Амнуэль Песах. Тривселенная

   Он поднялся и подошел к воде. Опустив в холодную, почти ледяную воду руки Даэны, самые чувствительные из его рук, он ощутил, как уходит в подсознание ощущение нирваны, как поднимается желание действовать. Нижний край солнца коснулся вершины горки, которую он называл Синаем, и в небе возник ореол, огромное гало, будто радуга — красиво до безумия, вчера это получилось случайно, и возникшая картина так понравилась Натали с Даэной, что ему пришлось напрячь мыслительный аппарат Генриха, привлечь к расчетам интуитивные способности Ормузда с Антармом, и он вычислил, как нужно изменить химический состав и температурные перепады воздуха, чтобы в нужное время вокруг солнца возникал ореол, наполняя все его души восторгом.
   Синай поглотил светило, будто крокодил из сказки Чуковского, которую Алена обожала в детстве — и боялась, страшно было, что солнце так и останется в желудке у зубастого страшилища. Увидев испуг в глазах дочери, мама быстро дочитывала последнюю строфу, но солнце на небо не возвращалось, и животные «ура!» не кричали — Алена уходила спать с ощущением, что завтра солнце не встанет, а значит, и она никогда не проснется.
   Это был самый большой страх в ее жизни, и он остался в ней навсегда. Даже потом, когда, будучи Даэной, совсем уже в другом мире она ждала своего любимого, видела, как его пожирал шар, созданный Учеными, и ничего, совсем ничего не могла сделать, страх потерять все не шел в сравнение с детским страхом не увидеть больше взошедшее солнце. И тольно потому Даэна поняла в тот момент, что могло спасти Аримана — ее детская память. Память о крокодиле, проглотившем солнце, могла уничтожить огненный шар, проглотить его. Но это была память и о любви, о самом большом чувстве в ее жизни. Его тоже пришлось принести в жертву. Нет, не в жертву — любовью невозможно пожертвовать. Так было нужно, и так стало.
   А она забыла. Сначала забыла детство и любовь, а потом себя, когда пришлось прорываться из кокона. И ей было хорошо. Возвращение памяти вернуло воспоминание о детском страхе, и теперь она боялась, как в детстве, что гора съест солнце, а Аркадий гладил ее по голове и говорил: «Ну, милая, хорошая моя, хочешь, я сделаю так, что ночи не будет?»
   Она знала, что он может это сделать, она и сама могла, но ей хотелось быть маленькой девочкой и бояться, и чтобы Аркаша гладил ее по голове и говорил: «Ну, милая»… Она и мысли Влада ощущала тоже, это были и ее мысли, Влад всегда хотел ее, а получил всего однажды, это было хорошо, он был замечательный любовник, но потом, оставшись одна, она думала об Аркаше, о том, как он будет мучиться, если узнает, и это все испортило. То, что иногда бывало потом, — не в счет, это не были измены, изменяешь ведь не тогда, когда отдаешь кому-то свое тело, мало ли какие обстоятельства случаются в жизни; изменяешь, если вместе с телом отдаешь себя, а себя она Владу больше не отдавала. Аркаша — теперь она это знала — страдал и тихо ненавидел Влада, но он ведь всегда таким был, ее Аркадий: способным только на тихую ненависть, а так, чтобы ударить обидчика… Нет, это он позволял себе только на работе, да там ведь и обидчиков не было, сплошь заказчики и цели.
   И все-таки именно Аркадий убил Влада. И ее тоже. И тогда, потеряв себя и найдя себя в другом мире, она поняла, что готова ради Аркаши на все…
   Диск солнца, лежавший на горе Синай, потускнел, будто собирался погаснуть, и Миньян сосредоточил внимание. Создатель явился для беседы — на солнце прорисовались глаза и грива волос-протуберанцев, и улыбчивый рот. Миньян оставил попытки понять, было ли это действительно реальным природным феноменом или порождением его собственного сознания.
   «Творец, — подумал он Создателю, — дал человеку в моем мире десять заповедей. Они не могли быть созданы людьми. Это были идеи, пришедшие в материальный мир из мира духовного. Отсюда. Значит, между мирами есть связь».
   «Твое появление доказывает это», — согласился Создатель.
   «Три мира связаны друг с другом, — продолжал Миньян. — Если в Первой Вселенной появилась заповедь „Не убий!“, эта идея должна была погибнуть здесь, в Третьем мире».
