Трава на склоне ожила, деревья зашелестели кронами, и солнце из белого стало таким, каким и должно было быть в полдень — яркожелтым с зеленым ободом хроомосферы и синеватыми сполохами протуберанцев. Оно было похоже на веселого осьминога, плававшего по яркоголубой поверхности океана.
   Я успел увидеть у самых деревьев дом о двух этажах — мое представление о том, каким должен быть шалаш, в котором двое способны пережить все, даже собственное представление о рае. Вечность закончилась, но и мгновению любви тоже был положен конец.
   Подольский — или Фай, как он себя называл, — пришел, видимо, в себя. Я увидел, как становится грубой материей большая и глубокая мысль.
   Сначала сгустился воздух у основания холма, там, где стоял дом Даэны. Вещество рождалось из идеи о веществе и проникало в мир, расталкивая атомы, резкий порыв ветра едва не сбил меня с ног, но я удержался, а Даэна не смогла — она больше, чем я, была ошеломлена нападением, хотя и должна была лучше понимать, насколько оно неизбежно.
   Даэна упала и ухватилась обеими руками за куст растения, чтобы не покатиться по склону, я наклонился, но руки мои, протянутые к женщине, натолкнулись на неожиданно возникшую между нами преграду — я видел ее мыслью, это была шершавая стена, не очень высокая, но совершенно для меня непреодолимая.
   Шар, идеальный по форме и жуткий по содержанию, медленно покачивался на том месте, где стоял дом. Живым существом шар быть не мог, поскольку собственного сознания не имел, будучи лишь проводником чужого. Но мысли, желания, идеи, составившие его структуру, я воспринимал так же отчетливо, как и блики от солнца на его блестящей поверхности.
   Назначение у шара было одно: принять меня в себя и тем самым — убить.
   Вопреки силе тяжести шар покатился вверх по склону холма. Даэна пыталась встать, цепляясь за ветки куста, ветер, ставший ураганом, бросал ее на землю снова и снова, она не смотрела вниз, взгляд ее был направлен в мою сторону и что-то говорил, о чем-то молил или наоборот — приказывал, но созданный Фаем барьер, видимо, не пропускал также и мыслей.
   Должно быть, со мной случилась истерика — странно, я всегда думал, что в критических ситуациях способен владеть собой, да и могло ли быть иначе? А сейчас меня охватил страх, панический, мертвящий, и я закричал, если можно вопль, излученный сразу всеми клетками тела, назвать криком, тем более, что физически из моих легких вырвался только тихий хрип. Сейчас шар скользнет по телу моей любимой, сомнет ее мысли, переварит их, обратит в собственные идеи, а тело разложит на атомы, и важно ли, что с этими атомами станет потом? И мне нечего было противопоставить этой жестокой, неумолимой и, тем не менее, единственно моральной в этом мире силе.
   Странное у здешней природы понятие о морали!
   На мгновение замедлив движение, шар выстрелил. Будто щупальце взвилось над идеально гладкой поверхностью -нематериальный снаряд мысли, способный убить пониманием сути убийства.
   Щупальце отделилось от шара и ринулось вперед.
   Что я мог сделать в оставшуюся секунду? Только одно — остановить время, растянуть секунду до вечности.
   Это было невозможно.
   Значит, наоборот — уйти самому туда, где время имеет иную структуру и где я мог бы продумать свои действия. В мой мир. Туда, где на таком же холме ждали смерти другие знакомые мне люди — меньше любимые, но так же связанные со мной судьбой и самой жизнью.
   Я оставил их, чтобы вернуться, и теперь я должен был оставить Даэну, чтобы вернуться опять.
   Можно ли вернуться, уходя?
   Я попытался.


Глава двенадцатая


   После того, как я ушел отсюда, услышав зов Даэны, не прошло и секунды. Катер дорожной полиции все еще менял эшелон, а следовавшая за ним машина амбуланса издавала звуки, способные любого раненого в дорожном происшествии довести до состояния клинической смерти.
   Виктор вытащил из кобуры боевой «шидлер» и сдернул колпачок. Когда-то я трижды стрелял из боевого «шидлера» — было это на тренировочных стрельбах, поскольку в списке оружия, разрешенного к употреблению частными детективами моего звания, этот тип пучкового пистолета не значился. Виктор хотел использовать «шидлер» против дорожной полиции? Это была верная смерть — сначала чужая, но в конечном итоге собственная, поскольку гибели коллег полиция не прощала никогда, и уж тем более — сошедшему с ума частному детективу.
