Страница:
В самом конце был, впрочем, момент, когда мужчина неожиданно перестал насиловать свои голосовые связки и перешел на нормальную речь.
— А после этой процедуры, — сказал он, — я бы предпочел горячую ванну, но не для тела, а для мозгов. С температурой точки Кюри. А?
И голос Раскиной ответил:
— Любопытная идея. Только не делай этого сам. А лучше — вообще не делай.
Мужчина что-то пробормотал, и запись кончилась. Аркадий с Виктором прослушали эту часть раз десять, но только цифровая обработка позволила понять, что мужчина сказал: «Что я, идиот по-твоему?»
Почему Раскина не хотела, чтобы именно этот клип попал в руки следователя, занимающегося смертью Подольского?
На Самотечной площади во второй линии — со стороны Неглинной — возникла пробка, настолько плотная, что никто из водителей не мог развернуть крыльев и подняться над землей. Полиции видно не было — повидимому, в районе Цветного бульвара произошла авария, и патрульные с площади направились к месту происшествия. Аркадий, который вел машину на небольшой скорости, успел затормозить, прежде чем подошел к шедшему впереди «транзиту» на расстояние, запрещающие взлет. Он посмотрел в зеркало — машина, шедшая позади, повторила его маневр, там, видимо, сидел достаточно опытный водитель, и теперь между «сибирью» Аркадия и «транзитом» оказался достаточный зазор — можно было взлететь, что Аркадий и сделал.
Он взял на себя управление и вывел машину из потока в третий эшелон. Осмотрелся — он летел над домами Юго-Запада, огибая по широкой дуге Воробьевы горы. Если свернуть к развилке над метромостом, легко попасть в больницу Второго управления, в морге которой находилось сейчас тело Подольского.
Телефон тренькнул, когда Аркадий выполнял маневр разворота под бдительным взором патрульного из вертолета дорожной полиции. Руки у Аркадия были заняты, он не успел переключить аппарат на звуковое управление, и теперь приходилось ждать, пока он завершит маневр, сделает левый нижний разворот и ляжет на новый курс. Номер вызывавшего абонента был Аркадию не знаком. После пятого гудка включился автоответчик, и Аркадий услышал женский голос:
— Это Раскина. Вы хотели пригласить меня на какой-то вечер. Если не передумали, перезвоните мне на работу.
Аркадий вывернул на курс, включил автопилот и освободил руки, но Раскина уже закончила сообщение и отключила связь. Надо было поспорить с Виктором, — подумал Аркадий. Не так уж плохо он знает людей, как кажется начальству. Перезвонить сейчас или подождать? Потом у него может не оказаться свободного времени — мало ли какой сюрприз ожидает его в больнице? Он надавил кнопку возврата разговора.
— Слушаю, — сказала Раскина после первого же гудка.
— Это Винокур, — сообщил Аркадий. — Семь часов вас устроят?
— Вы можете включить видеоканал? — спросила Раскина, помолчав.
— Я в воздухе, — объяснил Аркадий, — и в кабине у меня тесно, вдвоем с вашим изображением мы не поместимся.
— Зато у меня просторно… Ну хорошо. Да, семь часов меня устроят. Где?
— Ресторан «Тамилла», если вы не против.
— Никогда не была в «Тамилле», — голос женщины стал почему-то напряженным. — Хорошо.
Она прервала связь, не попрощавшись, и Аркадий, выждав несколько секунд, переключил аппарат на анализатор. На приборной панели высветились параметры, определенные полиграфом по модуляциям голоса Раскиной во время этого краткого разговора. Аркадий не ждал откровений, на слух он и сам определил, что Раскина взволнована. Числа, однако, его поразили: Раскина умудрилась солгать дважды — когда сказала, что у нее просторно, и когда заявила, что никогда не была в «Тамилле». Значит, говорила она не из лаборатории. Откуда? Раскина понимала, что ему ничего не стоит это выяснить — он знал номер телефона. Но все же солгала — может, чисто механически? Может, она имела в виду вовсе не физическое пространство, а пространство мысли или что-то еще? Анализировать это не имело смысла, да и к делу оговорка Раскиной, скорее всего, отношения не имела.
Впереди появился по курсу двадцатитрехэтажный корпус больницы Второго управления. Машина провалилась на эшелон вниз, Аркадия едва не вынесло из кресла, автоматика посадочной площадки в больнице была, скорее всего, не настроена на прием личного транспорта. Он перехватил управление и посадил свою «сибирь» в боксе приемного покоя. Отогнал на стоянку, вышел и запер дверцу.
Отделение патологоанатомии, вотчина эксперта Селунина, располагалось в глубине больничного парка и с посадочного бокса не просматривалось. Аркадий подумал, что следовало бы предупредить о своем приезде — Селунин очень не любил, когда его отрывали от занятий. Занятия могли быть любыми — например, созерцание бабочек в больничном дворе.
Аркадий сказал в микрофон:
— Диспетчерская, дайте Селунина, бокс четыре один три.
Врач отозвался сразу и энергично:
— Я тебя ждал, Аркадий!
— Ждали? — изумился Аркадий. — Вы сказали, что не раньше вечера…
— И ты отправился меня уламывать, — рассмеялся Селунин, который был, судя по голосу, чем-то очень доволен. — Я хотел тебя вызвонить, но обнаружил по карте, что ты движешься в сторону больницы и, надеюсь, правильно понял твои намерения. Иди-ка сюда, я в кабинете у главврача, это в нижнем коридоре.
— Знаю, — буркнул Аркадий.
Он спустился на второй этаж, в холле перед кабинетом главного было пусто, только голографическое изображение трехметрового человеческого скелета вращалось на круглой подставке, и огромный череп скалился в ехидной улыбке. Говорили, что скелет был подарен больнице неким Андреем Осокиным, известным в двадцатые годы бандитом, возглавлявшим воронежскую группировку, наводившую ужас на жителей нечерноземной полосы. Муровский спецназ в те годы находился еще в зачаточном состоянии, а государственные структуры вообще пребывали в хаосе реорганизации, да и Кодекс только начинал разрабатываться, как и вся страховая система правосудия. Результатом был, естественно, беспредел — причем криминальный не в большей степени, чем правоохранительный. Осокин пользовался этим умело и осторожно — во всяком случае, никто и никогда не мог обвинить его в каких-либо противосистемных действиях — ни система частного в те годы рэкета, ни система государственной все еще в те годы охраны правопорядка. А умер Осокин случайно: неподалеку от Воронежа его автомобиль наскочил на давно уже запрещенную международными конвенциями противотанковую мину, оставшуюся, видимо, еще после разборок первых лет века. Машину разнесло, а Осокин — вот удивительное везение! — отделался разрывом селезенки и осколками в легких. Ранение было не очень тяжелым, и Осокин мог выжить, но судьба распорядилась иначе: его пристрелил врач «скорой» по дороге в больницу — стрелял точно в сердце, чтобы не повредить скелета, давно уже по пьянке подаренного Осокиным местным органам здравоохранения.