   Мысль Создателя прошелестела и каплей упала с неба на берег реки, с шипением испарилась под лучами недавно взошедшего солнца и вернулась в небытие, оставив в сознании Миньяна кивок, подобный улыбке Чеширского кота.
   «Да, — подумал Создатель. — Это был Вечный-Запрещающий-Убивать».
   «Вечный, — повторил Миньян. — Когда эта идея погибла, в ваш мир пришло убийство? Вы начали убивать друг друга?»
   «Мы начали спорить, — возразил Создатель, — и это было благом. Идеи перестали рождаться бесконтрольно. Мир приобрел упорядоченность, ту, которая пока еще существует».
   «Пусть так, — согласился Миньян. — Но из твоей мысли следует, что Вечный-Запрещающий-Убивать погиб очень давно, вскоре после Большого взрыва».
   «Это так».
   «Заповедь „Не убий“ была дана людям гораздо позже».
   «Не понимаю, — прозвучала мысль Создателя, — в чем ты находишь противоречие?»
   «Несоответствие времени», — объяснил Миньян.
   «Но время не существует вне мира»…
   «Как и пространство! Там, где нет материи, нет ни пространства, ни времени. Но материи нет и здесь, в Третьей Вселенной. Между тем»…
   «Дух, идея развиваются, рождаются и умирают. Это не время, если понимать под временем последовательность возникновения материальных тел. И это не пространство, в котором могут существовать твердь и воздух, и солнце. Все это создал ты и все это существует только для тебя»…
   «Вот как, — подумал Миньян. — Безумные идеи, погибшие здесь, могут возникнуть в Первом или во Втором мире независимо от собственной внутренней логики? Душа, покинувшая Первую Вселенную, может оказаться во Второй гораздо раньше — если измерять время от Большого взрыва, — чем человек, которому эта душа принадлежала, появился на свет».
   «Верно», — подумал Создатель.
   Миньян сосредоточился, собрался в плотную группу, тело к телу, глаза в глаза, так думалось лучше, так Влад не мешал Абраму, а Генрих — Чухновскому, не возникало внутренних противоречий, а согласие ускоряло процесс мысли.
   «Если так, — думал он, — то появление Аримана во Второй Вселенной должно было оказаться случайным во времени. Он мог разойтись с Той, Кто Ждет, на миллионы лет».
   «Меня не было бы в Третьей Вселенной, — понимал Миньян, — поскольку я оказался бы разбросан во времени этого мира. Почему этого не произошло?»
   «Тот же факт, что я собрал себя здесь и сейчас, означает или великую флуктуацию или управление этим процессом, — думал он. — Флуктуация маловероятна — впрочем, я не могу правильно оценить ее реальную возможность, не зная природы этого явления. Я появился в Третьем мире, когда этой Вселенной начала грозить гибель. Еще одно маловероятное событие. Две пренебрежимо малые вероятности, умножаясь, создают невозможность. Мое появление в Третьей Вселенной не могло быть результатом случайного процесса»…
   «Если это не случайность, то кто управлял моим рождением? Кто, понимавший, что конец трех Вселенных близок, создал меня для того, чтобы»…
   Цель могла быть только одной: спасти Тривселенную.
   «В Третьем мире, — размышлял Миньян, — нет идеи, сотворившей меня, если не лгут Создатель и Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной. Они не могут лгать. Лгать могла бы идея, имя которой, к примеру, Слово-Искажающее-Суть. Но идей с подобными именами здесь нет. Или я неправ?»
   «Ты прав, — была мысль Создателя. — Не существует идей, о которых ты думаешь. Я не знаю таких имен».
   «Если моему рождению не помогли идеи Третьего мира, и со всей очевидностью — не могли помочь ничтожные духовные возможности земной цивилизации, то остается предположить, что появлением своим я обязан законам природы Второй Вселенной, — думал Миньян. — Законам или людям, исполняющим законы?»
   Ученые?
   «Откуда я?» — спросил Миньян себя и получил ответ из памяти Ормузда.
   Он родился на поле Сардоны и знал о мире лишь то, что рассказал встретивший его Учитель. Тот, в свою очередь, считал себя одним из лучших учеников самого Криспана, человека в то время уже старого и почти выжившего из ума. Во времена, о которых никто и не помнил, Криспан был Ученым, но почему-то отошел от исследования мироздания, занялся досужими рассуждениями, а учеников брал себе из числа самых нерадивых горожан. Странным образом Криспан готовил из них настоящих Учителей, не чета себе — то ли он умел лучше других извлекать знание из нематериальной сути предмета, то ли распознавал таланты там, где никто, кроме него, не мог углядеть ничего путного и достойного развития.