   Что я мог предпринять?
   Пилот полицейской машины был считай что мертв, потому что, сдернув с «шидлера» колпачок и активировав реактор, Виктор теперь обязан был сделать выстрел. Он даже не стал целиться, просто поднял оружие на уровень груди и прерывисто вздохнул, будто понимал, что это последний вздох в его жизни.
   Мне ничего не оставалось, кроме как встать на пути пучка. Я взлетел в воздух, мысленно оттолкнувшись от травы, показавшейся мне не просто жесткой, но острой, как бритва, — я порезал себе сознание, хотя и не смог бы точно объяснить, что это физически означало.
   Из плоского конца «шидлера» вырвался тонкий невидимый для глаза луч (я знал, что ускоренный поток частиц невидим для глаза, но это не мешало мне знать, с какой скоростью и в каком направлении несутся быстрые мезоны), рассек меня на миллионы частей — по сути, на миллионы не связанных друг с другом мыслей, — и замедлил движение, будто натолкнувшись на сверхплотную преграду.
   Когда я опять ощутил себя единым целым, то понял, что добился своего — пучок продолжал движение к цели, но уже не представлял для нее существенной опасности.
   Полицейские, которым я спас жизнь, получили возможность сделать залп, уничтожив сошедшего с ума детектива.
   Этого я допустить тоже не мог. Рессеянная энергия потока частиц вновь сконцентрировалась — в форме невидимой стены, образовавшейся на полпути между пикировавшим катером и не успевшим ничего понять Виктором. Прошли долгие полсекунды, в течение которых я пытался осмыслить то, что делал и главное — понять, как я это делаю, не принадлежа, по сути, этому миру и следовательно не имея, в принципе, возможности управлять происходившими здесь материальными процессами.
   Полицейские не знали, конечно, что избежали гибели, действовали они согласно уставу, и стрелок, высунувшись из-за турели в левой двери машины, выпустил в Виктора короткую очередь. Он бил наверняка, да еще и Чухновского мог прихватить, если бы пули смогли пройти сквозь стену, сложенную из энергетических кирпичей, оставшихся после рассеяния пучка от «шидлера».
   Пули увязли, энергия движения перешла в тепло, и металл раскалился. В воздухе вспыхнули и погасли десятка полтора ярких искр.
   А потом и катер налетел на барьер, турбина взвыла, как раненый зверь, машина легла на борт и заскользила к земле — необратимо и безнадежно. Высота была слишком мала, чтобы пилот успел предпринять что-нибудь — да он и понять-то ничего не успел, бедняга.
   Машина врезалась в холм метрах в ста от куста, где лежали Виктор с Чухновским, турбина захлебнулась, хлынувшее в двигатель горючее воспламенилось, и взрыв расцвел алым цветком с рваными черными краями, будто опаленная пламенем роза. Вопивший на все лады амбуланс приземлился неподалеку от погибшей машины, и выскочившие из кабины медики застыли, не собираясь бросаться в огонь, чтобы спасти то, что еще не сгорело. Скорее всего, они и раньше не знали, на кого вел охоту дорожный патруль, а теперь так и вовсе забыли о цели полета.
   Виктор стоял на коленях и смотрел в пламя. Не нужно было уметь читать мысли, чтобы догадаться: Хрусталев вообразил, что это его выстрел вызвал падение катера и взрыв.
   — Уходи, — сказал я Виктору, и повторил, будто заклинание:
   — Уходи, уходи…
   Сначала я подумал, что Виктор сам себе напоминает о необходимости бегства, но мысль Хрусталева была направлена вовне, и я понял, что говорит он со мной.
   — Уходи, ты приносишь несчастье…
   Это я и без него знал. Но я не сам явился сюда и не был в состоянии сам уйти.
   — Виктор, — сказал я, и слова мои отразились в мыслях Хрусталева, заметались, будто световые зайчики в пустой комнате, — почему ты это делаешь?
   Он воспринимал мои слова как собственные мысли, ему казалось, что я присутствую в его сознании, будто паразит, вцепившийся в разумную плоть. Но над собственным подсознанием он, конечно, не имел власти, и более того, повторяя назойливое «уходи», Виктор будто вспарывал одеяло, которым были укрыты глубинные слои его души, и во все стороны полетел пух, нематериальный и легкий, мгновенно обращавшийся в тлен, в труху — но я все же успевал ловить обрывки воспоминаний, и впитывал в себя, и возвращался, и возвращался…
   Обрывок первый. Разговор с муровским опером Рудольфом Окоемовым, с которым у Виктора всегда были, мягко говоря, недружественные отношения. Место… Непонятно, туман. Неважно.
