Амнуэль Песах. Тривселенная

   — Глупости, — сказал ученый. — Вы правильно оценили величину энергии, перешедшей из духовной формы в физическую. Но почему вы вообразили, Ариман, что я не в состоянии управлять локализацией? Глупости, — повторил он. — Это ваши усилия освободиться нагрели воздух.
   Что ж, меня это устраивало, я обучался быстро. Пусть нападает, я буду обороняться еще яростнее, и если воздух в этой комнате даже закипит… Не знаю, как может закипеть воздух, но…
   — Закипеть воздух не может, это не жидкость, — почти весело сказал Минозис. — В вашей голове, Ариман, множество любопытных ассоциаций, и если бы не хаос в замыслах, я бы, пожалуй, даже оставил вас в городе. Уверяю вас, мне не хочется числить себя вашим врагом, в вас есть сила, которую я не вполне понимаю, а вы не понимаете вовсе. Именно поэтому ваше место сейчас вне Земли. Здесь вы опасны, Ариман.
   — Почему я должен вам подчиняться? — спросил я, стараясь не думать ни о чем ином.
   — Вы не должны мне подчиняться, — удивленно сказал Минозис. — Я не власть.
   — А кто в таком случае власть? — спросил я.
   — Вы, конечно, — с досадой сказал ученый. — Я же говорю — хаос в вашем сознании поразителен. Именно он и заставит вас сделать то, что я сказал. Не я же, на самом деле, могу вынудить вас поступить так или иначе. Все свободны, и вы тоже. Но что такое свобода? Когда вы это поймете…
   Я повернулся и вышел. Только оказавшись на площади, я понял, что вышел сквозь стену, и от этого в груди возникло стеснение, мне пришлось опуститься на землю и минуту приходить в себя.
   Не нужно было пререкаться с Ученым. Я приобрел в этом мире первого врага.

Глава пятая

   Я покинул Калган на следующее утро, проведя оставшийся день и большую часть ночи в попытках понять то, что каждый из жителей знал с рождения — точнее, с того момента, когда осознавал себя личностью, пришедшей в мир. Кое о чем я рискнул спросить Ормузда — мальчишка, после того, как я его прогнал, не приближался ко мне ближе, чем на расстояние крика, но был готов ответить на любой вопрос, заданный с достаточным мысленным усилием, чтобы быть услышанным.
   К примеру, любовь и деторождение. Я любил женщину на склоне холма. Я хотел, чтобы она мне снилась каждую ночь, и она снилась. Я хотел быть с этой женщиной, но что было в моем желании? Могла ли она родить мне ребенка?
   Ребенком выглядел Ормузд, но — это было совершенно очевидно — он ни в малейшей степени не понимал, почему выглядит именно так, а не, скажем, сорокалетним мужчиной в расцвете сил. Я же понимал — или, во всяком случае, создал для себя такую концепцию, — что в той жизни, которую я назвал жизнью «за тоннелем», он умер мальчиком; может, от рака, может, даже от СПИДа-б, как родители Генриха Подольского. Суждено ли ему здесь всегда (вечность?) оставаться мальчишкой, или он будет расти, мужать… и что же? Станет стариком и умрет?
   Предположение было нелепым, я понимал, что оно нелепо и бессмысленно. Тогда что же? Вечный мальчик? И его минует любовь? Ведь у Ормузда только тело ребенка, а рассуждает он, как взрослый мужчина, и не может рассуждать иначе, поскольку избрал для себя нелегкую долю Учителя.
   С другой стороны, чему он должен учить приходящих, если каждый из них, появившись в этом мире, знал — не мог не знать! — практически все, что нужно для жизни. Это инстинкт, умение подсознания, ему невозможно обучить. Никто не учит младенца кричать от голода и сосать материнскую грудь. Задавая любой, с моей точки зрения невинный вопрос, я рисковал вызвать у Ормузда реакцию не просто удивления, но крайней степени непонимания.
