Амнуэль Песах. Тривселенная

   — Ты сошел с ума? — сказал Аркадий, не обнаружив в лице Виктора даже намека на шутку.
   — Ровно в той же степени, что и ты, — ответил Виктор. — Ровно в той же. Кстати, как и ты, я атеист. В Бога не верю. Вера иррациональна изначально, с помощью аргументов невозможно заставить человека поверить. Жена изменила, мужу показывают видеофильм, а он, заламывая руки и угрожая убить негодяйку, шепчет в промежутках между воплями о мести: «Не верю!» И не верит даже тогда, когда закалывает изменницу и идет в полицию признаваться.
   — Дело Ивана Приходько, — пробормотал Аркадий.
   — Вот именно. Отелло — противоположный случай. Он поверил в измену Дездемоны, хотя аргументов было кот наплакал, а доказательств, с точки зрения нормальной процедуры расследования, никаких.
   — При чем здесь…
   — При том. Я хочу сказать, что в Бога не верю, но по делу имею результат, прямо указывающий на тебя, как на исполнителя божественной воли. Окончательное доказательство может быть получено только от тебя.
   — Признание? — усмехнулся Аркадий. Им почему-то овладело состояние, близкое к полной душевной расслабленности. Он готов был не только слушать, не только отвечать на конкретные вопросы, но и сам искать доказательства — находить истину, какой бы она ни была.
   — Признаваться будешь сам себе, — усмехнулся Виктор. — Или ты изменил свое мнение о признании как о царице доказательств?
   — Нет, — дернул головой Аркадий.
   — Ну и хорошо. Мне лично не нужно твое признание для завершения расследования. От тебя мне нужны факты, которых я еще не знаю. Ты, возможно, не знаешь тоже, но должен вспомнить.
   — Вспомнить то, чего не знаю?
   — Именно, — кивнул Виктор. — Поэтому мы с Пинхасом Рувимовичем тебя сейчас так тщательно обрабатывали, используя все доступные сознанию и подсознанию вешки и знаки. Ты ведь это понял, верно?
   — Понял…
   — В таком случае давай начнем официальную часть. Согласен?
   — Что я могу сказать… Послушай, Виктор, это же просто…
   Он хотел сказать «это просто чушь», но слово не проговаривалось, оно застряло в одной из щелей сознания и отсекло все прочие слова, которые могли бы прийти на ум. Из этого определенно следовало, что гипнотическое воздействие Виктора блокировало эту часть мозга, слова «чушь», «чепуха», «ерунда», «бред» мешали работе подсознания, эти вешки следовало убрать, Виктор это сделал своими, казалось бы, не к месту разговорами о вере в Бога и о венецианском мавре. Искусная работа, Аркадий подумал, что сам бы так не сумел, ему недоставало опыта, а Виктор, конечно, ас…
   Но что теперь говорить?
   — Согласен, — сказал Аркадий.
   — Отлично, — вздохнул Виктор с облегчением. Он знаком показал Чухновскому отодвинуть стул подальше к окну, а Подольскому — встать или сесть, если ему будет угодно, ближе к стеллажу. Оба беспрекословно выполнили распоряжение, понимая, что в противном случае их запрут в соседней комнате, а им до смерти хотелось присутствовать, причем раввин воображал, что обязан здесь быть и все видеть, поскольку это каким-то образом задевало его профессиональную честь.
   — Допрос подозреваемого в убийствах первой степени Аркадия Валериевича Винокура, детектива-расследователя частной сыскной компании «Феникс», проводит руководитель компании детектив-эксперт Виктор Николаевич Хрусталев, — сказал Виктор, прикрыв глаза. — Лицензия компании ноль-семь-три-один-четыре от восьмого марта две тысячи пятьдесят шестого года. Всякое вмешательство в ход допроса со стороны любого из присутствующих свидетелей наказывается, согласно процессуальному кодексу России, административным задержанием сроком до семи суток.
