Зинделл Дэвид. Сломанный бог

   Она улыбнулась ему, и они дружно рассмеялись, как будто вместе попробовали какой-то новый эйфоретик. Контраст темной жемчужины с ее белой кожей был поразителен.
   — Надень шнурок через голову, — сказал Данло. — Я сделал его длинным, чтобы легко проходил.
   — Какая тонкая работа. — Она потерла пальцем блестящий черный шнурок.
   — Я сплел его из своих волос. Это алалойский обычай.
   — Прелесть какая. — Она погладила его по голове. — Я так и думала. У тебя чудесные волосы, такие густые и длинные. Мужчине такая роскошь даже и ни к чему.
   — Когда-нибудь я состарюсь и облысею. Но моя жена по-прежнему будет носить эту жемчужину.
   Тамара с улыбкой положила кулон на стол рядом с кофейником и встала.
   — Я хочу показать тебе кое-что. — Она вышла в медитативную и вернулась с длинной плоской шкатулкой из осколочного дерева, которая раскрывалась, как раковина пальпульвы. — Мне прислали это нынче утром, и я подумала, что тебе любопытно будет взглянуть.
   Данло взял у нее шкатулку.
   — Открой же!
   Он открыл. Внутри на черном бархате лежало ожерелье из молочно-белого жемчуга. Жемчужины, тщательно подобранные по величине и по цвету, отличались идеальной симметрией. Их было тридцать три на платиновой нити. Данло ничего не смыслил в ювелирном деле, но догадывался, что ожерелье должно стоить очень дорого.
   — Они великолепны, — сказал он.
   — Это джиладский жемчуг.
   В Цивилизованных Мирах жемчуг с Джилады считался самым ценным. Джилада, искусственный мир, располагались на краю Экстра. Жемчужины выращивались там молекула за молекулой в вакууме при полном отсутствии света, звука и вибрации. В космосе нет гравитации, которая могла бы повредить перламутр, слой за слоем наращиваемый вокруг молекулы-семечка, и джиладские ювелиры производили идеальные сферические жемчужины. На изготовление одной-единственной затрачивалось порой больше года. Джиладский жемчуг славился своей совершенной красотой, но только очень богатые люди могли себе позволить купить его.
   — Это, должно быть, подарок торгового магната, — сказал Данло.
   — Нет. Я никогда не имела дел с трийцами. Это от Ханумана.
   — От Ханумана… ли Тоша? Да откуда у него такие деньги?
   — Не знаю.
   Данло потрогал самую большую жемчужину, оставив след на ее безупречной поверхности.
   — Какое совпадение, что Хануман прислал тебе этот жемчуг именно сегодня.
   — Ты не говорил ему, что собираешься подарить мне жемчужину?
   — Нет… Мы с ним больше не разговариваем. Но я показывал жемчужину своим друзьям — возможно, кто-то из них сказал ему.
   — Вот и весь секрет твоего совпадения.
   — Должно быть, так. Но с чего Хануману дарить тебе жемчуг?
   — Как сказать… Он ухаживает за мной с той самой ночи, как мы познакомились.
   — Он… хочет жениться на тебе?
   — Не думаю. Ухаживать можно по-разному.
   — Помнишь, тогда на вечере? Он так смотрел на тебя — сразу было видно, что он весь горит.
   — Да, бедняга прямо раскалился.
   — Как холодно ты это сказала.
   — Правда? Я не нарочно.
   — По-моему, Хануман тебе не очень нравится.
   — Это неверно, — сказала Тамара, глядя на ожерелье в шкатулке. — Я его просто боюсь.
   — Потому что он цефик?
   — Потому что он слишком хорошо владеет собой. Раньше я не знала, что такое возможно.
   — Но цефики как раз и стремятся держать под контролем все свои эмоции. И мысли… которые они называют программами.
   — Он, видимо, преуспел в этом больше обыкновенного.
   — Возможно, он просто хочет, чтобы люди так думали.
   — Они и думают.
   — Хануман человек не менее страстный, чем любой другой. Но чем сильнее страсть, тем больше ему нужно обуздать ее.
   — Помнишь, что он сказал в своей проповеди?"Только став огнем, сможем мы освободиться от горения". Не думаю, что он питает страсть к женщинам — это осталось в прошлом.
   Данло улыбнулся про себя: он кое-что понял в Тамаре. Эта замечательно красивая женщина всегда управляла чувствами мужчин. Естественно, что женщина такого типа относится с недоверием к мужчине, который не зависит от нее сексуально.