   — …отберут лицензию, — Окоемов злораден и не скрывает этого.
   — Я расследую смерть Винокура, это частное дело, — Виктор идет напролом, понимая, что бросается грудью на танк.
   — Все признаки заказного… — голос Окоемова срывается, тонет и всплывает, это неприятное воспоминание и потому разорванное почти в клочья. — Отказано…
   — Нет! — Виктор срывается на крик, это плохо, он не должен… — Я доведу до конца, потому что…
   Он умолкает. Что он может сказать? То, что впервые в жизни столкнулся с силой, которая командует им? Эта сила — он сам, тот, кто находится в глубине и понимает значительно больше, чем его живущее моментом сознание. Барух ата адонай… Дьявол придет в мир, и никто не будет защищен от огня, того, что сжег Подольского, и Елену, жену Аркадия, и Метальникова, единственного, кого нашли среди трупов практически без единой царапины на теле, кроме… кроме черной маски на лице.
   — …Лицензия аннулирована, — сказал Окоемов, и Виктор встал, я это понял, потому что лицо опера оказалось где-то внизу, скомканное и выброшенное памятью.
   Несколько обрывков я упустил, да они и не содержали ничего важного — Виктор, видимо, пытался добиться защиты у старых друзей, и никто из них… Но это ведь ясно, не стоило и смотреть.
   Обрывок разговора Виктора с Львом Подольским.
   — Все и всегда объясняется материальным воздействием, — голос Льва Николаевича. — Все и всегда. Генрих занимался исследованиями в области слоистой наследственной памяти… Вы что-нибудь в этом понимаете?.. Я тоже.
   — Памятью можно убить?
   — Памятью можно покончить с собой! Пульса денура, этот еврейский удар огнем — глупость! Но энергия памяти реальна! Я знаю…
   Разрыв фразы, и сразу — Виктор:
   — Я вспоминаю, как в детстве чуть не выпал из кабины детской авиетки, и это убивает меня?
   — Да! Потому что — резонанс! Вы даже можете вспомнить, как ваш прапрадед попал под колеса первого в вашем городе автомобиля, и это убьет вас не хуже…
   — Глупости, — Виктор спокоен. — Я не могу помнить, что ощущал прапрадед перед смертью, он не мог передать этих воспоминаний моему отцу, а отец — мне…
   — Вы думаете, что генетическая память передается только механически? — Подольский хихикает. — Разве история с Генрихом не доказала обратного?
   — Что?
   — Господи! Как мог Генрих помнить о гибели Абрама? Он не был его прямым потомком!
   — Не был…
   Обрывок улетел, и упал другой — Виктор и Чухновский.
   — Я вас переведу через границу с Татарстаном. Это единственный канал, который я еще не потерял. Или вы хотите, чтобы за вас взялись в МУРе?
   — Но… Не станут же они привлекать меня из-за молитвы… Они там все безбожники!
   — Хуже! Они там все христиане.
   — Но я ничего не…
   — Им плевать! Дело у меня забрали. А там столько смертей, и каждая необъяснима, как вызывание духов… Им нужен виновник. Вы!
   — Ерунда, — уже не так категоричен, но раввин еще сопротивляется.
   Обрыв.
   И опять — Лев Подольский. Умные глаза — в упор.
   — Я не пойду с вами, Виктор Николаевич. Это не поможет, у Татарстана с Россией договор о взаимной выдаче преступников.
   — Договор не распространяется на заказные убийства, по которым нет доказательств!
   — Вы уверены, что это вас спасет?
   — Это спасет вас!
   — Господи, — шепчет Лев Николаевич, — что меня спасет в этом мире? Отец когда-то хотел эмигрировать в Америку, знаете? Он говорил, что Россия свою историю завершила в две тысячи шестнадцатом, когда президентом стал Куваев. С тех пор это страна-зомби. И мы с вами — зомби в стране зомби. Генрих не хотел так жить и что получил? А раввин ваш все понимает…
   — Он согласился пойти со мной.
   — Не ради себя! Потому что это нужно вам, и потому что он считает себя до некоторой степени виновным.
   — В чем? Вы думаете, он действительно верит в силу молитвы?
