Амнуэль Песах. Тривселенная

   Тело конвульсивно дернулось, левая ладонь, холодная, как мрамор, занесенный в комнату с мороза, начала скрести пальцами по дереву паркета, а правая ладонь, жар которой освещал комнату не слабее, чем свет двадцатипятисвечовой лампы, сжалась в кулак, и тогда жар начал ослабевать, будто тепловая энергия сливалась, подобно вязкой жидкости, в щели между пальцами, уходила в пол, паркет задымился, а кулак — начал плавиться, таять, исчезать. Правая рука обратилась в культю, из которой должна была хлестать кровь, но крови не было — ни единой капли. Жар будто сплавил сосуды, и та часть сознания Аркадия, что осталась жива и смотрела сверху на безжизненное тело, поняла, что можно возвращаться.
   Как я могу видеть? — удивленно подумал Аркадий. У сознания, лишенного тела, нет глаз. Почему-то эта мысль занимала его, когда он пытался опуститься вниз и войти назад, в себя. Он понимал, что, если не сделает этого немедленно, то состояние клинической смерти, в котором находилось его тело, перейдет неощутимую временную границу, и будет поздно. Тело умрет, а он останется так вот висеть и наблюдать и ничего не сможет сказать тому, кто придет когда-нибудь в эту комнату и обнаружит мертвеца с сожженной ладонью.
   Конечно, это будет Виктор.
   Сознание было подобно воздушному шарику, надутому легким газом, оно парило под потолком, касалось его мерзлой поверхности, и, чуть сжавшись от холода, опускалось ненамного вниз, но снова всплывало, и так повторялось опять и опять, и движения эти не зависели ни от желаний Аркадия, ни от его попыток зацепиться за висевшую посреди потолка люстру.
   Он оставил эти попытки — не потому, что осознал их бессмысленность, а потому, что понял другое: мысль отделима от тела, мысль может парить, и весь его рационализм мгновенно улетучился тоже, но заменить его было нечем, Аркадий не мог, не учился думать эмоционально, не строить логические умозаключения, а искать явлениям подсознательные связи. Если сознание отделимо от тела, значит, сознание нематериально? А если сознание нематериально, значит, есть Бог? А если есть Бог…
   Дальше он думать не мог, потому что дальше он думать не умел. И не хотел. А чего он хотел? Чего он хотел именно сейчас?
   Алена! Ее душа сейчас тоже, возможно, парит где-то, не имея возможности вернуться в мертвое тело, и, может быть, их души хотя бы теперь, став бесплотными, найдут общий язык, и можно будет заново начать… что?
   Метальников! Его душа могла найти душу Алену еще раньше, и тогда Аркадию все равно не бывать с этой женщиной…
   Нелепые мысли, и он понимал их нелепость, но это было, пожалуй, единственное, что он на самом деле сейчас понимал. Верую, потому что нелепо, — подумал Аркадий. Ему только это и оставалось — верить, потому что материальные, логические, умственные связи порушились.
   Верить… во что?
   Бедный Виктор. Придя в свою квартиру и ожидая увидеть Аркадия живым и здоровым, он найдет его мертвое тело с сожженной правой рукой.
   Почему Виктор — бедный? Судя по его поведению вечером, он успел узнать или понять нечто такое, чего не узнал или не понял Аркадий. И об опасности для самого Аркадия Виктор знал достаточно, чтобы предупредить сотрудника. Поэтому не исключено, что мертвый Аркадий не станет для Виктора неожиданной находкой.
   Аркадий почувствовал какое-то странное притяжение, будто воздушный шарик, каким он сейчас был на самом деле, подвесили на нитку, а нитку кто-то, стоявший на полу, потянул к себе, и его поволокло вниз, потолок с тускло мерцавшим изображением Ларисы Расторгуевой начал удаляться, а тело, его тело — мертвое? — приближалось, но медленно-медленно, как стыковочный узел, когда орбитальный корабль уже уравнял скорость со станцией и теперь дрейфует к ней подобно парусному судну, отданному на волю ветра и волн.