— Заходи, не стой столбом, — услышал Аркадий голос Селунина, и ему показалось, что череп подмигнул пустой глазницей.
Аркадий сделал ручкой контрольной телекамере, помещенной в глазнице, и прошел в кабинет.
Патологоанатом сидел в кресле главного врача перед пультом компьютера, а сам главный устроился у круглого стола в углу комнаты.
— Экспертное заключение, — сказал Селунин без преамбулы, — я отослал по твоему адресу, ты его потом почитаешь. Виктору скажи, что за ним должок. А случай замечательный. Клиент ваш умер от острой сердечной недостаточности между тремя и половиной четвертого ночи.
— Другие повреждения… — начал Аркадий.
— Не торопись! — поднял руку Селунин. — Если бы не твой Виктор, я бы этим заключением и ограничился, поскольку никакой иной аномалии не обнаружил. Но Хрусталев сказал, что могло иметь место лучевое воздействие. Не знаю, что он имел в виду, но никаких следов такого воздействия я не обнаружил. Подольский мирно лежал в своей постели, у него начался сердечный приступ, он испугался — естественно! — попытался встать, не удержался на ногах, упал и умер. В любом другом случае я бы этим ограничился. Но Виктора я знаю не первый год: если он утверждает, что могло быть лучевое воздействие, значит, у него есть основания для того, чтобы так говорить, и мне нужно дать обоснованное отрицание… Короче говоря, я решил провести посмертное ментоскопирование.
— Но это… — сказал Аркадий и осекся. Посмертное ментоскопирование введено было в криминологию несколько лет назад и стоило очень дорого, а потому стандартной страховкой не предусматривалось. Эксперт не имел права начинать такое исследование, не получив согласие страховой компании, наследников умершего и следственного отдела МУРа.
— Да-да, — нетерпеливо сказал Селунин, — я это лучше тебя знаю. Я связался с Виктором и выяснил, что соответствующей страховки у Подольского нет. На мой взгляд, вопрос был исчерпан, но несколько минут спустя Виктор позвонил и сказал, что переслал мне распоряжение Прокурора Москвы. Такое распоряжение действительно поступило, и я провел ментоскопирование немедленно, поскольку время уже поджимало — после смерти прошло больше двенадцати часов.
И кто же, черт возьми, за все это будет платить? — подумал Аркадий. Ясно, что не страховая компания. Кого смог задействовать Виктор и почему, собственно, он так засуетился? Неужели узнал что-то, пока Аркадий был в институте и вытягивал информацию из Пастухова с Раскиной? Если так, то почему ничего не сказал?
— Это я к тому, — сказал Селунин, потирая подбородок, — что результат экспертизы может быть опротестован в суде. Во-первых, потому что экспертиза проведена в обход страховой компании и, во-вторых, потому что доверительный интервал результата не превышает двух сигма, то есть гарантировать достоверность я могу не больше, чем на шестьдесят три процента. Ясно?
— Ясно, — пожал плечами Аркадий.
— Теперь слушай внимательно, — сказал Селунин и почему-то покосился на главврача, сидевшего с отсутствующим видом. — Я начал анализ с лобных долей, но признаки аномалии обнаружил только в височной части. Опущу подробности. Вот хронометраж личных ощущений Подольского за десять минут, предшествовавших смерти. Даю обратный отсчет. Десятая минута: состояние стабильного беспокойства сменяется состоянием усиливающегося страха…
— Он не спал? — прервал Аркадий патологоанатома. — Время ведь было позднее, если он умер в три часа.
— Не спал. Скорее всего, он проснулся посреди ночи и лежал. Этого в ментозаписи нет, но я сужу по физическим результатам — в момент, когда начался приступ, тело находилось в горизонтальном положении. За девять минут до смерти у Подольского возникло ощущение, что он в комнате не один.
— Зрительные впечатления…
— Очень неопределенные, расшифровке не поддаются.
— Понимаю, — с сожалением сказал Аркадий.
— Восьмая минута до смерти, — продолжал Селунин. — Подольский пытается встать, но не может. Физически он полностью в норме, заметь. Но не в состоянии пошевелиться. О мышечном или церебральном параличе и речи нет. Страх усиливается. В комнате темно — это, впрочем, не объективный показатель, а субъективное ощущение Подольского, и в темноте приближается нечто ужасное. Возникла мысль, которую даже удалось прочитать, поскольку она повторялась до самого конца. Мысль вот какая: «Не нарушать закон я пришел, но исполнить его».
— Это же из Библии, — недоуменно сказал Аркадий.
— Да, — согласился патологоанатом. — Мысль имела от шести до двенадцати обертонов, по которым, возможно, удалось бы даже установить истинный смысл, но… В отличие от потенциальных физических впечатлений, допустим, зрительных, ход мысли теряется сразу после прочтения. Та запись, что идет в память компьютера, обертонов не содержит.
— Знаю, — поморщился Аркадий. Сама мысль, вертевшаяся в голове Подольского, скорее всего, смысла не имела — смысл имели лепестковые частоты, всего лишь обернутые в эту, возможно, чисто ассоциативную оболочку.
— Две минуты до смерти, — сказал Селунин, еще раз бросив взгляд на застывшего в кресле главного врача. — Подольский получает возможность двигаться, точнее — может пошевелить рукой и ногой. Он делает попытку встать и не может. Ему кажется, что перед ним стена, о которую он бьется лбом. Он действительно начинает биться лбом о преграду, которой в комнате, естественно, нет. При этом ему кажется, что тот, второй, кто пришел к нему, протянул руку… Этот образ протянутой руки вместе со словами «Не нарушать закон я пришел» сохранился до самой смерти, включая некробиотический сигнал, чрезвычайно мощный, но узко направленный.