   Он повернулся в сторону Чухновского и Подольского, но те слушали и смотрели со вниманием, заведомо исключавшим любую степень вмешательства. Виктор кивнул и продолжил:
   — Аркадий, нам с тобой придется кое-что повспоминать, начиная со вчерашнего вечера, а именно — с двадцати двух часов, с того момента, когда Подольский вернулся в свою комнату в «Рябине».
   Аркадий кивнул, подтверждая, что слышит и все понимает.
   — Где ты находился в это время, с кем, чем занимался и о чем думал? Отвечай последовательно. Вопрос первый: где?
   — Дома… Я вернулся после посещения арестованного Николая Примакова, дело дознанием было закончено, я оформил протокол и по дороге домой заехал в судебную палату, передал дискету секретарю Толстовского отделения страхового суда господину… м-м… Игорю Стародубцеву.
   — Кто был дома, когда ты вернулся?
   — Алена и Марина. Алена смотрела сериал, Марина говорила с подругой по видео.
   — Чем занялся ты?
   — Никто на меня не обращал внимания, и я пошел в кухню. Хотел включить свет, но…
   Аркадий замолчал, потому что лишь сейчас вспомнил свои ощущения в тот момент, когда вошел в темную кухню, куда свет падал лишь из дверного проема и выглядел тонким щупальцем, прилепившимся к липкому вязкому мраку. Из мрака…
   «Господи»… — сказал Аркадий.
   Перед глазами пробежали, сворачиваясь и уносясь вдаль, белые, зеленые и желтые окружности, но через секунду воображение сконцентрировалось, и Аркадий вернулся в кухню, вошел в нее из ярко освещенного салона, остановился на пороге, поправ ногами щупальце света и не в силах сделать следующий шаг.
   Кто-то был здесь. Кто-то стоял у плиты, устремив на Аркадия холодный взгляд. Ощущение было мимолетным, но очень определенным — настолько, что правая рука сама собой устремилась вперед, и лишь сознательная воля остановила на полпути это движение, которому неминуемо пришлось бы разбиться о пустоту, поскольку в кухне, естественно, никого не было и быть не могло, а существо, притаившееся у дальней стены, было игрой полутеней на поверхности шкафа, в котором хранились многочисленные аленины кухонные автоматические устройства.
   Аркадий сделал шаг, ощущая, что ноги не желают его слушаться, как не желал почему-то и разум воспринимать отсутствие в кухне постороннего. Там кто-то стоял, и вопреки очевидному, Аркадий был в этом подсознательно убежден.
   Он заставил себя подойти к плите и только после этого подумал о том, что не включил света.
   Аркадий обернулся и увидел на стене кухни лицо.
   — Господи… — повторил Аркадий, потому что лишь сейчас, больше суток спустя, он это лицо узнал.
   — Я вошел в кухню, чтобы приготовить себе ужин, — медленно заговорил Аркадий, стараясь подбирать точные слова, потому что все, им сейчас сказанное, имело характер официальных (только ли свидетельских?) показаний и могло быть обращено против него. — Я вошел, в кухне было темно, и я не стал включать свет. Почему — не знаю. На дальней стене… кафельная стена белого цвета, хороший экран… я неожиданно увидел лицо… черно-белое, как в кино прошлого века. Я подумал, что это игра света и тени — все равно что узнать воздушный корабль в летящем в высоте облаке… Это было лицо Генриха Натановича Подольского.
   — Внимание, — прервал Виктор, — этот момент имеет важное значение, прошу повторить: когда ты понял, что возникшее на экране лицо является лицом убитого в ту ночь Генриха Подольского?
   — Когда понял… — растерянно повторил Аркадий. Имел ли он основание заявлять твердо, что видел обращенное к нему лицо именно Подольского, а не чье-то иное, а может, и вообще не лицо, поскольку в темноте можно было лишь угадывать, но не видеть, воображать, но не фиксировать?
