Зинделл Дэвид. Сломанный бог

   Следующим местом, куда Данло направился, был дом Тамариной матери. Вероятность того, что Тамара вернулась в семью, была ничтожно мала, но Данло подумал, что у нее, больной или умирающей, могло все же возникнуть желание примириться с матерью. Селение Ашторетов находилось в самой отдаленной части города, над морем. В тесно застроенных кварталах жили многочисленные семьи Ашторетов, и Данло постучался в пять дверей, прежде чем нашел матрону, указавшую ему нужный дом — безобразный, лишенный души особняк у самой Длинной глиссады. Виктория Первая Ашторет приняла его в голом каменном холле, где, несмотря на отопительные решетки, стояла низкая, почти нулевая температура. Это место походило скорее на шлюз космического корабля, чем на помещение, где можно беседовать о серьезных вещах.
   Но достойная Виктория не собиралась приглашать Данло в дом. Она стояла перед ним в объемистой шубе и дышала паром, пока он излагал цель своего визита. Даже в шубе было видно, что она беременна — тридцать третьим ребенком, насколько помнил Данло. Высокая и статная, она держалась отчужденно, сложив руки на большом животе. Пополневшее из-за беременности лицо, несмотря на расчетливое и подозрительное выражение, оставалось живым и красивым — во многом даже красивее, чем у Тамары. Не проявив ни малейшего дружелюбия, она смерила Данло брезгливым взглядом, которым обычно встречают аутистов или бродячих магидов. В городе, где пилотов чуть ли не обожествляют, такое отношение могло бы взбесить (или позабавить) Данло, но он слишком отчаялся, чтобы проявлять подобные эмоции. Он просто стоял перед этой женщиной и ждал, когда она скажет, что Тамару не видела. Так и вышло. Поглаживая свой живот, она решительно отреклась от дочери.
   — Этого мальчика будут звать Габриэль Тридцать Третий Ашторет, но в действительности он только тридцать второй. Моего десятого ребенка больше нет. Я забыла ее и на ваш вопрос могу лишь ответить, что не знаю никого по имени Тамара Десятая Ашторет. Я вынуждена так ответить, понимаете? Никто из моей родни не захочет больше ее знать. Спрашивайте о ней где хотите, но сюда женщина, которую вы разыскиваете, никогда не вернется. Никогда.
   Достойная Виктория наверняка заметила, что Данло замерз и проголодался, но не предложила ему ни перекусить, ни выпить чего-нибудь горячего. Ей, как Архитектору высокого положения, запрещалось оказывать непосвященному даже такие простые знаки внимания. Однако жестокой она не была, и когда в открытую Данло дверь ворвался морозный ветер, предложила вызвать сани и даже оплатить их, поскольку у Данло не было денег. Для представительницы секты, известной своей бережливостью, это был геройский поступок. Данло, с поклоном поблагодарив ее, отказался и снова вышел в метель. Взяв себе за правило ничего не принимать на веру, он двинулся вдоль по улице, стуча во все двери и спрашивая, не знает ли кто Тамару Десятую Ашторет. Никто ее не знал. Ее действительно забыли здесь, сознательно изгнали из памяти.
   85-го опять похолодало, и снег повалил с новой силой. В 2953 году на этот день приходилось начало Праздника Сломанных Кукол, когда на улице лучше было не показываться.
   Этот праздник посвящался трауру по искусственной жизни, отмененной и уничтоженной много веков назад, но всегда находились фанатики-террористы, способные покуситься на жизнь человеческую. Слеллеры подкарауливали свои жертвы на ночных улицах и вонзали им в шею иглы, заражая их ДНК страшными вирусами; это делалось, чтобы выборочно «сломанные» таким образом люди испытали на себе боль кукол, когда тех сломали во всех компьютерных пространствах всех Цивилизованных Миров.