— Вот как? — заинтересованно сказал Аркадий. — Вы можете указать направление?
— Терпение. За десять секунд до смерти Подольский начал контролировать свои передвижения. Именно тогда он попытался встать с кровати. Но когда он спустил на пол ноги… Пять секунд до смерти — он ощущает невыносимый жар, ему кажется, что на его лицо опускается раскаленная ладонь. Он падает на колени. Две секунды до смерти — сердце не выдерживает напряжения, происходит разрыв аорты (длиной шесть сантиметров, как показало вскрытие). Сердце останавливается одновременно с потерей сознания. Проходит некробиотический сигнал. Угасание функций мозга в стандартном режиме, кроме одной особенности — состояние клинической смерти продолжается не семь-восемь минут, как обычно, а всего двадцать четыре секунды. То есть Подольский был необратимо мертв, как только прошел некробиотический сигнал… Все.
— Раскаленная ладонь… — сказал Аркадий. — Вы видели оперативную запись номер один?
— Да, мне ее показали после того, как я представил свои соображения, — кивнул патологоанатом. — Именно это обстоятельство делает данный случай уникальным. Несомненно, что Подольский получил сильнейший ожоговый удар, ставший катализатором сердечной атаки. Однако лицо трупа следов такого удара не содержит. Абсолютно чистая кожа.
— Если бы не видеосъемка муровского оперативника, — медленно сказал Аркадий, — можно было бы сделать вывод о том, что лучевое поражение было ощущением субъективным, верно? Безотчетный страх, обычно предшествующий сердечному приступу.
— Ерунда, — резко сказал Селунин. — Страх является следствием начавшегося уже процесса, просто больной еще не осознает происходящих физических изменений. В случае Подольского этого не было — сердечный приступ начался за пять секунд до смерти, а ощущение страха возникло много раньше.
— И как вы это объясняете?
Селунин повернулся в сторону главврача, и тот впервые подал голос:
— Коллега никак это не объясняет. Точнее, объяснение выходит за рамки его компетенции. Именно в связи с этим я счел необходимым изъять из экспертного заключения его результативную часть, оставив только описательную. Прошу считать это моим официальным решением и не предпринимать по этому поводу никаких апелляционных действий. Видите ли, — добавил он нормальным голосом с каким-то даже извиняющимися интонациями, — лично Валентин Сергеевич может сказать вам что угодно, но официально я вынужден… Вы уж не обижайтесь… А то, знаете, некоторые ваши коллеги, если недовольны экспертизой, начинают жаловаться в инстанции. Я хочу предупредить — если вы это сделаете, дело у вас попросту заберут.
— Вот как, — пробормотал Аркадий. Интересно, к какому выводу пришел Селунин. Впрочем, догадаться можно: он обвинил оперативника МУРа в фальсификации осмотра — что другое он мог сказать, хотя и это было, вообще говоря, глупо: в таком случае оперативник должен был знать о предсмертном ужасе Подольского. И следовательно… Ага, понятно: патологоанатом решил, что именно действия оперативного отдела… Гм, но тогда МУР ни за что не выпустил бы дело из своих рук, не передал частной детективной фирме, это ясно. Или неясно? В МУРе почему-то хотели от смерти Подольского отмежеваться и полагали, что до экспертизы второй степени дело не дойдет, но не подозревали, что Виктор сумеет по своим каналам… Слишком сложно.
Аркадий обнаружил, что держит в руке дискету с официальной печаткой отдела судебно-медицинской экспертизы, Селунин о чем-то задумался и не смотрит в его сторону, а главврач (как же его зовут, черт возьми?) стоит уже у двери и произносит:
— Всего вам хорошего, и надеюсь, что это недоразумение улажено.
Когда дверь за главным закрылась, Селунин поднял на Аркадия усталый взгляд и сказал, желая предупредить возможные вопросы:
— Не спрашивай, что я там написал, все равно не скажу.
— Да что там… — усмехнулся Аркадий. — Я тоже могу сложить два и два. Мне другое интересно — как Виктору удалось добиться повышения уровня экспертизы. Ему должны были отказать, вам не кажется?
Патологоанатом пожал плечами.
— Дорогой мой, — сказал он, — при том уровне бардака…
— Вы думаете? — усомнился Аркадий. — Впрочем, это уже домыслы. Всего хорошего.
— А после этой процедуры, — сказал он, — я бы предпочел горячую ванну, но не для тела, а для мозгов. С температурой точки Кюри. А?
И голос Раскиной ответил:
— Любопытная идея. Только не делай этого сам. А лучше — вообще не делай.
Мужчина что-то пробормотал, и запись кончилась. Аркадий с Виктором прослушали эту часть раз десять, но только цифровая обработка позволила понять, что мужчина сказал: «Что я, идиот по-твоему?»
Почему Раскина не хотела, чтобы именно этот клип попал в руки следователя, занимающегося смертью Подольского?
На Самотечной площади во второй линии — со стороны Неглинной — возникла пробка, настолько плотная, что никто из водителей не мог развернуть крыльев и подняться над землей. Полиции видно не было — повидимому, в районе Цветного бульвара произошла авария, и патрульные с площади направились к месту происшествия. Аркадий, который вел машину на небольшой скорости, успел затормозить, прежде чем подошел к шедшему впереди «транзиту» на расстояние, запрещающие взлет. Он посмотрел в зеркало — машина, шедшая позади, повторила его маневр, там, видимо, сидел достаточно опытный водитель, и теперь между «сибирью» Аркадия и «транзитом» оказался достаточный зазор — можно было взлететь, что Аркадий и сделал.
Он взял на себя управление и вывел машину из потока в третий эшелон. Осмотрелся — он летел над домами Юго-Запада, огибая по широкой дуге Воробьевы горы. Если свернуть к развилке над метромостом, легко попасть в больницу Второго управления, в морге которой находилось сейчас тело Подольского.
Телефон тренькнул, когда Аркадий выполнял маневр разворота под бдительным взором патрульного из вертолета дорожной полиции. Руки у Аркадия были заняты, он не успел переключить аппарат на звуковое управление, и теперь приходилось ждать, пока он завершит маневр, сделает левый нижний разворот и ляжет на новый курс. Номер вызывавшего абонента был Аркадию не знаком. После пятого гудка включился автоответчик, и Аркадий услышал женский голос:
— Это Раскина. Вы хотели пригласить меня на какой-то вечер. Если не передумали, перезвоните мне на работу.