   — Я понял это только сейчас, — сказал Аркадий. — Но уверен, что не ошибаюсь.
   Он почему-то действительно был в этом уверен, как и в том, что, приблизившись к стене, протянул к изображению руку, но лицо исказилось будто от неожиданной боли и начало сминаться подобно горящей бумаге.
   Виктор смотрел Аркадию в глаза. Молчание затягивалось, Хрусталев не собирался комментировать сказанное, он просто ждал продолжения.
   А продолжения не было. Гипнотическая установка вызвала ответ-воспоминание. Ответ был дан, воспоминание застопорилось и, не получив нового побуждающего импульса, начало расплываться. Аркадий хотел сказать Виктору: «Спрашивай дальше, иначе я все забуду — и лицо на стене, и то, что случилось потом, хотя я и не знаю, не помню сейчас, что именно потом случилось»…
   — Фиксировано, — сказал Виктор, — утверждение о том, что Аркадий Валериевич Винокур опознал лицо Генриха Натановича Подольского, которого не мог знать в момент, о котором сейчас сообщил следствию.
   — М-м… — промычал Аркадий.
   — Производил ли ты, — продолжал Виктор, наклонившись к Аркадию, — какие-либо конкретные действия по отношению к Генриху Подольскому в тот вечер, ту ночь и то утро — до тех пор, когда получил от меня задание взять на себя расследование смерти этого человека?
   Вопрос показался Аркадию донельзя запутанным, но нужно было отвечать, и ответ возник сам, поскольку этой части своего существования Аркадий не помнил вовсе.
   — Я думал о Генрихе Подольском всю ночь, — сказал Аркадий. — То есть… Я не знал тогда, как зовут этого человека, это лицо, которое я видел… Я думал о нем как о преступнике, которого нужно наказать. Почему-то я думал именно так и сказал о своем ощущении Алене, но, видимо, был неправильно понят…
   Господи, все так и происходило, теперь он вспомнил!
   Он вытащил из холодильника пачку бифштекса, разогрел в микроволновой печи (все — в темноте!), это заняло минуту, потом он вышел в гостиную, чуть не ослеп от яркого света, ничего не видел, но ему было все равно, он и в кухне не видел ничего, но ведь справился, так что же он, в собственной гостиной не разберется, где стол, где стул, где солонка?
   «Я его ненавижу, — сказал Аркадий Алене, которая, услышав слова мужа, приглушила звук в телестене. — Я должен его убить, и я это сделаю, это будет не убийство, а исполнение приговора».
   «О ком ты?» — с холодом в голосе спросила Алена.
   «Неважно», — бросил Аркадий, хотя это, конечно, было очень важно, но назвать имени он не мог, потому что тогда он имени не знал, а без имени — к чему было Алене знать детали?
   Сейчас он вспомнил взгляд, который бросила на него жена в тот момент: Алена ничего не поняла, не могла понять, он и сам не понимал ничего, она услышала слова «я его ненавижу», «я должен его убить» и решила, конечно, что Аркадий узнал о ее связи с Метальниковым, именно его он ненавидел и именно его собрался убить, объявив эту акцию охваченного гневом ревнивца исполнением приговора. Господи, подумал Аркадий, почему мы всегда понимаем сказанные кем-то слова только так, как сами считаем нужным? И почему слова всегда так неоднозначны?
   — Что ты сделал потом? — напряженно спросил Виктор.
   — Потом я пошел спать, — заторможенным голосом сказал Аркадий. Он не пытался вспоминать. Он уже все знал — из памяти, будто из опрокинутого кузова, вывалился весь мусор вчерашней ночи, то, что и вспоминать не имело смысла, а вместе с тем и все, что происходило на самом деле и что он не то чтобы прочно забыл к утру, но просто раздавил в углу какой-то из ячеек памяти. Не знал он одного только — почему это случилось именно с ним, какое он, Аркадий, имел отношение к жизни и смерти Генриха Натановича Подольского, имени которого он вчера не знал и знать не мог?