   Данло следовало бы в эти дни воздержаться от поисков Тамары, но тогда он даже не думал о слеллерах. Поздней ночью 85-го, посвятив много холодных и бесплодных часов обходу хосписов близ разных кладбищ, он вернулся в свое общежитие. Там, в холле у камина, ждала его посланница, молодая послушница Общества Куртизанок. Она сообщила ему, что Тамара нашлась, что она жива и хочет с ним встретиться. Послушнице велели проводить Данло к ней, в Консерваторию Куртизанок.
   Услышав это, Данло вскинул кулаки и заорал от радости, не заботясь о том, что может перебудить все общежитие. Но послушница, одетая в нарядную шубку, сохранила серьезный и даже мрачный вид, вынудив его задать вопрос, который он не хотел задавать:
   — Она… здорова?
   — Она больна, — сказала послушница. — Я сожалею.
   — Но скажите, пожалуйста… насколько это серьезно?
   — Я не знаю. Если вы пойдете со мной, вам все объяснят.
   Сбегав к себе за свежей маской (та, которую он носил весь день, обросла льдом), Данло пошел с послушницей к Западным воротам Академии. Оттуда они на коньках поехали по старой ледянке, соединяющей Академию с Хофгартенским кругом. Было уже очень поздно — слишком поздно и холодно, чтобы кого-то встретить, однако им то и дело попадались гуляки, возвращающиеся с вечеринок. Несмотря на их веселые голоса и клубы табачного дыма, в воздухе витала угроза. Лиц под масками или капюшонами нельзя было различить, и темнота стояла почти беспросветная. Все световые шары потушили. Остались только ледяные фонарики в форме домиков, храмов и других архитектурных сооружений — они висели на каждом здании. В тонких ледяных стенках светились синие, зеленые или алые огоньки, символизирующие искусственную жизнь. Улица должна была вся сиять этими огнями, но метель задула многие фонарики. Данло удивлялся, как это людям не лень зажигать их ночь за ночью и год за годом. Одолеваемый своими тревожными мыслями, он огорчался из-за присущей пламени недолговечности и обрадовался, когда они наконец пришли к воротам Консерватории. Каким бы тяжелым ни было состояние Тамары, он предвкушал, как снова улыбнется ей, и поцелует ее в лоб, и заметит, как участилось ее дыхание.
   — Прошу вас следовать за мной и хранить молчание, — сказала его спутница, когда они прошли за ворота. — Послушницы сейчас заняты полуночными упражнениями.
   Они шли мимо темных, заметенных снегом зданий. Данло нетрудно было молчать. Он слушал, как постукивают на холоде зубы послушницы и шелестит под маской его собственное дыхание.
   Ветер ненадолго утих, и над Консерваторией повисла давящая тишина. Данло думал, что послушница ведет его в хоспис или криологический пункт, но она, к его удивлению, указала ему дверь центрального корпуса.
   — Это дом Матери. За сегодняшний день вы уже второй мужчина, которого она приглашает к себе.
   Не постучавшись, она открыла дверь и проводила Данло по коридору в гардеробную. Взяв у него шубу, маску и ботинки, она разместила все это на сушилке, а взамен вручила ему вязаные домашние тапочки. Потом надела ему через голову черную шелковую мантию и сказала:
   — У нас можно одеваться как угодно, но этот костюм необходим для разговора с Матерью — она желает встретиться с вами перед тем, как вы пойдете к Ашторет.
   Данло кивнул, и девушка провела его в роскошно убранную комнату с камином. Роскошь — чрезмерная, на его взгляд, — отличалась, однако, хорошим вкусом и идеальными пропорциями.
   Это была самая красивая из комнат, которые Данло доводилось видеть в Невернесе. Он сел за мраморный столик, где взамен убранных шахмат накрыли чай. Послушница налила ароматный сорт чая в голубую чашку, поклонилась Данло с застенчивой улыбкой и пошла доложить о нем Матери.