Аркадий вывернул на курс, включил автопилот и освободил руки, но Раскина уже закончила сообщение и отключила связь. Надо было поспорить с Виктором, — подумал Аркадий. Не так уж плохо он знает людей, как кажется начальству. Перезвонить сейчас или подождать? Потом у него может не оказаться свободного времени — мало ли какой сюрприз ожидает его в больнице? Он надавил кнопку возврата разговора.
— Слушаю, — сказала Раскина после первого же гудка.
— Это Винокур, — сообщил Аркадий. — Семь часов вас устроят?
— Вы можете включить видеоканал? — спросила Раскина, помолчав.
— Я в воздухе, — объяснил Аркадий, — и в кабине у меня тесно, вдвоем с вашим изображением мы не поместимся.
— Зато у меня просторно… Ну хорошо. Да, семь часов меня устроят. Где?
— Ресторан «Тамилла», если вы не против.
— Никогда не была в «Тамилле», — голос женщины стал почему-то напряженным. — Хорошо.
Она прервала связь, не попрощавшись, и Аркадий, выждав несколько секунд, переключил аппарат на анализатор. На приборной панели высветились параметры, определенные полиграфом по модуляциям голоса Раскиной во время этого краткого разговора. Аркадий не ждал откровений, на слух он и сам определил, что Раскина взволнована. Числа, однако, его поразили: Раскина умудрилась солгать дважды — когда сказала, что у нее просторно, и когда заявила, что никогда не была в «Тамилле». Значит, говорила она не из лаборатории. Откуда? Раскина понимала, что ему ничего не стоит это выяснить — он знал номер телефона. Но все же солгала — может, чисто механически? Может, она имела в виду вовсе не физическое пространство, а пространство мысли или что-то еще? Анализировать это не имело смысла, да и к делу оговорка Раскиной, скорее всего, отношения не имела.
Впереди появился по курсу двадцатитрехэтажный корпус больницы Второго управления. Машина провалилась на эшелон вниз, Аркадия едва не вынесло из кресла, автоматика посадочной площадки в больнице была, скорее всего, не настроена на прием личного транспорта. Он перехватил управление и посадил свою «сибирь» в боксе приемного покоя. Отогнал на стоянку, вышел и запер дверцу.
Отделение патологоанатомии, вотчина эксперта Селунина, располагалось в глубине больничного парка и с посадочного бокса не просматривалось. Аркадий подумал, что следовало бы предупредить о своем приезде — Селунин очень не любил, когда его отрывали от занятий. Занятия могли быть любыми — например, созерцание бабочек в больничном дворе.
Аркадий сказал в микрофон:
— Диспетчерская, дайте Селунина, бокс четыре один три.
Врач отозвался сразу и энергично:
— Я тебя ждал, Аркадий!
— Ждали? — изумился Аркадий. — Вы сказали, что не раньше вечера…
— И ты отправился меня уламывать, — рассмеялся Селунин, который был, судя по голосу, чем-то очень доволен. — Я хотел тебя вызвонить, но обнаружил по карте, что ты движешься в сторону больницы и, надеюсь, правильно понял твои намерения. Иди-ка сюда, я в кабинете у главврача, это в нижнем коридоре.
— Знаю, — буркнул Аркадий.
Он спустился на второй этаж, в холле перед кабинетом главного было пусто, только голографическое изображение трехметрового человеческого скелета вращалось на круглой подставке, и огромный череп скалился в ехидной улыбке. Говорили, что скелет был подарен больнице неким Андреем Осокиным, известным в двадцатые годы бандитом, возглавлявшим воронежскую группировку, наводившую ужас на жителей нечерноземной полосы. Муровский спецназ в те годы находился еще в зачаточном состоянии, а государственные структуры вообще пребывали в хаосе реорганизации, да и Кодекс только начинал разрабатываться, как и вся страховая система правосудия. Результатом был, естественно, беспредел — причем криминальный не в большей степени, чем правоохранительный. Осокин пользовался этим умело и осторожно — во всяком случае, никто и никогда не мог обвинить его в каких-либо противосистемных действиях — ни система частного в те годы рэкета, ни система государственной все еще в те годы охраны правопорядка. А умер Осокин случайно: неподалеку от Воронежа его автомобиль наскочил на давно уже запрещенную международными конвенциями противотанковую мину, оставшуюся, видимо, еще после разборок первых лет века. Машину разнесло, а Осокин — вот удивительное везение! — отделался разрывом селезенки и осколками в легких. Ранение было не очень тяжелым, и Осокин мог выжить, но судьба распорядилась иначе: его пристрелил врач «скорой» по дороге в больницу — стрелял точно в сердце, чтобы не повредить скелета, давно уже по пьянке подаренного Осокиным местным органам здравоохранения.
— Заходи, не стой столбом, — услышал Аркадий голос Селунина, и ему показалось, что череп подмигнул пустой глазницей.
Аркадий сделал ручкой контрольной телекамере, помещенной в глазнице, и прошел в кабинет.
Патологоанатом сидел в кресле главного врача перед пультом компьютера, а сам главный устроился у круглого стола в углу комнаты.
— Экспертное заключение, — сказал Селунин без преамбулы, — я отослал по твоему адресу, ты его потом почитаешь. Виктору скажи, что за ним должок. А случай замечательный. Клиент ваш умер от острой сердечной недостаточности между тремя и половиной четвертого ночи.
— Другие повреждения… — начал Аркадий.
— Не торопись! — поднял руку Селунин. — Если бы не твой Виктор, я бы этим заключением и ограничился, поскольку никакой иной аномалии не обнаружил. Но Хрусталев сказал, что могло иметь место лучевое воздействие. Не знаю, что он имел в виду, но никаких следов такого воздействия я не обнаружил. Подольский мирно лежал в своей постели, у него начался сердечный приступ, он испугался — естественно! — попытался встать, не удержался на ногах, упал и умер. В любом другом случае я бы этим ограничился. Но Виктора я знаю не первый год: если он утверждает, что могло быть лучевое воздействие, значит, у него есть основания для того, чтобы так говорить, и мне нужно дать обоснованное отрицание… Короче говоря, я решил провести посмертное ментоскопирование.