   То, что Хануман способен сознательно глушить свои сексуальные желания, должно быть, ужасает ее и оскорбляет как профессионала.
   — И ты никогда не думала о том, чтобы заключить с ним контракт?
   — Думала, — призналась она. — Куртизанка обязана думать о таких вещах, даже если они неосуществимы.
   — Кто еще из мужчин в Городе так нуждается в твоем искусстве, как Хануман?
   — Неужели ты совсем к нему не ревнуешь?
   Данло с улыбкой покачал головой.
   — Мой приемный отец еще в детстве учил меня, что ревность — это шайда. Она отравляет душу.
   — Но Хануман мертв внутри. У него там только холод и пепел.
   — Ты могла бы пробудить его. Сделать его снова живым, правда?
   Тамара провела ногтем по краю своей чашки, следя за игрой света на темной поверхности кофе.
   — Надо очень любить его, чтобы сказать такое.
   — Я и люблю его… как брата.
   — И так легко готов уступить меня?
   — Когда алалойский охотник навещает другое племя, его жена часто остается дома. Он путешествует по льду один, много миль и много дней, и добирается до конца своего пути замерзший и голодный. И кто-то из его сородичей, случается, уступает ему свою жену на пару ночей. Чтобы согреть его внутри и утолить его голод.
   — Но мы-то не алалои — я, во всяком случае.
   — Это верно.
   — И я не твоя, чтобы уступать меня кому-то.
   — Даже у алалоев, — признался он, — женщина должна сама согласиться, иначе гость останется необогретым.
   — Никогда бы не согласилась согревать Ханумана. Кого угодно, только не его.
   Данло постучал по футляру, где сияло жемчужное ожерелье.
   — Значит, ты отошлешь его подарок назад?
   — Хотела бы. — Вздохнув, она провела рукой по волосам. — Только не так это просто.
   — Ты не хочешь ранить его чувства?
   — О, я думаю, его эмоциональные органы хорошо защищены.
   — Нет… совсем не защищены.
   — По правде говоря, я просто не рискую его обидеть. Он за мной ухаживает не только ради меня.
   — Ради твоего Общества?
   Она кивнула.
   — Он и другим куртизанкам посылал подарки. Не такие роскошные, как это ожерелье, но тем не менее.
   — Все это, наверно, здорово раздражает Бардо.
   — Да, Бардо человек ревнивый.
   — Нехорошо это — ссориться из-за женщин.
   — Бардо по крайней мере не заблуждается на наш счет. Сестры говорят, что еще не встречали мужчину, который так любил бы женщин.
   Данло улыбнулся, вспомнив слышанный им рассказ о том, как могучий Бардо переспал однажды с девятнадцатью женщинами за одну ночь.
   — Ты предпочла бы, чтобы жемчуг послал тебе Бардо?
   — Я предпочла бы вовсе не получать подарков, на которые не могу ответить. — Она вынула ожерелье из футляра, держа его на вытянутой руке, как дохлую змею. — К сожалению, вернуть его нельзя. Мать бы этого не одобрила.
   — Мать — это глава вашего Общества?
   Тамара снова кивнула.
   — В этот период она никому из нас не позволит обидеть Бардо или Ханумана.
   — Понятно. Мать знает толк в политике, да?
   — Она самая мудрая женщина из всех, кого я знаю.
   — Она наблюдает за нашей церковью, да? Наблюдает и ждет.
   — А ты не столь уж наивен в таких вещах, как хочешь казаться.
   — Нет, я мало что в этом смыслю. Знаю только, что у Бардо есть харизма и власть, зато у Ханумана воля сильнее. Невозможно предсказать, кто из них одержит верх.
   — А ты бы как хотел?
   Услышав этот простой вопрос, Данло встал и начал шагать по комнате.
   — Сам не знаю. Не уверен, что кто-то из них способен сделать Путь Рингесса чем-то стоящим. Чем-то благословенным. Я не знаю человека, которому это под силу.
   — Мы смогли бы, — тихо заметила Тамара.
   — Это гордость в тебе говорит. — Данло сел рядом с ней и поцеловал ее в лоб. — И любовь.
   — Неужели мы позволим мировоззрению Ханумана отмести в сторону все остальные?
   Данло посмотрел на жемчуг в руке у Тамары — прекрасный, совершенный, лишенный всякого тепла, — и ему вспомнилась кукольная вселенная Ханумана, тоже страдающая избытком совершенства.
   — Хануман смотрит на вещи по-своему, — сказал он, — мы по-своему.
