь животные и созданы для того, чтобы на них охотиться. Если ты голоден, убивать можно — даже животные это знают.
— Правда?
Данло серьезно кивнул.
— Если никого не убивать, в мире разведется слишком много зверей, а потом их совсем не станет, потому что все умрут от голода.
Старый Отец, ненадолго закрыв глаза, посмотрел на полку с деревянными флейтами, похожими на шакухачи Данло, и сказал:
— Данло Дикий. Если ты действительно жил у алалоев, это имя хорошо тебе подходит.
— Я родился в племени деваки.
— Я слышал о деваки. Они алалои, как и все живущие на западе племена, верно?
— Зачем бы я стал тебе лгать?
Старый Отец улыбнулся.
— Известно, что предки алалоев, прибыв в этот мир, изменили свои тела по образу очень древней ветви первобытного человека — неандертальцев.
— Неандертальцев?
— Алалои такие же волосатые, мускулы и кости у них крепкие, как дерево йау, а лица — как гранитные утесы. Извини, если я позволю себе заметить, что ты на неандертальца не слишком похож.
Данло не понял, как это возможно — изменить свое тело. И разве деваки рождены не в этом мире? Разве не вышли они из Великого Чрева Времени в первое утро мира? Но он не мог отрицать, что деваки выглядят именно так, как говорит Старый Отец.
— Мои отец и мать были из Небывалого Города, — сказал он. — Они приехали на Квейткель, и я там родился. Потом они умерли, а меня усыновили Хайдар и Чандра.
Старый Отец кивнул и вежливо улыбнулся. Улыбаться для фраваши столь же естественно, как и дышать, но человеческая привычка кивать в знак согласия далась им с большим трудом.
— Сколько тебе лет, Данло?
Данло сказал, что тринадцать, но потом вспомнил, что глубокой зимой, где-то в пути, ему уже исполнилось четырнадцать, и поправился.
— Разве может четырнадцатилетний деваки вот так уехать от своих родителей?
Данло снова покраснел от стыда. Он не хотел говорить, как умерли его родители. Он распахнул наброшенное на плечи одеяло и сказал:
— Я обрезан, видишь? Значит, я мужчина. А мужчина может путешествовать везде, когда приходит нужда.
— Мужчина, говоришь? Каково же это — быть мужчиной в столь юном возрасте?
— Это только мужчине известно, — пошутил Данло, а потом подумал и добавил: — Тяжело, очень тяжело.
Он улыбнулся Старому Отцу, который молча и с пониманием улыбнулся ему в ответ. Данло не мог представить себе улыбки добрее этой. Сидеть со Старым Отцом было почти так же хорошо, как у мигающих горючих камней в холодную ночь.
Однако было в нем и нечто другое, не поддающееся определению и, может быть, вовсе не утешительное. Понимание Старого Отца порой причиняло Данло беспокойство, словно палящее солнце ложной зимы. Но потом оно ослабевало, включая Данло в свой круг лишь как один из предметов обстановки комнаты, и ум Старого Отца отдавал холодом, как ледник.
— Ох-хо, Данло Дикий, я должен сказать тебе кое-что. — Старый Отец сплел свои длинные пальцы и оперся на них подбородком. — Твоя история вызовет много сомнений. Будь осторожен, рассказывая о себе.
— Почему я должен быть осторожен? Ты думаешь, я солгал тебе, но это не так. Правда есть правда. Разве я сатинка, чтобы лгать просто так, для удовольствия? Нет, я не лжец.
Теперь мне пора поблагодарить тебя за гостеприимство и продолжить свое путешествие.
Он хотел встать, но Старый Отец надавил рукой ему на плечо.
— Посиди еще. Хо, хо! Я слышу, что ты говоришь правду, но другие такой способностью не обладают. И даже слышать правду не то же самое, что знать ее.
— Что ты говоришь?
Старый Отец протяжно свистнул и сказал:
— Тебе трудно будет понять. Скажем так: настоящую память человека можно выбросить и вставить ему другую, ложную.