— Но это… — сказал Аркадий и осекся. Посмертное ментоскопирование введено было в криминологию несколько лет назад и стоило очень дорого, а потому стандартной страховкой не предусматривалось. Эксперт не имел права начинать такое исследование, не получив согласие страховой компании, наследников умершего и следственного отдела МУРа.
— Да-да, — нетерпеливо сказал Селунин, — я это лучше тебя знаю. Я связался с Виктором и выяснил, что соответствующей страховки у Подольского нет. На мой взгляд, вопрос был исчерпан, но несколько минут спустя Виктор позвонил и сказал, что переслал мне распоряжение Прокурора Москвы. Такое распоряжение действительно поступило, и я провел ментоскопирование немедленно, поскольку время уже поджимало — после смерти прошло больше двенадцати часов.
И кто же, черт возьми, за все это будет платить? — подумал Аркадий. Ясно, что не страховая компания. Кого смог задействовать Виктор и почему, собственно, он так засуетился? Неужели узнал что-то, пока Аркадий был в институте и вытягивал информацию из Пастухова с Раскиной? Если так, то почему ничего не сказал?
— Это я к тому, — сказал Селунин, потирая подбородок, — что результат экспертизы может быть опротестован в суде. Во-первых, потому что экспертиза проведена в обход страховой компании и, во-вторых, потому что доверительный интервал результата не превышает двух сигма, то есть гарантировать достоверность я могу не больше, чем на шестьдесят три процента. Ясно?
— Ясно, — пожал плечами Аркадий.
— Теперь слушай внимательно, — сказал Селунин и почему-то покосился на главврача, сидевшего с отсутствующим видом. — Я начал анализ с лобных долей, но признаки аномалии обнаружил только в височной части. Опущу подробности. Вот хронометраж личных ощущений Подольского за десять минут, предшествовавших смерти. Даю обратный отсчет. Десятая минута: состояние стабильного беспокойства сменяется состоянием усиливающегося страха…
— Он не спал? — прервал Аркадий патологоанатома. — Время ведь было позднее, если он умер в три часа.
— Не спал. Скорее всего, он проснулся посреди ночи и лежал. Этого в ментозаписи нет, но я сужу по физическим результатам — в момент, когда начался приступ, тело находилось в горизонтальном положении. За девять минут до смерти у Подольского возникло ощущение, что он в комнате не один.
— Зрительные впечатления…
— Очень неопределенные, расшифровке не поддаются.
— Понимаю, — с сожалением сказал Аркадий.
— Восьмая минута до смерти, — продолжал Селунин. — Подольский пытается встать, но не может. Физически он полностью в норме, заметь. Но не в состоянии пошевелиться. О мышечном или церебральном параличе и речи нет. Страх усиливается. В комнате темно — это, впрочем, не объективный показатель, а субъективное ощущение Подольского, и в темноте приближается нечто ужасное. Возникла мысль, которую даже удалось прочитать, поскольку она повторялась до самого конца. Мысль вот какая: «Не нарушать закон я пришел, но исполнить его».
— Это же из Библии, — недоуменно сказал Аркадий.
— Да, — согласился патологоанатом. — Мысль имела от шести до двенадцати обертонов, по которым, возможно, удалось бы даже установить истинный смысл, но… В отличие от потенциальных физических впечатлений, допустим, зрительных, ход мысли теряется сразу после прочтения. Та запись, что идет в память компьютера, обертонов не содержит.
— Знаю, — поморщился Аркадий. Сама мысль, вертевшаяся в голове Подольского, скорее всего, смысла не имела — смысл имели лепестковые частоты, всего лишь обернутые в эту, возможно, чисто ассоциативную оболочку.
— Две минуты до смерти, — сказал Селунин, еще раз бросив взгляд на застывшего в кресле главного врача. — Подольский получает возможность двигаться, точнее — может пошевелить рукой и ногой. Он делает попытку встать и не может. Ему кажется, что перед ним стена, о которую он бьется лбом. Он действительно начинает биться лбом о преграду, которой в комнате, естественно, нет. При этом ему кажется, что тот, второй, кто пришел к нему, протянул руку… Этот образ протянутой руки вместе со словами «Не нарушать закон я пришел» сохранился до самой смерти, включая некробиотический сигнал, чрезвычайно мощный, но узко направленный.
— Вот как? — заинтересованно сказал Аркадий. — Вы можете указать направление?
— Терпение. За десять секунд до смерти Подольский начал контролировать свои передвижения. Именно тогда он попытался встать с кровати. Но когда он спустил на пол ноги… Пять секунд до смерти — он ощущает невыносимый жар, ему кажется, что на его лицо опускается раскаленная ладонь. Он падает на колени. Две секунды до смерти — сердце не выдерживает напряжения, происходит разрыв аорты (длиной шесть сантиметров, как показало вскрытие). Сердце останавливается одновременно с потерей сознания. Проходит некробиотический сигнал. Угасание функций мозга в стандартном режиме, кроме одной особенности — состояние клинической смерти продолжается не семь-восемь минут, как обычно, а всего двадцать четыре секунды. То есть Подольский был необратимо мертв, как только прошел некробиотический сигнал… Все.
— Раскаленная ладонь… — сказал Аркадий. — Вы видели оперативную запись номер один?
— Да, мне ее показали после того, как я представил свои соображения, — кивнул патологоанатом. — Именно это обстоятельство делает данный случай уникальным. Несомненно, что Подольский получил сильнейший ожоговый удар, ставший катализатором сердечной атаки. Однако лицо трупа следов такого удара не содержит. Абсолютно чистая кожа.
— Если бы не видеосъемка муровского оперативника, — медленно сказал Аркадий, — можно было бы сделать вывод о том, что лучевое поражение было ощущением субъективным, верно? Безотчетный страх, обычно предшествующий сердечному приступу.
— Ерунда, — резко сказал Селунин. — Страх является следствием начавшегося уже процесса, просто больной еще не осознает происходящих физических изменений. В случае Подольского этого не было — сердечный приступ начался за пять секунд до смерти, а ощущение страха возникло много раньше.
— И как вы это объясняете?