   — И должны придерживаться своего, пока еще возможно.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Разве тебе не предлагали сделать запись своего воспоминания?
   — Что ты говоришь? Как можно записать воспоминание?
   — Значит, ты еще не слышал? Хануман обратился к некоторым из нас с просьбой скопировать наши воспоминания в компьютере, который он сконструировал.
   Встревоженный Данло снова встал и принялся шагать взад-вперед, потирая лоб.
   — Но воспоминания невозможно скопировать! С чего Хануман возомнил, что способен это сделать?
   Тамара спрятала ожерелье Ханумана обратно в футляр, встала и положила руку на грудь Данло.
   — Все знают, как трудно вспомнить Эдду. Многим божкам это так и не удалось, не говоря уж о том, чтобы заглянуть в Единую Память.
   Данло смотрел в окно на серебристый лед Зунда, а Тамара рассказывала ему о плане Ханумана облегчить воспоминание Старшей Эдды. Три дня назад, сказала она, Хануман начал приглашать рингистов ближнего круга для записи их воспоминаний в компьютер. Он обещал записать все последовательно, как это делается при записи музыки на синтезатор. Затем он собирался отредактировать эти воспоминания и собрать их в то, что называл «базовым воспоминанием». Хануман утверждал, что каждый новый рингист, подключившись к компьютеру, сможет с полной ясностью вспомнить Старшую Эдду.
   — Это очень плохо, — сказал Данло.
   — Ты так думаешь?
   — Да.
   — Бардо с этим планом согласился.
   Данло на миг закрыл лицо руками и уставился на вечернее небо, где всходили луны.
   — Да, Бардо тоже боялся вспоминать Эдду, — сказал он наконец. — А ведь он — основатель новой религии; что, если кто-нибудь вспомнит истину, которую эта религия сочтет ложной? Что, если какой-нибудь провидец разглядит ложь… во всем, что Бардо выдает за правду?
   — Но что такое правда, Данло?
   — Я всю жизнь над этим думаю, — улыбнулся он.
   — Чем бы она ни была, не кажется ли тебе, что нам следует скопировать наши воспоминания? Чтобы в базовую запись вошла наша правда?
   — Так ли она правдива, наша правда?
   — Думаю, что да. Ты пережил великое воспоминание, это всем известно, и так чудесно рассказал о нем, хотя и говоришь, что не умеешь выбирать нужные слова. Да и я видела много чудесного. Что такое Эдда, как не путь к полному пробуждению? Позволить энергии сознания поглотить нас атом за атомом, клетка за клеткой; в каждом из нас живет всесокрушающая сила, уничтожающая и создающая, создающая и уничтожающая, которая только и ждет, чтобы ей позволили родиться на свет. Если бы мы только могли вынести кровь и муки этих родов, нам явилось бы самое прекрасное, что есть во вселенной. Я готова умереть, лишь бы мое видение осуществилось.
   Данло потер лоб и вздохнул.
   — Так ты согласна записать свою память в компьютер Ханумана?
   — А ты?
   — Нет.
   — Еще бы — ведь ты не страдаешь гордыней, как я. — Она отвернулась от него к морским камешкам на подоконнике.
   — Тамара. — Он тронул ее за плечо, любуясь водопадом золотистых волос вдоль гибкой спины. — Я люблю в тебе эту гордость.
   — Правда?
   — Люблю, как ветер.
   Она обернулась к нему и посмотрела ему в глаза.
   — Ты рассказывал, что как-то зимой чуть не погиб от ветра.
   — Да, это верно, но верно и то, что ветер — дыхание мира.
   А твоя гордость — твоя сила и твоя жизнь.
   — Ты правда так думаешь?
   — Да.
   — Однажды мне сказали, что моя гордость — это порочная программа, которая погубит меня.
   — Нет, она благословенна.
   — В детстве чтецы моей церкви пытались очистить меня от гордости и прочих грехов, но им это так и не удалось по-настоящему.
   — Если бы им удалось, ты не была бы тем, кто ты есть.
   — Само собой, — с нервным смешком ответила она. — Мне часто кажется, что все их попытки избавить меня от гордости только увеличили мое тщеславие.
   — Архитекторы учат, что тщеславие есть безумие, верно?
   — Ты, наверное, ненавидишь меня за это свойство.
   — Совсем наоборот. Каждая из твоих тщеславных мыслей словно жемчужина — единственная в своем роде, благословенная и прекрасная.
   — Нет, это ты прекрасен, — сказала она, пристально глядя на него. — Я никогда еще не встречала таких, как ты.