   Он успел выпить целых три чашки, но это заняло не так уж много времени, поскольку он глотал, как страдающий от жажды волк, обжигая себе рот и горло. Наконец послышались шаги, и дверь напротив камина отворилась. Две мегеры в красных пижамах ввели под руки старую женщину — это и была Мать, прославленная глава Общества Куртизанок. Поверх пижамы на ней было черное шелковое платье, все покрытое вышивкой. Каждая из мегер, управлявших Обществом, добавляла к этим узорам образчик своего рукоделия в знак уважения к Матери. Спутницы старушки усадили ее на мягкую кушетку рядом с Данло, водрузив ее ноги на подушку, и налили ей чаю. Взбив подушки у нее за спиной и расправив веером ее платье, они поклонились Данло и вышли.
   Мать, кивнул гостю, сказала:
   — Меня зовут Хелена Туркманян, но ты можешь называть меня матушкой, если хочешь.
   Данло с улыбкой поклонился ей. От нее и впрямь веяло материнским теплом, жизнью и нежностью, несмотря на преклонные годы. Она давно уже вступила в период своей окончательной старости — женщины из племени Данло до такого возраста никогда не доживали. Ее кожа, обвисшая на костях, пахла приятно, как всякая хорошо выделанная старая кожа.
   Хрупкая, как птичка, она еще сохраняла немалую энергию, которая вся сосредоточилась в ее глазах. Глаза эти, красивые, ясные и бесконечно добрые, обладали, однако, твердостью алмаза. Данло, видя, как она смотрит на него, подумал, что она способна быть бесконечно преданной тем, кого любит, и бесконечно придирчивой в выборе этих немногих.
   — Вы Мать всех куртизанок, да? — спросил он наконец.
   — Да.
   — И Тамара тоже зовет вас матушкой?
   — С тех пор как стала послушницей — она всегда была вежливой девочкой.
   — И теперь так называет? — спросил Данло тихо, глядя в свою пустую чашку.
   — И теперь, — ласково улыбнулась Мать. — Она не так больна, как ты опасаешься.
   Данло поставил чашку и потрогал белое перо у себя в волосах. Он остро сознавал, что Мать изучает его, слушает его неровное дыхание — возможно, даже считает пульс, наблюдая за бьющейся на горле артерией.
   — Я очень за нее боялся, — признался он.
   — Я сожалею, но должна также сказать тебе, что Тамара чувствует себя не так хорошо, как ты можешь надеяться.
   Данло надавил на шрам над глазом, ожидая тех страшных слов, которые боялся услышать с самого исчезновения Тамары.
   И Мать сказала:
   — Кажется, Тамара Десятая Ашторет утратила часть своей памяти. Два дня назад одна из наших гетер нашла ее бредущей по улице Музыкантов.
   — Два дня назад? Почему же вы раньше за мной не послали?
   — Извини, но сначала мы должны были позаботиться о Тамаре. Ее организм был обезвожен, она обморозилась, и ее, по-видимому, изнасиловали перед…
   — О нет! — крикнул Данло, вскочив на ноги. — О нет.
   Мать, подавшись вперед, накрыла его сжатый кулак своей мягкой старой ладонью. Это движение далось ей нелегко, и ее дыхание пресеклось.
   — Сядь, пожалуйста, молодой пилот. Хочешь еще чаю? Я бы с удовольствием налила тебе, но те дни, когда я разливала чай, позади.
   Данло сел, налил себе и поднес горячую чашку к губам, но пить не стал. Добрая улыбка Матери, казалось, убеждала его, что все будет хорошо. Он осознал, что все еще держит ее за руку, и закрыл глаза, потому что ему больно было держать их открытыми.
   — Трагедия в том, — сказала Мать, — что мы, возможно, никогда так и не узнаем, что случилось с Тамарой. Она забыла почти все, что было в недавнем прошлом.
   — Значит, это катавская лихорадка?
   — Видимо, так, — кивнула Мать.
   — Искусственный вирус. Оружие, созданное на Катаве шестьсот лет назад.