   Покидая дом Ученого, я совершил очередную глупость — прошел сквозь стену, не поняв, что сделана она не из камня, а из отработанных мыслей самого Минозиса. Оказавшись на площади, я ервым делом обратился к Ормузду:
   — Ученый посоветовал мне покинуть Землю. Но есть трудность. Я забыл, как это делается.
   Ответ показался мне странным и не по делу:
   — Подумай о хорошем, Ариман. Если ты не забыл, как делается и это.
   — Извини, Ормузд, — подумал я, — я был груб с тобой. Ты мне нужен, Учитель. Где мне тебя найти?
   — Стой где стоишь, — буркнул Ормузд, и касание его мысли было теплым, как струйка воды из горячего крана. — Стой где стоишь или ты кого-нибудь зашибешь.
   Я и этой мысли не понял, но показывать свое недоумение не стал. Ормузда я ждал, примостившись на пороге какого-то строения, казавшегося покинутым.
   Мальчишка вышел из двери за моей спиной, будто жил в этом доме. Я вздрогнул.
   — Ты… — я помедлил. — Как ты там оказался?
   Ормузд посмотрел мне в глаза, вообразив, что неправильно понял смысл вопроса. Но тайного смысла в этом вопросе не было — я хотел знать только то, о чем спросил.
   —  — Войти в темноту всегда легче, — пожал плечами мальчишка. — А потом, естественно, пришлось выйти. Закон Липара. Точнее, его вторая модификация.
   — Послушай, — рассердился я. — Ты сыплешь названиями законов, которые я якобы должен знать, но кто из нас Учитель, в конце-то концов?
   — Я, конечно, — обиженно сказал Ормузд. — Потому и сыплю названиями законов и именами, чтобы ты знал и не удивлялся.
   — Да что я могу узнать, услышав от тебя о каком-то законе Липара!
   Ормузд помолчал — задержал мысль, как я бы прикусил язык, не желая произносить вслух мелькнувшую в мыслях фразу.
   — Ариман, — произнес он наконец, — ты хочешь сказать, что имя Липара и имя самого Крука не вызывают в тебе никаких эмоций, никакого энергетического отклика?
   Я понял, что сморозил очередную глупость, и сказал, не очень, впрочем, уверенно:
   — Вызывают, конечно. Но ты же понимаешь… у меня замедленные реакции. Если ты Учитель, почему бы тебе не объяснить? Кто такой Липар? Намекни, я вспомню.
   — Феррандо Липар, физик, пришел в мир триста пятьдесят лет назад, — зачастил мыслью Ормузд, — занимается физикой пустоты, лаборатория у него в Микаме, и к себе он почти никого не допускает. Прославился тем, что обнаружил энергетическую неустойчивость переходов из света в свет. А вторая модификация закона появилась, когда Липар — это было уже не так давно, лет, кажется, сорок назад — открыл способ практически безинерционного перехода от света к тьме. Именно этим законом сейчас пользуется каждый, кто хочет без затрат энергии… эй, ты что?
   — Ничего, — сказал я, перестав колотить кулаком по каменной стене. — Откуда ты всего этого набрался?
   — От своего Учителя, конечно, — пожал плечами Ормузд. — А ты от меня. Я имею в виду названия, формулировки, законы, правила… Умение возникает сразу. Не хочешь же ты сказать, что не способен делать того же, что я, что каждый?
   — Наверное, способен, — пробормотал я. — Просто я туп.
   — Просто ты думаешь о пустяках, — заявил Ормузд.
   Я промолчал. Возможно, с точки зрения Ормузда я думал о пустяках, хотя мне казалось, что ни о чем более важном я не думал всю свою… Что? Что я сам для себя называл жизнью? Я вспомнил свою московскую квартиру и свою комнату здесь, и мне стало тошно, как никогда в… В чем? Жизнь. Моя жизнь. Она была там и закончилась? Или она продолжается сейчас и не закончится никогда?