   Он потупился и снова взглянул на нее.
   — Никто не видел меня так, как видишь ты. И, думаю, никогда не увидит.
   Данло смотрел в ее темные глаза, ища самую затаенную из ее тщеславных мыслей. Ему показалось, что он нашел ее, эту мерцающую жемчужину: Тамара видела себя богиней устрашающей красоты, воплощающей в себе энергию как жизни, так и смерти.
   Да, ее красота страшна, подумал он.
   Отныне и навеки он будет любить в ней эту глубинную, первобытную красоту, дорожа ею больше всех остальных ее качеств.
   — Югена лос анаса, — сказал он.
   — Что это значит?
   — Смотреть глубоко — значит любить глубоко.
   Она улыбнулась ему, как озорная девчонка, взяла со стола футляр с джиладским жемчугом и захлопнула крышку с громким деревянным стуком.
   — Придется мне, видно, оставить его у себя. Я в самом деле не хочу обижать Ханумана. Но я никогда его не надену. Я просто не смогла бы теперь.
   Она взяла кулон, сделанный Данло. Темная жемчужина, раскачиваясь на шнурке, отражала все краски ночи.
   — Мужчины делали мне много подарков, но такого я не получала ни разу.
   — Я сделал это украшение, чтобы ты его носила.
   — Мне очень хотелось бы носить его.
   — Мне бы тоже хотелось.
   — Но если я его надену, это будет иметь определенный смысл, верно?
   — Только тот, который мы этому придадим.
   — Но у алалоев такой дар означает обещание жениться?
   — Ты можешь носить эту жемчужину как залог, если хочешь.
   — Залог нашего взаимного обещания?
   — Твоего обещания себе выйти за меня замуж и моего обещания жениться на тебе.
   — Что же мне подарить тебе взамен?
   — Удовольствие видеть, как ты носишь ее на своем сердце.
   — Но нам ведь нужно назначить какой-то срок для исполнения своего обещания? У меня по-прежнему остается мое призвание, а у тебя — твоя цель.
   — Все наши обещания будут… бессрочными. Все время, которое есть во вселенной, принадлежит нам.
   — Никогда не видела ничего более прекрасного, — сказала Тамара, глядя на жемчужину.
   Данло, поняв, что его момент настал, шагнул вперед и взял у нее кулон. Несмотря на то что он весь дрожал от волнения и с трудом мог дышать, действовал он быстро и ловко. Он накинул шнурок через голову на шею Тамары, выпростал из-под него ее длинные волосы, и жемчужина заняла место между ее грудей.
   — Ох, — сказала она, — я не думала, что она такая тяжелая.
   — Жемчуг пальпульвы очень крупен.
   — Я не ожидала, что носить ее будет так приятно.
   — Ты создана, чтобы носить ее.
   — Я не думала, что когда-нибудь выйду замуж.
   — А я всегда надеялся, что женюсь на тебе.
   — Я думаю, мне понравится быть твоей женой.
   — Я мечтал, что когда-нибудь это станет самой большой нашей радостью.
   — Но радость всегда будет с нами. Мы созданы для радости.
   В ее глазах и правда не было ничего, кроме радости, чистой, золотой радости, которая лилась на него и согревала его изнутри. Тамара поцеловала его и увела в каминную. Этой ночью они не изощрялись в сексуальном искусстве и не придавали значения тому, кто ляжет сверху. Они продолжали свою легкую, безыскусную любовную игру, пока не испустили дружный крик и не обнялись в изнеможении. Он долго лежал, прижимаясь к ней грудью, и чувствовал, как жемчужина давит ему на сердце. Вся вселенная сузилась до мерного дыхания Тамары, соленого запаха ее шеи и этой легкой боли, дарившей ему столько радости. Он радовался и гордился тем, что нашел себе жену, которая когда-нибудь родит ему детей. Он страшился этой своей гордости пуще смерти, но все-таки никогда еще не был так счастлив.

Глава XXIVМ
НЕМОНИЧЕСКАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

   После Холокоста на Старой Земле и во всех Цивилизованных Мирах стали возникать вселенские религии, пытающиеся объяснить тайны жизни: логизм, Священная Страсть, Божественная Наука, эдеизм, дзаншин, Путь Змея и так далее. Всего во время Пятой и Шестой Менталъности было известно 223 такие религии, и все они, в целях освобождения так называемых духовных энергий, легализировали применение секса, музыки словесных наркотиков, растительных наподобие теонанкатля, синтетических, а также самого мощного наркотического средства, которым является контакт человеческого разума с кибернетическими пространствами противного природе компьютера.