   — Тебе знакомо это оружие, молодой пилот?
   Данло открыл невидящие глаза, вспоминая.
   — Да. Этот вирус однажды убил… близких мне людей.
   — Не бойся за жизнь Тамары — от того, что произошло с ней, она не умрет.
   — Но ее мозг поражен…
   Мать соединила ладони, глядя на него строго, но сострадательно.
   — Возможно, тебе станет легче, если я скажу, что инфекция прошла. Вирусолог, которого мы вызвали, ничего не нашел в ее мозгу и ее теле. В крови обнаружены антитела, побеждающие вирус, — и только. Вирус, вероятно, был уничтожен сразу после вторжения в организм. Такие чудеса случаются. Существует несколько миллиардов таких людей — в основном это потомки Архитекторов, которые пережили Войну Контактов. Они почти невосприимчивы к бактериологическому оружию. К ним относятся и Аштореты. Тамара тоже Ашторет, и она на моей памяти даже насморком никогда не болела. Вирус не нанес ее мозгу заметного вреда — это точно. Я попросила трех акашиков снять картину ее мозга нейрон за нейроном, и они ничего не нашли. В сущности, она так же здорова, как ты или я.
   — Но кое-что… она все-таки забыла?
   — Не так уж много. Создается впечатление, что вирус выбирал определенные участки ее памяти.
   — Но как это возможно?
   — Это тайна, которую никто не может разгадать. Мы слишком мало знаем о памяти. Даже мнемоники не могут объяснить, как этот мерзкий вирус сотворил такое с Тамарой.
   Данло помолчал, разглядывая шрамы на своих руках, и спросил:
   — Что же он, собственно, сделал?
   — Мне тяжело об этом говорить.
   — Пожалуйста, скажите.
   — В памяти так много всего.
   — Пожалуйста, скажите мне, что случилось с Тамарой.
   Мать изящным жестом обвела золотистые раковины алайи на каминной полке, фравашийский ковер, ледяные статуэтки в клариевых морозильниках.
   — Если бы сюда проник червячник и перевернул все кверху дном, трудно было бы сказать с первого взгляда, чего не хватает, но видно было бы, что многих вещей нет. Только расставив все по местам, мы могли бы понять, что украдено.
   — Значит, память Тамары в полном беспорядке?
   — Нет — в том-то вся и трудность. Мы только день спустя поняли, что у нее проблемы с памятью. Ее разум все равно что комната, откуда тихо и с большой ловкостью умыкнули пару очень ценных вещей, какие-то мелочи, которые постороннему покажутся разве что любопытными безделушками, но для Тамары могут быть бесценны.
   Данло сидел не шевелясь, как алалой, следящий за падучими звездами и ожидающий появления своих предков.
   Он не слышал никаких голосов и не видел ничего потустороннего, но понимал, что пропавшая память Тамары имеет отношение к нему. Но несмотря на свое предчувствие, на абсолютный холод этого знания, удерживающий его глаза широко раскрытыми, он оказался не готов к тому, что сказала ему Мать.
   — Молодой пилот, мне жаль говорить тебе это, но Тамара забыла, кто ты такой.
   Глаза Данло, оставаясь широко раскрытыми, перестали видеть. Вернее, он видел, но предметы комнаты растворялись в слепящей тьме, которая отнимала у него дыхание. В ушах протяжно звонил большой колокол, пока звон не перешел в шипение и треск пламени. Данло не сразу понял, что Мать смотрит на него очень пристально, протягивая дрожащую руку к его лицу.
   Она с невыразимой нежностью коснулась его губ, и он услышал ее старый дрожащий голос, золотой инструмент сострадания, напомнивший ему, что он не один.
   — Она забыла, что встречалась с тобой. Забыла о времени, проведенном вами вместе, о словах, которыми вы обменивались наедине.