Селунин повернулся в сторону главврача, и тот впервые подал голос:
— Коллега никак это не объясняет. Точнее, объяснение выходит за рамки его компетенции. Именно в связи с этим я счел необходимым изъять из экспертного заключения его результативную часть, оставив только описательную. Прошу считать это моим официальным решением и не предпринимать по этому поводу никаких апелляционных действий. Видите ли, — добавил он нормальным голосом с каким-то даже извиняющимися интонациями, — лично Валентин Сергеевич может сказать вам что угодно, но официально я вынужден… Вы уж не обижайтесь… А то, знаете, некоторые ваши коллеги, если недовольны экспертизой, начинают жаловаться в инстанции. Я хочу предупредить — если вы это сделаете, дело у вас попросту заберут.
— Вот как, — пробормотал Аркадий. Интересно, к какому выводу пришел Селунин. Впрочем, догадаться можно: он обвинил оперативника МУРа в фальсификации осмотра — что другое он мог сказать, хотя и это было, вообще говоря, глупо: в таком случае оперативник должен был знать о предсмертном ужасе Подольского. И следовательно… Ага, понятно: патологоанатом решил, что именно действия оперативного отдела… Гм, но тогда МУР ни за что не выпустил бы дело из своих рук, не передал частной детективной фирме, это ясно. Или неясно? В МУРе почему-то хотели от смерти Подольского отмежеваться и полагали, что до экспертизы второй степени дело не дойдет, но не подозревали, что Виктор сумеет по своим каналам… Слишком сложно.
Аркадий обнаружил, что держит в руке дискету с официальной печаткой отдела судебно-медицинской экспертизы, Селунин о чем-то задумался и не смотрит в его сторону, а главврач (как же его зовут, черт возьми?) стоит уже у двери и произносит:
— Всего вам хорошего, и надеюсь, что это недоразумение улажено.
Когда дверь за главным закрылась, Селунин поднял на Аркадия усталый взгляд и сказал, желая предупредить возможные вопросы:
— Не спрашивай, что я там написал, все равно не скажу.
— Да что там… — усмехнулся Аркадий. — Я тоже могу сложить два и два. Мне другое интересно — как Виктору удалось добиться повышения уровня экспертизы. Ему должны были отказать, вам не кажется?
Патологоанатом пожал плечами.
— Дорогой мой, — сказал он, — при том уровне бардака…
— Вы думаете? — усомнился Аркадий. — Впрочем, это уже домыслы. Всего хорошего.
Глава седьмая
Пообедал Аркадий на заправке, куда свернул с Кутузовского, увидев рекламу пиццерии «Милано». Он уже убедился в том, что за ним следят — конечно, это был всего лишь контроль-автомат дорожной полиции, станут они ради какого-то частного детектива использовать службу наружного наблюдения! Аркадий знал, что такие малогабаритные контролеры очень эффективны в простых отслеживаниях перемещений — в крайнем случае, если объект взбунтуется и попробует напасть на аппарат слежения, тот, не вступая в пререкания, отступит, а слежку продолжит аппаратура более высокого уровня, которую не отследит даже куда более опытный в таких делах человек, нежели Аркадий. Уходить тоже смысла не имело — на дорогах у МУРа достаточно глаз. Значит, придется работать под колпаком. Вопрос теперь в том, на какой стадии следственных действий муровцы решат, что пора вмешаться.
У Аркадия было объяснение тому, что происходило, и оно ему не нравилось. Некто, к кому он пока не подобрался, придумал новую технологию убийства и испытал ее на Подольском. Мотив преступления, скорее всего, уголовный, и потому формально МУР в расследовании не заинтересован. Но, поскольку использована новинка, оперативники МУРа, естественно, заинтересовались. Именно поэтому и позволили Виктору увеличить степень экспертной оценки. Именно поэтому за Аркадием установили слежку. Ждут результата. Если нужно будет, вмешаются и заберут дело. В результате никаких денег агентство не получит, и жаловаться на произвол государственной правоохранительной структуры будет, конечно, некому.
Работать на дядю из МУРа у Аркадия не было никакого желания. Проглотив последний кусок пиццы и выбросив пустую бутылку из-под пива в мусоропровод, Аркадий выехал на проспект и задумался. До встречи с Раскиной оставалось три часа двенадцать минут. Дома Аркадия, скорее всего, никто не ждал: если бы дочь хотела его видеть, то оставила бы, как обычно, записку на пейджере. А говорить сейчас с Аленой он не хотел сам.
Аркадий вывернул руль и свернул вправо. Подумал: прежде, чем являться в синагогу, нужно бы сначала поинтересоваться, на месте ли раввин Чухновский. Он притормозил у платной стоянки — до синагоги оставалось два квартала, но, скорее всего, там негде было бы поставить машину. Аркадий заплатил за час стоянки кредитной карточкой и пошел вдоль витрин. Скосил глаза — контролер, конечно, висел сзади, он и не собирался скрываться, зачем муровцам конспирация, они прекрасно знают, что уйти он не только не сможет, но и не подумает. Себе дороже.
Аркадий вошел во двор синагоги и направился к большим резным воротам, чуть приоткрытым, чтобы пройти мог один человек, да и то боком. Во дворе стояло несколько евреев, и Аркадий отметил, что никто из них не был похож на тех религиозных, которых он видел недавно на израильской выставке в Новых Сокольниках. Нормальные москвичи и москвички собрались будто перед входом в театр и обсуждали последние сплетни из мира богемы.
Он протиснулся в дверь и оказался в небольшом коридорчике, который вел в длинный и высокий молельный зал — сюда без проблем могло поместиться до тысячи человек.
— Вы кого-то ищете, господин? — к Аркадию быстрым шагом подошел молодой человек в черном костюме, на голове его была ермолка, только это отличило бы его в толпе москвичей, спешивших на работу. Наверняка на улице он свой головной убор снимал и прятал в портфель или карман. Интересно, как относится еврейский Бог к таким странным проявлениям религиозности? Или Богу все равно — главное, как говорится, не форма, а содержание?
— Вы знаете раввина Чухновского? — спросил Аркадий и взял протянутую ему картонную шапочку. — Это нужно надеть?
— Конечно, — твердо сказал еврей. — Вы в синагоге.
Сказано это было примерно таким же тоном, каким портье в пятизведочном отеле говорит: «Вы куда, господин хороший? Здесь у нас иностранцы!»
Аркадий приладил ермолку на макушку и понял, что ее придется придерживать рукой, иначе картонка будут ежеминутся падать.