   Учителя Ормузда звали Коринт, и первое, чему он научил мальчишку, вытащив его из болота, было умение понимать законы природы. Природа едина, познаваема, и законы ее не просто логичны — они связаны между собой так жестко, что достаточно понять единственную неоспоримую суть, и тогда можно, не утруждая себя наблюдениями или экспериментом, разобраться во всех хитросплетениях. Правда, умение, которым обладал сам Коринт и которому он научил Ормузда, было умением понимания каждого закона, а вовсе не умением распознавания их в общей системе.
   Учение у Коринта было кратким, как стихотворение любимой девушке, написанное на ее косынке, наброшенной на плечи. Ормузд построил себе жилище рядом с домом Учителя, но не прошло и трех дней, как мальчишке стало скучно — он получил от наставника все, что тот мог дать, и если бы не ушел немедленно и без раздумий, то знал бы еще больше и, следовательно, стал бы неучем, ибо новое знание неминуемо уничтожило бы то, что уже осело в его памяти.
   Ормузд ушел и дом свой забрал с собой — дом ему нравился, и он не хотел вновь обращать постройку в идею, а потом восстанавливать на новом месте. Что-то он мог забыть и получил бы жилище, хотя и похожее по форме, но отличное по духу, как отличаются торты, приготовленные по одному рецепту одним поваром в одной печи. Вроде бы совсем одинаковые, но такие разные!
   Ормузд никогда не задумывался над тем, почему пришел на поле Сардоны именно в таком, а не в ином обличье. Почему он должен был об этом думать? Есть закон Леумира-Дотта, выведенный, насколько знал Ормузд, много веков назад, когда Ученые были еще Колдунами и воображали, что не познавать природу нужно, а создавать ее из собственного воображения. И законы мироздания создавать, соответственно, тоже. Что из этого получилось, можно было увидеть на восточной оконечности материка Канбы, где оставлено было пепелище и в нем — тысячи обгорелых человеческих скелетов: их давно нужно было уничтожить, но приличных мыслей из этого крошева не получилось бы, а засорять духовную суть мира не хотел никто. Да и Ученые — каста как раз тогда усилилась настолько, что к мнению Ученых стали прислушиваться больше, чем к мнению самого мудрого и деятельного из Колдунов — настаивали на том, чтобы сохранить пепелище для будущего: пусть все видят, к чему приводит бездумное отношение к собственным возможностям.
   А закон Леумира-Дотта гласил: человек рождается в форме, соответствующей его ментальной сути, поскольку форма и содержание — две стороны одного целого. Ормузд жил и ждал, потому что предназначение свое понял сразу, как только явился в мир — ему предстояло стать Учителем, причем научить он должен был единственного ученика. Того, кто родится, когда он, Ормузд, поймет, что настало время.
   Уйдя от Коринта, Ормузд несколько месяцев прожил в Нерге, городке, расположенном в трех горизонтах к северу от поля Гракха: здесь в мир являлись, в основном, женщины, назначения которых Ормузд долго не понимал, потому что не было, как ему одно время казалось, закона природы, с необходимостью требовавшего разделения человечества на два пола.
   А потом он полюбил — настало его время. Женщину звали Даэной, и Ормузд понял, что имя это означало: Та, Которая Ждет. В неуемной страсти, совершенно для него непонятной, но оттого не менее сжигавшей, Ормузд вообразил, что ждала Даэна именно его. Впервые увидев ее на краю поля Гракха выходившей из пены, соскальзывавшей с ее белой упругой кожи, Ормузд едва не потерял сознание от неожиданно острого, как луч солнца, ощущения счастья.
   Даэну встречал ее Учитель, и Ормузд ощутил еще один укол — чувство, которого он не знал, называлось ревностью. Почему? Каким законом было определено, что вести Даэну по тропам мира должен этот нелепый мужчина, слишком для этой женщины толстый, с двойным подбородком и усталым равнодушным взглядом? Не осознавая того, что делает, Ормузд преступил уходившей паре дорогу и протянул Даэне руки — ему не нужно было ничего говорить, мысль его и желания перелились из ладони в ладонь, женщина вскрикнула, а сопровождавший ее Учитель даже и движения не сделал, только нахмурился — и Ормузд оказался в городе, рядом с меняльной лавкой Оргиса, где обычно обменивали никому уже не нужные предметы на относительно новые и способные к развитию мысли.