   Глаза матери блестели от слез, и Данло подумал, что дна сейчас заплачет, но она сохранила самообладание. Казалось, что какой-то частью сознания она наблюдает себя со стороны и играет в трагедии жизни — играет всегда, несмотря на боль, и наслаждается этой игрой.
   — Она даже имя твое забыла. Не фамилию — она, конечно, знает, кто такой Рингесс, но не помнит, что у него есть сын.
   — Значит, она забыла… все без остатка?
   — Боюсь, что да.
   — Я думал, что только смерть может заставить ее забыть об этом.
   — Я знаю.
   — Как же она-то сама справляется с этим?
   — Неважно. Ей очень плохо.
   — Должно быть, это ужасно, когда забываешь.
   — Да. — Мать произнесла это с уверенностью старой женщины, чья память стала уже не та, как раньше. Потом она улыбнулась и сказала: — Зато как чудесно, когда вспомнишь то, что казалось бы, пропало навсегда.
   Данло кивнул, как будто сам об этом думал.
   — Ей говорили что-нибудь обо мне? О… нас?
   — Я сама говорила с ней этим утром. Со мной была Нирвелли. Я ничего не знала о вашей связи и могла повторить лишь то, что сказала мне Нирвелли, то есть очень немногое.
   — Да — мы старались держать это в секрете.
   — Нирвелли знала, что Тамара в связи с каким-то кадетом — она сказала даже, что Тамара в него влюблена.
   — Да. Это правда. Мы оба… были влюблены.
   Мать улыбнулась Данло так, словно хорошо знала, как это бывает. Было видно, что Данло ей мил, как любимое дитя — и по-другому тоже.
   — Когда я рассказала Тамаре об этой любви, она очень удивилась. Не потому, что ты кадет — она призналась, что могла бы и нарушить правила. Я лично, увидев тебя, сразу простила ей это нарушение. Удивительно другое: глубина ее любви. Нирвелли говорит, что видела это в Тамаре, а теперь и я вижу.
   Удивительно, как Тамара могла забыть «величайшую во вселенной любовь». Нет, не сердись, пожалуйста. В том, что я цитирую тебя, нет сарказма. Я верю, что в вашей любви было нечто великое. Разве все мы живем не ради любви? Особой любви, которой Тамару специально обучали. Любви, пробуждающей глубинные силы организма. Возможности создать новое существо. Это было ее призванием, ее мечтой. Многие из нас об этом мечта-ют. Удивительно, что она подошла так близко — а потом ничего. Каково-то ей знать, что она потеряла самое бесценное, что есть во вселенной, — и не сохранила даже памяти о том, что это было и что это для нее значило? Как будто в памяти образовалась черная дыра, и она всасывает Тамару в себя. Тамара смотрит на эту дыру и горюет. И мы, молодой пилот, тоже горюем — из-за нее. Из-за того, что могло бы быть.
   Данло понурил голову, пытаясь представить себе, что значит забыть то, что было между ним и Тамарой, но не смог и сказал:
   — Вы, конечно, напомнили ей о ее… призвании.
   — Ты не понимаешь. О таком нельзя напомнить. Нельзя сказать.
   — Да, пожалуй.
   — Тамара забыла также многое из того, что умела. Не только мечта, но и техника, и вкус к творчеству, и страсть — все пропало. Она не способна заниматься нашим ремеслом в таком состоянии.
   — Но ведь она может обучиться всему этому заново?
   Мать скорбно задумалась, потрагивая морщины вокруг глаз. Ей, должно быть, вспомнилось что-то заветное, и по лицу прошли отблески старых обид и удовольствий. Тихо и задумчиво она сказала:
   — По сравнению с тем, что мы узнаем за всю жизнь, наше искусство — всего лишь песчинка. В ковре наших "я" это священное знание — лишь тончайшая из нитей. Ничтожная вроде бы малость, но с ней у Тамары отнялось все.
   — Это должно было очень глубоко ее ранить.
   — Это убивает ее. Убивает ее душу.