   Я не хотел такой жизни. Мне здесь не нравилось, как ребенку, привыкшему к материнским ласкам, не нравится в летнем лагере.
   — Завтра утром, — сказал я, переведя разговор, — я покидаю город.
   — Так быстро? — удивился Ормузд. — Минозис помог тебе понять предназначение? Он не должен был этого делать. Это задача не для Ученого, а для Учителя.
   — Вот и учи, — сказал я, обойдя молчанием тему Минозиса. Я не был убежден в том, что ученый сейчас не слушает наш разговор. Я вообще не был ни в чем убежден, кроме одного: в этом мире я чужой. Я не хотел быть здесь.
   Я повернулся и пошел по улице в сторону своего жилища, уверенный, что Ормузд последует за мной. Не услышав за спиной его торопливых шагов, я обернулся: мальчишка стоял на пороге дома, из которого вышел несколько минут назад, и с недоумением смотрел мне вслед.
   — Ты собираешься идти ногами? — спросил он.
   — Не на руках же, — ответил я, понимая, что опять совершаю глупость.
   — Послушай, Ариман, — сказал Ормузд, подходя ко мне, — ты не знаешь формулировки закона Липара, это естественно, но пользоваться им ты должен уметь!
   — А я не умею, — резко сказал я, — ну и что?
   — Умеешь, — уверенно заявил Ормузд. — Даже кошки умеют.
   — А я…
   — Ты же сказал, что можешь представить себе свою комнату!
   — Могу, — согласился я и понял наконец, чего добивался мальчишка. Я представил помещение, в котором провел ночь: стены, размалеванные чьими-то мыслями, которые я по собственной лености не удосужился прочитать, окна, выходящие на запад — солнце на закате освещало комнату не зеленовато-желтым своим видимым светом, а невидимым взгляду отражением каких-то мировых идей, и их я тоже пока не понимал, из-за этого вчерашний закат навеял на меня мировую тоску, и я боялся увидеть его вновь — во всяком случае, не в своей комнате; мне казалось, что в любом другом месте закат не произведет на меня такого ошеломляющего впечатления.
   — Ну же! — нетерпеливо сказал Ормузд, и я решился: прыгнул вперед, будто в воду Балтийского моря в холодный сентябрьский полдень. В мозгу что-то перевернулось, ноги мои разъехались в стороны, я крепко ударился лбом о твердый предмет, который оказался почему-то полом — я поднялся на колени, обнаружив себя посреди своей комнаты, между столом и тахтой, а Ормузд стоял надо мной, не собираясь помогать.
   Пожалуй, мальчишка наблюдал уже так много странностей — с его точки зрения! — в моем поведении, что мне и смысла не было изображать из себя того, кем я не был на самом деле. Я поднялся на ноги (коленки дрожали, будто я пробежал несколько километров) и сел на стул.
   — А если бы я плохо представлял себе место, куда хочу переместиться? — с любопытством спросил я.
   — Можно подумать, что ты его хорошо себе представил, — буркнул Ормузд. — У тебя на лбу синяк, давай я палец приложу.
   Он подошел ко мне и дотронулся до лба пальцем — саднящая боль мгновенно утихла, и ко мне вернулась способность нормально думать.
   — Минозис, — сказал я, — требует, чтобы я убрался из города не позднее, чем завтра. Он считает, что я опасен, и он прав, хотя и не понимает причины. Видишь ли, в отличие от тебя и от всех, здесь живущих, я помню все, что происходило со мной до моей смерти.
   — До… чего? — недоверчиво переспросил Ормузд. — Ты помнишь то, что делал прежде, чем возник?
   — Именно, — кивнул я.
   — Это невозможно! Первый закон Игнасиаса…
   — Про Игнасиаса ты мне расскажешь потом, — прервал я. — Я помню, и если это противоречит какому-то закону, то тем хуже для закона. Мне нужно все здесь объяснять — каждое движение, каждый шаг, каждую мысль. Но… — я подумал и нашел правильную формулировку. — Когда я узнаю что-то новое об этом мире, когда я начинаю чувствовать себя здесь увереннее, я забываю что-то о мире, в котором жил.