— Мне нужен раввин Чухновский, — повторил он.
— Вы… — сказал молодой человек с вопросительной интонацией.
— А вы… — сказал с такой же интонацией Аркадий.
— Что делаю здесь я, мне известно, — неожиданно резко заявил еврей, — а что собираетесь делать вы, я не знаю. Во всяком случае, не молиться.
— Это точно, — пробормотал Аркадий. — Хорошо, я понял, что вы из охраны. Я частный детектив, агентство «Феникс». Вот мой идентификатор.
— Идемте, я вас провожу, — сказал охранник. — Зачем вам Пинхас Рувимович, если не секрет?
— У вас когда-нибудь бывает так, чтобы не хватало мест? — сказал Аркадий, игнорируя вопрос.
— Подождите до семи часов и увидите, — усмехнулся охранник. — Вот сюда, идите за мной.
Пройдя по коридору, освещенному почему-то не панельными светильниками, а старыми лампами накаливания, они подошли к двери, на которой Аркадий увидел нечитаемую надпись. На идиш или на иврите — этого он, конечно, сказать не мог.
Дверь открылась, на пороге стоял старик — седая борода, морщины, лысый череп, покрытый черной ермолкой, сутулость, свойственная возрасту. На вид — лет семьдесят пять, не меньше. Это было странно, Аркадий помнил биографические данные Чухновского, ему недавно исполнилось пятьдесят шесть.
— Пинхас Рувимович, — сказал охранник, — это частный детектив, он хочет с вами поговорить. Скорее всего о смерти Генриха Натановича.
Аркадий посмотрел на охранника с новым интересом. Он знал о том, что случилось в «Рябине»? Интересно — откуда?
— Вы знали Подольского? — спросил Аркадий.
— Я не знал Подольского, — спокойно сказал охранник. — Сюда приходят тысячи человек, я не могу знать всех.
— Но вы только что назвали…
— Я вам все объясню, входите, — сказал Чухновский неожиданно сильным и звонким голосом. Такой голос физически не мог принадлежать согбенному старику. Контраст был настолько разительным, что Аркадий попытался заглянуть Чухновскому за спину — может быть, там стоит настоящий раввин, а старик только его секретарь? Нет, Чухновский был в комнате один.
— Садитесь, — густым баритоном, отражавшимся от стен, сказал Чухновский и показал на большое кресло, стоявшее у книжного стеллажа: три полки книг, скорее всего религиозных, в тисненных переплетах с еврейскими надписями. — Садитесь и скажите на милость, почему страховая компания не разрешает похоронить Генриха Натановича.
— Разве? — вяло удивился Аркадий. Естественно, страховая компания не могла дать такого разрешения до окончания расследования.
— Представьте себе, — сказал Чухновский. — У нас положено хоронить в день после смерти до захода солнца.
— У кого это — у нас?
— Поскольку вы пришли именно сюда, — сухо сказал Чухновский, — то прекрасно понимаете, что я имею в виду.
— Интересно, — заявил Аркадий, — почему российские евреи так не любят называть себя евреями? «У нас», «пришли сюда»… Скажите прямо: иудаизм требует. Я пойму.
— Конечно, поймете, — пробормотал Чухновский. — Вам прекрасно известно, что, согласно закону тридцать третьего года, в России запрещено упоминание национальности человека в официальных документах.
— Так я же не о национальности — я о религиозной идентификации, — удивился Аркадий. — А Подольский, насколько мне известно, религиозным человеком не был, хотя и ходил в синагогу.
— В синагогу, — вздохнул Чухновский, — приходят евреи, поскольку иудей и еврей — одно и то же.
— Нет, — сказал Аркадий, — этого я никогда не пойму. Я русский атеист. То, есть, если уж нарушать закон тридцать третьего года… Отец у меня был евреем, мать — русская. Я могу при желании назвать себя евреем, но иудеем — ни в коем случае. Хотя Ветхий завет я кое-как знаю. Мы его проходили в школе.
— Могу себе представить!
— Тем не менее, — улыбнулся Аркадий, — по Закону Божьему я всегда получал девяносто. А Генрих Натанович, — это я в его документах видел, — никогда не имел больше шестидесяти. Религией не интересовался. Но сюда приходил регулярно — правда, не во время молитв.
— Он приходил ко мне, и вы прекрасно это знаете, — Чухновский выставил вперед бороду и стал похож на Энгельса, каким его изображали в прошлом веке на известных барельефах. — Вчера, кстати говоря, мы договаривались с ним на девять вечера, и он не пришел.
— Вот как? — заинтересованно спросил Аркадий и тронул воротничок рубашки, где находился микрофон, проверяя, идет ли запись. Чухновский заметил этот жест и усмехнулся. — Что вы хотели обсудить?
У Аркадия было объяснение тому, что происходило, и оно ему не нравилось. Некто, к кому он пока не подобрался, придумал новую технологию убийства и испытал ее на Подольском. Мотив преступления, скорее всего, уголовный, и потому формально МУР в расследовании не заинтересован. Но, поскольку использована новинка, оперативники МУРа, естественно, заинтересовались. Именно поэтому и позволили Виктору увеличить степень экспертной оценки. Именно поэтому за Аркадием установили слежку. Ждут результата. Если нужно будет, вмешаются и заберут дело. В результате никаких денег агентство не получит, и жаловаться на произвол государственной правоохранительной структуры будет, конечно, некому.
Работать на дядю из МУРа у Аркадия не было никакого желания. Проглотив последний кусок пиццы и выбросив пустую бутылку из-под пива в мусоропровод, Аркадий выехал на проспект и задумался. До встречи с Раскиной оставалось три часа двенадцать минут. Дома Аркадия, скорее всего, никто не ждал: если бы дочь хотела его видеть, то оставила бы, как обычно, записку на пейджере. А говорить сейчас с Аленой он не хотел сам.
Аркадий вывернул руль и свернул вправо. Подумал: прежде, чем являться в синагогу, нужно бы сначала поинтересоваться, на месте ли раввин Чухновский. Он притормозил у платной стоянки — до синагоги оставалось два квартала, но, скорее всего, там негде было бы поставить машину. Аркадий заплатил за час стоянки кредитной карточкой и пошел вдоль витрин. Скосил глаза — контролер, конечно, висел сзади, он и не собирался скрываться, зачем муровцам конспирация, они прекрасно знают, что уйти он не только не сможет, но и не подумает. Себе дороже.
