Страница:
Тем не менее сами они говорят об этом так: «Добываемый в Подвиге опыт себя есть опыт открытия своей общечеловечности, общности со всеми живущими. Монах тот, кто, от всех отдаляясь, со всеми состоит в единении» (сс.80-81). Правда, упомянутые «все» о таком единении не имеют никакого понятия, но, чтобы тут же прояснить ситуацию, поясняется: «Выражение этого единения, конечно, молитва».
Максим Исповедник утверждает: «Созерцание без делания... ничем не отличается от воображения, от эфемерной фантазии... также и делание, если оно не одушевлено созерцанием, бесплодно и неподвижно, как истукан».
Иными словами, попытки созерцания без соответствующего состояния, которое достигается посредством непрерывной молитвы — бесплодны. Но и Умная молитва без созерцания вызванных ею образов (хотя во многих текстах утверждается строгая необходимость молиться без образов — но что же тогда созерцается?) — бессмысленна.
«Ока своего умного не сводите с сердца, и всё, исходящее оттуда, тотчас схватывайте и разбирайте... учитесь узнавать себя» (Феофан Затворник). Что же должно исходить из сердца при умном делании? Как и когда этому распознаванию учиться? Поскольку и состояние покаяния, и невидимая брань суть аффекты, несовместимые с текущим анализом (поскольку последний по определению беспристрастен), то в исихазме эта проблема снимается, передаваясь наставнику.
В йоге необходимые понимание и контроль даёт раздельное попеременное пребывание в двух различных модусах бытия, которое обеспечивает перекрёстное просматривание тенденций и последовательный их анализ.
В мистическом христианстве, как и в классической йоге, большое значение имеет проблема молчания или прекращение генерирования сигнала со стороны воспринимающего. Главная цель обеих традиций — осуществление коммуникации с тем, что находится за пределами понимания и восприятия. Чтобы услышать, как ко мне обращается некто, я должен замолчать, находится ли при этом собеседник снаружи либо внутри меня — не имеет значения. Для того чтобы воспринимать я должен безмолвствовать и желательно не двигаться, поскольку всё это отвлекает внимание. Само слово «исихия» переводится как «молчание», следовательно, это условие было настолько важным, что дало название всей традиции.
Не следует, однако, путать молчание уст с безмолвием ума, которое только и есть исихия. Понимать безмолвие ума можно только одним способом — это прекращение активности сознания, торможение её вплоть до полной остановки, конечно, временной. Об этом же самом говорит знаменитое определение: йога есть удержание материи мысли от движения. Кроме того, в йогических психотехниках средневековья существует так называемая «Антара моуна», что переводится дословно как «внутреннее безмолвие», это не просто совпадение с исихией, но совпадение абсолютное. Другое дело, что в йоге подобное состояние вызывают обездвиживанием и глубокой релаксацией — последняя в Иисусовой молитве принципиально не обнаруживается. Сознание подвижника заполнено целиком лишь одной непрекращающейся операцией — обращением к Богу, что, по Георгию Флоровскому, есть «нерасхищаемая мысль». И здесь непонятно, что же я могу услышать, если всё время говорю сам, даже и неважно что? Сознание уже загружено одним действием, одним процессом, захватившим его полностью, как в этом случае может восприниматься нечто действительное изнутри? Это один из парадоксов «умного делания», разрешающийся удовлетворительно лишь через многие годы практики.
К чему приводило то обстоятельство, что исихазм не умел либо отказывался активно работать с образами?
Первое: если человек обращался в подвижничество в зрелом возрасте, он неминуемо обладал каким-то количеством вытесненной в бессознательное информации травматического характера, которая неминуемо должна была проявиться в процессе «молитвы Иисусовой» на каком-то её этапе и вследствие глубоко отрицательного своего значения, безусловно, принималась если не за прелесть, то просто за дьявольское наваждение.
Второе: не понимая как обходиться с возникающими призраками (речь здесь идёт о той части аскетов, для которой зрительный канал восприятия являлся ведущей репрезентативной системой), Отцы вообще отказывались иметь с ними дело, что приводило к массе недоразумений, так как весьма трудно было доказать выраженному эйдетику почему то, что он видит так доподлинно и ярко, для другого не может иметь никакого позитивного смысла?
Третье: отказываясь от образов, Отцы предпочитали иметь дело со светом, поскольку он проще квалифицировался, не имея содержания, которое может быть истолковано, но свет возникал зачастую гораздо позже, чем образы, потому правильное понимание и оценка происходящего могли сильно затягиваться.
Четвёртое: при отказе от созерцания образов подвижники суживали возможную «область» проявлений благодати до голого эмоционально-телесного переживания, подтверждающего свою окончательную истинность, потому что сиддхи, сопутствующие пребыванию человека в благодатном состоянии, проявлялись, вероятно, далеко не всегда с такой мощностью, как это было у святого Серафима Саровского (см. «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу»).
Пятое: «перегретое» неистовством эмоционального ожидания благодати сознание во многих случаях могло просто галлюцинировать, причём спутанность и бредовый характер видений вкупе с их содержанием не могли чётко указать человеку именно его проблемы и способствовать коррекции практики.
Можно было бы продолжить перечень потерь и проблем, порождённых в аскетике неумением обеспечить безопасные условия образного созерцания, но факт остаётся фактом: «Ум, обращаясь к Богу, после того, как пресечёт в себе все образные представления, зрит Его безвидно» (Св. Феолипт Филадельфийский).
«Идея „короткой молитовки“ подобна идее мантры на Востоке» (с.112).