   Удар был нанесен, впрочем, не столько по физическому телу мальчишки, сколько по самолюбию, и Ормузд бросился вдогонку за обидчиком, сначала поднявшись мысленно над домами и оглядев окрестности, а потом ринувшись вниз — туда, где на склоне холма Даэна уже сооружала себе дом, материализуя планы, возникавшие в ее голове. Учителя он не увидел, будто его и не было никогда. Даэна встретила Ормузда улыбкой, ему вовсе не предназначенной, и он неожиданно успокоился.
   — Я жду, — коротко сказала Даэна.
   — Я знаю, — коротко ответил Ормузд.
   — Ты будешь его Учителем, — сказала Даэна, продолжая округлыми движениями рук создавать свой дом — крышу она возвела из мысли о дожде, и, естественно, облака, висевшие в небе с утра, немедленно рассеялись, обнажив темную голубизну, которая, казалось, была так же бесконечна, как воля Даэны дождаться того, для которого она сейчас жила здесь, а раньше жила там, хотя и не понимала, что означает «здесь», и не помнила, что происходило «там»…
   — Я буду его Учителем, — повторил Ормузд, — а ты — его любовью. Но ведь и я люблю тебя.
   — Противоречие? — улыбнулась Даэна. — Я тоже люблю тебя, Ормузд. Я знаю, что мы будем вместе. Ты и я. Я и он. Он и ты. Я жду. И ты тоже ждешь.
   — С тобой был Учитель, — сказал Ормузд. — Он покинул тебя?
   — Он слишком сурово обошелся с тобой, да? Но ты хотел помешать. Почему?
   — Ты не ответила на мой вопрос.
   — Разве был вопрос?
   Ормузд подумал и вынужден был согласиться. Вопроса не было, он всего лишь констатировал факт — странно, конечно, что Учитель покинул Даэну почти сразу после того, как вывел ее с поля Гракха, но похоже, что эта женщина сама прекрасно понимала все, чего хотела, и знала все, что ей было нужно.
   — Иди, — сказала Даэна. — Я останусь.
   И Ормузд ушел. Хотя и остался тоже. Он шел долго — час, два, потом наступил вечер, а он все еще шел, мысленно помогая Даэне достраивать ее странный, лишь наполовину материальный дом. Когда на холм Той, Кто Ждет, опустился вечер и солнце, не дотянув до горизонта, погасло и рассыпалось по небу фантомными огнями, Ормузд пришел наконец туда, где должен был ждать Аримана. Имя всплыло в сознании так же естественно, как недавно — имя Даэны.
   Поле Иалу было настоящим болотом с отдельными сухими островками, между которыми всплывала, булькала и опадала неприятная жижа, не имевшая даже признаков духовности — вещество как данность, вещество ради вещества. Здесь в мир приходили прагматики, и если Ариман окажется таким же, — подумал Ормузд, — то учить его законам мироздания будет сложно, как любить женщину, не зная истинного смысла этого странного чувства.
   Он дождался и вывел рожденного на сухое место, искоса поглядывая на своего ученика и не вполне понимая, что мог дать Ариману именно он, по сути почти так же мало знавший о мире. Однако правоту Даэны он ощутил сразу. Правота этой женщины окружала Аримана едва видимой аурой, распространяя вокруг странный любовный дурман, от которого у Ормузда подгибались коленки, а собственная миссия начинала казаться невыполнимой.
   Он ждал многого от Аримана и многое сообщил ему сам. Когда они выходили из города, Ариман странно посмотрел Ормузду в глаза и произнес странную фразу:
   — Если мы останемся вместе, то погибнем. Если врозь, то погибнет мир. Значит, мы не должны быть вообще, и это утешает.
   Ормузд не понял, но, посмотрев в глубь души Аримана, увидел, что и тот не понимал сказанного: мысль ему не принадлежала, была кем-то подумана, и ученик лишь материализовал ее простыми словами.