   Аркадий увидел вблизи собственное лицо с устремленным в потолок пустым взглядом и поразился тому, насколько это лицо сейчас выглядело чужим, как лицо умершего на Земле пришельца с далекой планеты. Входить в это тело он не хотел. Аркадий начал упираться, как делал это минуту (час? вечность?) назад, всплывая к потолку и не желая быть распластанным по его поверхности. Упирался он, конечно, сознанием — чем еще мог он сопротивляться неизбежному? — и потому не вполне четко воспринимал окружающее; кто-то вошел в комнату, кто-то включил свет, но потолочное освещение воспринималось как эмоция, а не физическая данность, это был испуг, свет пугал, но почему? Эмоция испуга, воспринятая и впитанная сознанием Аркадия, придавила его, наконец, к полу, он приник к собственному лицу и…
   Тоннель, о котором он множество раз слышал и о котором читал даже в специальной литературе, мгновенно возник и был пройден за долю секунды — но не к свету, а в обратном направлении, к пятну мрака, за которым сознание должно было исчезнуть, и должна была наступить смерть… Или…
   Он ударился об это пятно, как снаряд о броню, и, как снаряд, он эту броню смял, но и сам взорвался, выплеснув в пространство всю накопленную жизненную энергию, вот тогда и настал истинный мрак, в котором сознанию, чем бы оно ни являлось на самом деле, не было места, поскольку здесь не было места ни для чего.
   Единственной эмоцией, которую испытал Аркадий, придя в себя, был ужас. Тело же способно было сейчас ощущать только боль — в правой, пораженной жаром руке и во всей правой части тела, особенно в грудной клетке. Аркадий не мог вздохнуть, он не хотел дышать, но легкие сами знали, что им нужно, и сопротивлялись сознанию. Сделав вынужденный вдох, Аркадий понял наконец, что все еще жив, а может, и минуту назад был жив, и все, что ему привиделось, было бредом умиравшего, но так и не умершего сознания.
   Чья-то голова на фоне тусклого потолочного освещения казалась силуэтом на ярком экране. Кто это? Виктор.
   — Пить, — сказал Аркадий, осознав сказанное слово лишь после того, как произнес его вслух.
   — Нельзя, — произнес Виктор, приподнимая Аркадию голову.
   — Пить, — повторил Аркадий уже осмысленно, стараясь удержать себя на поверхности найденного смысла, каким бы он ни был, иначе — опять провал…
   Под голову ему положили подушку, под правую руку, кажется, тоже — во всяком случае, впечатление было таким, будто рука погрузилась в мягкое, и это мягкое обволокло кожу, прилипло и высосало боль, а с болью ушла сила, и рука стала просто сухой веткой — не пошевелить. Под спину тоже подложили что-то мягкое, боль стала впитываться и уходить.
   Он поднял левую руку и заслонил глаза от света.
   Лицо склонившегося над ним Виктора было участливым, но… это был не Виктор. Кто? Где он видел этого человека прежде? Сегодня вечером. Седая борода. Ермолка.
   Раввин Чухновский.
   Аркадий пришел в себя окончательно — во всяком случае, настолько, чтобы повернуть голову и посмотреть на свою правую ладонь. Он боялся увидеть черную сожженную культю, но ладонь оказалась цела, никакого следа ожога, и рука была цела, и — теперь он был в этом уверен — не было ран и на теле. Адский огонь, чем бы он ни был вызван, лишь опалил его и прошел мимо.
   Почему раввин здесь, а не в камере? И где Виктор? Откуда у раввина ключ от этой квартиры? И почему Аркадий пришел в себя, когда Чухновский вошел в комнату? И наконец, где был раввин, когда «ладонь дьявола» коснулась груди Алены?..
   Впрочем, о чем это… Они же вместе были в комнате Подольского, в «Рябине».
   Все, что происходило вечером и в начале ночи, проявилось в мыслях, заняло свои места в памяти, взорванной болью, эмоциональное восприятие — спутник бессознательного состояния — уступило место нормальному логическому анализу, привычному для Аркадия.
   — Помогите мне встать, — сказал он громко, а на самом деле, конечно, прошептав, потому что прилагал сейчас для тихого шепота столько же физических усилий, сколько, будучи в нормальном состоянии, прилагал для того, чтобы его услышала Алена, сушившая под феном волосы в соседней комнате.
   — Сейчас, — засуетился Чухновский, — вы меня за шею… Вот так… А пить пока не просите. Полежите, а потом…
   — Что потом? — сказал Аркадий. — Почему вы меня не убили, как его… как ее… как их?
   — Кого? — удивился раввин. — Вы меня с кем-то путаете?