   — О мире, в котором жил… — зачарованно произнес Ормузд, не отрывая от меня пристального взгляда.
   — А я не хочу забывать, — продолжал я. — Я люблю… любил жизнь… Господи, как я любил! Я был там детективом.
   — Кем?
   — Расследовал преступления.
   — Расследовал что?
   — Ну… Разыскивал людей, которые нарушали закон. Например, убивали других людей. Лишали их жизни.
   — Разве это нарушение закона? — удивился Ормузд. — Закон ухода — его сформулировал Парита, кстати, — гласит, что…
   — То были иные нарушения и иные законы, — прервал я мальчишку. — Человек убивал другого человека и скрывался. А я его искал. Жил в большом городе — он называется Москва.
   — Москва? — не удержался Ормузд. — Знаю Москву. Это отсюда в трех полетах мысли.
   — Здесь есть Москва? — поразился я. — И что значит — три полета мысли? Не отвечай, — прервал я себя. — Я закончу рассказ, а потом ты скажешь, что об этом думаешь.
   Ормузд кивнул и действительно ни разу меня не перебил. Он не понимал и пятой части того, что я рассказывал. Он не понимал слов («Что такое стереовизор? — бормотал он мысленно. — Что такое СПИД-б?»), он не понимал поступков («Что значит — убить?»), и многих мотивов он не понимал тоже («Что значит — подсидеть человека?»). Мне было все равно, я должен был, раз уж начал, выделить, выдавить из себя свою память, освободить место для чего-то, что мне было совершенно необходимо здесь.
   Я перешел к моему последнему делу — расследованию убийства Генриха Подольского. Мои предыдущие воспоминания были вынужденно отрывочными — попробуйте вспомнить последовательно и без лакун собственную жизнь с младенчества и до смерти! — и лишь последний день я помнил с четкостью и последовательностью, больше характерной не для памяти, а для биографического фильма.
   — Ты знаешь, — закончил я свой рассказ-мемуар, — я ведь был атеистом. В России это сейчас… ну, точнее — тогда… в общем, в России это не так модно, как было, скажем, в начале века. Но я действительно был атеистом, я не верил в Бога, и вдруг в один день все изменилось. Сначала — когда я понял, что Подольского не могло убить существо материальное, из плоти и крови. Потом — когда понял, что Подольского убил я сам. Я! Ты способен вообразить состояние человека, никогда не нарушавшего закон… И вдруг понимаешь, что ты — убийца. То ли сон, то ли явь, и понимаешь, что есть Бог, что это Его сила двигала твоей рукой и… И тогда я умер — наверное, умер, потому что увидел себя сверху, а потом был черный тоннель и белый свет в его конце, все, как описано в литературе, над которой я, бывало, иронизировал. И вот я сам, и мне почему-то не страшно. А потом — будто глаза открываешь после сна, полного кошмаров. Я думал, что пришел в себя, а оказалось… И первые мои слова были к Богу, я благодарил Его за то, что Он допустил меня в свой мир, я думал о том, что мое предназначение не завершилось, и в этот момент появился ты… Вот и все.
   — Бог? — сказал Ормузд. — Кто это? Ты сказал, что перестал в него верить. А что — это было важно?
   — Не понял, — пробормотал я. — Этот мир… Я ведь пришел сюда после смерти.
   — Наверно, — согласился Ормузд. — Хотя это, видишь ли, вопрос терминологии. Смерть трактуется многими философами — среди них, кстати, и Минозис, чтоб ты знал, — как полное разрушение материально-духовной структуры. Я-то думаю, что смерть — более локальное понятие. Во всяком случае, мне — правда, мой опыт еще невелик — пока не удалось ощутить смерть и перевести ее в сознательный импульс, это еще впереди…
   — Этот мир, — повторил я, — это — потусторонний мир, мир после смерти, мир, где живут души умерших.