   — Потом я пошел спать, — повторил Аркадий, он тянул время, чтобы дать воспоминанию оформиться, и только после того, как цепочка выстроилась, а события, свершившиеся в реальности, стали свершившимися и в памяти, он сказал:
   — Было около двух часов, когда я проснулся… Алена не спала, она ходила по спальне и курила… Мне показалось, что я плыву, поднимаюсь в воздух…
   Ему показалось еще, что он — палач. Он получил приказ и должен исполнить волю Суда. Именно так — Суда с большой буквы. Такой Суд был Аркадию не известен, но ни это короткое и самодостаточное название, ни приговор, ни даже способ, с помощью которого приговор нужно было привести в исполнение — ничто не заставило Аркадия ни задуматься, ни усомниться.
   Он лежал с закрытыми глазами, но видел все — жена склонилась над ним, взгляд ее был сосредоточен, Алена поднесла окурок к его лежавшей поверх одеяла ладони и прикоснулась горячим еще кончиком к коже; адонь впитала жар, Аркадию показалось, что тепло распространилось по всей руке, неожиданно удлинившейся, а в ладони — внутри, в костях, — начало невыносимо жечь и нужно было немедленно прикоснуться к чему-нибудь холодному.
   Ему не казалось удивительным, что, удлинившись, рука свободно проникла сквозь стены дома, пальцы коснулись холодного воздуха ночи и от этого стали еще горячее, будто, в противовес всем правилам термодинамики, холод рождал тепло.
   Аркадий определил направление по странной мысленной ассоциации, уподобившей хостель «Рябина» вражескому аэродрому, к которому лететь нужно было, руководствуясь сигналами радиомаяка. Рука устремилась на этот сигнал, но пальцы не обладали собственным зрением, и Аркадий лишь ощущал происходившее, восстанавливая изображение фантазией, которая, как он почему-то был уверен, была точна в деталях.
   Мужчина, лицо которого являлось на кухонной стене, опустил ноги с кровати и сидел, уставившись в одну точку. С того момента, когда между ним и Аркадием установился мысленный контакт, Подольский (сейчас, зная все, что произошло потом, Аркадий мог назвать этого человека его настоящим именем) ощущал беспокойство, то возникавшее, то исчезавшее, а следом пришел еще и страх. Страх увидеть лицо смерти. Почему лицо? — подумал Аркадий. Этот человек не увидит моего лица. Он и руки моей тоже не увидит, а лишь ощутит ее жар и все равно не сможет понять происходящего.
   Аркадий почувствовал, как его рука удлинилась еще на несколько сотен метров, вошла в стену «Рябины», будто нож в масло и проникла в комнату Подольского.
   Генрих Натанович встал на ноги и пробормотал странные слова:
   — Не для себя, — сказал он, — не для себя я делал это… Ради спасения…
   Он увидел пылавшую во тьме ладонь Аркадия и испугался. Господи, как же он испугался! Подольский упал на колени и протянул вперед руки, отталкивая пламенную печать, но не умея этого сделать, поскольку — Аркадий это понимал, а Подольский понять не мог — мир существовал сейчас и здесь как бы в двух плоскостях. В мире раскаленной ладони Аркадия «сейчас» и «здесь» были другими, но через мгновение плоскости должны были пересечься — вне желания Подольского и вне желания Аркадия изменить ситуацию — и жизни Генриха Натановича должен был прийти конец, которого он желал сам и которого сейчас так боялся, потому что, желая и призывая Божью кару на убийцу предка, он не верил в ее реальность. Для Подольского обряд и молитва, произнесенные раввином, были и оставались только обрядом и молитвой.
   Чего он ждал от них? И что получил?
   Ладонь Аркадия двигалась теперь, будто тяжелый поезд, подходивший к станции. Еще чуть-чуть, медленнее, еще медленнее…
   Все.