   — Вот еще! — сказал Аркадий. — Вы раввин Чухновский. Виктор вас арестовал, вас и этого Подольского. По подозрению в соучастии в убийстве. Вы должны были сейчас…
   — Ах, это, — сказал Чухновский. — Нет, вы просто не поняли…
   — Чего я не понял? — со сдерживаемым бешенством сказал Аркадий. — Вы убили Подольского, а потом вы убили мою жену. И скорее всего, вы таким же способом убили Раскину. Вы решили избавиться и от меня, но это не получилось… не знаю почему.
   — Вот именно, — вставил раввин, помогая Аркадию опуститься на тахту.
   — Как вы попали в квартиру? — перебил Аркадий.
   — В квартиру? Но… Мне дал ключ ваш начальник… как его… Хрусталев. Он сказал, что я вас здесь застану и должен буду рассказать все до его прихода. А сам он… э… как это у вас называется… Я не силен… Что-то вроде архивного управления. Ну, где информацию дают только при личном присутствии и только по разрешению вашего главного пахана… Самсонова, да.
   — Информстасис, — пробормотал Аркадий, и Чухновский закивал головой.
   Это была хорошая идея — забраться в стасис МУРа. Правда, там можно утонуть. И получить пшик, потому что дела, по которым в стасис поступала закрытая информация, не были в свое время раскрыты. Старые дела, в основном, прошлого еще века.
   Кто пустит Виктора в стасис? Разрешения выдает генерал Самсонов, выдает только своим и только по делам, связанным с прежними мафиозными разборками — для киллеров, скажем. Что общего у этого дела…
   — Не напрягайтесь, — посоветовал Чухновский. — Если учесть то, что с вами сейчас произошло…
   — Зачем вы это сделали? — спросил Аркадий. — Мотив. Я не могу понять связи между Подольским и Аленой, и Раскиной…
   — Он мечется, — с грустью сказал раввин. — Он не вполне освоился в этом мире, и он мечется, бедняга, я очень сожалею, что ваша жена… Поймите…
   — Зачем вы это сделали? — повторил Аркадий. Голос немного окреп, теперь он не кричал, говорил вполсилы, и его было слышно. Рука, впрочем, была еще деревянной.
   — Вы имеете в виду обряд? Генрих Натанович обратился ко мне…
   — Я имею в виду убийства!
   — Но ведь мы не могли предсказать, какими будут действия ангела!
   Аркадий закрыл глаза. Раввин намерен морочить ему голову, но он сам сказал, что должен прийти Виктор, значит, лучше подождать. Молча лежать и собираться с силами.
   Почему Виктор отпустил раввина? Он и Льва Подольского отпустил тоже? Ну, Льва он и задержал-то напрасно, Лев невиновен, хотя, не исключено, что контакты с раввином у него были. Но раввину-то зачем все это?
   — Чем вам мешала моя жена? — спросил Аркадий, не раскрывая глаз.
   — Ваша жена? — вздохнул Чухновский. — Я никогда не видел вашей жены. Послушайте, неужели вы до сих пор думаете, что я… э… каким-то лучом… Вы можете для начала понять простую вещь: я раввин, каббалист, еврей в конце концов. Вы полагаете, что я способен убить человека?
   — А что, раввины, каббалисты, я уж не говорю о евреях, никогда никого не убивали?
   — Евреи, — сказал Чухновский, — к сожалению, убивали достаточно. Раввины и, тем более, каббалисты — никогда. Послушайте, я одной вещи понять не могу, и это меня мучает, потому что… У него, конечно, свои соображения, но я думаю, что даже в действиях ангела должна быть доступная нашему разумению логика… Что он имел против вас? Только ли нежелание, чтобы вы разобрались… Это, конечно, тоже аргумент, но…
   Чухновский говорил монотонным голосом, о чем-то сам себя спрашивал, сам себе пытался отвечать, слова его смыслом не обладали, и Аркадий слишком поздно понял, что смысла в них и не должно было быть: просто раввин хотел, чтобы Аркадий заснул, и пользовался простым, как стол, методом гипноза. Нужно было сопротивляться, а он не понял… Как тяжело… Сейчас лопнет череп. А мысли уже лопнули и растеклись… не собрать… Открыть глаза! Открыть…
   Чернота.

Глава одиннадцатая

   Разговаривали двое. Один голос был низким и казался вязким, неповоротливым, усыпляющим. Второй, очень знакомый, тем не менее не вызывал в памяти каких-либо ассоциаций, и оттого Аркадию казалось, что неузнанным остается вовсе не голос, а он сам, лежавший в неудобной позе на чем-то твердом и вцепившийся пальцами в воздух, потому что только воздух сейчас и был единственным свидетельством вещественности мира.