   Тогда Ормузд почувствовал, что развязка близка. Протянутая к нему ладонь Аримана — яркая, светившаяся подобно солнцу, — притягивала, как вдохновенная идея притягивает мыслителя. Ормузд и не подумал сопротивляться — он знал, что мог бы это сделать, отклонить ладонь с пути ее, потому что в тот момент сам Ариман ни в малейшей степени не владел собой и даже не осознавал, что делал. Но Ормузд, знавший точно, что судьбы и рока не существует, потому что не было такого природного закона в его памяти, все-таки принял свою судьбу и свой рок.
   Ладонь Аримана коснулась его, и он умер — переход от существования к небытию тянулся вечность, и Ормузд мучился. Это было мучение в чистом виде. Мучение ради мучения. Мучение, отделенное от материального носителя.
   А потом…
   Миньян опять перегруппировал себя, поставив в центр Антарма — это был знак нового вопроса, и ответ последовал незамедлительно. Ормузд прочитал память Антарма, и Даэна прочитала то, что смогла понять, а часть понял Ариман, на долю остальных осталось немногое, Миньян сложил обрывки и расправил их в собственном коллективном воображении.
   Он вспомнил. Точнее, воссоздал свою жизнь после того, как Антарма оставил его Учитель, научивший неофита не только элементарным вещам — как пользоваться духовной составляющей мира, как понимать, не слыша, и как слышать то, что еще не произнесено. Учитель, наверняка не знавший истинного предназначения Антарма, все же наделил его способностью воссоздания истины по обрывкам чужих и собственных впечатлений и наблюдений. В Первой Вселенной, о которой Антарм не знал ничего, эту способность назвали бы обработкой рассеянной информации. Во Второй Вселенной это называлось иначе — Антарм стал Следователем.
   В отличие от Ормузда, Антарм не умел легко обращаться с обеими мировыми составляющими, без усилий создавая вино из мысли о нем и равно безо всяких затруднений избавляя материальный мир от предметов, которые хранить не стоило. Антарм жил сначала в небольшом городке, где не было не только ни одного Ученого, но даже Торговцев можно было пересчитать по пальцам. Дело свое он знал и исполнял с четкостью часового механизма — впрочем, ему самому механизмы часов представлялись очень ненадежным способом измерения времени, у себя дома он держал большой кусок металла, испускавшего невидимые глазу, но ощутимые сознанием лучи, интенсивность которых определяла час, минуту, секунду и даже ее мельчайшую долю с гораздо большей точностью, чем это можно было сделать с помощью лучших в городе механических приспособлений.
   О своих расследованиях Антарм мог бы написать книгу, но эта идея почему-то приходила в голову не ему, а его клиентам, которые после завершения очередного поиска говорили обычно: «Вы гений, Антарм, вы должны сделать сообщение для всех, поместить его в верхнем слое тропосферы, чтобы каждый видел. Люди перестанут творить зло, зная, что зло никогда не остается безнаказанным».
   Антарм понимал, что это не так. Зло безнаказанно всегда, люди только воображают, что способны покарать преступника, а след самого преступления превратить в память о нем, да и память рассеять там, где ее никто не сможет собрать — над пустынными зонами провинции Архат. Зло безнаказанно, потому что это особая энергетика, не способная превращаться в энергии иного типа. Самые неизменные природные законы — законы сохранения — утверждали это однозначно.
   У Антарма была женщина. Ее звали Орлан, и Антарм любил ее так, что в конце концов погубил, да он и сам понимал, что губит ее своей любовью, но ничего с собой поделать не мог, а Орлан, зная, что ее ожидает, ни разу не высказала ему никаких претензий, даже не думала об этом — он бы знал, если бы она хотя бы подсознательно решила покинуть его.
   Антарм не стал бы любить Орлан или другую женщину, но профессия Следователя настоятельно требовала глубокого чувства, не относившегося к основной деятельности: это чувство, направленное на нейтральный объект, позволяло в профессиональном плане действовать сугубо рационально и даже более того — материально, без влияния духовного начала, мешавшего в поисках преступника больше, чем даже жалость к пострадавшему. В качестве отдушины Антарм сам выбрал плотскую возвышенную любовь — мог бы полюбить, скажем, поэзию или музыку, большинство его коллег, с которыми он время от времени мысленно общался, так и поступали, полагая, что женщинам приходится отдавать не только действительно не нужные в работе эмоции, но зачастую и абсолютно необходимую уверенность в собственной правоте. Антарм соглашался, но поступил по-своему, самому себе не признавшись, что на самом деле чувство к Орлан не было вызвано им самим. Просто так получилось.