   Кожа на лице Генриха Натановича Подольского была холодной и влажной. Он плакал? Влага испарилась мгновенно, кожа зашипела, ткань обуглилась, хрип, раздавшийся в комнате, не был хрипом живого существа, так хрипит душа, проносящаяся в темном туннеле навстречу свету, которого на самом деле нет, потому что это всего лишь угасание клеток, не получающих кислорода.
   Подольский умер прежде, чем его тело мешком повалилось на пол. Рука инстинктивно вцепилась в ножку кровати.
   В следующее мгновение жар в ладони исчез, и — по контрасту — Аркадий ощутил такой дикий холод, что его затрясло. Он потянул на себя одеяло, но это не помогло, Аркадия трясло так, что — ему показалось — начала содрогаться кровать, Алена что-то пробормотала во сне, отодвинулась на край постели и инстинктивным движением подоткнула под себя одеяло — должно быть, исходивший от Аркадия холод ощущался ею как дуновение ледяного воздуха от комнатного кондиционера.
   В этот момент Алена произнесла отчетливо и громко:
   — Господи, как же я люблю тебя, как же я тебя люблю…
   Аркадий натянул одеяло до шеи — жаркое, как бархан в Сахаре, — мгновенно вспотел, но раскрываться не стал, почему-то ему казалось, что раскрываться нельзя, иначе что-то случится. Несколько минут он лежал без всяких мыслей, слышал прерывистое дыхание жены, она бормотала во сне, потом вскрикнула и сразу успокоилась, задышала ровно — ее сон закончился.
   Аркадию предстоял еще один сон.

Глава шестнадцатая

   — Я ведь не мог… — со смятением сказал Аркадий. — Ты не думаешь, что это моя рука…
   Он посмотрел на свою правую ладонь, в ней не было ничего необычного, да и быть не могло, хотя, если прислушаться к собственным ощущениям, то оставался на поверхности кожи будто некий заряд, какое-то натяжение, воспоминание от прикосновения…
   Раввин хотел что-то сказать, но Виктор предостерегающе поднял руку: допрос еще не закончился, не мешать. Чухновский затих.
   — Утром ты опоздал на работу, — сказал Виктор. — Когда ты приехал, вид у тебя был таким, будто ты не спал две ночи. Если помнишь, я сказал тебе об этом. Больше на эту тему мы не говорили, я изложил тебе задание, и ты отправился. Когда ты ушел, я вспомнил, что… Попробуй вспомнить и ты: называл ли я адрес погибшего?
   На профессиональную память Аркадий никогда не жаловался. У него не было причин вспоминать вчерашнее утро, но, вспомнив, он легко ответил бы на вопрос Виктора. Проблема заключалась в том, что — не вспоминалось. Мысль упорно сворачивала на иную дорогу: Аркадий вспомнил, как вышел из офиса, как спустился в лифте и пошел к машине. В тот момент он, конечно, знал адрес Генриха Подольского, не мог не знать, потому что спокойно сел на руль «сибири» и набрал на пульте координаты «Рябины». Он и сейчас мог назвать эти координаты и повторить каждое движение руки, нажимавшей клавиши на пульте компьютера. Память работала исправно. Но почему она не отвечала, когда он спрашивал себя: «А в кабинете? Что происходило в кабинете?»
   — Ну, — настойчиво сказал Виктор.
   — Не помню, — пробормотал Аркадий. — Я вообще этого разговора вспомнить не могу. Какая-то пелена… Будто выпил леспинатола.