Аркадий вошел во двор синагоги и направился к большим резным воротам, чуть приоткрытым, чтобы пройти мог один человек, да и то боком. Во дворе стояло несколько евреев, и Аркадий отметил, что никто из них не был похож на тех религиозных, которых он видел недавно на израильской выставке в Новых Сокольниках. Нормальные москвичи и москвички собрались будто перед входом в театр и обсуждали последние сплетни из мира богемы.
Он протиснулся в дверь и оказался в небольшом коридорчике, который вел в длинный и высокий молельный зал — сюда без проблем могло поместиться до тысячи человек.
— Вы кого-то ищете, господин? — к Аркадию быстрым шагом подошел молодой человек в черном костюме, на голове его была ермолка, только это отличило бы его в толпе москвичей, спешивших на работу. Наверняка на улице он свой головной убор снимал и прятал в портфель или карман. Интересно, как относится еврейский Бог к таким странным проявлениям религиозности? Или Богу все равно — главное, как говорится, не форма, а содержание?
— Вы знаете раввина Чухновского? — спросил Аркадий и взял протянутую ему картонную шапочку. — Это нужно надеть?
— Конечно, — твердо сказал еврей. — Вы в синагоге.
Сказано это было примерно таким же тоном, каким портье в пятизведочном отеле говорит: «Вы куда, господин хороший? Здесь у нас иностранцы!»
Аркадий приладил ермолку на макушку и понял, что ее придется придерживать рукой, иначе картонка будут ежеминутся падать.
— Мне нужен раввин Чухновский, — повторил он.
— Вы… — сказал молодой человек с вопросительной интонацией.
— А вы… — сказал с такой же интонацией Аркадий.
— Что делаю здесь я, мне известно, — неожиданно резко заявил еврей, — а что собираетесь делать вы, я не знаю. Во всяком случае, не молиться.
— Это точно, — пробормотал Аркадий. — Хорошо, я понял, что вы из охраны. Я частный детектив, агентство «Феникс». Вот мой идентификатор.
— Идемте, я вас провожу, — сказал охранник. — Зачем вам Пинхас Рувимович, если не секрет?
— У вас когда-нибудь бывает так, чтобы не хватало мест? — сказал Аркадий, игнорируя вопрос.
— Подождите до семи часов и увидите, — усмехнулся охранник. — Вот сюда, идите за мной.
Пройдя по коридору, освещенному почему-то не панельными светильниками, а старыми лампами накаливания, они подошли к двери, на которой Аркадий увидел нечитаемую надпись. На идиш или на иврите — этого он, конечно, сказать не мог.
Дверь открылась, на пороге стоял старик — седая борода, морщины, лысый череп, покрытый черной ермолкой, сутулость, свойственная возрасту. На вид — лет семьдесят пять, не меньше. Это было странно, Аркадий помнил биографические данные Чухновского, ему недавно исполнилось пятьдесят шесть.
— Пинхас Рувимович, — сказал охранник, — это частный детектив, он хочет с вами поговорить. Скорее всего о смерти Генриха Натановича.
Аркадий посмотрел на охранника с новым интересом. Он знал о том, что случилось в «Рябине»? Интересно — откуда?
— Вы знали Подольского? — спросил Аркадий.
— Я не знал Подольского, — спокойно сказал охранник. — Сюда приходят тысячи человек, я не могу знать всех.
— Но вы только что назвали…
— Я вам все объясню, входите, — сказал Чухновский неожиданно сильным и звонким голосом. Такой голос физически не мог принадлежать согбенному старику. Контраст был настолько разительным, что Аркадий попытался заглянуть Чухновскому за спину — может быть, там стоит настоящий раввин, а старик только его секретарь? Нет, Чухновский был в комнате один.
— Садитесь, — густым баритоном, отражавшимся от стен, сказал Чухновский и показал на большое кресло, стоявшее у книжного стеллажа: три полки книг, скорее всего религиозных, в тисненных переплетах с еврейскими надписями. — Садитесь и скажите на милость, почему страховая компания не разрешает похоронить Генриха Натановича.
— Разве? — вяло удивился Аркадий. Естественно, страховая компания не могла дать такого разрешения до окончания расследования.
— Представьте себе, — сказал Чухновский. — У нас положено хоронить в день после смерти до захода солнца.
— У кого это — у нас?
— Поскольку вы пришли именно сюда, — сухо сказал Чухновский, — то прекрасно понимаете, что я имею в виду.
— Интересно, — заявил Аркадий, — почему российские евреи так не любят называть себя евреями? «У нас», «пришли сюда»… Скажите прямо: иудаизм требует. Я пойму.
— Конечно, поймете, — пробормотал Чухновский. — Вам прекрасно известно, что, согласно закону тридцать третьего года, в России запрещено упоминание национальности человека в официальных документах.
— Так я же не о национальности — я о религиозной идентификации, — удивился Аркадий. — А Подольский, насколько мне известно, религиозным человеком не был, хотя и ходил в синагогу.
— В синагогу, — вздохнул Чухновский, — приходят евреи, поскольку иудей и еврей — одно и то же.
— Нет, — сказал Аркадий, — этого я никогда не пойму. Я русский атеист. То, есть, если уж нарушать закон тридцать третьего года… Отец у меня был евреем, мать — русская. Я могу при желании назвать себя евреем, но иудеем — ни в коем случае. Хотя Ветхий завет я кое-как знаю. Мы его проходили в школе.
— Могу себе представить!
— Тем не менее, — улыбнулся Аркадий, — по Закону Божьему я всегда получал девяносто. А Генрих Натанович, — это я в его документах видел, — никогда не имел больше шестидесяти. Религией не интересовался. Но сюда приходил регулярно — правда, не во время молитв.
— Он приходил ко мне, и вы прекрасно это знаете, — Чухновский выставил вперед бороду и стал похож на Энгельса, каким его изображали в прошлом веке на известных барельефах. — Вчера, кстати говоря, мы договаривались с ним на девять вечера, и он не пришел.
— Вот как? — заинтересованно спросил Аркадий и тронул воротничок рубашки, где находился микрофон, проверяя, идет ли запись. Чухновский заметил этот жест и усмехнулся. — Что вы хотели обсудить?