Главный вопрос, актуальный и для Мантра-йоги, и для Иисусовой молитвы таков: влияет ли смысл произносимого на сущность и направленность перестройки психики? Скорее всего — нет. Мантра есть не что иное, как монотонно действующий раздражитель на фоне доминирующей мотивации и уже произошедшего акта программирования. Повторение мантры приводит субъекта в такое состояние сознания, в котором ему «открывается» теоретически описанная реальность, в существовании которой он, безусловно, уверен. Мантраяна вызывает такой тип трансформации сознания, когда мы имеем дело с переживанием ожидаемой реальности, что совпадает с «умным деланием» в христианской аскетике. Если человек не знает, чего он хочет, можно повторять мантру сколько угодно долго, ничего не получая, потому что сознание всё равно занято привычной, пусть даже сильно изменённой деятельностью. Если мантры смысловые включают полное понимание произносимого, пусть притуплённое из-за бесконечного повторения, то бессмысленные (так называемые биджа-мантры — слоги-зерна) — всё равно как-то держат привычный тонус сознания, создавая отсутствие молчания ума. Может случиться и так, что повторение одного и того же происходит вообще при выключенном сознании, отчего никак не может последовать что-либо положительное. В специальной литературе мне встретилось описание эпизода с моряком, который на рубеже сороковых-пятидесятых годов был смыт в океан с одного из Курильских островов гигантской волной цунами. Спустя сутки его совершенно случайно выловили в открытом океане спасатели, но до самой своей смерти он много лет не спал и беспрестанно, с интервалом в несколько секунд, повторял одно только слово — «волна» — понятно, что эта «мантра» ничего позитивного не давала бедняге.
Безусловно, существует вибрационное, механическое, частотное воздействие мантр, которое способно вызывать резонансный эффект в объёме мозгового вещества, но вопрос этот на сегодняшний день абсолютно не изучен.
Как в Иисусовой молитве — согласно Отцам церкви — может не быть позитивным образ Бога, точно так же нельзя приписать однозначно положительное влияние произнесению Его имени.
Знание и текст непрерывной молитвы существовали в Палестине и, быть может, в Египте с четвёртого века (архимандрит Василий), но: «...Исихастская молитва была в XIII-XIV веках разработана на Афоне великими подвижниками, среди которых известны Никифор Уединённик, Григорий Синаит, Григорий Палама, святые Отцы Каллист и Игнатий». Эта датировка примерно совпадает со временем независимого становления йоги Тантры в тибетском буддизме.
Если в святоотеческих текстах, с одной стороны, настаивается на совершенно определённой технологии возможного получения благодати, то одновременно с этим сплошь и рядом встречаются утверждения о том, что: «Никакая техника, никакой искусственный приём не имеет ни малейшего значения в деле соединения души с Богом живым...». (с.122). Понятно, что эти слова подчёркивают полную необеспеченность получения благодати самими действиями подвижника. К этому важнейшему вопросу мы вернёмся немного позже.
Григорий Палама: «В напряжённой молитве тело также легчает и разогревается... от упорного моления Богу в теле возникает ощутимый жар» (с.123).
Поскольку ни в каких святоотеческих писаниях нет упоминаний о расслабленном образе молитвы, это лишний раз говорит о том, что процессы, разворачивающиеся в теле и психике подвижника, имеют чёткую симпатическую окраску, они не являются уравновешивающими, спонтанными, но непрерывно инициируются и поддерживаются личными усилиями субъекта. При подобном варианте событий не имеет даже смысла говорить о какой-либо природной спонтанности внутрипсихических процессов, поскольку психику здесь силой вынуждают подтвердить умозрительные представления сознания.
«Есть между телесными деланиями и такие, которые как бы срастаются с умною молитвою и никогда от неё не отходят, однако остаются сугубо подсобными. Немыслимо утверждать, что за их счёт, путём простого им следования, можно существенно приблизиться к соединению с Богом. Их даже нельзя считать обязательными» (Феофан Затворник: «Умное делание», с.131).
Мы видим резкое отличие описываемой данным пассажем технологии исихазма от того, что имеет место в классической йоге. Возможность целенаправленной работы с телом для очищающего воздействия на сознание не была понята и разработана Отцами церкви, поэтому, возможно, они и не смогли придти к необходимому для истинного познания успокоению, «заклинившись» на частном случае представления Единого. Православные аскеты вынуждены были силой воли «вбивать» себя в «изменёнку», при которой срабатывали защитные механизмы психики, в конце концов когда-нибудь разворачивающие ожидаемое переживание. Чтобы спровоцировать возникновение подобного режима, использовались такие экстремальные способы как покаяние, а затем — невидимая брань, которая являлась бессознательным сопротивлением резкой ломке стереотипов. Поскольку психосоматика оказывалась целенаправленно изнасилованной, благодать, которая всё же снисходила на некоторых подвижников, была особого свойства, о чём говорится так: «Установка... исихазма — трезвение, зоркая собранность сознания; и духовные процессы, выстраиваемые сознанием трезвенным и опьяненным (здесь скрытая полемика с технологией суфизма), разумеется, нельзя относить к одному и тому же типу» (с.125).
Итак, чётко заявлено, что в Умном делании аскет лично руководит процессом, и при этом сознание его «зорко собрано». Излишне говорить, что это кардинально противоречит происходящему в йоге. Тогда вопрос: откуда и каким образом возможно возникновение некой спонтанности, которая, по утверждению святых Отцов, и обеспечивает снисхождение благодати? Конечно, у них ответ был простым и однозначным: подобная спонтанность (самодвижность) может быть дана только милостью Божией! Это значит — не следует искать объяснений, что для тех, кто не ограничен рамками религиозной веры, попросту неприемлемо. Попытаемся всё же обсудить этот вопрос, отталкиваясь от сути йогической технологии.