   Он все еще жив, если слышит голоса. Не думает же он на самом деле, что это голоса ангелов? Голоса, будто какая-то линза сфокусировала их в сознании, стали более отчетливыми, хотя и продолжали оставаться неузнанными.
   — Я не могу, поймите, — сказал знакомый голос, — не я веду это дело, тут юридические тонкости, я вам потом объясню. Он должен понять сам, если останется жив, конечно.
   — А если он умрет… — раздумчиво проговорил низкий голос, который Аркадий тоже когда-то слышал в той еще жизни, которая закончилась, когда он погрузился в черную реку.
   — Ну, если умрет, тогда, конечно, я вынужден буду продолжить расследование сам, хотя должен сказать: положение осложнится настолько, что я даже не представляю… Эй, вы что, хотите так и оставить?
   — Нет, конечно. Но ведь я могу не больше вашего. Давайте вызовем «скорую».
   — Нет, — резко сказал знакомый голос; будь Аркадий в состоянии складывать хотя бы один и один, он непременно узнал бы его, но сейчас сознание было похоже на растекшееся желе, его можно было резать, его можно было собрать ложкой, но ни к каким самостоятельным действиям оно не было способно. — Нет. Тогда все выйдет из-под нашего контроля, да он и сейчас уже довольно сомнителен. Если Самсонов проверит, чем я интересовался в стасисе…
   — Что он в этом поймет?
   — Ничего, в том-то и дело. И значит, решит, что я обнаружил улики, которые скрываю от муровского расследователя. Кончится тем, что я потеряю лицензию.
   У Аркадия не раскрывались глаза, он очень старался, всю волю вложил в это усилие, поднимал сомкнутые веки, будто стокилограммовую штангу… нет. Оставив напрасные усилия, Аркадий неожиданно вспомнил, кому принадлежали голоса. Виктор и этот… раввин, как его… Чухновский.
   Господи… Виктор, его начальник, можно сказать, почти друг, вполне серьезно обсуждал, нужно ли возвращать Аркадия к жизни. Аркадий мешал проводить расследование так, как хотелось Виктору. Чепуха. Виктор нарушил процессуальный кодекс, отпустив задержанных, и лицензию он потеряет именно поэтому, а вовсе не из-за того, что нашел в стасисе какую-то информацию.
   Нужно открыть глаза. Ну давай, еще одно усилие…
   Открыть удалось лишь правый глаз, да и то — не открыть даже, а сотворить узкую щелочку между веками, будто замочную скважину, сквозь которую не очень удобно было подглядывать, но что делать, если ничего другого пока не получалось?
   Два склонившихся над Аркадием человека выглядели силуэтами, а вокруг головы Чухновского (его можно было узнать по бороде) светилось слабое, но вполне отчетливое сияние.
   — Хорошо, — сказал Виктор. — Он реагирует на свет, видите? Думаю, все обойдется.
   — Очень надеюсь, — сказал раввин с беспокойством в голосе. — Иного исхода я бы себе не простил.
   — И что бы вы сделали? — с очевидной насмешкой в голосе спросил Виктор. — Покончили с собой? Как? С помощью того же обряда?
   — Пожалуйста, — попросил Чухновский, и голос его показался Аркадию каким-то детским, так малыши просят мать о прощении, разбив старую, никому не нужную, но очень ценную, как реликвия, хрустальную вазу.
   Аркадий попробовал пошевелить пальцами, и на этот раз ему удалось даже двинуть кистью руки. Он широко раскрыл глаза — неожиданно для себя — и увидел над головой потолок, ровно светившийся мягким зеленым светом. Аркадий повернул голову, и лишь тогда Виктор обратил на него внимание.
   — Ну вот, — сказал он удовлетворенно, — обошлось без «скорой». Как ты себя чувствуешь, герой?
   — Отв… — сказал Аркадий. Язык будто намазали клеем и прилепили к зубам. Он сделал усилие и закончил слово: — …ратительно.
   — Вы видели тоннель? — спросил Чухновский. — Тоннель и свет?
   — Как… кой тоннель? — удивился Аркадий.
   — Вы ведь умерли, — объяснил раввин. — Я думал, что вы уснули, но когда пришел господин Хрусталев, вы были мертвы, наверное, минуту или больше. Пришлось делать непрямой массаж сердца. Хорошо, что ваш начальник умеет пользоваться нужным приспособлением.