   Он увидел эту женщину на улице — она шла, думая о своем, закрытая мысленным щитом, — и сразу понял, что нет никого лучше.
   «Я люблю тебя», — это подумалось непроизвольно, он не хотел, чтобы женщина услышала, но, в отличие от нее, он был в тот момент совершенно открыт, поток мысли, как вода в реке, мог перетекать только в одном направлении — от открытого источника к закрытому, Орлан подняла голову, посмотрела Антарму в глаза, улыбнулась и…
   В ту ночь они были вместе и потом были вместе каждую ночь, а днем Антарм работал, как ему казалось, не хуже самого Эдгара, лучшего Следователя всех времен, о котором рассказывал ему еще Учитель. И каждую ночь Орлан уходила все дальше, оба они это чувствовали и понимали, не так уж много времени им оставалось, и можно было еще все закончить, расстаться, тогда Орлан прожила бы весь отпущенный ей природой срок — возможно, даже вечность.
   — Уходи, — говорил он, оставляя решение своей подруге.
   — Нет, — отвечала она, — я должна быть с тобой, я — это ты…
   Занятый своими мыслями, Антарм долгое время думал, что это всего лишь фигура речи, способ не согласиться. Когда Орлан действительно ушла, Антарм понял, что и приходила-то она в мир с единственной целью: быть с ним, впитывать его эмоциональные порывы, жить этими эмоциями, терять в результате свою материальность и уйти наконец, когда духовная составляющая ее личности стала довлеющей, а материальная превратилась всего лишь в бездумную оболочку.
   Орлан ушла на его глазах — только что они стояли у окна и смотрели, как по улице несется маленький смерч, чья-то несдержанная мысль, и вдруг лицо любимой неуловимо изменилось, черты заострились, поднятая рука повисла, а в следующее мгновение от женщины остался лишь образ, отражение, символ, улыбка без тела, взгляд, мысль.
   Только мысль ему и удалось удержать — да и то на час, не больше. Орлан ушла, значит, ему предстояла последняя работа, которой он должен был отдать все силы, все умение, весь разум.
   Он никогда прежде не разговаривал с Учеными в физическом пространстве — ему достаточно было эмоционального контакта. А в ту ночь Антарма впервые вызвал Минозис.
   Ученый знал, конечно, об уходе Орлан, а Антарм знал, что во власти Минозиса было сделать так, чтобы женщина осталась с ним еще на какое-то время. Не навсегда — даже Ученые не были властны над вечностью, — но еще несколько ночей, равных по продолжительности жизни…
   — Нет, — сказал Минозис, поймав мысль Антарма и отбросив ее назад: мысль распалась, и серый порошок тонкой струйкой опустился на плечи Следователя, он не стал ее собирать, к чему? Мертвая мысль, бесполезная — пыль, не более того.
   — Нет, Антарм, — сказал Минозис. — Ты сам не хочешь ее возвращения. Помогать тебе против твоего желания я не могу.
   Это тоже было верно. Ушедшее невозвратимо. Более того — даже если очень хочется вернуть его и случается чудо, выверт вероятностей, и прошлое возвращается, ты понимаешь, что оно больше не нужно тебе. Все было хорошо, но если оно ушло, то, вернувшись, похоже лишь на трухлявое строение, под которое, чтобы оно не упало, подложены бревна ненужных мыслей. Чуждая мысль способна поддержать материальную структуру, но не может сообщить ей жизненной энергии.
   — В мире родился опасный человек, — сказал Минозис. — Его имя Ариман. Ты найдешь его и определишь степень опасности.
   Ученый замолчал, полагая, что все необходимое для работы с объектом Следователь по долгу службы поймет сам — профессионал обязан был понять, а непрофессионалу, не закончившему обучение, понимать было не обязательно, но тогда и выполнить работу он не мог.
   Разговор происходил в одном из рабочих кабинетов Минозиса — то ли в какой-то пространственной каверне, какие в большом количестве были разбросаны вблизи любого крупного небесного тела — планеты в том числе, — то ли Ученый вызвал Антарма для разговора в зону предположений, структуру нематериальную настолько, что все мысли, пришедшие здесь в голову, приходилось потом продумывать заново, опираясь лишь на тени, блуждавшие в сознании. Антарм решил, что вернее второе предположение — слишком уж все казалось зыбким, ненадежным, и он не мог сказать, виноват ли в том сам, не способный постичь всю глубину и взаимозависимость материальных конструкций обычного кабинета Ученого.