   — Тогда и тот мир, о котором ты странным образом помнишь, можно назвать потусторонним — он находится по ту сторону от этого, вот и все.
   — Но это не равнозначно! — в отчаянии воскликнул я, понимая, что разговор наш начинает вязнуть во взаимном непонимании. — Там я родился, а сюда пришел уже после того, как закончил свой путь и умер…
   — Родился — значит, возник? — поинтересовался Ормузд. — Все, что ты сказал, — неимоверно интересно, просто неимоверно. Но извини, половина того, что ты нагородил, — чушь. Ты не понимаешь основных законов природы.
   — Если ты сейчас опять станешь сыпать именами, я выставлю тебя вон, — предупредил я.
   — Не стану, — недовольно буркнул Ормузд и по пояс погрузился в пол, будто это были не доски, а вязкая болотная трясина. Я отступил на шаг, и взгляд мой был, должно быть, весьма красноречив, потому что Ормузд беспокойно огляделся, пытаясь понять причину моего недоумения, посмотрел мне в глаза и прочитал мысль так, будто она была высказана вслух. Мальчишка негромко рассмеялся и всплыл, доски пола будто выдавили его из себя, и мне стало жарко — то ли от нервного напряжения, то ли от пристального взгляда Ормузда.
   — Ну и сумбур в твоей голове, — пробормотал мальчишка. — Здесь-то обычный закон тяготения. Там, где ты обитал… ну, в той Москве… ты сам сказал, что учился в школе. Должен был изучать хотя бы закон притяжения предметов и идей! Это же элементарно!
   — Все тела притягиваются Землей, — сказал я, — но не проваливаются же сквозь твердый пол!
   Ормузд похлопал по доскам рукой.
   — Твердый, да, — сказал он, — но мысль обладает массой и, следовательно, имеет такое же ускорение свободного падения, как…
   — Извини, — прервал я Ормузда, злясь на себя. — Боюсь, мне никогда не понять… Я чужой здесь. Я чужой здесь. Я чужой…
   Должно быть, у меня началась истерика. Я бросался на стены, и они, будто живые, шахарались от меня, я хотел вышвырнуть Ормузда вон, и он спрятался, хотя в комнате не было ни одного места, где мог бы схорониться даже мышонок. Я хотел разбить голову если не о стену, то о край стола, и действительно набил на темени основательную шишку, но потом ощутил, как воздух вокруг загустел, а материальные предметы, напротив, размягчились, и комната стала напоминать палату психушки с поролоновыми стенами, у меня мелькнула мысль о том, что, возможно, все так и есть — я сошел с ума, и этот проклятый эпизод с убийствами Подольского, и Мельникова, и Алены, и Раскиной, и Абрама, наконец, привиделись мне в горячечном бреду, а теперь я начинаю приходить в себя в палате для душевнобольных, вот почему мне так тяжко, а Ормузд, несносный мальчишка, — всего лишь моя овеществленная совесть и ничего более.
   Неожиданный жар опалил мне лицо — это был внутренний жар, и сжечь он мог разве что клетки мозга. Я знал это, но все равно мне стало страшно, я заслонился от жара руками, и тогда возникла картина, которую я уже пытался вызвать в своем воображении, но — не получалось.
   Я стоял у стола в своей московской квартире, а навстречу мне поднималась с дивана Алена, глаза жены излучали страх, это излучение коснулось меня и воспламенило, я стал пламенем, и мысли мои стали пламенем, и пламенем стали мои руки. Алена в ужасе отшатнулась, и я бросился вперед, чтобы поддержать ее, иначе она упала бы на пол.
   — Нет! — крикнула Алена.
   Я коснулся ее груди своей ладонью, и на розовой коже расползлось черное пятно, будто тушь, пролитая из флакона.