   — Господин Чухновский, — хмыкнул Виктор, — имеет в виду шокатор. Извини, Аркадий, пришлось воспользоваться твоим. В кои-то веки эта штука послужила не той цели, для которой предназначена инструкцией.
   — Аркадий Валериевич, — мягко сказал раввин над его ухом, — когда вы умерли… Не сейчас, а первый раз, до моего прихода… То есть, почти умерли… оттого, что… э… как бы это сформулировать… Допустим, так: вы ощутили приближение чего-то раскаленного, да? Фигура? Свет? Как это выглядело?
   — Никак, — произнес Аркадий. — Кто-то подошел в темноте и взял меня за руку. О Господи… Я… Я взлетел под потолок и видел себя… Я видел, как я лежу на полу… Я хотел вернуться и не мог, будто… что-то отталкивало…
   — Что-то? Или кто-то?
   — Что-то… Кто-то… Это имеет значение? — Аркадий почувствовал раздражение и понял, что уже почти полностью владеет собой.
   — Пинхас Рувимович, — недовольно сказал Виктор, — пусть Аркадий помолчит. Ему нужно прийти в себя. Давайте обсудим ситуацию, а он пусть слушает и делает свои выводы, все равно они будут неверными, как и все предыдущие.
   — Почему это неверные? — дернулся Аркадий, показавшись самому себе бабочкой, насаженной на иглу. Игла протыкала его от пятки в правой ноге до левого уха — по диагонали через все тело. Не раскаленная игла, а холодное оружие — шпага или просто длинный прут. Аркадий сдержался, чтобы не закричать, и игла растаяла, как тает зубная боль, если расслабить мышцы и думать о постороннем.
   Он прислушался к разговору Виктора с Чухновским.
   — По крайней мере, — говорил раввин, — теперь мы знаем, что от этого не всегда умирают.
   — Да, — согласился Виктор, — но мы не знаем, кто и при каких обстоятельствах станет следующей жертвой. Может, мы с вами.
   — Я — нет, — быстро сказал Чухновский. — Как исполнитель обряда я защищен высшими силами.
   — Да? — иронически спросил Виктор. — Высшие силы вам сами об этом сообщили?
   — Согласно традиции… — начал было объяснять раввин, но Виктор перебил его, сказав:
   — Потом. Традиции — потом. Давайте пройдемся по делу. Я полагаю, что началась эта цепочка в тот момент, когда Подольский провел свой первый опыт с полной реинкарнацией.
   — Это не реинкарнация, — задумчиво сказал раввин. — Иудаизм несколько иначе описывает процесс. Душа, перешедшая в новое тело, не может ничего знать о своем предыдущем воплощении. На самом деле Генрих Натанович не реинкарнациями занимался, а чем-то иным. Я не думаю, что у этого есть научное название, но…
   — Хорошо, назовите это переселением в память предка, вас это больше устроит?
   — Н-нет, — с запинкой сказал Чухновский.
   — Нет так нет, — легко согласился Виктор. — Но с тем, что это была попытка обнаружить истинного убийцу предка, и не более того, вы согласны?
   — И не более того, — протянул раввин, — да, согласен. Иначе я бы ни за что…
   — Хорошо, — быстро сказал Виктор. — Давайте теперь я попробую восстановить события, а вы прервите меня, если я, по вашему мнению, ошибусь.
   — Тогда позвольте прервать вас сразу, — сказал Чухновский. — Вы ошибаетесь, думая, что события можно восстановить. Интерпретировать факты — это да. События — нет, они были и прошли…
   — Давайте без демагогии, — резко сказал Виктор. — Когда впервые Генрих Подольский заговорил с вами о своем предке?
   — Я же сказал вам… В апреле прошлого года.
   — К Льву Николаевичу он пришел десять месяцев спустя. Значит, эксперимент проходил в пределах этого интервала времени. Судя по протоколам, которые получил Аркадий, в апреле прошлого года аппаратура была готова и настроена. Я не специалист в биоэлектронографии…
   — Я тоже, — вставил раввин.
   — Еще бы! И потому будем исходить из того, что Подольский писал в своем дневнике.
   — Дневник? — похоже, что Аркадий произнес это слово вслух, потому что Виктор замолчал, раввин тоже не подавал голоса, и тогда Аркадий открыл глаза и увидел, что оба смотрят на него — напряженно, странно, будто именно он, а не кто-то из них двоих, мог рассказать о дневниковых записях Подольского и о том, кстати, как эти записи попали в архивный центр МУРа.