   Однажды он действительно принимал это средство — наркотик направленного действия, позволявший на время избавиться от ненужного воспоминания. Аркадию вкололи леспитанол на первом году его работы в «Фениксе», когда он убил во время преследования Дмитрия Пырьева, негодяя и насильника. Зрелище было страшное, Пырьев обладал невероятной жизнестойкостью, Аркадий стрелял и стрелял, тело преступника было пробито уже в десятке мест, в том числе и там, где должно было быть сердце, пуля вошла и в шею, почти оторвав голову от тела, и все равно Пырьев продолжал, подобно разогнавшемуся автомобилю, бежать на Аркадия огромными прыжками, в руке у него был шокатор, и если бы ему удалось дотронуться до Аркадия…
   Потом, несколько дней спустя, воспоминание вернулось, но было приглушенным и не вызывало резкой реакции организма: рвоты и ослепляющей головной боли.
   — Ты не принимал леспинатола, — сухо сказал Виктор. — Иначе ты не мог бы работать.
   — Да, — согласился Аркадий. — Я же сказал: «Как будто»… Убей меня, я не помню наш вчерашний утренний разговор.
   — А я помню, — заявил Виктор. — Позвонил Бадаев, дал «добро» на частное расследование, и ты ушел, не поинтересовавшись, по какому адресу нужно прибыть. Я хотел тебя вернуть, но ты уже вышел, и я подумал: ты, естественно, вспомнишь, что не спросил адреса, когда будешь садиться в машину. Но ты не позвонил мне. Откуда ты узнал адрес «Рябины»?
   — Но я знал его, — удивленно сказал Аркадий. — Этот момент я помню: сел, набрал координаты и поехал. Я еще раздумывал, какой путь лучше — через центр или прямиком по второму эшелону.
   — Вот именно, — кивнул Виктор. — Эту странность я запомнил, она стала первой в списке.
   — Были и другие?
   — А что, исчезновение с тела погибшего «дьяволова пятна» именно тогда, когда ты появился в комнате Подольского, странностью уже не считается? Время везде фиксировано: ты в своем отчете показал, что вошел в комнату в девять сорок девять. Эксперт-патологоанатом отметил, что пятно на лице Подольского еще было в девять пятьдесят с оценочной ошибкой во времени пять-шесть минут. Посмотри протокол…
   — Я помню, — вздохнул Аркадий. — Я просто не обратил внимания…
   — Ты на многое почему-то не обращал внимания, — сказал Виктор. — Из-за этого мне пришлось самому подключиться к расследованию. Ты хорошо помнишь свои отчеты — тот, что ты мне передал в двенадцать, и тот, что передал в восемнадцать тридцать три? И еще последний: в двадцать три девятнадцать?
   — В двадцать три девятнадцать? — удивленно переспросил Аркадий. — Не понимаю. В это время я был у себя дома, там Алена…
   Он запнулся, увидев перед собой мертвые глаза жены.
   — Нет, — сказал Виктор, — в это время ты уже покинул квартиру. Ты вызвал такси, верно? Отчет ты передал на мой компьютер, когда ждал машину.
   — Не помню… — пробормотал Аркадий. — И что там было?
   — То, что подтверждало версию, которая у меня к тому времени достаточно четко сформировалась, — отрезал Виктор.
   — Но тогда… Во время допроса в десять вечера… Если ты меня в чем-то подозревал, то позволил вести допрос?
   — Во-первых, — хмыкнул Виктор, — я тебе ничего не позволял, ты сам заявил желание и сформулировал его таким образом, что я не мог вмешаться без нарушения процедуры. Во-вторых, я тебя на это действительно спровоцировал с тем, чтобы послушать, какие вопросы ты станешь задавать и к чему склонять господ Чухновского и Подольского. К тому же, — Виктор помедлил, — к тому же, я воображал, что, пока ты занят всеми этими проблемами, никому, в том числе и твоей Алене, не будет угрожать опасность. Я ошибался, — заключил он и отвернулся к окну.
   В комнате повисло молчание. Эта фигура речи, всегда раздражавшая Аркадия в литературных описаниях, казалась сейчас единственно верной — молчание висело подобно зыбкому и тяжелому туману, звуки глохли и произносить слова не имело смысла.