   — Нет! — теперь звучал наш сдвоенный крик, но все уже было кончено, Алена лежала на полу мертвая, глаза ее не излучали ничего, и я успокоился. А успокоившись, остыл. Я стал холоден, как астероид в межпланетном пространстве, и от холода сжался в точку. А сжавшись, исчез.
   Я исчез из самого себя — там — и возник здесь. Я сидел в позе индийского факира на черной шершавой поверхности и не сразу понял, что это сгоревшие доски пола.
   Комнаты не было. Дома не было тоже. Пепелище. Зола, черная пыль, шлак, оплавленные и обгоревшие части посуды и мебели.
   — Интересно, — сказал голос за моей спиной, — как ты будешь расплачиваться с городским головой?
   Я обернулся — Ормузд стоял посреди того места, которое недавно было кухней, и держал в руке оплавленный предмет, бывший недавно чайником. На лице мальчишки осели черные сажевые пятна, и Ормузд выглядел неумытым трубочистом. Хламида его, впрочем, осталась такой, какой и была, — опрятной, тщательно уложенной и новой.
   — Что? — сказал я, вложив в этот вопрос гораздо больше, чем мог бы выразить, даже произнеся речь.
   — Если бы я не слышал твоего рассказа, — произнес Ормузд, отбросив сгоревший чайник, — то решил бы, что кто-то проводил ментализацию миров.
   — Что? — повторил я с тупой настойчивостью.
   — Что-что, — пробормотал Ормузд. — Ты слишком впечатлителен. Энергия воспоминаний… Ты ее не сдержал, да ты и не мог сдержать, как бы ты ее сдержал, если не знал даже, что она существует?
   — Энергия воспоминаний? — повторил я.
   — У тебя нет нужных инстинктов, — пояснил Ормузд, как ему казалось, вполне исчерпывающе. — Ты вспомнил, возник эмоциональный заряд, энергия воспоминаний — а у тебя ее накопилось не меньше миллиона энергентов, судя по произведенному эффекту… Эта энергия перешла, естественно, в материальное состояние и…
   Он широким жестом обвел пепелище, на котором мы стояли.
   — Теперь, — продолжал Ормузд, — городской голова потребует компенсации ущерба, а ты даже чашку восстановить не способен. Младенец.
   Последнее слово он произнес с видимым презрением.
   — Что я могу сделать? — пробормотал я.
   — Иди за мной, — резко сказал Ормузд и, перешагнув через сгоревшую балку (Господи, — подумал я, — как мы оба не убились, когда обвалились перекрытия?), пошел прочь, поднимая башмаками черную смрадную пыль.
   — Куда ты? — спросил я.
   — Прочь из города, — бросил Ормузд через плечо. — Ученый прав, тебе нельзя здесь… И ждать утра нельзя. В дороге легче.
   — Почему?
   — Помолчи, Ариман, — сердито сказал мальчишка. — Не трать энергию мысли, лучше переведи ее в движение.
   — Как? — не понял я.
   Ормузд только застонал от моей непонятливости и ускорил шаг. Мы миновали несколько улиц. Люди, встречавшиеся нам, проходили мимо, будто ни меня, ни Ормузда не существовало в природе. То ли мальчишка обладал даром внушения, то ли каким-то непостижимым для меня образом сделал нас обоих невидимыми для постороннего взгляда.
   Город закончился вдруг — последняя линия домов-одноэтажек, похожих на теремки. Дальше простиралось поле, покрытое травой. Впрочем, это была не трава, в чем я убедился сразу, примяв первые травинки. Стебельки, торчавшие из почвы, напоминали обрывки металлических проводов с зеленой изоляцией — они были такими же жесткими, и мне показалось, что в пятки от этих травинок бьют заряды, вызывая слабое покалывание. Я хотел было наклониться, чтобы рассмотреть травинки поближе, но Ормузд бежал, и я едва поспевал за ним. Покалывания в пятках будто сообщали мне энергию, подталкивали, помогали двигаться. Трава не пружинила, напротив, она сопротивлялась, но мне казалось, что я двигаюсь тем быстрее, чем активнее сопротивляются зеленые травинки-проводочки.