Хорти Хостхох, «Реквием по хомо сапиенс»

 
   На следующий день Хануман ли Тош пригласил Данло встретиться с ним в компьютерном зале собора Бардо, Впрочем, выражение «собор Бардо» вряд ли было допустимо. Хотя Бардо и распоряжался всем, что происходило в этом огромном каменном строении, ни собор, ни Путь Рингесса ему не принадлежали.
   Хранитель Времени, слишком хорошо помнивший историю Старой Земли, давным-давно ограничил власть всех городских организаций (кроме Ордена, разумеется). Он постановил, что любые общества, картели, ассоциации и религии, желающие обосноваться в Невернесе, не должны иметь легального статуса, а также владеть какой-либо собственностью. Во исполнение договора, существующего между Орденом и Городом, Бардо зарегистрировал собор как совместное владение многочисленных рингистов, оплативших его покупку. Этих рингистов в последней трети глубокой зимы 2953 года насчитывалось не менее четырех тысяч, и к ним каждый день прибавлялись новые. После Огненной Проповеди Ханумана собор во время вечерних служб был переполнен мужчинами и женщинами, желающими совершить великий путь к божественному состоянию. Их было так много, что Сурье Лал, ставшей доверенным лицом и администратором Бардо, пришлось вводить их имена в компьютер.
   — Если рост будет продолжаться в таком же темпе, нам придется проводить по две службы в день, — сказал ей однажды Бардо. — Эк их привалило, этих новых божков — ни в лицо, ни по имени не упомнишь, даже с такой памятью, как у меня. А если они не знают Бардо, то с какой стати им соблюдать преданность этому Бардо? Надо бы привести этих новых рингистов к присяге наряду с прочтением Трех Столпов. Пусть они поклянутся мне в преданности и послушании.
   В один холодный день, во второй половине 66-го дня, Данло после короткого путешествия по улицам Старого Города оказался около собора. В Старом Городе много старинных зданий, в том числе высоких и красивых, с блестящими вкраплениями органического камня. Собор Бардо выделялся между ними не высотой или величием, а стариной и красотой. Он занимал почти весь квартал к югу от площади Данлади. Поскольку большинство улиц в этой части Города пролегает параллельно Старгородской глиссаде, идущей от Крышечных Полей прямо к Северному Берегу, здания вокруг площади Данлади ориентированы с северо-запада на юго-восток. Но собор Бардо был выстроен с востока на запад и стоял в своем квартале косо, под углом. Его создатели, христиане из Общества Христа-Богочеловека, поставили здание так потому, что знаменитые храмы Старой Земли строились именно так, с востока на запад. С воздуха было бы видно, что собор имеет форму креста, священного символа всех христианских сект.
   Возглавие креста указывало на восток, к Академии, подножие практически занимало сердце Старого Города. Посередине помешалось восемьсот футов искусной каменной кладки, высоких окон и массивных гранитных контрфорсов. Над пересечением поперечины креста с главным зданием стояла башня на сто пятьдесят футов выше остального здания видная от самой Академии.
   Ажурные орнаменты в гранитных стенах, как льдинки, округлые окна и устремленные в небо коньки кровель — башня считалась одной из самых красивых в Городе. Бардо, однако, нашел ее острые углы и прямые линии неподходящими для увенчания его собора. (Как ни странно, он не возражал против того, чтобы проводить свои собрания в здании, имеющем форму креста. Как знаток символов, подумывавший даже сделаться знаковиком, он должен был знать, что крест — один из древнейших символов, намного древнее любой церкви или религии. Знаковики считают, что крест — это великое Древо Жизни, стоящее в центре вселенной, мост, по которому душа совершает свой переход навстречу Богу. Наиболее древнее его значение — это неотъемлемое от жизни страдание. Две палочки, если положить их крест-накрест и потереть, как мужчина трется о женщину, рождают страшный огонь, который и есть жизнь.) Поэтому Бардо планировал снести башню и заменить ее золотым клариевым куполом.
   Он хотел вскрыть свод собора, чтобы видеть изнутри небеса во всей их славе. Были у него и другие планы. Когда Данло подъехал на коньках к западному порталу, Бардо стоял под большой центральной аркой и наблюдал за работами по переделке фасада. Несмотря на свою занятость, он заметил Данло и крикнул ему:
   — Здорово, Паренек! Ну, как тебе нравится наша каменная хижина?