Итак, и сознание, и бессознательная части психики подвижника в результате долгой и напряжённой практики Иисусовой молитвы в какой-то момент времени оказываются «перегретыми» сверх всякой меры. Причины тому следующие:
— доскональное знание вероучения, то есть информация о природе и характере ожидаемых сверхъестественных явлений — программирование;
— непрестанное представление и ожидание трансформаций собственной природы — активизирование программы, происходящее в сознании, и, соответственно, в бессознательном;
— наличие сопротивления бессознательного требуемым изменениям, поскольку подвижник желает осуществления благодати не во сне, а наяву, всегда существует непреодолимое препятствие к этому отсутствие у бессознательного достаточной энергии для «пробоя» сознания или изменения его бодрствующей структуры.
Обе основные части психики имеют чётко ограниченные области функционирования, которые практически никогда одновременно не пресекаются в сознании, — в противном случае человек был лишён и необходимой его ясности и способности к действию. Проще говоря, хотя бессознательные процессы и могут быть как-то представлены в бодрствующем сознании, но для этого энергетические характеристики последнего должны быть изменены кардинальным образом. Естественный процесс обратного информационного обмена между скрытой частью психики и Я-сознанием, в отличие от привычного прямого, осуществим только при полной деактивации бодрствующего сознания, превращении его в инертный воспринимающий экран, который лишён собственной активности и только потому может стать «пустым» и однородным.
Опьянено ли сознание суфийским восторгом любви и поклонения Божеству, либо оно выстраивает духовный процесс в трезвенном состоянии — без разницы, оно остаётся напряжённым и возмущённым, а это значит, что всё, предъявленное в этих условиях бессознательным, может быть дано только в экстремальных режимах! Необходимый «разогрев» бессознательного, в который годами «вбивается» одна и та же модель нестерпимо ожидаемого, рано или поздно неуправляемо, а значит, спонтанно (только спонтанность эта патологическая по своей природе — многомерная направленная галлюцинация) «выстрелит» ожидаемым в сознание, сминая его бодрствующую структуру.
Это видения, истинные галлюцинации, запрограммированные сознанием и ожидаемые им, являются в виде мощных психосоматических разрядов. Сознание, пребывающее в режиме привычной динамики, не может иметь «прозрачности», необходимой для контакта, а последний не может называться спонтанным именно по причине того, что в Умном делании сознанием затребована к предъявлению конкретная модель виртуальной реальности. И когда-то она приходит — в оглушающем оформлении психосоматических феноменов, в виде громадного облегчения — наконец, вот оно! — и ощущение наконец-то постигнутой окончательной истины овладевает подвижником.
Хоружий не без оснований считает, что создание условий для снисхождения благодати в том виде, как она представляется подвижникам, может быть обеспечено только способом Умного делания. Хотя особой разницы с тем, что происходит в суфизме, когда исламский мистик попадает в «долину небытия», и христианской благодатью на самом деле обнаружить нельзя, учитывая экстатический характер обеих.
Итак, систематическая долговременная перегрузка психики аскета (называемая «умным деланием»), после определённого накопления воздействия которой бессознательная её часть, доведённая «до ручки», выдаёт сознанию долгожданный запрограммированный мираж, есть не спонтанное событие (под спонтанностью мы подразумеваем процессы, вызванные самой структурой, ей необходимые, но не срабатывание бессознательного в насильственном режиме защиты от нестерпимости «приставаний» сознания), но патологическое «замыкание» психосоматики, подобное машине времени из «Понедельника...» Стругацких, которая отправляла человека не в реальное будущее, а в описанное, уже представленное заранее.
Когда подвижники годами исступленно предавались непрерывной молитве, рано или поздно — это зависело от индивидуальных данных — наступало нервно-психическое истощение, уровень энергии сознания падал ниже какой-то критической отметки. И тогда бессознательное «выстреливало» спонтанным разрядом давно ожидаемого содержания в сознание аскета, уравновешивая таким образом искусственно созданный дисбаланс.
«О внимании можно говорить либо как о свежей идиосинкратической (непосредственной) реакции индивидуума на уникальные свойства объекта, либо как о попытке индивидуума подчинить внешнюю реальность некой предустановленной в сознании индивидуума классификации. Во втором случае мы имеем дело не с познанием мира, а с распознаванием в нём тех чёрт, которыми мы сами же и наделили его. Такого рода „познание“ слепо к динамике, к флуктуациям и новизне, это скорее рационализация прошлого (предварительного) опыта, попытка сохранить статус кво» (А. Маслоу, «Мотивация и личность», с.287).
Возможно, что, однажды случившись в сознании подвижника, подобный «пробой» возникал в дальнейшем уже без таких затрат времени и труда. В йоге также отмечается, что поддержание мастерства самадхи во много раз проще, нежели его наработка.
Когда обратная коммуникация происходила в чисто перегрузочном варианте и материал сознания смешивался с бессознательным, могло возникнуть душевное либо нервное расстройство. Если аскет хорошо видел образы, то возникало множество вариантов переживания так называемой «прелести».
Теперь мы подошли к важнейшему различию обратной коммуникации в йоге и раннем христианстве.
Если непрерывная молитва христианских аскетов приводила к подтверждению того, во что уже верило сознание (приведу для сравнения буддийский пассаж: «...Точно зная, что есть благо, он (монах) очищает ум от сомнений» — «Дигха-никая», III, 49), то в йоге бессознательное доводило до сведения личности реальное положение вещей, которое по каким-то причинам было от сознания скрыто, в том числе из-за его ограниченности.
В то время как йогическая интроспекция обеспечивает жизненно необходимое приращение знания, благодать в христианском мистицизме является информационно нулевым состоянием, бесконечным воспроизведением одного и того же переживания, которое, фактически не меняясь, претендует на звание абсолютной и окончательной истины.