   Через минуту я мчался по полю со скоростью велосипедиста, но все равно Ормузд бежал еще быстрее, хотя, как мне показалось, даже перестал двигать ногами.
   — Думай, Ариман, думай, — бросил он через плечо.
   О чем я должен был думать? О пожаре, вызванном моими воспоминаниями? О городе, оставленном позади?
   — Да о чем угодно, — сказал Ормузд.
   Я поймал себя на том, что ни одну мысль, возникавшую в сознании, не могу додумать до конца. Мысли будто таяли, едва возникнув, таявшие мысли больно кололи, и я даже поднял руку, чтобы потрогать затылок, где уже скопилось множество острых иголок, но в это время Ормузд остановился и сказал:
   — Все. Ушли. Теперь можно отдохнуть.
   Мне вовсе не казалось, что мы ушли куда бы то ни было — километра на три в лучшем случае. Я обернулся, но странным образом не увидел даже следа города.
   Ормузд аккуратно стянул с себя хламиду и опустил одежду на зеленые стебельки, отчего они даже не примялись. Сидеть на этой подстилке наверняка было жестко — как на иголках, но Ормузд с видимым удовольствием уселся, поджав ноги, и показал мне, чтобы я сделал то же самое. Я начал было стягивать с себя рубаху, но остановился, впервые обратив внимание на особенность, которую не замечал прежде. У мальчишки не было пупка — гладкая кожа без складок.
   Инстинктивным движением я потрогал свой живот и с облегчением, не вполне, впрочем, понятным, убедился, что с моим пупком все в порядке.
   — Скажите-ка, — саркастически заметил мальчишка, от внимания которого не ускользнуло мое движение, — а ты думал, что только воспоминаниями отличаешься от всех прочих? Я давно это подметил и потому поверил тебе сразу. Садись, Ариман, не жди, пока упадешь от истощения.
   Никакого истощения я не чувствовал — напротив, был полон энергии и не понимал, почему Ормузд решил сделать привал именно здесь.
   — Где город? — спросил я. — Только не говори, что это действие какого-нибудь закона имени Тициуса-Боде.
   — Тициус? — с интересом переспросил мальчишка. — Это кто такой? Из того мира, а? Да сядешь ты, в конце концов, или нет? У нас мало времени!
   Я наклонился и, прежде чем опуститься на траву, потрогал ее ладонью. Травинки-провода не прогибались, но и не упирались в ладонь острыми концами. Под рукой была чуть упругая поверхность, из нее в кожу били микроразряды, приятные, впрочем, как приятно покалывание струй воды, бьющих по усталому телу. Ормузд с интересом следил за моими движениями. В конце концов я сел и подогнул под себя ноги.
   — Почему ты заставлял меня думать? — спросил я. — Мне не думается, когда бегу. В той жизни я однажды…
   Воспоминание всплыло так стремительно, что я не смог сдержать его.
   Это произошло, когда я учился на последнем курсе колледжа, мы с Аленой уже встречались, я проходил практику — сначала в прокуратуре, потом в следственном отделе МУРа и наконец у какого-то частника, запомнившегося мне только львиным рыком и присказкой: «Все, что найдешь, — мое». В тот вечер я ждал Алену у входа в кафе, и она, как обычно, опаздывала. Рядом три балбеса выясняли отношения с четвертым — типичная уличная разборка, никто не вмешивался.
   Потом что-то неуловимо изменилось. Бросив косой взгляд, я понял причину — к драке присоединился пятый, и в руке у него был кнут. Не любительский шокатор, какими пользуются девицы, отбиваясь от приставучих прохожих, а профессиональная модель НГШ-4, не каждый спецназ имел ее на вооружении — можно одним движением положить все живое, что есть в радиусе десяти метров. Меня от этого типа отделяло метров шесть-семь, и петля уже начала свое круговое движение.