   — Да ни в какую другую силу он не верит вообще! Вы думаете, он верит в силу вашего МУРа или ваших антисемитов, или ваших шокаторов? Он даже в собственные силы не верит, иначе не сидел бы в синагоге, которую не закрывают, потому что МУР использует ее для получения информации. Что, вы не знали? Вы меня поражаете, это известно каждому еврею! Ну да, вы не еврей. Так вот, я вам говорю, что обряд пульса денура еще не…
   Я слушал и смотрел, и боялся, что обрывок воспоминания улетит, разорвется, и Подольский умолкнет. Я боялся этого, и так случилось.
   Виктор хотел уехать в Казань и увезти раввина и Льва Подольского — идея не из самых глупых, но и не блестящая. При необходимости МУР достал бы Хрусталева и в Татарстане — плевать там хотели, есть соответствующий договор или нет. Если Виктор решил уйти, то почему оказался в сотне километров от Москвы, на холме, открытом со всех сторон — да еще без транспорта?
   — И что дальше? — неожиданно произнес раввин и с кряхтением принялся подниматься на ноги. Я мог себе представить, чего это ему стоило — через несколько минут после шока. — Вы сказали… про несчастье… Вы ЭТО имели в виду?
   Чухновский кивнул на догоравшие обломки катера и суетившихся врачей.
   — Не это, — пробормотал Виктор и посмотрел мне в глаза. Он не видел меня, но ощущал что-то смутное и — вот, что поразило меня в этот момент! — ждал. Он приехал на этот безымяный холм рейсовым автобусом и притащил с собой раввина, потому что ждал МОЕЙ помощи. После нашей встречи… После бесед с Чухновским… Он ждал меня, знал, где ждать, и я пришел.
   Я понял теперь смысл появления Хрусталева с Чухновским именно на этом холме, похожем на тот…
   Три полицейские машины, прилетевшие со стороны Москвы, начали описывать окружности, заходя на посадку, одна из них неожиданно устремилась к нам — отсчет времени вновь пошел на секунды, и я должен был решиться.
   — Это не больно, — сказал я Виктору.
   Он закричал. Господи, я обманул его! Это оказалось так больно, как я не мог себе и представить. Виктор умирал мучительно, и я мог лишь наблюдать — не глазами, какие глаза у нематериальной сути? — как на лице Хрусталева появляется чернеющий отпечаток моей ладони, как с шипением лопается кожа, и сердце не в силах вынести кошмара, оно раздувается от ужаса и застывает, и все кончено, тело Виктора падает головой вниз в колючий кустарник, сверху кажется, что человек потерял сознание, а может и умер, значит, он не опасен, и можно взяться за второго, этого религиозного еврея, который стоит на коленях и грозит небу немощным кулаком.
   — Это не больно, — сказал я раввину, солгав, чтобы он раньше времени не потерял сознания от страха. Я знал, что он меня не услышит, но надеялся на подсознательный отклик, всегда гораздо более естественный, чем любая мысль или действие, вызванные внешним раздражителем.
   Чухновский услышал, и я замер, пораженный силой его сознания, его веры и его блаженства в этот последний для него миг на земле.
   — Это не больно, — повторил раввин и протянул руку туда, где, как ему казалось, находилась в воздухе моя невидимая глазу суть. — Творец наказывает, и Творец прощает. И прощение, и наказание — суть одна. Одна суть — спасение.
   Чухновский — я ощущал это — действительно находился сейчас в таком состоянии, когда боль становилась символом, не имея над организмом никакой власти. Экстаз? Я бы назвал это иначе. Вера. Этот человек действительно верил. В Него. В Его силу. В Его власть, в Его право карать и миловать, и оставлять на долю человека право отделять милость от кары.
   Когда черный след ладони проступил на лице раввина, выталкивая душу из ее оболочки, на тлевших губах проступила улыбка, а потом кожа лопнула, и улыбка превратилась в оскал, но Чухновский этого уже не видел. Удар огнем. Пульса денура. Благословен будь, Господь наш… Барух ата адонай…
   Полицейский катер опустился метрах в десяти от трупов, и патрульные высыпали из машины, держа шокаторы наизготовку.
   Чухновский лежал в кустах, подставив лицо солнцу, и зрелище сгоревшей кожи поразило патрульного сержанта настолько, что он прижал ко рту ладонь, сдерживая рвоту. Он слышал краем уха сплетни, ходившие во всех структурах МУРа — о странных смертях последних дней, о том, как маньяк убивает свои жертвы, поражая их раскаленной ладонью. Он не верил, мало ли что плетут дознаватели, когда не могут добраться до преступника и ищут себе оправдания…
   Значит, это правда?