Состояние самадхи, или самореализация также вызывает сходное ощущение пребывания в смысловой завершённости, но она, по крайней мере, относится к аспекту объективного, не виртуального бытия. Смысл переживания — ощущение неразрывного и непрерывного единства с миром природы, частью которой ты являешься — пока жив. Но и затем, после распада тленной оболочки, вещества, из которых она состоит, войдут в вечный круговорот энергетических превращений, где не исключена возможность сборки какой-то части материи, из которой ты состоял, в комбинацию новой структуры: «И пылинка живою частицей была, чёрным локоном, длинной ресницей была, пыль с лица вытирай осторожно и нежно: пыль, возможно, Зухрой яснолицей была» (Хайям).
Кроме того, известны различные стадии или степени самадхи, кроме чисто «переживательных» состояний, подобных исихастской благодати (и характерных, например, также для Бхакти-йоги), описываются и такие его формы, когда йог достигает нового видения мира — индийских мудрецов и философов интересовало расширяющееся познание, а не полная его стагнация (застой, от латинского «стоячая вода»), зацикливание на единственной модели представлений.
В Умной молитве бесконечное подтверждение каждым аскетом возможности идентичных переживаний отнюдь не является познавательным процессом. Кстати, сознание человека, будучи даже в типовом повседневном состоянии, походит на прожектор (сравнение принадлежит М.К. Мамардашвили), высвечивающий вещи и события окружающего мира, но луч этого прожектора зачастую обладает очень странным свойством: он не всегда и не полностью освещает то, что есть на самом деле, а как бы проецирует на существующую объективную картину реальности свой собственный «рисунок» ситуации, «накладывает» на реальность своё представление о ней (застилающее действительное положение вещей подобно пелене тумана), которое и видит.
Метафорически можно сказать, что в психотехнике исихазма бессознательное превращается в зеркальный слой, который возвращает сознанию оттиск его собственных ожиданий, иногда в воспалённом, бредовом виде, это зависит от того в каком состоянии само зеркало. Прелесть может производиться чрезмерными эмоциями, наличием которых сознание искажает самое себя даже в обычной жизни, что тогда уже говорить об «умном делании»!?
«Синергия, соработничество Божественной и человеческой энергий — ключевой момент всей икономии Богообщения» (с.127). «И Бог и человек встречаются в сфере личности» (с.128), это несомненно для всех реальных психотехник, когда кто-то или что-то встречается с личностью, представленной в данном сознании, поскольку в любой коммуникации всегда есть две стороны, если сознание отсутствует — кто переживёт благодать, к кому она будет обращена? И если сознание есть место встречи, которое изменить нельзя, то каким оно должно при этом быть? Ясно, что когда человек находится в обычном модусе повседневности, бессознательное не в состоянии выходить на контакт, для этого просто нет «места» и способности к текущему раздвоению сознания, если оно не обладает уникальными особенностями, предрасположением к такому контакту, пример тому — великие мистики Востока и Запада.
Когда сознание стандартно взаимодействует со внешним миром, на это направлена вся его мощность. Если же оно воспринимает само себя, то ему необходимо разделиться, по крайней мере, на две части — воспринимающую и воспринимаемую. Если восприятие извне остановлено и сознание «вычищено» от внешних впечатлений и внутреннего «мусора», всплывающего из личностного слоя, а обыденный «тонус», стандартный уровень активности до определённой степени понижен — образуется своеобразная разреженность его «плотности», тогда информационные массивы бессознательного получают возможность диффундировать в сознание сквозь анамнестический барьер, это и есть то, что называется обратной коммуникацией.
Итак, для возникновения контакта Я-сознание должно подвергнуться предварительной трансформации, которая и составляет часть работы, производимой личностью, с предварительным программированием либо без него. И только от этого зависит «конечный продукт» — хочу ли я получить заранее известное, оживший образ веры, либо условия, которые позволят истине возникнуть по её собственному усмотрению такой, какая она есть и может быть на сегодняшний день мною воспринята.
Как утверждает Гита, одним из главных условий для спонтанного контакта природного начала с человеческим является покой и неподвижность тела и ума. Только «прозрачному», отстоявшемуся от мути желаний либо веры сознанию может быть сказано среди молчания нечто сокровенное, как у Мейстера Экхарта: «Когда все силы отрешены от своих дел и образов, изрекается то Слово...» И тем не менее величайший из великих мистиков не имея, видимо, склонности к визуализации, всё-таки говорит о безусловном программировании мистического переживания: «Дай нам Бог так томиться по Господу, чтобы это заставило его Самого родиться в нас!»
Опять же при реализации спасения в буддизме «Во всех своих проявлениях — походке, телесной позе, дыхании и т.д. — аскет должен обнаружить „истины“, провозглашённые Учителем; иначе говоря, он превращает все свои движения и поступки в предлог (материал) для медитации» (Элиаде, «Йога...», с.224). Подобная технология гораздо круче требований Умного делания к своим послушникам, это уже тотальное программирование, когда буддийский монах всегда, везде, во всём и непрерывно воспринимает мир и действует в нём с привязкой к четырём «благородным истинам».
Религия есть универсальный психологический «костыль», который поддерживает верующего человека в бурях социума. Когда вода слишком ощутимо «жмёт» рыбу, значит, с последней не всё благополучно — вера снимает избыточное давление, если личность не в состоянии сделать это с помощью собственных ресурсов.
Если же возвратиться к весьма спорному вопросу о значимости благодати в социальном измерении — то уместно и здесь привести Мейстера Экхарта: «Если в какой-нибудь душе есть Божья благодать, то как ясна эта душа, как подобна Богу, как сродни Ему! И всё же она никак не действует... Благодать не действует... Благодать не совершает никакого дела, она слишком благородна для этого: действие так же далеко от неё, как небо от земли» (В.В. Налимов, «Реальность нереального», с.154).