   Допустим, — подумал Аркадий, — что Виктор прав. Это, конечно, бред, но это нужно допустить в качестве рабочей гипотезы, все-таки я профессионал и обязан рассмотреть все варианты, в том числе безумные. Я убил Генриха Подольского. Но уничтожить группу Метальникова я не мог при всем желании! Кстати, а было ли желание? В своих обвинениях Виктор очевидно исходит из допущения, что мое желание ведет к его физической реализации — немедленно и неотвратимо.
   Желал ли Аркадий Метальникову смерти?
   Господи, конечно же, почему он скрывает это от себя? С того дня, когда он понял, что Алена изменяет. С того дня, когда он понял, что она спит с этим мужланом, не способным на нежность. Уничтожить соперника — для собственного нравственного здоровья это было равнозначно катарсису; странно, но так ведь было всегда, во все века: убив соперника, возрождаешься сам.
   И он убил.
   Видеть, как погибла группа, Аркадий не мог — в это время он спал. Если бы он бодрствовал, может, все и обошлось бы. Если бы он бодрствовал, подсознание было бы задавлено, но он заснул, и подсознание, уже познавшее свою силу после убийства Подольского, выскользнуло из-под опеки разума и пустилось… куда?
   Видение явилось вспышкой, стоп-кадром, цветной картинкой перед плотно закрытыми глазами. Летящий в четвертом — военном — эшелоне автобус спецназа. Метальников рядом с пилотом. Только он знает маршрут. Что предстоит группе, известно тоже только ему. До цели несколько минут полета.
   Кадр исчез. Но теперь Аркадию уже не нужна была подсказка, он знал, что произошло. Был сон. Как это часто происходит в кошмарах, Аркадий бежал куда-то, а за ним кто-то гнался. Он обернулся и увидел… Конечно, Метальникова, кого же еще он мог увидеть в кошмаре? Майор усмехался и протягивал к Аркадию волосатые руки с огромными когтями. Что оставалось делать? Дать волю подсознательному импульсу, ради которого этот кошмар и создавался воображением. Аркадий вытянул правую руку и коснулся прозрачной преграды, отделявшей лицо Метальникова от мира, в котором это лицо должно было существовать. Преграда вспыхнула и распалась, увлекая в этот процесс всю воображенную реальность. Лицо Метальникова исказилось ужасом, и Аркадий проснулся. Если говорить точнее — не проснулся, а очнулся от кошмара, выпал из него, выброшенный силой отдачи. Алена вскрикнула рядом с ним, именно тогда она восприняла некробиот, но еще не могла понять, что это означало для нее лично.
   — Виктор, — сказал Аркадий, — в чем бы я ни признался, это не может служить доказательством.
   — Не может, — согласился Виктор. — Доказательства — не твоя забота. Твое дело — вспомнить.
   — Метальников… Тебе известно, как он погиб?
   — Ты и сам знаешь, — пожал плечами Виктор. — Скажи, а я отвечу: да или нет.
   — Они летели в автобусе, — сказал Аркадий, — Метальников сидел впереди, я протянул руку, хотел коснуться его лица, но мешало стекло кабины. Стекло рассыпалось в пыль, а Метальников увидел… Увидел свою смерть. Автобус упал с высоты двух с половиной километров. Такое впечатление, что его сбили лазером. Да?
   — Да, — кивнул Виктор.
   — А… «ладонь дьявола»?
   — Нет. Помешало стекло, приняло тепловой удар на себя. Если бы ты сумел пройти эту преграду, погиб бы только Метальников, и на его лице остался бы след. А так… погибли все.
   — Господи… — пробормотал Аркадий.
   — Итак, — деловито произнес Виктор, — этот эпизод мы тоже записали. Дальше. О чем ты говорил вчера днем с Натальей Леонидовной Раскиной? Почему Раскина оказалась в этой цепи смертей? Не вижу мотива.