   — Не может быть, — затряс головой Данло.
   — И все же…
   — Знаете, как говорят мнемоники?"Память уничтожить нельзя".
   Лицо Матери преобразила внезапно милая улыбка.
   — На это мы и надеемся.
   — Тогда и я буду надеяться на это, — сказал Данло и подумал: «Надежда — правая рука страха».
   — Тебе, наверно, не терпится увидеть ее.
   — Да. Это так.
   — Хорошо, ступай к ней, если готов. Поговори с ней, молодой пилот. Помоги ей вспомнить.
   Больше Мать ничего ему не сказала. Они молча допили свой чай, чувствуя, что понимают друг друга. Две мегеры вскоре вернулись за Матерью. Данло поклонился ей, и она ответила тем же, а потом взяла его руку без перчатки в свои и сжала так крепко, что ее дряблая плоть затряслась до самых локтей.
   В ее старых глазах светилось довольство, даже счастье. Данло почувствовал, что больше не увидит ее, и сказал:
   — Желаю вам всего наилучшего.
   В его чашке еще плавали зеленые чаинки. Он снова попытался представить себе, что это такое — не помнить, и не удивился, когда чай показался ему вяжущим и очень горьким.

Глава XXVI
ДАР

   Память — душа реальности.

Поговорка мнемоников

 
   После очень долгого, как показалось Данло, перерыва пришла знакомая послушница и провела его по тускло освещенному коридору в комнату для гостей. Она помещалась на первом этаже, и ее всегда держали наготове для почетных посетителей, для мегер, возвращающихся в Невернес из своих миссий в Цивилизованных Мирах, и для таких, как Тамара, простых куртизанок, требующих особой заботы. Остановившись перед простой деревянной дверью, послушница взглянула на Данло, постучалась и доложила:
   — Госпожа, к вам пришли. — Дверь открылась, и послушница сказала: — Позвольте представить вам пилота Данло ви Соли Рингесса.
   Данло почти не обратил внимания на ее слова, потому что перед ним появилась Тамара в красном платье, с распущенными золотыми волосами. Одним взглядом он вобрал в себя темноту ее глаз, ее замешательство, багровые пятна на ее лице и руках. Переполненный радостью, он хотел обнять ее на алалойский манер и уже раскинул руки, но она выставила ладонь вперед и отступила, сказав:
   — Пожалуйста, не надо. — И добавила, поклонившись послушнице: — Спасибо, Майя, ты можешь идти.
   Та вернула поклон, бросила нервный взгляд на Данло и удалилась по коридору. Данло прошел за Тамарой в комнату, и дверь за ним закрылась, лязгнув металлом. В комнате стояли растения родом со Старой Земли — араукарии, кактусы, алоэ и другие, которых он не знал. Они освежали воздух, насыщенный исходящим от Тамары запахом пота. Здесь было слишком жарко для ее парадного одеяния, но она явно не считала удобным принимать Данло в пижаме или раздетой, как делала раньше, а он чувствовал неловкость оттого, что не мог не смотреть на красные обмороженные участки ее кожи.
   — Тамара, Тамара, — сказал он. — Я искал тебя… искал повсюду.
   — Мне очень жаль. Если бы я знала… Что вам предложить — чаю или морозного вина? Прошу вас, присядьте.
   Уютная комната была ярко освещена и приспособлена для нужд пожилых женщин. Здесь стояла настоящая кровать, застланная вязаным шегшеевым покрывалом, туалет помещался в кабинке со стальными поручнями, домашний робот приносил нужные вещи с полок и столиков. У выходившего во двор окна стоял чайный столик и два стула с высокими спинками.
   Тамара и Данло сели на них лицом друг к другу. Он предпочел бы устроиться на ковре у камина — неужели Тамара и это забыла?
   — Извините, — сказала она, сцепив руки, — но разговор у нас будет не из легких. У вас передо мной преимущество. Мне столько рассказывали о вас, а я ничего этого не помню.