Дело в том, что Экхарт не мог не отметить статичного характера благодати, которая является только «голым» переживанием и ничем больше! И единственный вид активности, который затем становится присущим аскету ещё более, нежели до получения благодати, это действия, направленные на то, чтобы переживать это снова и снова. Это как «сесть на иглу», только очень сложным способом.
Максим Исповедник утверждает: «Созерцание без делания... ничем не отличается от воображения, от эфемерной фантазии... также и делание, если оно не одушевлено созерцанием, бесплодно и неподвижно, как истукан».
Иными словами, попытки созерцания без соответствующего состояния, которое достигается посредством непрерывной молитвы — бесплодны. Но и Умная молитва без созерцания вызванных ею образов (хотя во многих текстах утверждается строгая необходимость молиться без образов — но что же тогда созерцается?) — бессмысленна.
«Ока своего умного не сводите с сердца, и всё, исходящее оттуда, тотчас схватывайте и разбирайте... учитесь узнавать себя» (Феофан Затворник). Что же должно исходить из сердца при умном делании? Как и когда этому распознаванию учиться? Поскольку и состояние покаяния, и невидимая брань суть аффекты, несовместимые с текущим анализом (поскольку последний по определению беспристрастен), то в исихазме эта проблема снимается, передаваясь наставнику.
В йоге необходимые понимание и контроль даёт раздельное попеременное пребывание в двух различных модусах бытия, которое обеспечивает перекрёстное просматривание тенденций и последовательный их анализ.
В мистическом христианстве, как и в классической йоге, большое значение имеет проблема молчания или прекращение генерирования сигнала со стороны воспринимающего. Главная цель обеих традиций — осуществление коммуникации с тем, что находится за пределами понимания и восприятия. Чтобы услышать, как ко мне обращается некто, я должен замолчать, находится ли при этом собеседник снаружи либо внутри меня — не имеет значения. Для того чтобы воспринимать я должен безмолвствовать и желательно не двигаться, поскольку всё это отвлекает внимание. Само слово «исихия» переводится как «молчание», следовательно, это условие было настолько важным, что дало название всей традиции.
Не следует, однако, путать молчание уст с безмолвием ума, которое только и есть исихия. Понимать безмолвие ума можно только одним способом — это прекращение активности сознания, торможение её вплоть до полной остановки, конечно, временной. Об этом же самом говорит знаменитое определение: йога есть удержание материи мысли от движения. Кроме того, в йогических психотехниках средневековья существует так называемая «Антара моуна», что переводится дословно как «внутреннее безмолвие», это не просто совпадение с исихией, но совпадение абсолютное. Другое дело, что в йоге подобное состояние вызывают обездвиживанием и глубокой релаксацией — последняя в Иисусовой молитве принципиально не обнаруживается. Сознание подвижника заполнено целиком лишь одной непрекращающейся операцией — обращением к Богу, что, по Георгию Флоровскому, есть «нерасхищаемая мысль». И здесь непонятно, что же я могу услышать, если всё время говорю сам, даже и неважно что? Сознание уже загружено одним действием, одним процессом, захватившим его полностью, как в этом случае может восприниматься нечто действительное изнутри? Это один из парадоксов «умного делания», разрешающийся удовлетворительно лишь через многие годы практики.
К чему приводило то обстоятельство, что исихазм не умел либо отказывался активно работать с образами?
Первое: если человек обращался в подвижничество в зрелом возрасте, он неминуемо обладал каким-то количеством вытесненной в бессознательное информации травматического характера, которая неминуемо должна была проявиться в процессе «молитвы Иисусовой» на каком-то её этапе и вследствие глубоко отрицательного своего значения, безусловно, принималась если не за прелесть, то просто за дьявольское наваждение.
Второе: не понимая как обходиться с возникающими призраками (речь здесь идёт о той части аскетов, для которой зрительный канал восприятия являлся ведущей репрезентативной системой), Отцы вообще отказывались иметь с ними дело, что приводило к массе недоразумений, так как весьма трудно было доказать выраженному эйдетику почему то, что он видит так доподлинно и ярко, для другого не может иметь никакого позитивного смысла?
Третье: отказываясь от образов, Отцы предпочитали иметь дело со светом, поскольку он проще квалифицировался, не имея содержания, которое может быть истолковано, но свет возникал зачастую гораздо позже, чем образы, потому правильное понимание и оценка происходящего могли сильно затягиваться.
Четвёртое: при отказе от созерцания образов подвижники суживали возможную «область» проявлений благодати до голого эмоционально-телесного переживания, подтверждающего свою окончательную истинность, потому что сиддхи, сопутствующие пребыванию человека в благодатном состоянии, проявлялись, вероятно, далеко не всегда с такой мощностью, как это было у святого Серафима Саровского (см. «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу»).
Пятое: «перегретое» неистовством эмоционального ожидания благодати сознание во многих случаях могло просто галлюцинировать, причём спутанность и бредовый характер видений вкупе с их содержанием не могли чётко указать человеку именно его проблемы и способствовать коррекции практики.
Можно было бы продолжить перечень потерь и проблем, порождённых в аскетике неумением обеспечить безопасные условия образного созерцания, но факт остаётся фактом: «Ум, обращаясь к Богу, после того, как пресечёт в себе все образные представления, зрит Его безвидно» (Св. Феолипт Филадельфийский).
«Идея „короткой молитовки“ подобна идее мантры на Востоке» (с.112).