   — Так, — произнес наконец Виктор, убедившись в том, что вгляд Аркадия достаточно осмыслен. — Ну, с прибытием. Можешь встать или так и будешь валяться?
   — Сейчас, — сказал Аркадий и действительно попробовал встать, это оказалось труднее, чем он надеялся, но куда легче, чем он ожидал. Он приподнялся на локтях, Виктор поддержал его за плечи, и он сел, прислонившись к стене. Устроившись удобнее, Аркадий только теперь обратил внимание на то, что в комнате находится еще один человек. Лев Николаевич Подольский примостился на стуле, ладони сложил между колен и раскачивался вперед-назад, будто еврей на молитве. Возможно, он действительно молился, но тогда должен был надеть ермолку, без ермолки или какого-нибудь другого головного убора молиться нельзя, уж это Аркадий знал точно.
   — Как ты себя чувствуешь? — спросил Виктор.
   — Нормально, — буркнул Аркадий и повторил, четко выговаривая слова и отделяя их одно от другого: — Я. Чувствую. Себя. Замечательно. И. Я. Не понимаю. Зачем. Ты. Полез. В. Стасис.
   Виктор кивал головой после каждого слова, а при упоминании о стасисе бросил на Чухновского выразительный взгляд.
   — Дорогой Аркадий Валериевич, — сказал раввин, сложив руки на груди, — Вы можете ответить на этот вопрос сами. Как и на многие другие вопросы. Только вы, повторяю, и никто другой. Но из-за вашего внутреннего сопротивления мы не можем продвинуться дальше. Нас, видите ли, интересуют совершенно разные аспекты. Вас и господина Хрусталева — естественно, криминальные, если они вообще существуют в этом деле. Меня — теологические, и они представляются куда более важными. А уважаемого Льва Николаевича, — раввин мотнул головой в сторону продолжавшего раскачиваться Подольского, — уважаемого Льва Николаевича волнует только старая история. Ему, видите ли, важно знать, действительно ли его прапрадеда убил секретарь Яков.
   — Никого Яков не убивал, — сказал Аркадий. Слова вырвались, минуя сознание, и только произнеся их вслух, он понял, что действительно знает о том, что происходило в старом доме Подольских чуть ли не двести лет назад. Более того, не просто знает, он был там именно тогда, именно в момент…
   — Господи! — вырвалось у Аркадия. Он широко раскрыл глаза, чувствуя, как опять начинает подниматься под потолок, теряя ощущение веса. На этот раз он не испугался; понимал, что никуда не летит, странным этим ощущением он был обязан тому, что из подсознания, будто пузырьки воздуха, взлетали воспоминания, которых у него, по идее, быть не могло. Отрывки, обломки, капли, слова, мысли, поступки, глаза, лица, фигуры, обстановка комнаты, улица, время, место, жизнь…
   Что-то происходило с его телом, его мыслями, его памятью, пузырьки продолжали подниматься, но картина уже сложилась, обрывки связались, осколки склеились, и Аркадий сказал:
   — Он коснулся меня, и я выжил.
   — Вот именно, — с готовностью подтвердил Виктор. — Теперь ты понимаешь, насколько важны именно твои показания. То, что я нашел в стасисе, и то, что рассказал господин Чухновский, было важно на определенном этапе. А сейчас важно только то, что можешь сказать ты.
   Виктор гипнотизировал. Виктор модулировал оттенки голоса, Аркадий хотел сказать, что это не обязательно, он и там уже связал несвязанное и понял непонятое. И пусть лучше Виктор замолчит, иначе момент будет упущен, и Аркадий забудет то, что должен сказать.
   — Включи камеру, — прошептал он.
   — Включена, — быстро отозвался Виктор.
   — Начинаю.

Глава двенадцатая

   Личность его была подобна слоеному пирогу. Сверху возлежал он, Аркадий Винокур, подавляя массой своего подсознания всех, кто пытался время от времени прорваться к свету и заявить о себе. Этими всеми тоже был он сам, но моложе, будто временные слои отпечатались в пространственно-временной структуре, вязкой, как сироп, и скользкой наощупь. Его многочисленные «я» жили своей жизнью и даже пытались общаться друг с другом, но у них это плохо получалось. Он все понимал, но не мог вмешаться в игру собственной памяти, отделенной от него и существовавшей вместе с другими мысленными структурами, которые он тоже видел, но уже не мог понять и потому разгребал, как прелые листья в осеннем лесу, не пытаясь поднять и поднести к глазам.