   Я не мог ничего сказать по этому поводу — меня уже не было здесь, мир расплылся в сознании, стал картиной в памяти, мгновенно переместившись из реальности настоящего в отражение прошлого.
   В возникшую пустоту ворвался голос.
   — Вернись! — сказала Даэна. — Не оставляй меня так надолго! Я не могу без тебя…
   Я вернулся — в тот миг, из которого ушел.


Глава тринадцатая


   Шар выстрелил, и щупальце прошло сквозь непроницаемую для меня преграду. Я вновь ощущал свое тело, и это ощущение стало сродни оргазму — жаркая волна поднялась от пяток к голове, мне показалось, что клетки воспламенились, начали лопаться сосуды, и кровь разлилась внутри. Одновременно я ощущал холод в кончиках пальцев, и разница температур создала никогда не испытанное ощущение — я был и меня не было, я был материален, и я весь был — дух, идея.
   Я не стал сопротивляться — напротив, я расслабился, как делал это в прошлой жизни после тяжелого и бесплодного рабочего дня, когда носишься по всей Москве, говоришь со свидетелями и в результате возвращаешься домой, не имея в активе ничего, кроме головной боли. Валишься на диван в гостиной, в руке банка пива с охладителем, в мыслях вакуум…
   Не знаю, о чем думал Фай, но в тот момент, когда, освободив свое тело и мысли, я впустил щупальце, закрылся и начал расправу с не ожидавшим этого противником, мне послышался вскрик и слова, отчетливо произнесенные бесплотным голосом: «Не убий!»
   Вот уж действительно своевременное пожелание! Каждая клетка моего тела впитала часть энергии щупальца, и я понял, что со мной произошло бы, если бы инстинкт не подсказал мне правильную реакцию на опасность. Ментальная энергия созданного Фаем монстра черпалась из движения одной из планет в системе, названия которой я не успел разобрать. Планета начала падать по спирали на светило и, должно быть, в конце концов, сгорела в его пламени. А механическая энергия движения превратилась в энергию мысли, способную взаимодействовать с ментальной энергией любого другого мозга и, в свою очередь, превращать ее в тепло. Я бы стал факелом и испарился на глазах Даэны…
   Если бы в тот миг я мог что-то с чем-то сравнивать, то больше всего случившееся напомнило бы мне дуэль, когда один из противников поднимает пистолет и производит выстрел, а второй, мгновенно уловив, по какой траектории полетит пуля, делает шаг в сторону и спокойно стреляет сам.
   Я выстрелил.
   Энергии щупальца, ставшей моим трофеем, было более чем достаточно для того, чтобы сделать несколько шагов вперед, не обращая больше внимания на поставленный передо мной барьер. Энергии оказалось даже слишком много, я боялся, что спалю холм, и все, что на нем росло, моей Даэне я тоже мог доставить неприятности — и я вернул часть энергии той планете, ей больше не грозило падение на светило, хотя орбита и не вернулась к прежней форме.
   Шар подпрыгнул и повис в воздухе. Второе щупальце возникло и метнулось вперед, но сейчас я чувствовал свою силу и готов был сокрушить любого противника. Я даже не стал укрывать свое сознание от чужого влияния. В тот момент, когда кончик щупальца коснулся моего лба, я отразил его энергию, как отражает свет хорошее зеркало, и щупальце сжалось, метнулось в сторону и сгинуло — материя обратилась в мысль, а мысль рассеялась в пространстве, я успел уловить лишь ее тень, раскинувшуюся над холмом подобно крыльям гигантской бабочки: «Не убий!»
   Похоже, что это была единственная мысль, которую хотел навязать мне шар. Мне казалось странным, что противник пытался так энергично внушить мне идею, которая и без того была очевидна.
   Не убий — закон природы, такой же всеобщий, как закон сохранения энергии. Энергия может переходить из материальных форм в духовные и обратно, как и жизнь, что-то теряющая в материальном мире и обретающая в мире идей. Убить невозможно, можно только изменить.
   Я сделал шаг навстречу третьему щупальцу, почерпнувшему энергию большого шарового звездного скопления. Ни впитать, ни отразить столько энергии я не мог — не стал и пытаться. Отчаяния я тоже не испытывал. Чувства? Их не осталось. Мысли? Я не знал, что это такое. Ощущения? Во всей Вселенной остался только жар. Атомная топка.