Главный вопрос, актуальный и для Мантра-йоги, и для Иисусовой молитвы таков: влияет ли смысл произносимого на сущность и направленность перестройки психики? Скорее всего — нет. Мантра есть не что иное, как монотонно действующий раздражитель на фоне доминирующей мотивации и уже произошедшего акта программирования. Повторение мантры приводит субъекта в такое состояние сознания, в котором ему «открывается» теоретически описанная реальность, в существовании которой он, безусловно, уверен. Мантраяна вызывает такой тип трансформации сознания, когда мы имеем дело с переживанием ожидаемой реальности, что совпадает с «умным деланием» в христианской аскетике. Если человек не знает, чего он хочет, можно повторять мантру сколько угодно долго, ничего не получая, потому что сознание всё равно занято привычной, пусть даже сильно изменённой деятельностью. Если мантры смысловые включают полное понимание произносимого, пусть притуплённое из-за бесконечного повторения, то бессмысленные (так называемые биджа-мантры — слоги-зерна) — всё равно как-то держат привычный тонус сознания, создавая отсутствие молчания ума. Может случиться и так, что повторение одного и того же происходит вообще при выключенном сознании, отчего никак не может последовать что-либо положительное. В специальной литературе мне встретилось описание эпизода с моряком, который на рубеже сороковых-пятидесятых годов был смыт в океан с одного из Курильских островов гигантской волной цунами. Спустя сутки его совершенно случайно выловили в открытом океане спасатели, но до самой своей смерти он много лет не спал и беспрестанно, с интервалом в несколько секунд, повторял одно только слово — «волна» — понятно, что эта «мантра» ничего позитивного не давала бедняге.
Безусловно, существует вибрационное, механическое, частотное воздействие мантр, которое способно вызывать резонансный эффект в объёме мозгового вещества, но вопрос этот на сегодняшний день абсолютно не изучен.
Как в Иисусовой молитве — согласно Отцам церкви — может не быть позитивным образ Бога, точно так же нельзя приписать однозначно положительное влияние произнесению Его имени.
Знание и текст непрерывной молитвы существовали в Палестине и, быть может, в Египте с четвёртого века (архимандрит Василий), но: «...Исихастская молитва была в XIII-XIV веках разработана на Афоне великими подвижниками, среди которых известны Никифор Уединённик, Григорий Синаит, Григорий Палама, святые Отцы Каллист и Игнатий». Эта датировка примерно совпадает со временем независимого становления йоги Тантры в тибетском буддизме.
Если в святоотеческих текстах, с одной стороны, настаивается на совершенно определённой технологии возможного получения благодати, то одновременно с этим сплошь и рядом встречаются утверждения о том, что: «Никакая техника, никакой искусственный приём не имеет ни малейшего значения в деле соединения души с Богом живым...». (с.122). Понятно, что эти слова подчёркивают полную необеспеченность получения благодати самими действиями подвижника. К этому важнейшему вопросу мы вернёмся немного позже.
Григорий Палама: «В напряжённой молитве тело также легчает и разогревается... от упорного моления Богу в теле возникает ощутимый жар» (с.123).
Поскольку ни в каких святоотеческих писаниях нет упоминаний о расслабленном образе молитвы, это лишний раз говорит о том, что процессы, разворачивающиеся в теле и психике подвижника, имеют чёткую симпатическую окраску, они не являются уравновешивающими, спонтанными, но непрерывно инициируются и поддерживаются личными усилиями субъекта. При подобном варианте событий не имеет даже смысла говорить о какой-либо природной спонтанности внутрипсихических процессов, поскольку психику здесь силой вынуждают подтвердить умозрительные представления сознания.
«Есть между телесными деланиями и такие, которые как бы срастаются с умною молитвою и никогда от неё не отходят, однако остаются сугубо подсобными. Немыслимо утверждать, что за их счёт, путём простого им следования, можно существенно приблизиться к соединению с Богом. Их даже нельзя считать обязательными» (Феофан Затворник: «Умное делание», с.131).
Мы видим резкое отличие описываемой данным пассажем технологии исихазма от того, что имеет место в классической йоге. Возможность целенаправленной работы с телом для очищающего воздействия на сознание не была понята и разработана Отцами церкви, поэтому, возможно, они и не смогли придти к необходимому для истинного познания успокоению, «заклинившись» на частном случае представления Единого. Православные аскеты вынуждены были силой воли «вбивать» себя в «изменёнку», при которой срабатывали защитные механизмы психики, в конце концов когда-нибудь разворачивающие ожидаемое переживание. Чтобы спровоцировать возникновение подобного режима, использовались такие экстремальные способы как покаяние, а затем — невидимая брань, которая являлась бессознательным сопротивлением резкой ломке стереотипов. Поскольку психосоматика оказывалась целенаправленно изнасилованной, благодать, которая всё же снисходила на некоторых подвижников, была особого свойства, о чём говорится так: «Установка... исихазма — трезвение, зоркая собранность сознания; и духовные процессы, выстраиваемые сознанием трезвенным и опьяненным (здесь скрытая полемика с технологией суфизма), разумеется, нельзя относить к одному и тому же типу» (с.125).
Итак, чётко заявлено, что в Умном делании аскет лично руководит процессом, и при этом сознание его «зорко собрано». Излишне говорить, что это кардинально противоречит происходящему в йоге. Тогда вопрос: откуда и каким образом возможно возникновение некой спонтанности, которая, по утверждению святых Отцов, и обеспечивает снисхождение благодати? Конечно, у них ответ был простым и однозначным: подобная спонтанность (самодвижность) может быть дана только милостью Божией! Это значит — не следует искать объяснений, что для тех, кто не ограничен рамками религиозной веры, попросту неприемлемо. Попытаемся всё же обсудить этот вопрос, отталкиваясь от сути йогической технологии.
Итак, и сознание, и бессознательная части психики подвижника в результате долгой и напряжённой практики Иисусовой молитвы в какой-то момент времени оказываются «перегретыми» сверх всякой меры. Причины тому следующие:
— доскональное знание вероучения, то есть информация о природе и характере ожидаемых сверхъестественных явлений — программирование;
— непрестанное представление и ожидание трансформаций собственной природы — активизирование программы, происходящее в сознании, и, соответственно, в бессознательном;
— наличие сопротивления бессознательного требуемым изменениям, поскольку подвижник желает осуществления благодати не во сне, а наяву, всегда существует непреодолимое препятствие к этому отсутствие у бессознательного достаточной энергии для «пробоя» сознания или изменения его бодрствующей структуры.