   — Совсем ничего?
   — Абсолютно.
   Он недоверчиво посмотрел на нее. Его дыхание участилось, и ему померещилось, что волосы встают дыбом у него на затылке. Грудь сдавило, в горле стоял огненный ком, который нельзя было проглотить. Он надеялся, что Тамара, увидев его, что-то вспомнит — так внезапный порыв ветра оживляет в памяти веселые ночи у горючих камней, дружеские беседы и любовные игры. Он отчаянно надеялся на это — и она, как видно, тоже. Все ее милое подурневшее лицо выражало эту надежду.
   Она явно ожидала найти в его глазах что-то знакомое и утешительное, потому что внезапно отвела свои, потемневшие от горького разочарования. Он понял, что ничего не вышло, и от этого понимания ему захотелось закричать и вырвать собственные глаза. Они должны были узнать друг друга, как произошло в их первую встречу и происходило во время всех последующих встреч! Если бы даже они оба потеряли память, то должны были почувствовать, что знают друг друга миллион лет и не расстанутся еще миллионов десять. Но ничего этого не случилось. Глядя на Данло, Тамара его не видела. Что-то в ней (а может быть, и в нем) ослепло. Ее ослепили, подумал Данло, и в нем вспыхнула ярость на вселенную, где могла произойти такая трагедия.
   — Пилот, вам нехорошо?
   Он сидел на своем мягком стуле, прижав к голове костяшки пальцев. Справившись кое-как с дыханием и обретя зрение, он выдавил из себя:
   — Ты права… это будет нелегко.
   — Могу себе представить, как это для вас болезненно.
   — А ты… ничего такого не испытываешь?
   — Нет, не думаю. Я чувствую только пустоту. Зато вы… что может быть больнее воспоминаний?
   Он с улыбкой затряс головой.
   — Все, что я помню о нас с тобой, благословенно. Это правда. Рассказать тебе?
   — Говорят, у вас превосходная память.
   — Мне бывает трудно что-то забыть.
   — Хорошо, расскажите.
   Он сглотнул три раза и начал:
   — Ты научила меня одной игре — это телепатическая техника, напоминающая чтение лиц, и все-таки совсем другая. Нужно открыть свои клетки сигналам клеток другого. Это делается после любви — надо просидеть полночи в позе лотоса, неотрывно глядя друг другу в глаза, и тогда твои клетки становятся моими. Я становлюсь тобой. Мы проделали это однажды, помнишь? Был девятый день зимы, всю ночь шел снег, а утром ты поцеловала меня и сказала…
   — Не надо, — вскинув руку, попросила Тамара.
   — Мы нашли место, где мысли струятся, прежде чем превратиться в слова. И наши мысли полночи были одинаковыми. Как две реки, текущие рядом, без слов и без конца. Когда пришло утро, ты сказала мне одну вещь, которую только я…
   — Пожалуйста, не надо больше.
   Панические ноты в ее голосе остановили его.
   — Но почему?
   — Я решила, что вам лучше ничего мне не рассказывать.
   — Но должна же ты знать. Ведь это ужасно, когда не знаешь.
   — Конечно, я хочу знать. Но слушать очень утомительно. Я хочу вспомнить сама, если этому вообще суждено случиться.
   — Я как раз этого и хотел — помочь тебе вспомнить.
   — Вряд ли кто-то может помочь мне после того, что произошло.
   — Такие способы есть. Память никуда не девается — она продолжает струиться, как свет. Мы сами закрываем перед ней двери и, оставаясь зрячими, сидим в темных комнатах. Это и называется «забывать».
   — Есть двери, которые навсегда остаются запертыми.
   — Неправда. Любую дверь можно открыть. Главное — подобрать ключ.
   — Хотела бы я в это поверить. Хотела бы обладать вашей верой.
   — Ты говоришь, что у меня есть вера, — улыбнулся он, — а ведь меня обвиняют в безверии.