   Я так не хотел умирать — здесь…
   И неожиданно все исчезло. Я стоял на склоне холма, покачиваясь, потому что ноги казались ватными, в двух шагах от меня стояла на коленях Даэна, она была обнажена, наряд из мыслей рассыпался трухой и впитался почвой, а дом у подножия — наш дом! — выглядел грудой щебня, а может, и это были чьи-то разрушенные мысли, не дом, а идея дома, вернувшаяся в свою нематериальную форму…
   Я сделал шаг, ноги подогнулись, я уткнулся носом в плечо Даэны, взял ее руки в свои и сказал единственное, что сейчас составляло мою суть, наполненную частью той энергии, которую мне удалось отразить:
   — Не убий…
   — Да, — сказала Даэна, она плакала, и это действительно были слезы, а не мысли о слезах, и ей действительно было очень плохо, потому что она сейчас убила, и ей было страшно.
   — Не понимаю, — прошептал я и припал губами к губам Даэны, и тогда только понял, что произошло на этом холме несколько секунд назад.
   Ученый полагал, что действует наверняка. Он не хотел меня убивать — да и не мог этого сделать. Но считая меня опасным для мира, он полагал, что сможет рассеять мою личность, как рассеивается утренний туман — атомы влаги ведь не перестают существовать, и атомы воздуха не исчезают, если рассеять атмосферу в вакууме космоса. Но рассеянный туман не опасен для пешехода, идущего по горной тропе. И воздухом, рассеянным в космосе, уже невозможно дышать.
   А то, что я исчезну как личность и стану частью природы — не убийство?
   Нет, поскольку я смогу думать, наблюдать, делать выводы — жить, не умея влиять…
   Возможно, Фай или Минозис не считали такое существование смертью — я думал иначе.
   И Даэна думала так же. Этого оказалось достаточно.
   Сам я не справился бы с третьим щупальцем — я еще слишком мало знал об этом мире, а Даэна знала, она стояла между мной и шаром — ниже по склону, и энергия текла в ее сторону, нужно было только ускорить это течение, а для этого — обратить в энергию притяжения всю ментальную энергию собственной личности, всю свою любовь…
   — Всю свою любовь… — прошептал я, оторвавшись от губ Даэны и поняв наконец, что поцелуй ее был холоден, взгляд пуст, а щеки сухи.
   Я поднял Даэну с колен и поднялся сам. Женщина стояла подобно кукле и не понимала, что с ней происходит. Она знала меня. Она знала, что ждала меня. Знала, что спасла меня от какой-то опасности. Но не знала — зачем. Не знала — как это сделала. И что означает слово «любовь», она не знала тоже.
   Не убий.
   Даэна убила свою любовь, чтобы спасти мне жизнь.
   Я поднял руки и погрозил кулаками невидимому противнику — мне все равно, кто это был: Фай или Минозис, или оба, или весь мир. Я готов был убить любого, даже если в этом мире отрицание убийства было законом природы.
   Даэна отвернулась от меня, бросила взгляд на сгоревший дом, прерывисто вздохнула и медленно пошла вниз по склону. Я пошел следом, но женщина, не оборачиваясь, сделала отстраняющий жест, будто кошку отшвырнула с дороги, и я остановился.
   — Я люблю тебя… — сказал я, надеясь словами возбудить в Даэне если не чувство, отданное мне целиком, то хотя бы воспоминание о нем.
   — Я люблю тебя, — отозвалось эхом, и слова вернулись ко мне, не будучи восприняты никем в этом мире. Я не желал принимать их обратно, и мое признание в любви осталось блуждать между вершиной холма и его подножием, будто мечущаяся в клетке птица.
   — Я люблю тебя… Я люб… те…
   Все стихло — мне показалось, что навсегда.
   Даэна стояла, уронив безнадежно руки, у развалин своего дома, а потом опустилась на колени и принялась собирать эту труху, и втирать себе в плечи, будто крем от загара; то, что составляло суть дома, впитывалось быстро, оставляя на коже розовые пятна, а то, что было в доме наносным и ненужным, шелухой падало на траву и впитывалось почвой. Я стоял и смотрел, и через несколько минут от дома ничего не осталось — даже идеи.
   Дома не было и у меня, и я сказал:
   — Зачем? Отдав любовь, ты только отдалила конец. Вместе мы, возможно, смогли бы…