Обе основные части психики имеют чётко ограниченные области функционирования, которые практически никогда одновременно не пресекаются в сознании, — в противном случае человек был лишён и необходимой его ясности и способности к действию. Проще говоря, хотя бессознательные процессы и могут быть как-то представлены в бодрствующем сознании, но для этого энергетические характеристики последнего должны быть изменены кардинальным образом. Естественный процесс обратного информационного обмена между скрытой частью психики и Я-сознанием, в отличие от привычного прямого, осуществим только при полной деактивации бодрствующего сознания, превращении его в инертный воспринимающий экран, который лишён собственной активности и только потому может стать «пустым» и однородным.
Опьянено ли сознание суфийским восторгом любви и поклонения Божеству, либо оно выстраивает духовный процесс в трезвенном состоянии — без разницы, оно остаётся напряжённым и возмущённым, а это значит, что всё, предъявленное в этих условиях бессознательным, может быть дано только в экстремальных режимах! Необходимый «разогрев» бессознательного, в который годами «вбивается» одна и та же модель нестерпимо ожидаемого, рано или поздно неуправляемо, а значит, спонтанно (только спонтанность эта патологическая по своей природе — многомерная направленная галлюцинация) «выстрелит» ожидаемым в сознание, сминая его бодрствующую структуру.
Это видения, истинные галлюцинации, запрограммированные сознанием и ожидаемые им, являются в виде мощных психосоматических разрядов. Сознание, пребывающее в режиме привычной динамики, не может иметь «прозрачности», необходимой для контакта, а последний не может называться спонтанным именно по причине того, что в Умном делании сознанием затребована к предъявлению конкретная модель виртуальной реальности. И когда-то она приходит — в оглушающем оформлении психосоматических феноменов, в виде громадного облегчения — наконец, вот оно! — и ощущение наконец-то постигнутой окончательной истины овладевает подвижником.
Хоружий не без оснований считает, что создание условий для снисхождения благодати в том виде, как она представляется подвижникам, может быть обеспечено только способом Умного делания. Хотя особой разницы с тем, что происходит в суфизме, когда исламский мистик попадает в «долину небытия», и христианской благодатью на самом деле обнаружить нельзя, учитывая экстатический характер обеих.
Итак, систематическая долговременная перегрузка психики аскета (называемая «умным деланием»), после определённого накопления воздействия которой бессознательная её часть, доведённая «до ручки», выдаёт сознанию долгожданный запрограммированный мираж, есть не спонтанное событие (под спонтанностью мы подразумеваем процессы, вызванные самой структурой, ей необходимые, но не срабатывание бессознательного в насильственном режиме защиты от нестерпимости «приставаний» сознания), но патологическое «замыкание» психосоматики, подобное машине времени из «Понедельника...» Стругацких, которая отправляла человека не в реальное будущее, а в описанное, уже представленное заранее.
Когда подвижники годами исступленно предавались непрерывной молитве, рано или поздно — это зависело от индивидуальных данных — наступало нервно-психическое истощение, уровень энергии сознания падал ниже какой-то критической отметки. И тогда бессознательное «выстреливало» спонтанным разрядом давно ожидаемого содержания в сознание аскета, уравновешивая таким образом искусственно созданный дисбаланс.
«О внимании можно говорить либо как о свежей идиосинкратической (непосредственной) реакции индивидуума на уникальные свойства объекта, либо как о попытке индивидуума подчинить внешнюю реальность некой предустановленной в сознании индивидуума классификации. Во втором случае мы имеем дело не с познанием мира, а с распознаванием в нём тех чёрт, которыми мы сами же и наделили его. Такого рода „познание“ слепо к динамике, к флуктуациям и новизне, это скорее рационализация прошлого (предварительного) опыта, попытка сохранить статус кво» (А. Маслоу, «Мотивация и личность», с.287).
Возможно, что, однажды случившись в сознании подвижника, подобный «пробой» возникал в дальнейшем уже без таких затрат времени и труда. В йоге также отмечается, что поддержание мастерства самадхи во много раз проще, нежели его наработка.
Когда обратная коммуникация происходила в чисто перегрузочном варианте и материал сознания смешивался с бессознательным, могло возникнуть душевное либо нервное расстройство. Если аскет хорошо видел образы, то возникало множество вариантов переживания так называемой «прелести».
Теперь мы подошли к важнейшему различию обратной коммуникации в йоге и раннем христианстве.
Если непрерывная молитва христианских аскетов приводила к подтверждению того, во что уже верило сознание (приведу для сравнения буддийский пассаж: «...Точно зная, что есть благо, он (монах) очищает ум от сомнений» — «Дигха-никая», III, 49), то в йоге бессознательное доводило до сведения личности реальное положение вещей, которое по каким-то причинам было от сознания скрыто, в том числе из-за его ограниченности.
В то время как йогическая интроспекция обеспечивает жизненно необходимое приращение знания, благодать в христианском мистицизме является информационно нулевым состоянием, бесконечным воспроизведением одного и того же переживания, которое, фактически не меняясь, претендует на звание абсолютной и окончательной истины.
Состояние самадхи, или самореализация также вызывает сходное ощущение пребывания в смысловой завершённости, но она, по крайней мере, относится к аспекту объективного, не виртуального бытия. Смысл переживания — ощущение неразрывного и непрерывного единства с миром природы, частью которой ты являешься — пока жив. Но и затем, после распада тленной оболочки, вещества, из которых она состоит, войдут в вечный круговорот энергетических превращений, где не исключена возможность сборки какой-то части материи, из которой ты состоял, в комбинацию новой структуры: «И пылинка живою частицей была, чёрным локоном, длинной ресницей была, пыль с лица вытирай осторожно и нежно: пыль, возможно, Зухрой яснолицей была» (Хайям).