   Данло, подъехав к нему, поклонился и отступил на несколько ярдов назад, чтобы лучше разглядеть производимые Бардо перемены. На западном фасаде три двери, и хотя центральная гораздо больше других — даже Бардо, стоя рядом с ней, казался маленьким, — все двери обрамлены огромными заостренными каменными арками. В центре главной арки, над дверью, помещалось круглое витражное окно. Это красивое, наполненное светом сооружение, собственно, представляло собой серию из девяти арок, где нижняя поддерживала выступающую вперед верхнюю. Ребра арок украшали скульптуры святых, пророков и прочих персонажей христианской религии.
   Эти изображения покрывали практически весь фасад, и самые большие глядели каменными очами из расположенных над арками ниш. Бардо, как основатель рингизма, не мог, разумеется, примириться с таким порядком вещей. Он решил убрать неподобающие скульптуры, и весь фасад был усеян роботами, выполняющими эту программу. Этих роботов, каждый с муху величиной, были тысячи. Они копошились над арками движущимся ковром, вгрызаясь в камень крошечными алмазными резцами. В воздухе стоял скрежет и стук, пыль и осколки камня сыпались на курчавую шевелюру Бардо. Скоро все изваяния и снаружи, и внутри собора, сказал он Данло, исчезнут, и другие роботы нарастят на их месте органический камень, из которого будут изваяны скульптуры Катарины-скраера, Балюсилюсталу, Шанидара и других, направлявших Мэллори Рингесса на его пути от человека к богу.
   — Окна тоже придется убрать, как ни жаль, — сказал Бардо. — Не можем же мы допустить, чтобы наши божки глазели на древние чудеса и заражались древними суевериями, правда?
   — Но эти витражи такие красивые.
   — Мы, само собой, вставим новые стекла. Я, собственно, уже начал — увидишь, как войдешь внутрь.
   Они постояли еще немного, обмениваясь любезностями и сплетнями. Бардо с суровой миной, которая совсем ему не шла, осведомился, почему Данло уклоняется от всех церковных обязанностей после Огненной Проповеди. Данло ответил, что все это время занимался своим легким кораблем и математикой. Говорить приходилось громко из-за производимого роботами шума.
   Бардо фыркал и кашлял от летящей на него пыли.
   — Да, конечно, ты пилот, а пилоты должны знать математику. Мне она тоже в свое время казалась самым прекрасным из всего, что есть во вселенной. Мы с твоим отцом говорили, что доказать теорему — все равно что найти драгоценную жемчужину.
   На последнем слове он сделал такое энергичное ударение, что брызги слюны полетели в воздух, многозначительно глянул на Данло и широко ухмыльнулся.
   — Вы, кажется, знаете все секреты в Городе, — сказал Данло, тоже не сдержав улыбки.
   — Ты уже подарил свою жемчужину Тамаре? Ей-богу, она самая красивая женщина Города! Ты обещал на ней жениться, да?
   — Вы что, насквозь меня видите? Это Хануман научил вас читать по лицам?
   — Ничему он меня не учил — по крайней мере открыто. Теперь, став знаменитым, он предпочитает находиться в уединении.
   — Вы не можете ему простить то, что он сделал во время Огненной Проповеди?
   — Простить?
   — Мне кажется, вы ему не доверяете.
   Бардо чихнул, протер глаза и увлек Данло поглубже под арку, чтобы укрыться от строительного мусора.
   — А ты-то сам доверяешь ему, паренек?
   — Он самый близкий мой друг.
   — Он и мне друг, или был им, пока не начал строить из себя чертова пророка. Разве пророку можно доверять? Я сам не знаю, насколько я ему верю и должен ли верить вообще. Я полагаюсь на него в том, что он привлекает народ на Путь и вдохновляет людей своими проповедями. Верю даже, что он открывает им нечто заветное из этой окаянной Старшей Эдды, которую, как им кажется, они хотят вспомнить. Он настоящий религиозный гений, ей-богу, так пусть делает то, что положено гению: светит и дарит свой свет другим.
   Последние слова Бардо, видимо, произнес с намеком, поскольку весь сиял, продолжая улыбаться Данло.
   — Но насколько вы доверяете его замыслу — поместить наши воспоминания в компьютер?
   — Я ждал, что ты об этом спросишь.
   — Так это правда, Бардо?
   — Семь лет я тебя знаю, и все это время ты меня допрашиваешь.
   — Почему бы и нет? — улыбнулся Данло. — Если я перестану, вы лишитесь удовольствия отвечать мне.