Кроме того, известны различные стадии или степени самадхи, кроме чисто «переживательных» состояний, подобных исихастской благодати (и характерных, например, также для Бхакти-йоги), описываются и такие его формы, когда йог достигает нового видения мира — индийских мудрецов и философов интересовало расширяющееся познание, а не полная его стагнация (застой, от латинского «стоячая вода»), зацикливание на единственной модели представлений.
В Умной молитве бесконечное подтверждение каждым аскетом возможности идентичных переживаний отнюдь не является познавательным процессом. Кстати, сознание человека, будучи даже в типовом повседневном состоянии, походит на прожектор (сравнение принадлежит М.К. Мамардашвили), высвечивающий вещи и события окружающего мира, но луч этого прожектора зачастую обладает очень странным свойством: он не всегда и не полностью освещает то, что есть на самом деле, а как бы проецирует на существующую объективную картину реальности свой собственный «рисунок» ситуации, «накладывает» на реальность своё представление о ней (застилающее действительное положение вещей подобно пелене тумана), которое и видит.
Метафорически можно сказать, что в психотехнике исихазма бессознательное превращается в зеркальный слой, который возвращает сознанию оттиск его собственных ожиданий, иногда в воспалённом, бредовом виде, это зависит от того в каком состоянии само зеркало. Прелесть может производиться чрезмерными эмоциями, наличием которых сознание искажает самое себя даже в обычной жизни, что тогда уже говорить об «умном делании»!?
«Синергия, соработничество Божественной и человеческой энергий — ключевой момент всей икономии Богообщения» (с.127). «И Бог и человек встречаются в сфере личности» (с.128), это несомненно для всех реальных психотехник, когда кто-то или что-то встречается с личностью, представленной в данном сознании, поскольку в любой коммуникации всегда есть две стороны, если сознание отсутствует — кто переживёт благодать, к кому она будет обращена? И если сознание есть место встречи, которое изменить нельзя, то каким оно должно при этом быть? Ясно, что когда человек находится в обычном модусе повседневности, бессознательное не в состоянии выходить на контакт, для этого просто нет «места» и способности к текущему раздвоению сознания, если оно не обладает уникальными особенностями, предрасположением к такому контакту, пример тому — великие мистики Востока и Запада.
Когда сознание стандартно взаимодействует со внешним миром, на это направлена вся его мощность. Если же оно воспринимает само себя, то ему необходимо разделиться, по крайней мере, на две части — воспринимающую и воспринимаемую. Если восприятие извне остановлено и сознание «вычищено» от внешних впечатлений и внутреннего «мусора», всплывающего из личностного слоя, а обыденный «тонус», стандартный уровень активности до определённой степени понижен — образуется своеобразная разреженность его «плотности», тогда информационные массивы бессознательного получают возможность диффундировать в сознание сквозь анамнестический барьер, это и есть то, что называется обратной коммуникацией.
Итак, для возникновения контакта Я-сознание должно подвергнуться предварительной трансформации, которая и составляет часть работы, производимой личностью, с предварительным программированием либо без него. И только от этого зависит «конечный продукт» — хочу ли я получить заранее известное, оживший образ веры, либо условия, которые позволят истине возникнуть по её собственному усмотрению такой, какая она есть и может быть на сегодняшний день мною воспринята.
Как утверждает Гита, одним из главных условий для спонтанного контакта природного начала с человеческим является покой и неподвижность тела и ума. Только «прозрачному», отстоявшемуся от мути желаний либо веры сознанию может быть сказано среди молчания нечто сокровенное, как у Мейстера Экхарта: «Когда все силы отрешены от своих дел и образов, изрекается то Слово...» И тем не менее величайший из великих мистиков не имея, видимо, склонности к визуализации, всё-таки говорит о безусловном программировании мистического переживания: «Дай нам Бог так томиться по Господу, чтобы это заставило его Самого родиться в нас!»
Опять же при реализации спасения в буддизме «Во всех своих проявлениях — походке, телесной позе, дыхании и т.д. — аскет должен обнаружить „истины“, провозглашённые Учителем; иначе говоря, он превращает все свои движения и поступки в предлог (материал) для медитации» (Элиаде, «Йога...», с.224). Подобная технология гораздо круче требований Умного делания к своим послушникам, это уже тотальное программирование, когда буддийский монах всегда, везде, во всём и непрерывно воспринимает мир и действует в нём с привязкой к четырём «благородным истинам».
Религия есть универсальный психологический «костыль», который поддерживает верующего человека в бурях социума. Когда вода слишком ощутимо «жмёт» рыбу, значит, с последней не всё благополучно — вера снимает избыточное давление, если личность не в состоянии сделать это с помощью собственных ресурсов.
Если же возвратиться к весьма спорному вопросу о значимости благодати в социальном измерении — то уместно и здесь привести Мейстера Экхарта: «Если в какой-нибудь душе есть Божья благодать, то как ясна эта душа, как подобна Богу, как сродни Ему! И всё же она никак не действует... Благодать не действует... Благодать не совершает никакого дела, она слишком благородна для этого: действие так же далеко от неё, как небо от земли» (В.В. Налимов, «Реальность нереального», с.154).
Дело в том, что Экхарт не мог не отметить статичного характера благодати, которая является только «голым» переживанием и ничем больше! И единственный вид активности, который затем становится присущим аскету ещё более, нежели до получения благодати, это действия, направленные на то, чтобы переживать это снова и снова. Это как «сесть на иглу», только очень сложным способом.